ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

В свое время, как многие революционно настроенные молодые люди, Макс Шац избрал профессию юриста, которая с самого начала давала ему возможность глубоко вникать в социальные проблемы, находиться в гуще политической борьбы.

Я задумалась над тем, какое место занимала юриспруденция в сложном синтезе разнообразной деятельности отца. По сути, он был пропагандистом. Все, чем он занимался, было пропагандой его мировоззрения. Деятельность политического публициста, историка-обществоведа, социолога, литературоведа, педагога - все это было осуществлением на практике пропаганды его мировоззрения.

Что касается профессии юриста, если говорить о ней в узко практическом смысле, то она была основой материального обеспечения семьи. Но для отца лично практическая юриспруденция никогда не была главным профессиональным занятием, и уже в начале 40-х годов он полностью переходит к педагогической деятельности по ряду правовых дисциплин.

Но в те далекие годы он рассматривал работу адвоката в первую очередь как одно из средств осуществления своей обще-ственной деятельности. Он часто выступал с судебной трибуны в защиту интересов рабочих, в защиту лиц, обвинявшихся в пропаганде революционных идей.

Из тетрадей Фани Самойловны

С конца 20-х годов в Риге некоторое время жил известный русский адвокат Оскар Осипович Грузенберг, тот самый, который выступал на процессе Бейлиса в Киеве. Грузенберг со своей женой Розой Гавриловной, поразительно красивой женщиной, встречался с нами - бывал у нас в гостях, и мы бывали у них. В Латвии Грузенбергу не разрешали заниматься адвокатской практикой, так как он не знал местного языка.

Грузенберг настаивал на том, чтобы Макс Урьевич подал заявление о переводе его из помощников в присяжные поверенные. Сам Макс Урьевич все не подавал такого заявления, так как не придавал этому значения, он весь был в своей общественной деятельности. Но ведь для семьи необходимы были средства к существованию: в 1927 году уже родилась вторая дочь.

Грузенберг уговорил меня повлиять на Макса Урьевича в этом вопросе. Каким-то образом он первым узнал о зачислении Шац-Анина в присяжные поверенные и сразу позвонил сообщить нам об этом. "Надо поздравить латвийскую адвокатуру с таким присяжным поверенным, как Макс Шац", - сказал Оскар Осипович.

Оскар Осипович Грузенберг скончался в 1939 году в Ницце, о судьбе Розы Гавриловны нам ничего не было известно. Был у них сын, красивый, но умственно неполноценный, были дочь и внучка.

Макс Урьевич, уже как полноправный присяжный поверенный, обслуживал и советское полпредство в Латвии, выступал в судах в защиту интересов советских фирм. Когда в 1928 году Макс Урьевич полностью лишился зрения, я ему по мере сил помогала в этой работе. Было много наследственных дел, когда в Советский Союз родственникам умерших переправлялось наследство - деньги, материальные ценности. В Латвии приходилось реализовывать недвижимое имущество наследователей - дома, усадьбы. Многое надо было оформлять в нотариальных конторах и различных банках - ипотечном, дисконтном и кредитном. Всему этому я научилась и охотно все поручения выполняла.

Из воспоминаний Макса Урьевича

ПОЛПРЕДСТВО

С советским представительством в Латвии у меня был контакт с самого начала его учреждения. Я принимал участие в организации мероприятий Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей (ВОКС) в Латвии, присутствовал на вечерах и приемах, которые устраивало советское представительство, публиковал свои статьи в издаваемой им газете "Новый путь".

Мне нередко поручалась защита в судах Латвии интересов ряда советских организаций - "Двинолес", "Совторгфлот", "Ларунафта". В 1930 году я начал работать постоянным юрисконсультом советских полпредства, торгпредства и консульства.

Я читал лекции по вопросам истории культуры также для служащих полпредства, выступал на их вечерах, являлся представителем Инюрколлегии СССР в Латвии. С работниками полпредства у меня были свободные, естественные отношения.

После переворота в Латвии в 1934 году я был исключен из адвокатского сословия и мне запретили выступать в суде, лишили возможности защищать и интересы советских учреждений в Латвии.

Воспоминания юриста Натана Свердлина

Ни время, ни пережитые трагедии не могли выветрить из памяти все то хорошее, что мы имели от общения с этим замечательным, выдающимся человеком. Меня беспокоит лишь то, что чем старше я становлюсь, тем дальше многое отступает в прошлое, остаются от него нередко не воспоминания, а лишь представления о прошлом.

Я расскажу, при каких обстоятельствах я попал к Максу Урьевичу и что этому предшествовало.

На мою долю выпали тяжелые годы, когда мне приходилось и грызть гранит науки, и добывать средства к существованию. Но я был так молод! В годы моего студенчества я проводил время довольно разнообразно - в обществе людей с самыми различными интересами и взглядами. Были разболтанные, неорганизованные юноши, но многих не покидала мечта о счастливой случайности, которая перевернет судьбу, избавит от тягот, по-может найти свое место в жизни. Это были романтические мечты, и нередко за кружкой пива мы горланили до утра, так и не найдя универсального рецепта для своего будущего. Однако при всей разноголосице мои товарищи умолкали, когда приводились высказывания Макса Урьевича Шаца, у которого был непререкаемый авторитет. Его мысли завораживали нас, как полет ракеты.

В 1926 году я окончил юридический факультет, и мне пред-стояло встать на ноги, получить постоянный заработок. Это было чрезвычайно трудно. В ожидании работы по специальности я был репетитором в богатых семьях. Но что делать дальше? Благоволившие ко мне участники левого профсоюзного движения А. Лейтман и Г. Дейч стали хлопотать о том, чтобы устроитьменя помощником присяжного поверенного у Макса Урьевича, который был весьма популярным адвокатом, известным защитником рабочих.

С большим трепетом я поднимался по крутой лестнице в квартиру к Максу Урьевичу в доме по Мариинской улице. Я позвонил, и меня впустила жена Макса Урьевича. Я представился ей, и она предварительно побеседовала со мной, а затем познакомила с Шац-Аниным.

Я увидел рабочий кабинет, заваленный папками, бумагами, а рядом небольшую комнатку, в которой уныло стучала на машинке молодая девушка. Навстречу мне поднялся изящный и,как мне показалось, внешне яркий молодой человек. Правда, на его лице я заметил немного скептическую улыбку. Будто выполняя какой-то неизвестный мне долг или обязанность, он начал беседовать со мной. Его интересовало, когда я закончил университет, что я собираюсь предпринять и что, собственно, представляю собой. Я сказал, что в данный момент я думаю лишь о заработке. Он ответил: "Хорошо, будете работать!".

Так началась моя новая трудовая жизнь у Макса Урьевича. Я был зеленым, даже диким в смысле понимания юридических вопросов. Но Макс Урьевич, к моему удивлению, предоставил мне довольно неограниченные права по оформлению и ведению дел. Я чувствовал, что у него есть какие-то другие, мне непонятные занятия и интересы. И уже через несколько месяцев я убедился, что для него адвокатура - лишь необходимый промысел, а душа его устремлена в другие, мне лично неизвестные сферы. Со временем я убедился, что этот неутомимый человек с утра и до вечера работает над всем тем, что волновало, да и теперь волнует человечество. И я с облегчением и радостью почувствовал, что я ему в известном смысле нужен и полезен.

Круг клиентов Шац-Анина был довольно широким. Он был популярен, рабочие его любили, шли к нему как к бессребренику за единственно правильным ответом. Я видел, как люди с восхищением слушали его.

Деловые встречи Шац-Анина с клиентами - даже по самым сложным вопросам - носили характер завораживающего общения. Это была в высшей степени интеллектуальная натура, богатая и сложная, немного вспыльчивая, но честная. Я убедился в этом особенно тогда, когда слушал его выступления в судах и на общественных собраниях.

Ближе всего мне была его адвокатская работа, но и в ней он проявлял себя как политический деятель. К нему как к темпераментному и смелому юристу, известному в левых кругах, приходили за защитой многие обездоленные и униженные, уволенные или притесняемые рабочие. Я был убежден, что они не платили за визит. Скорее, он сам выбирал денежки из своих карманов, чтобы помочь этим людям.

Среди клиентуры Шац-Анина по гражданским делам попадались тузы и магнаты, собственники крупных заводов, руководители акционерных обществ. Вероятно, этим тузам льстило, что их интересы защищает такой ярый приверженец рабочего класса, каким был Макс Урьевич. Многие представители немецких акционерных обществ охотно шли к адвокату, который мог с ними беседовать на изысканном немецком языке, имел хорошие манеры и бывал принят даже у местной знати.

Тем, кто посещал Макса Урьевича, иногда хотелось побеседовать, поспорить на актуальные темы мирового значения. Уж в этом-то Макс Урьевич мог поразить и своей эрудицией, и обаянием интеллекта. Любители поговорить и послушать находились и среди таких, кто враждебно относился к взглядам Макса Урьевича.

Нередко в приемные часы, когда я работал над судебными делами, за столом Шац-Анина велись беседы о философии, искусстве. Помню, приходили скульптор Аронсон из Парижа, российский балетмейстер Мессерер.

Как оратор Макс Урьевич завораживал всех, даже чуждых его взглядам. Он так красочно выступал, и притом на многих языках - на идиш, немецком, французском, латышском, русском, - что люди уходили, увлеченные и покоренные его бурля-щей страстностью, логикой мышления и глубокой искренностью.

Нередко мне приходилось выступать совместно с Шац-Аниным в суде на крупных процессах, защищая интересы различных советских фирм. Нетрудно представить себе, какого напряжения стоило Максу Урьевичу незрячим приходить в суд, где он еще недавно все видел, шестым чувством узнавать окружающих, отвечать на приветствия, участвовать в разговоре. Это было необходимо, хотя очень тяжело. Но стоило ему подойти к судебной трибуне, опереться на нее руками, и он снова, как прежде, поражал силой и убедительностью своих выступлений.

И совершенно другим человеком он становился тогда, когда, вернувшись домой из суда, снова садился в привычное кресло, чувствуя теплоту и безотказную преданность своей чтицы Шевы. Тогда появлялся другой Макс Урьевич, который сам с собой спорил, убеждал, искал истину.

При всей занятости Макс Урьевич был очень внимательным к семье - не командовал, а любил, учитывал все, что нужно для того, чтобы дети его развивались творчески.

Мне и сейчас приятно вспомнить те вечера, когда у него в доме собирались многочисленные почитатели, хорошие люди, расположенные к нему. Незабываемы эти беседы, полные юмора, мысли, идей!

В какой бы обстановке ни находился Макс Урьевич, его никогда не покидало благородное чувство собственного достоинства, и ни у кого не могла даже возникнуть мысль о той большой трагедии, которую переживает этот человек. С ним можно было говорить только на равных, и он, не будучи зрячим, все же лучше видел, лучше понимал, чем любой его собеседник. Мне очень жаль, что не могу рассказать все то, что можно еще поведать об этом человеке, но какие бы слова я ни говорил, они окажутся бледными по сравнению с яркими впечатлениями, которые оставляла у всех личность Макса Урьевича. Вечное стремление к непреходящей красоте жизни - таким остался для меня мой дорогой Макс Урьевич.

Воспоминания юриста Евгении Гозиосской

Среди многочисленных, самых различных людей, с которыми мне пришлось встречаться за время моей долголетней работы, образ Макса Шац-Анина выделяется своей гражданской страстностью, силой убеждения и яркостью.

В 1933 году, после окончания юридического факультета, я не могла получить постоянную работу и перебивалась временными заработками. В мае 1934 года по рекомендации Н. Свердлина я пришла к Максу Урьевичу Шацу, чтобы работать у него секретарем. Я была очень рада, что получу постоянную работу, а главное, что буду работать у Шац-Анина. В первый раз я туда пошла с некоторым трепетом. Я знала, что Макс Урьевич потерял зрение, и представляла себе, что встречу угрюмого, строгого человека. Когда Фаня Самойловна меня представила Шац-Анину, я была приятно удивлена - он поднялся мне навстречу из-за стола, протянул руку, указал на стул и предложил сесть. На мгновение я даже усомнилась, что передо мной незрячий человек. Он расспросил меня, поговорил о работе, и я уже на следующий день приступила к делу. Приветливое, доброжелательное отношение Макса Урьевича и Фани Самойловны помогло мне быстро освоиться.

Вскоре я убедилась также, что Макс Урьевич не только приветлив, но и жизнерадостен. Он никогда не был раздражен, был ровным в обращении, но порой и неуступчив, тверд. Он был прекрасным рассказчиком. Его личная скромность сочеталась с юмором и естественной простотой.

Макс Урьевич сам, без посторонней помощи, входил в рабочий кабинет, садился за работу. На письменном столе всегда лежали две папки, и он знал, в какой из них находятся те или иные документы, подсказывал, где что найти. На столе стоял письменный прибор, состоявший из нескольких предметов: чернильницы, прес-папье и т.п., - зеленый мрамор с металлическими медведями. Меня удивляло, что Макс Урьевич знал распо-ложение каждой вещи, брал в руки, когда разговаривал с посетителями, не задевал другие предметы, не ронял ничего. Помню, что несколько раз посетители спрашивали меня, правда ли, что Шац-Анин не видит.

Он сам подходил к радиоприемнику, стоявшему в кабинете, включал его. У него были карманные часы с тихим, тонким звоном, "каретные", и он всегда знал, который час.

Макс Урьевич прекрасно помнил расположение улиц в Риге, и когда давал мне поручения в различные учреждения, точно описывал, по каким улицам мне следует идти, так как я не была коренной рижанкой и он не был уверен, что я свободно ориентируюсь в Старом городе.

Макс Урьевич очень много работал. Постоянной чтицей его была большой друг семьи Шева Райвид. Внешне она походила на сельскую учительницу. В очках, очень скромно одетая - во все темно-синее, всегда с доброй улыбкой. Это был удивительно благородный и чуткий человек. Шева читала Максу Урьевичу газеты, журналы, научную и художественную литературу. Он очень много диктовал, готовился к лекциям, вел большую переписку.

Я поражалась его памяти - ведь все воспринималось им на слух.

К Максу Урьевичу приходило много посетителей - по вопросу переезда в Биробиджан, родственники арестованных участников революционного движения, левонастроенная молодежь.Приходили за советом, за помощью. Он удивительно умел раз-говаривать с людьми, глубоко вникал в их дела, горести и тревоги, для каждого находил нужные ободряющие слова, и даже те, кому он не имел возможности помочь, уходили успокоенными. Он был крупным во всем, прежде всего в своих человеческих качествах.

Меня поражало и то, что Шац-Анин всегда был полон жизни, любил музыку, посещал с Фаней Самойловной театр, кино, чаще всего - музыкальные кинофильмы.

После одной из моих командировок в Даугавпилс на квартиру к Шац-Анину и одновременно ко мне пришли из политической охранки с обыском. Усердно просматривали все бумаги, даже постели. Что искали тогда, что надеялись найти, я не знаю, но после обыска нас всех троих - Макса Урьевича, Фаню Самойловну и меня отвели в префектуру, долго допрашивали, про-держали до конца дня и отпустили. Я помню, с каким достоинством и уверенным спокойствием держался тогда Макс Урьевич.

В те годы помощником у Макса Урьевича работал Рафаил Абрамсон, очень способный юрист, получивший образование во Франции. Он много помогал Максу Урьевичу в работе - знал иностранные языки, был широко образован. В самом начале Великой Отечественной войны Абрамсон погиб, сражаясь на фронте.

Очень большую работу выполняла Фаня Самойловна, она была в курсе всех имевшихся в производстве дел, во все вникала, держала связь с различными учреждениями, вела финансовые дела.

Я работала у Шац-Анина с мая 1934 года по ноябрь 1940 года. Добрые, близкие отношения с семьей Шац у меня сохранились на всю жизнь.

* * *

Работа отца в советском полпредстве - посольстве во многом сказывалась на атмосфере в нашей семье. Общение с сотрудниками посольства было не только официальным, но и в большой мере личным. Мы жили на улице Алунана, 3 - невдалеке от посольства, а летом в Лиелупе снимали дачу вблизи посольских дач.

С раннего возраста в течение более десяти лет я встречалась с детьми сотрудников посольства, приобщалась к миру их интересов, чувствуя, что мир этот совсем иной, чем тот, в котором жили дети соседей или соученики по школе. Помню, я дружила с девочкой Лерой Калининой, которая жила в Риге с отцом, без мамы.

Я играла в их игры, читала их книжки. Так вошли в мою жизнь "Мойдодыр", "Муха-цокотуха", а потом и "Швамбрания", "Танкер "Дербент", "Грач - птица весенняя"... Книжки Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич, которыми увлекались я и мои сверстницы, отступали на второй план. И русская живопись - Саврасов, Левитан, русская музыка, особенно русские романсы,все первые впечатления глубоко запали в детскую душу. Вероятно, блаженное состояние духа, которое я в течение всей после-дующей жизни ощущаю от русского пейзажа, русской городской старины, и даже то, что позднее, во время эвакуации в России, мне многие лица казались так странно знакомыми и близкими, - все это берет начало от давнего неискоренимого влияния людей из России.

Работники посольства Бродовский, Мен, Морштын, Ульянов, Калинин, Трояновский - я запомнила их как людей значитель-ных, умных, добрых, порой слегка насмешливых.

Особо у меня в памяти остался Иероним Маркович Морштын. Мои родители вспоминали его всегда добром - и в хорошие, и в плохие времена. Но встретиться с ним снова им уже не было суждено.

Однажды, сорок лет спустя, когда уже не было в живых отца, Фаня Самойловна обратила внимание на подпись под заметкой в "Литературной газете" под рубрикой "Реплика в споре": "Ди-ректор Северного отделения Полярного НИИ морского рыбного хозяйства и океанографии М. Морштын, Архангельск".

Фамилия Морштын - редкая. Затеплилась надежда, может быть, родственник, близкий или дальний, надо узнать, написать. И вот из Дома творчества в Дубулты 27 сентября 1976 года Фаня Самойловна пишет в Архангельск:

"Уважаемый товарищ М. Морштын!

Простите, что беспокою Вас. Прочитала в "Литературной газете" от 15 сентября с.г. "Добрые пожелания или совместная работа?", и там Ваша подпись. Много лет тому назад, в первой половине 30-х годов, мы знали Иеронима Марковича Морштына. Он был прекрасный человек. У него была подруга жизни, очень интересная, научный работник, и двое детей - мальчик-школьник и девочка. Может, они просто Ваши однофамильцы, а может, родные, близкие. Если бы это было так, очень хотелось бы узнать, что с ними, как их дети? Если Вам не трудно, ответьте мне. Шац Ф. С."

"Архангельск, 9 октября 1976 года.

Глубокоуважаемая товарищ Ф. С. Шац!

Я получил Ваше письмо, спасибо Вам. Я действительно сын Иеронима Марковича Морштына - тот самый мальчик-школьник первой половины 30-х годов. Правда, теперь мне уже давно за 50...

Я подробно напишу Вам и об отце, и о маме, но очень прошу Вас сообщить, знали ли Вы отца по его работе в Риге, где он был первым секретарем нашего полпредства, или по Москве? Бывали ли Вы у нас? Я Вас вспомнить так и не мог. Ведь столько лет прошло...

Я жду Вашего ответа.

С уважением, Мариан Иеронимович Морштын".

Так завязалась эта переписка, которая продолжалась уже до самой смерти Фани Самойловны. Мариан дважды приезжал в Ригу, мы виделись, подружились. По моей просьбе Мариан при-слал мне бережно сохраненные им письма Фани Самойловны, но с условием обязательного возврата.

"К сожалению, - писал мне Мариан в марте 1986 года, - Фаня Самойловна очень поздно "нашла" меня. Ведь по сути дела я встречался с ней лишь дважды - в 1977 и 1983 годах. И как я понял, она встречалась не столько со мной, сколько с памятью о моем отце. Она была очень добра ко мне. Ее письма, Вы в этом убедились, дышат заботой и вниманием, но все-таки там не я, а мой отец (только, Бога ради, не сердитесь на меня за это!).

Что меня восхищало в Фане Самойловне? Ее широкая эрудиция и блестящая память, и все это в ее годы! Она была для меня летописцем, если можно так сказать, моего детства, светлого и доброго детства. Благодаря Фане Самойловне я встретился со своей учительницей Е. Г. Шварц.

Фаня Самойловна... Это было для меня так неожиданно, так случайно и так быстротечно!

Вот видите, дорогая сестренка, сколько я написал..."

Иероним Маркович Морштын был видным советским дипломатом. Поляк по происхождению, он родился в Лодзи 14 мая 1901 года. В коммунистическую партию вступил в 1919 году. Закончив экстерном среднее учебное заведение и физмат МГУ, он с конца 1921 года работал педагогом в Москве.

В переписке его сына с Фаней Самойловной содержится много ценного и интересного о нем, и дальнейшее повествование я поведу посредством выдержек из этой переписки.

"Рига, 12 октября 1976 года.

Милый Мариан Иеронимович!

Получила Вашу весточку. Спасибо большое. Это просто чудо. Подумать - прошло больше сорока лет! А мы ведь все эти годы хранили такое душевное тепло к Вашей семье. И так хотелось знать, что с Вашим отцом, матерью, их детьми...

С начала 30-х годов до 1940 года мой супруг был юридическим консультантом полпредства СССР в Риге, консульства, торгпредства, "Совторгфлота", "Ларунафты". И с самого начала работы Иеронима Марковича в качестве первого секретаря Полномочного представительства СССР в Риге вплоть до его отъезда нас с ним связывала совместная работа и к тому же лучшие дружеские, товарищеские отношения. Мы почти ежедневно встречались по работе, и отец Ваш, так же как торгпред Александр Федорович Ульянов, к нам заходил. Муж мой был намного старше Вашего отца, и товарищам, понятно, было интересно общаться с ним и помимо работы.

Ваша мать не всегда жила в Риге, но мы знали ее как исключительно интересного, очень эрудированного человека. Вас, детей, я видела иногда в здании полпредства. Рядом, помните, был зимний каток. Папа Ваш говорил, что Вы большой шалун... Помню, видела Вас я в помещении полпредства во время гражданской панихиды по Собинову осенью 1934 года. И летом 1935 года вы всей семьей жили на взморье в Лиелупе, ближе к реке, а мы - ближе к морю. Вы тогда вместе с сестричкой, отцом и матерью зашли как-то за нами, и мы гуляли вместе по лесу. Это сейчас вспомнила и наша младшая дочь Рута, она на несколько лет моложе Вас. Помнят мои обе дочери, как Иероним Маркович дарил им лучшие детские книжки, которые он привозил из Москвы, в прекрасном издании...

Я пишу обо всем этом в ответ на Ваше пожелание узнать, где и когда мы встречались с Вашими родителями. Но мне хочется, чтобы Вы почувствовали и- то, как я рада, что нашла их сына и что смогу узнать о родителях Ваших, о сестре, о Вас, дорогой.

Жду Вашего подробного письма.

Душевно Ваша, Фаня Самойловна".

Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 17 октября 1976 года

"Глубокоуважаемая Фаня Самойловна!

Большое спасибо за Ваше письмо, за добрую память об отце моем. Сколько воспоминаний нахлынуло на меня после Вашего письма. Столько лет прошло с тех пор, а сейчас некоторые вещи вспомнились так, как будто все было вчера. Я хорошо помню дом полпредства на Антонияс, 2, и дом торгпредства на Альбертовской, и каток на Эспланаде, и Офицерский парк, и Булли, где мы жили на даче в каком-то двухэтажном доме. А напротив был теннисный корт, где приехавшая к нам на лето мама пыталась вновь обрести девичьи формы.

Помню, как мы с Борькой Трояновским, сыном нашего консула, пробрались на красу и гордость латвийских военно-морских сил - подлодку "Спидола" - и были под конвоем доставлены в полпредство, после чего была "беседа" с отцом и я несколько дней не мог по-человечески сидеть...

Вспомнил я наших военных атташе Тягунова, Глинского, полпредов А. И. Свидерского и С. И. Бродовского и, конечно, торгпреда Александра Федоровича Ульянова (он и его супруга Цецилия Давыдовна погибли в 1937...).

Сотрудником полпредства была тогда Нина Фердинандовна Агаджанова - красавица, умница, автор сценария знаменитого фильма "Броненосец "Потемкин", так увлекательно рассказавшая нам, детям, о революции и гражданской войне. Помню шоферов Гуде и Свешникова и многих других".

Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 19 декабря 1982 года

"... Я знаю, что отец был человеком очень способным. Помню, как он заключил пари с торгпредом Ульяновым - отец сказал, что свою речь на открытии какой-то нашей выставки или напремьере одного из наших фильмов он произнесет на латышском языке, ни разу не заглядывая в шпаргалку. И речь была произнесена, пари выиграно."

Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 9 марта 1986 года

"Каким мне помнится отец в тот период? Добрым и строгим, всегда подтянутым, аккуратным, веселым и озабоченным. Я был уверен, что отец мой знает все, ибо не было вопроса, на который он не сумел бы ответить. В любой музей с ним можно было идти без экскурсовода, он мог рассказать историю любого экспоната, сюжет любой картины. Он отлично читал стихи, любил Маяковского, хорошо играл на губной гармонике.

Помню, у нас была няня - Анна Фрицевна Келевиц, жен-щина глубоко верующая. Я решил доказать ей, что Бога нет, и обратился за советом к отцу. Он ответил мне тогда, что прежде, чем вести антирелигиозную пропаганду, надо знать хотя бы основы религии, и рассказал мне о Ветхом и Новом заветах, да так, что, по-моему, я и сейчас гожусь в пасторы... Он очень любил нас, детей, хоть и держал в строгости. Никаких поблажек, связанных с его положением, не допускалось."

Из письма Мариана Иеронимовича Морштына от 17 октября 1976 года

"Из Риги мы вернулись в Москву в начале мая 1935 года. Я хорошо это помню - в те дни открылась первая очередь Мос-ковского метро. Отец снова начал работать в Наркоминделе.

Мою маму звали Софья Адамовна Каменецкая - она носила свою девичью фамилию. В начале 1937 года ее сняли с работы на кафедре политэкономии МГУ и исключили из партии. Она пошла работать преподавателем математики в ФЗУ Московского тормозного завода. А 10 июня 1937 года родителей арестовали. В августе они были осуждены к длительному заключению без права переписки.

Что было с ними после ареста, я не знаю. Только много лет спустя, в 1954 году, я получил свидетельства об их смерти, из которых явствовало, что отец скончался в 1945 году, а мама - в 1943 году. Причина смерти: паралич сердца.

В 1956 году родители мои были посмертно реабилитированы.

Когда арестовали родителей, мы с сестрой Юлей были на даче. Маму взяли с дачи, а отца - в Москве. Квартиру нашу опечатали, и мы остались без дома и без денег.

Мама была близко знакома с Софьей Сигизмундовной - вдовой Феликса Дзержинского. Они вместе работали в польской секции Коминтерна, а затем в польской секции при ЦК ВКП(б). Дружили ли они, не знаю, но когда маму забирали, она сказала мне: "Трудно будет, сходи к Софье Сигизмундовне, она поможет". И я поехал к Софье Сигизмундовне. Она обещала переговорить с Вышинским, и вскоре нам разрешили распечатать нашу квартиру и даже выдали доверенность на получение с маминой сберкнижки 200 рублей в месяц. В те времена профессора жили намного беднее, чем сейчас доценты, и мамины деньги иссякли очень скоро.

Встал вопрос: что делать дальше? С помощью Софьи Сигизмундовны Дзержинской мы с Юлей в декабре 1937 года попали в детский дом в городе Астрахань. Мне в то время было 15 лет, а Юле - 12. Детский дом, в котором мы оказались, был прекрасным. Наш директор Ольга Александровна Ильина сумела найти дорогу к сердцу каждого своего воспитанника и создать в детдоме атмосферу настоящей, дружной, большой семьи. Я ей за это благодарен, как родной матери.

Окончив десятилетку, я поступил в астраханский рыбвуз, учился и работал. Когда началась война, Юля была еще в детдоме и с ним эвакуировалась в Алма-Ату. Больше я ее не видел, хотя после войны мы переписывались. В 1952 году она вышла замуж, родила сына, а в 1957 году после тяжелой болезни скончалась.

26 июня 1941 года я отправился воевать. Начал войну в саперных войсках, кончил в Войске польском - шофером. Прошагал, прополз и проехал Европу от Моздока до Бреслау. В декабре 1945 года демобилизовался и вернулся в Астрахань, в 1950 году окончил рыбвуз и волею распределительной комиссии уже вместе с женой Аллой оказался в Архангельске, где работа-ем и живем до сих пор.

Вот такова повесть о нашей семье за время от Вашего расставания с отцом до встречи с его сыном.

Посылаю Вам репродукцию фотографии моего отца. Правда, репродукция не очень удачна, ибо сама фотография прошла со мной по всем фронтовым дорогам и, конечно, здорово потерлась, как я ее ни берег. Это фотография 1937 года, отцу было 37 лет! Таким он ушел от нас, таким и сохранился в памяти. Думаю, что Вы его узнаете".

Из письма Фани Самойловны. от 17 ноября 1976 года

...Вы теперь намного старше своего отца в те годы, когда он здесь жил и работал... Все, кто знал его, встречался с ним, поражались его проникновенному восприятию жизни во всех ее проявлениях, его уму, интеллекту. Он был таким целеустремленным в осуществлении всего, что было содержанием его мировоззрения, его жизни. Кто встречался с Вашим отцом, не мог его забыть. Выдержка, собранность... Я поместила фотографию Вашего отца за стеклом возле книги воспоминаний о Самуиле Яковлевиче Маршаке "Я думал, я чувствовал, я жил".

Нет, будет мир существовать,

И пусть меня в нем нет,

Но я успел весь мир обнять,

Все миллионы лет.

Я думал, чувствовал, я жил

И все, что мог, постиг,

И этим право заслужил

На свой бессмертный миг.

Это было одно из последних стихотворений Маршака. Я думаю - это и о Вашем отце.

Фаня Самойловна.

* * *

И вот еще один знаменательный эпизод, связавший те далекие 30-е годы с последующей, уже послевоенной жизнью моих родителей.

8 октября 1934 года известный певец Леонид Витальевич Собинов, возвращаясь из Западной Европы в Россию, остановился в Риге, чтобы встретиться с родственниками жены Нины Ивановны, уроженки этого города.

14 октября 1934 года в Риге Собинов скоропостижно скончался. Профессор Адельгейм бальзамировал тело Собинова, скульптор Дзенис снял маску с покойного. Гроб с его телом был установлен в зале советского полпредства, где состоялась гражданская панихида, а затем под звуки "Интернационала" и траурного марша Шопена гроб повезли на станцию.

Тем же поездом в Москву по поручению Инюрколлегии ехала Фаня Самойловна. Сотрудники полпредства поручили ее заботам безутешную вдову великого певца и девочку Светлану, дочь Собиновых.

Фаня Самойловна рассказывала, вернувшись домой, о Нине Ивановне, о том, как пыталась поддержать ее дух, рассказывала, с какими почестями встречали этот поезд на многих станциях, как в Москве выносили гроб из вагона под звуки оркестра, о всенародном прощании с Собиновым в Большом театре.

Судьба снова свела Фаню Самойловну и Нину Ивановну через двадцать лет. Однажды летом Нина Ивановна приехала в Дом творчества писателей в Дубулты вместе со своей дочерью Свет-ланой, ее мужем - известным детским писателем Львом Кассилем и внучкой Иришей. Их столики в столовой оказались рядом, и Нина Ивановна в первый же день поинтересовалась, не знают ли они Фаню Самойловну Шац, встречу с которой вдова Собинова с признательностью вспоминает все эти годы. "Это я", - ответила Фаня Самойловна... На балконе "Охотничьего домика" и на берегу моря они долго потом беседовали, вспоминая пережитое.

Несколько лет продолжалась переписка моей матери с Ниной Ивановной Собиновой, которая подробно писала о себе, о дочери, о том, как отмечаются дни памяти Собинова. "Милая Фаня Самойловна, - писала Нина Ивановна 17 ноября 1957 года,- меня очень трогает, что Вы не забываете нас, я часто-часто вспоминаю Вас, ведь наше знакомство с Вами состоялось в те дни, когда каждое ласковое слово врезывается в память".

Из ответного письма Фани Самойловны

Нине Ивановне Собиновой от 25 декабря 1957 года

При встрече с Вами после такого долгого перерыва я увидела не только внешнюю Вашу красоту, которой одарила Вас природа, но почувствовала и Вашу жизнеутверждающую стойкость. Спу-стя двадцать лет я увидела Светлану - расцветшую, интересную, с прекрасной дочкой и любимым другом жизни. Если мы с Вами унесемся на двадцать лет назад и подумаем о том, сколько за эти годы пережито, то как радостно отметить, что Вы своей материнской любовью и чуткостью преодолели все трудности.

* * *

На обороте большой фотографии, запечатлевшей открытие мемориальной доски на доме в Москве, где жил Собинов, надписи:

"На память о наших встречах с дружескими чувствами.

Н. Собинова, С. Собинова".

"Фане Самойловне и Максу Урьевичу - к встрече через 20 лет от присоединившегося к этому времени Льва Кассиля. 18.УП.54".

Уникальная фотография

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Содержание