ГЛАВА ПЯТАЯ

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

Воспоминания отца о начале его пути уже в качестве общественного деятеля и публициста вызывают у меня особый интерес, особое чувство. Я познаю его молодого, неизвестного мне, узнаю о том, как, в каких условиях он становился тем, кем знала его я.

Из воспоминаний Макса Урьевича

НАШИ КОММУНЫ. ПОЕЗДКИ И ПОХОДЫ

Неповторимое своеобразие нашей юности определилось тем, что мы как бы отрывались от реальности, от окружавшей нас действительности и всеми помыслами и чаяниями устремлялись к нашему идеалу - к Коммуне. Мы были уверены, что призваны осуществить эту свою мечту, хотя и не имели ясного представления о том, как это сделать.

Когда после спада революции в России активная часть юных революционеров попала в эмиграцию, в ряде городов Западной Европы - в Берне, Вене, Париже - образовались кружки-со-общества, которые стремились продолжать дело революции, дело

Коммуны на чужбине. Эти сообщества вели свое хозяйство в складчину, была общая касса, сообща питались и во время еды вели нескончаемые споры на тему "вчера-сегодня-завтра". Когда не было денег, то обед состоял из сосисок и супа - воды, в которой сосиски были сварены. Закуска - черный хлеб. И это было вкусно.

Коммунары верили в то, что в своих спорах, а затем и в делах решат все наболевшие социальные и национальные проблемы. Эта вера составляла содержание, смысл и пафос их жизни тогда и на многие десятилетия вперед.

У нашей коммуны был свой нелегальный печатный орган. Редакция была в одном городе, типография - в другом. Все мы были уверены, что именно наш нелегальный орган - вестник Коммуны. Кипела дискуссия о путях и средствах реализации нашей мечты о Коммуне, но сомнений в ее реализации не было.

Мы выпускали и свой гектографический орган юмора и сатиры "Де профундис коммуне" ("Из глубин коммуны"), в котором самокритически освещали "бытие и сознание" членов коммуны.

Общая мечта определяла и нравы нашей коммуны. Подлинная дружба, тесное товарищество объединяли очень различных, разнородных молодых людей. Стирались грани возраста, интеллекта, темперамента и эмоций. Мы стремились к тому, чтобы коммуна стала нашей семьей в подлинном смысле. Если среди членов этой семьи оказывалась обаятельная девушка или женщина, то она, естественно, становилась объектом мечты, увлечения многих членов нашей коммуны, но с условием: без дуэлей, без ревности и пересудов. Таково было правило, и его соблюдали.

Кончилась эмиграция. Коммуна ушла в прошлое, и на смену ей пришла суровая действительность. Члены коммуны разъехались по разным странам, но внутренняя связь между ними длилась долгие годы, порой даже до глубокой старости.

Сообща мы предпринимали тогда поездки по бесчисленным озерам Швейцарии, ездили и в Италию. Неизгладимо в памяти то чувство очарованности, которое не покидало меня во время вечерней поездки по Лаго-Маджиоре и Изолл-Белла. Никогда не забыть чудесный вид Милана с крыши величественного Миланского собора. А в опере "Ла Скала" меня потрясло то, что мелодию, исполняемую певцами, подхватывала публика в зале. Бесконечные аллеи между надгробными памятниками миланского кладбища внушали ощущение величественного вечного покоя.

В Швейцарии мы с увлечением занимались альпинизмом, взбирались по глетчерам на вершины Юнгфрау, Рига-Кульм и Биргеншток.

Лунная летняя ночь. Блики луны зыбью бороздят поверхность Фирвальдштетского озера. Издали доносятся молодые голоса, распевающие на разных языках песни о красоте мира, о любви и свободе. В одиннадцать часов вечера мы начинаем подъем на гору Пилат - свыше двух километров над уровнем моря. Дорога сперва отлогая. Низко над нами со свистом пролетает летучая мышь. Под ногами пробегает ящерица. Ночную тишину временами нарушает заунывно-печальный крик совы. Подъем все круче. На луну набегают легкие облака. Перед нами на плоскогорье луг, на котором в сонной дреме расположилось стадо коров. На шее коров колокольчики, и при каждом их движении слышится серебристый звон в унисон с серебряным ликом луны. Кажется, что в явь превратилось чудесное звучание "Лунной сонаты" Бетховена. И снова тишина.

Но вот издали, с далеких окрестных гор, доносятся иные звуки - торжественное, глубокое и грустное раздумье. Откуда они, эти звуки? Мы поднимаемся выше и видим на выступе скалы пастуха, который на длинной свирели поет свою прекрасную мелодию, полную тоски и надежды. Эхо гор разносит его песню как перекличку между землей, горами и далекой луной на небе. Кажется, что над первобытным хаосом мира витает призыв к гармоническому единению человека с Космосом.

Чем выше мы взбираемся, тем круче становится подъем. То и дело ноги скользят по тонким пластам горных пород, и только с помощью посоха с железным наконечником нам удается преодолевать каменистую кручу. Но вот все трудное позади и мы на вершине горы Пилат.

Луна уже скрылась за горизонтом, и вся природа застыла как бы в торжественном ожидании извечного чуда - пламенной вести о зарождении нового дня. Ни звука. Ни дуновения ветерка. Далеко внизу, в полумраке, мерцали, словно светлячки, огоньки прибрежных селений. Но вот и они стали исчезать.

С озера потянуло сыростью, и стал подыматься густой туман. С каждой минутой туман сгущался, медленно взбираясь по склонам горы вверх. Все ближе подбирались к ним желтовато-бурые клубы сгущенного тумана. Вскоре вокруг нас и под нами все было затянуто огромными передвигающимися глыбами необозримого океана-тумана. Лишь вершина Пилата одиноким островком возвышалась над этим безбрежным океаном. Какой затерянной в Космосе пылинкой казался на этом острове человек... Но как вольно над безбрежной стихией витало наше сознание, предвосхищая торжество света над тьмой!

На западе клубы тумана все более сгущались, окрашиваясь в иссиня-черные, фиолетовые тона, а на востоке постепенно стало алеть - занималась утренняя заря. Но вот на южной окраине горизонта ярко вспыхнула и взлетела вверх тонкая игла расплавленной красной меди: это вершина горы Ури-Ротшток первая подхватила лучи восходящего солнца, зарделась и вознеслась над безбрежным океаном тумана, как ярко пылающий шпиль, возвещая зарождение нового дня. В памяти промелькнуло воспоминание: белые ночи Петербурга и "адмиралтейская игла", которая вместе со шпилем Петропавловской крепости первой встречает восходящее дневное светило.

Серо-бурые валы тумана перекатывались все быстрее и быстрее, окрашивались в красные тона, подымались вверх, а сквозь туман стрелами начали прорезываться лучи восходящего солнца. Они сразу все стремительнее рассеивали и разгоняли серо-бурые облака. Казалось, вот-вот со дна этого безбрежного океана туманов всплывает лучезарный "Город солнца", о котором мечтали Кампанелла, Томас Мор - романтики грядущей свободы Человека.

Под нами развернулась картина величественной борьбы двух стихий - мрака и света. Под натиском пламенных солнечных стрел этот безбрежный океан-туман приближался к нам, и вот уже он поглотил всю вершину горы Пилат, а мы, потонувшие в этом тумане, уже не видим друг друга. Но, все усиливаясь, натиск дневного светила подымает снизу клубы тумана выше и выше. Вот они уже над нами, над нашими головами.

Борьба света и тьмы становилась все напряженнее, и, наконец, остатки величественного океана-тумана островками перистых облаков унеслись в голубую высь. Солнце победило и залило ярким светом все вокруг. Потянуло свежим ветерком, зашелестела листва, зазвучали звонкие голоса птиц. Отовсюду на-встречу солнцу вознесся восторженный гимн радости. И мы, юные мечтатели, преисполнились страстным порывом, влекущим в ясную голубую даль, в светлую высь, к солнцу мирообновления.

Эта ночь на вершине горы Пилат, победа солнца над океаном мрачного тумана представляется мне и поныне ярким символом завершения борьбы света и тьмы. Ave soll Солнечный привет свободному счастливому человечеству грядущего дня!

ОН, ОНА И ОНИ.

СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ИНТЕГРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ?

Молодое тело интегрально. Оно пронизано эмоциональностью и озарено яркими вспышками ума. Сплетаются тела, взаимно индуцируются эмоции, перебегают от одного к другому мысли.

И настает большая компактная радость совместимости. И рождается любовь - единая, интегральная.

Когда расцветает чувство, появляется плод. Появляются дети. Новая задушевность вплетается в интегральное чувство любви. Эхо бессмертия отзывается в двуедином чувстве двоих. Сытое тело достигло своего зенита, чувство дополняется семейным укладом. Намечаются очертания имущественного комплекса. И чем крепче семейные узы, тем меньше бдительность чувств. От кульминации берет начало дезинтеграция. Влечение, вправленное в рамки привычного, неизбежно идет на убыль.

И тогда появляются они, другие, иные. Главное - иные. Появляется Он или Она, с зачатками новой интегральности, нового синтетического комплекса тела и духа. Тогда круговорот начинается сызнова, порой с еще высшим напряжением, с утонченностью опыта былого и жадностью уходящего в вечность. Это - когда повторяется неповторимое. Единственная, дважды единственная. А там - трижды, четырежды. Где грань бесконечности? А если на Его пути или на Ее перепутье, когда завер-шился первый круговорот, попадается Тело и только Тело, манящее - чем? Быть может, незримо глубокой душевностью, скрытой за этими стройными формами, быть может, яркими взлетами воображения, разрывающими черепную коробку? Они впиваются друг в друга, ищут скрытую душу, чуткую совесть, яркое горение фантазии, а находят - Тело.

Но бывает иное. Он или Она в гнетущей тоске по обновлению, по разрыву замкнувшегося круговорота ненароком наталкивается на существо серое, неказистое. Тело, трепетно замкнутое. Но глаза излучают великое тепло заключенного в тюремную плоть светлого духа. В тихом голосе - отзвуки потерянного мира. Манит щелочка в далекую синь. Синь - темень, темень - пропасть. Зовет. Путь через взор, через звук, шепот, через великое молчание. Но нужно раскрыть дверь темницы, раскрыть плоть. Только через нее путь к духу для человека, если в нем не умерла мечта о синтетическом комплексе. И через раскрытую плоть, манящую щель - в далекую синь-темень.

А бывает и так. На Его пути и на Ее перекрестках ярким пламенем вспыхивает фейерверк, искрящийся интеллект. Яркие вспышки. Молнии-мысли, блестки ума. Все это вмиг срывает завесу, китайскую стену средостения между Ею и Им. Какой интересный! Какая обворожительная! Где-то прорвался замкнутый круг, отмерший круг, мертвый комплекс. И в новую брешь кинулись жадное тело и алчущая душа. А пламень - синий, холодный. И обжигает тело холод мертвого пламени. И гасит чувство эфир далеких бесплодных высот. И падают вниз рассыпающиеся уголья ракеты. И снова темно. И когда застывший комплекс, завершившийся круг повсюду продырявлен вылазками, взлетами, козлиными прыжками и нет в нем живого места - остается крепкий обруч. Он крепок дырявостью своей и величай-шей доступностью. Он и Она. Нет, Он и оне. Она и они. Но разве оне и они реальности? Не больше, чем Он и Она.

И наступает день, когда планета развеется в пыль. Но Космос был и будет интегрален. Космос был и будет синтетическим комплексом. Любовь-космос - была, есть и будет. И в одну брешь продырявленного комплекса вцепится спираль нового восхождения, нового интегрального комплекса. И там они снова встречаются в едином слиянии бессмертного Тела, бесконечного устремления, все расплавляющего жара двуединого чувства и всеохватывающего взлета мысли-молнии.

Как богаты, как многогранны явления жизни, как убоги слова, обозначающие эти явления!

Любовь. Сколько в этом слове реального содержания и аспектов! Тут и половое влечение, и человеческое сочувствие, и глубокое содружество, и товарищеское сотрудничество, словом, универсальное сожитие и сострадание.

Все это уже с юности я вкладывал в понятие "любовь" и искал в жизни полнокровный комплекс всех этих переживаний.

Отроком я по уши влюбился в красивую ровесницу. Началось это с юного Ргеstо. Мы играли в прятки, стремительно обгоняли друг друга. Всегда стремились навстречу друг другу. Нас манила юная мечта, и весь мир был светло-голубым фоном этой мечты. А над миром - радостный лик солнца. Мы глядели друг другу в глаза, но каждый видел в них лишь свою радость, пламя своей мечты.

На короткое время наши пути расходились, но близкий образ сопутствовал нам повсюду, рождая слова, полные светлого горения.

Летние каникулы были чудесной порой радостных встреч. Леса, луга и горы были свидетелями юного счастья. Луна с улыбчивой завистью следила за взлетом задорной юности.

Помню маевку 1904 года. Назначена она была на полночь - в лесу, в трех километрах от Митавы. Мы с подругой условились о встрече на перекрестке двух дорог. Мы были полны сил и веры в будущее. От окраин города к опушке леса со всех сторон тянулись рабочие, учащиеся. Багровая луна поднялась над горизонтом. Жизнь была так прекрасна, красота революционной борьбы делала ее еще прекраснее. Мы любили друг друга, и любили друг в друге наше яркое будущее. А серебряные нити луны навевали нам светлые мысли и грезы о близком счастье. Такое чудесное Andante cantabile! Нежно-певучая грусть! Вот мелькнула вдали в лунном сиянии ее белая кофточка. Стремительный бег... Яркая вспышка... Сплетенные руки... Радость уходит вглубь. Тишина. Чудесная сказка о том, что будет. Мы в лесу. Тени, шорохи. Подходим к поляне, где уже собираются товарищи по борьбе.

В эту лунную ночь мой голос звучал особенно звонко. Я призывал к борьбе с ненавистным злом, говорил о вечной борьбе человека-раба - за волю, за солнце, за счастье детей, за чистую любовь. Я ощущал мощные волны созвучия и сочувствия, которые охватывали собравшихся, зачарованных видением былого и грядущего. Это длилось долго, но казалось - лишь мгновение. Лунные нити оплели нас, слили воедино. Наступила тишина, и я ощущал, как все сердца бьются в унисон. Тишина была торжественная, обрамленная лунным сиянием. И мне, и ей, и всем вокруг казалось, что вся планета, убаюканная грезами, плавно несется навстречу солнцу завтрашнего дня.

И вдруг тишину лунной ночи нарушил резкий протяжный свист - нас предупреждали об опасности. Толпа стала растекаться по лесу. Нас пытались окружить конные стражники, началась дикая погоня, послышались крики ярости и ненависти. Это была борьба на деле, не на словах. Кровь. Жертвы.

В переулке рабочего пригорода я нагнал свою подругу, и мы молча побрели домой. Она вся трепетала. Луна уже скрылась за тучами, но на востоке брезжила юная заря. Поднималось солнце.

Шли годы. Меня по-прежнему влекли к ней гармония теле-сных форм, улыбчивая юность, веселый нрав. Но больше всего я любил в ней воплощение своей мечты о прекрасном, о вечном в себе, в ней, во всем мире. Эта любовь целое десятилетие целомудренно озаряла мою молодость, мои искания, учебу и труд.

Юность обогащалась опытом жизни, мир проникал в сознание. Вокруг мечты начали собираться легкие перистые облака. Но молодое Allegro разбрасывало их, очищая путь к солнцу. Каждую осень наши дороги вновь и вновь расходились. Жизнь-борьба врывалась в юное счастье. Радость революционной трибуны разметала серые тучи, нависавшие над счастьем любви. Успех раздувал ее пламя, неудачи стремились это пламя погасить. Мы были далеки друг от друга, но в письмах зарницы юного чувства освещали свинцовое небо, нависавшее над нами. Правда, то и дело нотки грустного Andante врывались в ее письма. Раньше мечта и она были едины. Но вот легкая трещинка появилась меж ними. Месяцы царской тюрьмы, глубокие раздумья. Итоги прожитой юности. У каждого свой путь. Счастье раздвоилось, раздвоилась мечта о единстве.

Однажды дороги наши снова встретились на берегу лазоревого Женевского озера. Снова лунная ночь. Но теперь луна глядит на нас с тревожным любопытством. Мы молча идем в горы встречать там восход солнца. Когда из-за горизонта брызнули первые снопы солнечных лучей, она вышла им навстречу на выступ скалы. Ее окутал пенистый, белый клубок облаков, и когда он стал опускаться, четко обрисовался ее стан в мягких складках черного шелка. Я подошел ближе, увидел белорозовый мрамор щек, голубоватые прожилки на висках, каштановые косы. Из ее серо-голубых глаз струилась страстная жажда бытия, радость жизнеутверждения. Все это я когда-то уже видел. Во сне, наяву или в мечте? Ведь это - Венера, вечно рождающаяся на заре мечты из пены морской...

Но вот кровавый диск солнца появился на горизонте, белые клубы облаков начали вздыматься вверх, и она, такая близкая и такая далекая, стала исчезать в млечных волнах. Такая родная и такая чуждая. Молча мы спускались в долину. Певучая грусть указывала нам путь. Солнце, разбросав пенистые клубы облаков, несло миру весть о рождении нового дня.

В ту прекрасную летнюю ночь я увидел перед собой красивое существо, к которому в душе моей не было подлинного сочувствия, а было одно лишь влечение. И вновь наши дороги разош-лись, теперь уже навсегда. Спустя 30 лет из осажденного фашистами Ленинграда донеслось ее последнее Adagio, вздох вечного успокоения.

В те далекие годы в душе моей все ярче разгоралась жажда полноценной, интегральной любви к женщине, к человеку, к другу, соратнику. Жизнь моя проходила в скитаниях, в поисках истины и любви. На пути попадались и цветы, и сорняки, и розы, и шипы. Если было влечение, не было содружества. Если было и то, и другое, не было жизненной спайки в труде и в борьбе за общие идеалы.

Но прочно жило во мне стремление к двуединству, моноритмии - Он и Она. Прошло десятилетие разочарований и увлечений, ярких вспышек и медленного угасания. В душе нарас-тали мучительные сомнения: а вдруг любовь - это действительно лишь выдумка романистов? Так жизненные волны, большая - общественная и малая - личная, кидали меня то вверх, то вниз.

Великое мировое потрясение - революция, быть может, не случайно совпало с подъемом в моей личной жизни. Вместе с верой в социальное обновление мира во мне ожила детская вера в Интегральную Любовь. Ни та, ни другая вера меня не обманули.

Выбор подруги жизни во многом решает основную проблематику путей жизни человека. И когда по прошествии долгих лет я оглядываюсь на пройденный жизненный путь, то могу с полным основанием, осознанной ответственностью перед собой и миром сказать: Интегральная Любовь не сказка, не выдумка романиста, а живая реальность, подтвержденная бесчисленными примерами унисонного содружества, а главное - сотрудничества на многосложном, порою болезненно-тернистом, порою светло-радостном пути к осуществлению идеалов - общественных и личных, великих - мировых и лично-интимных, семейных.

ПАРИЖ. ВЕНА

Прошел срок моей административной высылки из России, и в 1909 году я вернулся на родину. Но здесь меня ожидало тревожное известие: во время моей эмиграции петербургской прокуратурой против меня как ответственного издателя брошюры "Кому нужны погромы?" было возбуждено судебное дело. Мне снова угрожало тюремное заключение. Несколько недель я прожил среди родных в Яунелгаве. Защиту своих интересов в Петербурге я поручил присяжному поверенному Леонтию Моисеевичу Гольдштейну. Мне снова предстояли скитания на чужбине. И я избрал Париж - город славной революционной были.

Уже с юности Париж привлекал меня как один из ведущих центров мировой культуры. В течение целого столетия там шла одухотворенная борьба за светлое будущее человечества. Воль-тер, Дидро, Д'Аламбер готовили здесь почву для провозглашения великих заветов Свободы, Равенства и Братства людей и народов. Бабёф, Фурье, Сен-Симон, Прудон, Бланки будили и направляли революционный дух парижского пролетариата в 1830 и 1848 годах. Парижская коммуна 1871 года явилась новой вехой мировой истории.

Париж в моем сознании был неразрывно связан с великими произведениями Флобера, Золя, Мопассана, Беранже, с непреходящей ценностью творчества Берлиоза, Гуно, Сен-Санса и Визе, со скульптурой "Мыслителя" великого Родена.

Для революционных эмигрантов из России поражение революции 1905-1907 годов было тяжелым переживанием. Но мы верили, что это лишь временное отступление. С тем большими надеждами мы взирали на Париж - колыбель славных революционных традиций. Мы тогда еще верили, что до тех пор, пока "галльский петух не пропоет зари", пока Париж не восстанет, поработители всех стран смогут продолжать свое гнусное дело. Наше первое разочарование наступило, когда "La belle France"- прекрасная Франция, - скинув фригийский колпак якобинки, кинулась в объятия русского царя Николая II в благодарность за выгодные проценты по контрреволюционному займу.

В рабочих кварталах Парижа кипела тогда борьба между гедистами и жоресистами. Гед, развивая во Франции принцип революционного марксизма, не сумел увлечь за собой рабочий класс на новый штурм Бастилии. Жорес же, пылавший революционным романтизмом и будучи любимым трибуном парижских предместий, сам был в плену реформизма. Этот раскол подготовил почву для властвования Леона Блюма, который с равной грацией вальсировал и в салонах миллионеров, и в тавернах простолюдинов. Леон Блюм чувствовал себя одинаково вольготно и на Олимпе, и на Синае, и на Нотр-Дам де Пари. Леону Блюму противостояли тогда носитель традиций коммунаров, любимец рабочих честный Марсель Кашен, а также популярный в те годы среди пролетариата Шарль Раппопорт, про-делавший извилистый путь от Священного писания - Торы до "Коммунистического манифеста".

В Париже на кладбище Пер-Лашез состоялись тогда похороны одного из руководителей боевиков-эсеров Гершуни. Я выступил на этих похоронах и свое выступление закончил словами: "К сожалению, все мы знаем, что за светлыми образами таких борцов революции, как Гершуни, стоит мрачная тень, гнусный облик предателей типа Азефа. Но это не должно помешать нам признать героизм и самоотверженность Гершуни, которому уготовано достойное место в Пантеоне Революции".

В парижском кафе "Ротонд" я впервые увидел Илью Эренбурга. Я знал его тогда как автора романа "Хулио Хуренито", в котором сложно сочетался библейский скепсис - "суета сует" - с новой тогда разновидностью монмартрского "жеманфушизма" - субъективистского наплевательства. Спустя десять лет рижский издатель Рудзит в своем издательстве "Грамату драугс" бесцеремонно издал эту книгу Эренбурга, не спросив согласия автора, не уплатив ему гонорара, самовольно "исправив" и "улучшив" текст. По просьбе тогда уже известного литератора мне была поручена судебная защита его авторских прав против издателя Рудзита.

Шумная богемная жизнь Парижа втягивала меня в свой водоворот. Неделями я ходил по Лувру и восторгался творениями человеческого гения. Версаль, Сакрэ-Кёр, Елисейские поля, набережные Сены, лотки букинистов, Эйфелева башня, Монмартр и многое-многое другое манило и зачаровывало. Красочная, шумная жизнь Парижа будто оттесняла на задний план и славное былое, и светлые мечты этого бурлящего города. И я вспоминал не раз о том, что Париж был городом не только революционных взлетов, но и падений - город Бонапарта, Тьера, Гизо, Галифе и Кавеньяка. Если о немцах справедливо сказано, что, выигрывая сражения, они проигрывают войны, то о французах можно смело сказать, что они были великими инициаторами революций, которые до сих пор неизменно кончались неудачей.

Удельный вес индустриального пролетариата в Париже тогда был сравнительно невелик. Потребительство и роскошь оттесняли на задний план производство средств производства, тяжелую промышленность, развитие пролетариата, и таким образом контрреволюционная Вандея легко подавляла мятежные взлеты Парижа. Поэтому наряду с блестящими взлетами духа в Париже так пышно расцветали все разновидности "жеманфушизма". Уже в первые годы XX века эстафета всемирно-исторического революционного движения переместилась из Парижа в другой центр - в Петербург.

Из Парижа я поехал в Вену - уютную, жизнерадостно-уравновешенную столицу Австро-Венгрии. Этот город в моем сознании был овеян гением Моцарта и Бетховена, творения которых я воспринимал как сплав этики и эстетики гуманизма. Я поехал в Вену Бетховена, а приехал в город веселых опереток и вальсов. Кнут и пряник - основные орудия воздействия на народы. Но если англосаксы в течение веков владычества над континентами и морями научились более или менее искусно сплетать кнут и пряник воедино, то немецкие властители не успели научиться этому искусству. Берлин был воплощением неприкрытого гогенцоллерновского кнута, который в своем пруссаческом "дранг нах остен" беспощадно хлестал людей. Габсбургская же Вена, окруженная многочисленными парадностями "лоскутной" австро-венгерской монархии, была тем опереточным пряником, который еле-еле прикрывал кнут немецких поработителей. Австро-Венгрия переживала в те годы смертельный кризис центробежного распада, прикрываемого показным уютом благоденствия, который был не что иное, как пир во время чумы.

Не случайно именно в Вене возник австромарксизм Адлера и Бауэра, это механическое сочетание революционно-марксистской фразеологии с бесшабашно конъюнктурным оппортунизмом. Соглашательство было практикой, а австромарксизм - пустой теорией. Брюннская программа культурно-национальной автономии была тем же опереточным пряником, который был призван прикрыть кнут насильственной германизации народов Австро-Венгрии. И не случайно, что идеолог этого экстерриториального владычества австро-немцев над всеми народами габсбургской монархии Шпрингер-Реннер после распада лоскутной монархии Австро-Венгрии был избран президентом немецкой Австрии. Не случайно и то, что идейно-политический распад австромарксизма получил свое характерное воплощение в индивидуально-террористическом акте одного из последних могикан Фридриха Адлера.

Именно в Вене подвизался в свое время яростный расист, юдофоб Штеккер - вождь так называемого "христианского социализма", предтеча национал-социализма австрийца Адольфа Гитлера. Там же, в Вене, в те же годы выступил как основатель сионизма соредактор венского журнала "Нойе фрайе прессе" Теодор Герцль. Волны антисемитизма прибили тогда к штабу Герцля людей различных направлений. Тут был и автор "Конвенциональной лжи" Макс Нордау - Зюдфельд, и галицийский бытописатель Саул-Рафаэль Ландау, и вольнодумец Матиас Ахер - Натан Бирнбаум. Ландау был редактором либерально-национального журнала "Нойе национал цайтунг", в котором я, по его предложению, поместил ряд своих статей, в частности обзор сионистского движения - в связи с очередным Базельским конгрессом, на котором духовный сионизм Ахад-Гаама нанес удар сторонникам экономической колонизации. Статья на-зывалась "Фарисей, ты победил!".

В Австрии вел свой натуралистический "хоровод" Артур Шницлер, а Гуго фон Гофмансталь в различных вариантах пел свои философско-эстетические гимны "Всемогущей Смерти". Критик-афорист Карл Краузе в своем журнале "Факел" освещал бездну духовной раздвоенности: "Qual des Lebens, Lust des Denken!" - "Муки жизни - радость мышления". Отто Вейнингер прикрывал свое духовное банкротство высокопарной теорией о всесилии "М" - мужского начала над бесплодностью "F" - женского начала в мировой культуре. Зигмунд Фрейд и Макс Адлер возвели в догмат веры "всепроникающий сексуальный психоанализ".

Критике взглядов Отто Вейнингера и Карла Краузе были посвящены мои статьи "Преодоление современного еврейства" и "Желайте, ибо обязаны желать!". Я написал тогда о Шоломе Аше, о Переце Гирштейне. Мои статьи в то время печатались во многих периодических изданиях Австрии и Германии.

Среди еврейских политических деятелей, эмигрировавших из России после поражения революции 1905 года, были социалисты-территориалисты, сеймовцы и представители ряда других партий. С идеологом сеймовцев Марком Борисовичем Ратнером мне часто приходилось встречаться, беседовать на волновавшие нас темы, которые касались, главным образом, приобщения широких еврейских народных масс к революционному процессу. Результатом этих встреч явилась выработанная нами совместная платформа объединения обоих течений - социалистов-территориалистов и сеймовцев. На конференции в Вене в 1910 году эта платформа была положена в основу дальнейших переговоров с целью создания одной объединенной еврейской социалистической рабочей партии. В сборнике "М. Б. Ратнер", изданном уже после его смерти, я поместил свою статью под заголовком "М. Б. Ратнер и объединенцы"; ряд статей по вопросу объединения я поместил в журнале "Фрайланд".

В сборнике "Бар-Кохба", вышедшем в Вене в 1910 году, я опубликовал работу об основных течениях еврейской социалистической мысли. Статья была озаглавлена "Еврейский социализм и его течения". В журнале "Фрайштадт" была опубликована моя работа "Евреи-социалисты и еврейские социалисты", в которой я высказывался за пролетаризацию еврейских народных масс, рассматривая еврейский социализм как часть общего интернационального социалистического движения.

Культурная атмосфера Вены резко отличалась от Парижа. Опера и оперетта, вальсы Штрауса, Пратер, кафе "Централь" и "Аркади", Шёнбрунн и Венский лес - все это располагало к легкокрылому веселью, уюту и дружескому общению. Но меня влекли политическая борьба, серьезный литературный труд.

В 1911 году я получил известие, что судебное дело против меня по поводу брошюры "Кому нужны погромы?" прекращено, и я решил, наконец, вернуться в Россию, на родину.

***

Научная и культурная атмосфера того времени, встречи и беседы с людьми, значение которых в истории неоспоримо, - все это во многом определило дальнейший общественно-политический и литературный путь отца. Это - один из основных ключевых моментов его облика. Именно в эти годы выковывалась его эрудиция, тогда он сформировался как публицист.

Начиная с 1906 года, отец стал подписывать некоторые свои публикации псевдонимом Анин. За границей в эмиграции, по возвращении в Россию, а затем в Латвии он публиковался под различными псевдонимами. Но псевдоним М. Шац-Анин он оставил за собой на всю жизнь в память о первом светлом романтическом юношеском увлечении. Именно о ней - красавице Анне Аминовой - писал он в своих воспоминаниях. Анна вскоре вышла замуж, жила в Ленинграде. В осажденном гитлеровцами непокоренном городе она умерла от голода. Об этом отец узнал уже после войны.

В начале XX века идея революционного обновления мира была притягательной, в революцию шли люди мыслящие, ищущие. Многие двигались, на ощупь пробираясь к истине, ошибаясь и путаясь в теориях и теорийках, блуждая между правдой и иллюзией, реальностью и утопией.

В те годы в центре политических интересов отца была судьба еврейской бедноты, прозябавшей в царской России в местечках черты оседлости, подвергавшейся зверским погромам и гонениям, страдавшей от двойного гнета - царского самодержавия и своих собственных эксплуататоров. Отец мечтал о раскрепощении еврейских народных масс, он искал путь к свободному развитию народа.

Из тетрадей Фани Самойловны Шац

В 1942 году в Алма-Ате я встретилась с академиком Линой Штерн. Она рассказала мне, что в студенческие годы в Берне не раз слушала выступления Шац-Анина, и он запомнился ей как яркая индивидуальность, мимо которой нельзя было пройти.

В Москве в 1943 году, когда мы посетили семидесятилетнюю Любовь Аксельрод, она говорила нам, что еще с тех далеких лет в начале века хорошо помнит публицистику Шац-Анина, которая определялась его революционной деятельностью и носила агитационный полемический характер. Я подумала тогда: а ведь я в те годы в далеком Житомире Волынской губернии только еще училась читать и писать...

Да, судьба еврейских трудящихся занимала Макса Урьевича. Ему с детства были близки история, культура, жизнь и будущее еврейского народа. Ему был близок образ пророка Исайи, он любил в своем народе тех, кто звал к миру, к любви, к радостному вольному труду, к равенству людей. Он мечтал о том времени, когда евреи будут с любовью обрабатывать землю, трудиться во всех отраслях на пользу людей всех национальностей. Он мечтал о Едином Человечестве и отдал осуществлению этой мечты всю свою жизнь.

Уникальная фотография

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

ГЛАВА ПЯТАЯ

Содержание