ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

Недавно я прочитала у Вениамина Каверина: "Бывают связи, возникающие случайно, мгновенно вспыхивающие и гаснущие, когда исчезают обстоятельства, которые были для них опорой, основой...". Думается, что и в жизни моих родителей бывали такие вспыхнувшие и погасшие отношения с людьми. Но мне сейчас хочется вспомнить тех, кто в то трудное время согрел их своим дружеским участием, прикоснулся к ним своей душой. Тех, кого они вспоминали с любовью и благодарностью.

О некоторых из них я могу сказать немногим более того, что содержится в составленных и подписанных ими документах, в их личных письмах, дарственных надписях, воспоминаниях родителей. Мне даже не всегда известны дальнейшие судьбы этих людей. Но я ощущаю потребность, даже обязанность, написать о них хотя бы то немногое, что есть в моем распоряжении, помянуть их добрым словом. В этих людях - черты времени, очертания судьбы, ее повороты...

Многих влекло к Максу Урьевичу не только желание поддержать, ободрить - конечно, это тоже. Думаю, что и сами они нуждались в общении с ним, которое обогащало, заряжало оптимизмом, уверенностью в будущем.

Николай Дмитриевич Казанцев - профессор, специалист по колхозному и земельному праву был лет на 20 моложе отца, но находил с ним много общего, охотно и помногу беседовал, а переехав в октябре 1942 года из Алма-Аты в Свердловск, присылал письма, рассказывал о своей работе в юридическом институте, юридической школе, писал о предстоящей сессии Академии наук, о театральных и музыкальных гастролях. Потребность в общении сохранялась.

Иван Александрович Поляков работал в то время секретарем президиума Казахского филиала АН СССР. Он был в курсе всей деятельности Макса Урьевича, интересовался условиями его жизни и труда. Этот интерес Иван Александрович сохранил, и еще в июне 1955 года из Москвы в Ригу пришло его поздравление к 70-летию Макса Урьевича.

Борис Яковлевич Арсеньев - профессор, директор Московского юридического института, эвакуированного тогда в Алма-Ату. Собранный, мудрый, скромный, благожелательный и деятельный человек. Усы, бородка, внимательный, проницательный взгляд. Дружба родителей с Борисом Яковлевичем Арсеньевым, возникшая в годы войны, продолжалась более десятка лет, до самой его смерти. Сохранились письма, открытки. Все меньше радостей, все чаще горести...

"Москва, 19 июня 1952 года.

Дорогая Фаня Самойловна! Несчастье нас не миновало. Наша Надежда Львовна умерла. 17-го мы ее кремировали. Сердце, измученное и исстрадавшееся, наконец, не выдержало, и когда приключился третий инфаркт, оно отказалось работать. Надежда Львовна без предсмертной агонии 16-го в 6 часов утра во сне тихо скончалась... Оборвалась ее жизнь, и она навеки ушла от нас... Горе слишком велико, утрата очень тяжела, и я не могу еще прийти в себя. Но жить надо, и я живу. Будьте здоровы, дорогие мои. Берегите друг друга, ибо безумно тяжко терять близкого, родного человека. Целую вас и детей ваших.

Ваш Б.Арсеньев".

Летом 1953 года я посетила Бориса Яковлевича в его крохотной, сумеречной, уставленной книжными шкафами квартирке в Москве, на Солянке. Он беседовал со мной о трагических событиях, предшествовавших недавней смерти Сталина. Борис Яковлевич искал ответы на мучавшие меня вопросы, а я с интересом ловила каждое его слово... Смерть своей жены Надежды Львовны он переживал очень глубоко, но крепился. Спустя несколько лет сдал и Борис Яковлевич - долгие месяцы он парализованный, беспомощный лежал неподвижно на спине, в совершенно ясном сознании, полностью понимая свое состояние и перспективы... Об этом писала нам его дочь, московский адвокат Дина Борисовна Арсеньева. Как мучительно уходил он из жизни! Нелегко было жить, но и умереть оказалось непросто...

Из тетрадей Фани Самойловны.

Однажды, в конце 1941 года, мы с Максом Урьевичем пошли в Алма-Ате в зал публичной библиотеки, где должен был выступить Самуил Яковлевич Маршак. Зал был до отказа переполнен. Читал Самуил Яковлевич замечательно, его слушали, затаив дыхание; в наиболее острых, юмористических местах публика громко и одобрительно смеялась.

Мы сидели близко от трибуны, я внимательно вглядывалась в окружавших нас незнакомых еще людей, собираясь потом поделиться своими впечатлениями с Максом Урьевичем. Когда Самуил Яковлевич закончил свое выступление, ему долго и дружно аплодировали, и мы оба, конечно, тоже. И тут неожиданно Самуил Яковлевич направился к Максу Урьевичу, сердечно обнял его и расцеловал, откровенно радуясь встрече с ним, - как близкий, родной человек. Нам обоим стало тепло на душе от такой встречи - Маршак был любимым поэтом, на его стихах я духовно растила своих детей.

В течение двух лет нашей жизни в Алма-Ате мы встречались с семьей Самуила Яковлевича. Сам он часто уезжал в Москву, его супруга Софья Михайловна была очень интересным, прекрасным, чутким человеком, большой помощницей своего мужа - создавала ему наилучшие условия для жизни и творчества, заботилась о его здоровье. Она была на редкость преданной матерью - в семье тогда было двое сыновей. Софья Михайловна нам очень нравилась - ласковая, встречала нас всегда по-дружески, тепло, и я часто советовалась с нею - она обладала большим умом и жизненным опытом.

Недавно я прочитала одно из последних стихотворений Самуила Яковлевича, где есть такие строки:

Недолгий гость, зачем такие средства

Расходуешь на свой наемный дом?

<...>

Расти, душа, и насыщайся вволю,

Копи свой клад за счет бегущих дней

И, лучшую приобретая долю,

Живи богаче, внешне победней.

Действительно, чем содержательнее живет человек, чем меньше сил он отдает внешнему, тем богаче он становится духовно и может поделиться этим богатством с людьми, как это и сделал Самуил Яковлевич, обогатив сокровищницу культуры своим вкладом. Навечно останется в памяти людей Самуил Яковлевич Маршак и вместе с ним его чудесная подруга жизни Софья Михайловна - близкие нам люди.

Из воспоминаний Макса Урьевича

САМУИЛ ЯКОВЛЕВИЧ МАРШАК

Творчество и личность Маршака меня интересовали давно. В начале века его стихи, опубликованные в периодической печати на русском языке, бывали обращены и к еврейской тематике, но главным образом привлекли мое внимание своей идейно-эмоциональной гармонией, связью с реальной жизнью. И в дальнейшем, когда Маршак уже стал известен как один из создателей детского жанра литературы реализма, меня привлекали мотивы интернационализма и гуманизма в его творчестве, которое мне было очень близко по духу.

Когда осенью 1941 года в Алма-Ате я встретился с Самуилом Яковлевичем, оказалось, что он был в курсе моей литературно-общественной деятельности.

Меня поражало тогда его неустанное духовное горение. Все-ми своими мыслями и чувствами он был на передовой линии борьбы с фашизмом, в содружестве с художниками Кукрыниксами разил врага своей сатирой. Он постоянно был в разъездах между Москвой и Алма-Атой, поддерживал тесный контакт с ведущими писателями Казахстана.

В 1943 году Самуил Яковлевич советовал нам переехать в Москву. Дело это было нелегким, но он обещал нам свое содействие. Осенью того же года, когда мы уже были в Москве, нам позвонила жена Самуила Яковлевича Софья Михайловна и сообщила, что получила для нас билеты на литературный вечер, где предстояло выступление Самуила Яковлевича, и будет ждать нас у входа. Снова меня поразила удивительная гармония содержания и формы выступления Маршака, способность непосредственно воздействовать на эмоции и разум слушающих его людей. После выступления Самуил Яковлевич подошел к нам, дружески обнял и расцеловал обоих.

Иногда, в домашнем кругу, Самуил Яковлевич бывал вспыльчив и раздражителен, но обычное его состояние, которое мы наблюдали, - общительность и открытая доброжелательность к людям. Нередко по отношению к себе он проявлял юмор, даже иронию. Однажды он рассказал о том, что во дворе дома, где он жил, детишки обычно дружно и радушно хором приветствовали его: "Вот идет наш дяденька Маршак". Но когда немного подрос его внук Гуленька и уже играл во дворе с ребятами, они стали встречать и провожать Маршака словами: "Вот идет Гуленькин дедушка!".

После войны Самуил Яковлевич приезжал в Дом творчества в Дубулты, мы с ним общались, беседовали. Его тогда очень заинтересовала моя лекционная работа на курсах для антифашистов-военнопленных в окрестностях Риги. Маршак подробно расспрашивал о моих впечатлениях, о том, "как реагируют головорезы на наши поучения", и сказал, что хотел бы лично побывать там.

Когда в 1953 году разыгралось инспирированное Берией грязное дело о "врачах-отравителях", с которыми Самуил Яковлевич был хорошо знаком и даже дружен, он был страшно подавлен. Говорили, что и сам он со дня на день ждал посещения "ночных гостей". Состояние его здоровья расстроилось. В Ригу Маршак больше не приезжал. Вскоре умерла Софья Михайловна. Маршак, по-видимому, "ушел в себя", дальнейшая переписка с нами велась через его секретаршу.

* * *

Передо мной книга "25 лет исторической науки в СССР", изданная Академией наук СССР в 1942 году. Эту книгу Фаня Самойловна подарила Максу Урьевичу ко дню его рождения, 22июня 1944 года: "С 1917 по 1942 - четверть века и нашей совместной жизни. Начало следующей четверти - 1942, 1943 гг. - Алма-Ата, 1944 г. - Москва. Горизонты лучшей, светлой жизни. Фаня".

В книге несколько пожелтевших от времени закладок. Отчеркнут сбоку абзац из статьи А. М. Панкратовой "Советская историческая наука за 25 лет": "Важнейшая задача советских историков состоит в разоблачении людоедской фашистской идеологии, в частности фашистской фальсификации истории". Вторая закладка - статья М. А. Коростовцева "Изучение истории древнего мира за 25 лет". Отчеркнуты места, где автор перечисляет ряд работ советских историков в области древней истории еврейского народа - Н. Никольского, А. Рановича, В.Струве. Макс Урьевич тщательно изучал эти работы, сопоставляя их с собственными исследованиями и выводами.

Личное знакомство Макса Урьевича с историком Анной Михайловной Панкратовой - главным редактором и соавтором широко известного учебника по истории СССР для средних школ - состоялось в Алма-Ате, в Казахском филиале Академии наук. Анна Михайловна Панкратова в годы войны стала, можно сказать, добрым гением нашей семьи. Она сразу прониклась большим уважением к Максу Урьевичу, поняла его духовную, идейную сущность, с интересом относилась к волновавшим его темам и проблемам.

Помню, как в Москве мы всей семьей были в гостях у Анны Михайловны в ее квартире на Большой Калужской. Дома была и ее дочь Майя. После дружеской беседы с Максом Урьевичем Анна Михайловна подарила ему две книги из своей личной библиотеки: И. Берлин. "Исторические судьбы еврейского народа". Издана в Петербурге в 1919 году. На ней дарственная надпись: "Дорогому М. У. Шацу от искренне любящей А. Панкратовой на память о наших научных встречах. Москва, 25 марта 1945 года". И вторая книга: А. Тюменев. "Евреи в древности и средние века", издана в Петербурге в 1922 году. Надпись: "Дорогому М. У. Шацу с пожеланиями творческих успехов. А.Панкратова, 25 марта 1945 года".

В 1945 году Анна Михайловна Панкратова приезжала в Ригу. Фаня Самойловна навестила ее тогда. Анна Михайловна живо интересовалась тем, как складывается научная и литературная деятельность Макса Урьевича в послевоенной Риге.

Из письма Макса Урьевича

Анне Михайловне Панкратовой из Риги, 1945 год

"Как часто вспоминаем о Вас, но организационный период в новых условиях требует огромного напряжения сил. Мы часто думаем: как хорошо было б зайти к Анне Михайловне и обо всем с ней переговорить..."

* * *

Когда в середине февраля 1953 года арестовали моих родителей, Фаня Самойловна успела нам сказать: "Обратитесь к Анне Михайловне...". И я поехала в Москву. Мои походы в различные инстанции оказались тщетными: подъезд МГБ на Кузнецком был наглухо закрыт, в прокуратуре СССР дежурная приемной сердито, не глядя, пробормотала что-то вроде "не виновен - разберутся...".

В Институте истории Академии наук СССР меня приняла Анна Михайловна Панкратова. Она была буквально потрясена моим сообщением, бессильно опустилась в кресло и сказала, что не только помочь, но даже что-либо узнать не может. "Обстановка крайне тяжелая, - сказала Анна Михайловна, - на днях арестован Майский". Речь шла о бывшем после СССР в Великобритании. Анна Михайловна была крайне подавлена, с грустью и сочувствием простилась со мной.

В 1957 году в возрасте 60 лет Анна Михайловна скончалась.

В 1944 году в Москве Макс Урьевич познакомился с известным ученым-экономистом Давидом Розенбергом. Подружились семьями, переписывались, связь с семьей его младшего сына Генриха Давидовича сохраняется и поныне.

Давид Розёнберг был весьма колоритной фигурой. Он родился в Литве в 1879 году, в бедной еврейской семье. В начале века включился в революционное движение, за что был подвергнут превентивной ссылке в Нарымский край. Розёнберг был самоучкой, не окончил высшего учебного заведения, однако занимался журналистской деятельностью и тщательно изучал труды Карла Маркса.

После революции Розёнберг преподавал политэкономию - вначале в Сибири, а затем в Москве, в Коммунистическом университете трудящихся Востока, в Институте красной профессуры, Военно-политической академии. В 1939 году Розенберга избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Он преподавал и в академии Генерального штаба, в Московском университете.

Давид Розёнберг является автором уникального научного труда - "Комментарии к "Капиталу" К. Маркса".

Розёнберг был маленького роста, с мелкими, но выразительными чертами лица, в которых было что-то татарское. Живой, теплый блеск глаз. По-русски он говорил с еврейским акцентом, все, о чем рассказывал, было необычайно интересно. Чувствовалось, что он и сам увлечен материалом. Пафос и построение его рассуждений, их логика всегда привлекали слушателей. Студенты буквально ломились на его лекции. Вся их квартира на Смоленском бульваре была заполнена книгами. По завещанию Розенберга научная библиотека после его смерти была передана Московскому университету. Никаких внешних признаков материального благополучия в доме не было - лишь самое необходимое для жизни и интеллектуального труда.

Генрих Давидович рассказывал, что перед войной, когда живы были старшие братья, вся семья ежедневно собиралась за обеденным столом, говорили о науке, истории, работе. Ни о чем другом вообще с отцом не говорили. Так было и потом, до самой смерти Давида Розенберга в 1950 году.

Его жена Евгения Борисовна пережила мужа на шестнадцать лет. Это была крупная женщина, властная, умная. До революции была в Одессе белошвейкой, профсоюзной активисткой. Единомышленница, товарищ и верный друг, она прошла с мужем ссылку в Нарыме, была ему верным помощником, организатором быта, условий для работы. Родила и воспитала трех сыновей. Двое старших погибли в 1941 году на фронте в районе Смоленска.

Давид Розенберг был дружен с известным философом и литературоведом Любовью Исааковной Аксельрод. В свое время, до революции, Любовь Исааковна Аксельрод-Ортодокс была одним из лидеров меньшевизма. В последние десятилетия жизни Любовь Исааковна занималась философским творчеством Льва Толстого, эволюцией его мировоззрения. В 1944 году в Москве Давид Розенберг вместе с Максом Урьевичем и Фаней Самойловной посетили престарелую Любовь Исааковну. Встреча была очень интересной, они вспоминали Бернский университет начала века, который оба окончили, говорили о творчестве Льва Толстого, о еврейском фольклоре.

В послевоенные годы, приезжая в Москву, я часто, даже в самые тяжелые для нашей семьи дни, останавливалась в доме семьи Розенбергов. Меня там всегда принимали охотно, приветливо, дружелюбно.

В архиве отца сохранились работа Д. И. Розенберга "Очерки развития экономического учения Маркса и Энгельса в сороковые годы XIX века" с дарственной надписью, а также черновик письма Макса Урьевича к Давиду Розенбергу.

"Рига, 2 апреля 1947 года.

Дорогой друг!

Уже давно, немедленно после получения Вашего письма, собирался я Вам написать. Меня искренне обрадовало, что Вы "размахнулись" на такую большую работу, которая должна обобщить богатый опыт многолетнего и упорного труда над наследием Маркса. Чаще, чем когда-либо, я в последнее время вспоминаю часы, проведенные с Вами, и беседы о том, что должно быть сделано, чтобы подытожить жизненный опыт.

Вы спрашиваете, над чем я сейчас работаю. Вы помните мою работу о Марксе и его отношении к еврейскому вопросу, с которой я Вас частично ознакомил. Каждая большая тема имеет свою внутреннюю логику. Работая над ней, я должен был расширить тему. Как-то незаметно перекинулся мост от прошлого к сегодняшнему дню, через столетия. Рамки темы раздвинулись, и сегодня она гласит: "Советская власть и еврейский народ". Маркс занимает в этой работе место "исторической увертюры к теме". За ней должна последовать эволюция еврейского социалистического движения до Октября. Центральную часть работы должна занимать современная постановка еврейского вопроса.

Хотел бы я, чтобы актив советского еврейства осознал свою ответственность за судьбу еврейской культуры и свою роль в деле ее возрождения. Надеюсь, что нам еще удастся обо всем этом поговорить лично. Но время неумолимо для каждого из нас. Поэтому хотелось бы, чтобы Вы и до личной встречи поделились со мною Вашими соображениями. Вы знаете, что они для меня весьма ценны.

С наилучшими пожеланиями и приветом всем Вашим от нас всех.

Ваш М. Шац".

* * *

В Москву мы приехали из Казахстана в конце сентября 1943 года. Долгий, многодневный путь. Поезда шли медленно. Я ожидала встречи с Москвой, как огромного, невероятного счастья. Моя сверстница Марина Завадовская тоже возвращалась с родителями из эвакуации в Москву - домой. Стоя в тамбуре у открытых дверей вагона, мы, счастливые, глядя в ночное небо, пели дуэтом: "Звезды на небе, звезды на море, звезды в сердце моем...". Встречный ветер и звезды в сердце - это ощущение сохранилось в памяти.

В Москве мне, шестнадцатилетней, казалось, что дома, площади, улицы и мосты окрашены в какой-то особый цвет, который невозможно было определить или сложить из цветов радуги. Они излучали и особый свет, созданный моим воображением.

Этот свет пронизывал насквозь мою юную душу, вызывал трепет и ожидание чуда. Великолепный, таинственный город, слившийся в моем представлении с образами всех столиц мира - Парижа, Лондона, Нью-Йорка - и одновременно с необозримыми просторами России, по которым так долго ехал наш поезд и которые с раннего детства вошли в сознание из русской литературы, русской музыки и живописи.

Москва, 1943 год... По улице Горького девушки в военной форме ведут на веревках огромные аэростаты. Театр Красной Армии разрисован в зеленое, желтое, светло-коричневое. На улицах масса военных, молодых, почти моих ровесников. Так захотелось приобщиться к ним! Я где-то раздобыла гимнастерку, задумала поступить в военное училище, вначале шла речь о морском, затем - о речном. Потом вопрос отпал, сказали, что женщин во флот уже не принимают. Опоздала.

Первые месяцы после приезда в Москву мы ютились на квартирах у родственников и знакомых, а затем Моссовет предоставил отцу комнату в самом центре, на Кузнецком мосту, 4/3. В архиве отца сохранилась копия письма Алексея Толстого от 27 ноября 1943 года - письмо заместителю председателя Моссовета Астафьеву. Оно было отпечатано на бланке члена Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР.

"Многоуважаемый товарищ Астафьев!

Профессор М. У. Шац, историк, писатель-публицист, видный ученый, потерявший зрение в тюрьме, был эвакуирован из Риги в Алма-Ату, откуда приехал в Москву по приглашению Института истории Академии наук. В Москве у него нет никакого жилья, он действительно без крова. Его с семьей приютили родственники жены, и они живут - восемь человек - в одной комнатушке, не имея никакого права на жилплощадь. В таких условиях нельзя не только вести научную работу, но даже приготовить себе горячую пищу. Профессор Шац - ценный научный работник, и лишить его возможности плодотворно работать из-за отсутствия помещения совершенно нецелесообразно. Считаю, что проф. Шацу необходимо предоставить жилплощадь из фондов Моссовета, и прошу Вас дать соответству-ющее распоряжение.

Не откажите в любезности сообщить мне Ваше решение по этому вопросу.

С уважением, депутат Верховного Совета СССР, член Чрезвычайной государственной комиссии А. Н. Толстой".

Мы поселились в четырехэтажном доме гостиничного типа, построенном в середине прошлого века и примыкавшем к правому крылу Большого театра. До революции там и была гостиница. Этот дом рядом с Большим театром часто виден на фотографиях, в кинокадрах. Вход был не с Кузнецкого моста, а с площади Свердлова, с Копьевского переулка, который вел на Пушкинскую, к филиалу Большого театра.

Спустя десятки лет, проходя мимо приютившего нас в годы войны дома, я ощутила замораживающую стерильность, которая царит за большими монолитными стеклами перестроенных оконных проемов. А в те далекие годы на всех подоконниках за старыми рамами стояли кастрюли с едой, банки, бутылки, свертки. Двойные форточки часто открывались, чтобы проветрить перенаселенные комнаты. Бывало, еще только поднимаешься по видавшим виды ступенькам подъезда, а тебя уже обдает густым запахом жилья, сильным, будоражащим. Особенно чувствительны мы были тогда к запахам пищи, постоянно хотелось есть. Помню особое лакомство - подогретые американские консервы из фасоли с манкой, заправленные белым, тоже американским, жиром под названием "лярд". В длинные коридоры из каждой комнаты-квартиры проникали запахи жизни ее обитателей - самые различные при всей простоте и общей безыскусности военного быта. Разные запахи, разный свет, разные звуки, сливаясь, создавали некую единую ауру, замешанную на керосинном духе огромных общих кухонь, расположенных по одной в каждом крыле четырехэтажного дома.

Комната, которую нам дали, только что освободилась - одинокая жиличка покончила с собой. Наследников не было, и нам по акту передали то, что осталось, - кухонную полку с двумя-тремя бедненькими чашками, тарелками, сахарницей и старый одностворчатый шкаф, на котором стояла желтая урна с прахом жениха покойной жилички. Я первой примчалась в эту комнату, привела с собой свою соученицу Таню, и мы всю ночь напролет читали вслух "Войну и мир", временами с опаской поглядывая на шкаф с желтой урной...

Воспоминания о московской школе у меня, прежде всего, связаны с образом учителя словесности, обладавшего особым артистизмом преподавания. Память хранит остроту первого восприятия творчества Маяковского, возникшую на уроках этого учителя. Помню, как учитель привел наш класс на Тверской бульвар в гости к знаменитой Т. Л. Щепкиной-Куперник. Мы сидели как завороженные, смотрели и слушали, общаясь с живой историей.

Каждый день после уроков я выстаивала большую и веселую юношескую очередь в читальный зал Ленинской библиотеки. Очередь начиналась у подножия старинной лестницы дома Пашкова. В читальном зале - теплом, чистом, уютном - можно было не только заниматься, но и заводить интересные знакомства с очень умными девочками и мальчиками. В то время я увлекалась чтением толстых романов, среди которых были "Агасфер" Эжена Сю, "Наши знакомые" Юрия Германа, - познавала перипетии жизни...

Тогда все чаще и чаще в Москве гремели победные салюты, несколько салютов за вечер. Мне казалось, что это огромные, накатывающиеся с моря волны разбиваются о крутые скалы,превращаясь в миллионы искрящихся брызг. Салюты звучали как торжественный отбой воздушной тревоги, начавшейся в июне 1941 года...

Старые песни способны оживить давние ощущения, вызвать в душе отзвук минувшего. Такой песней для моих родителей и для меня стала "Темная ночь" из кинофильма "Два бойца". Мы тогда твердо верили, что там, за последним крутым перевалом, всех нас ожидает счастье.

В октябре 1986 года я стояла у окна своего номера в новом корпусе гостиницы "Москва". Передо мной была одна из знаменитых исторических панорам Москвы - площадь Свердлова, Большой театр и фонтан перед ним, здание ЦУМа, Малый театр, памятник Островскому, гостиница "Метрополь". Я вспоминала свою военную юность, связанную с этими местами, "и думала обо всем, что происходило и решалось здесь в те годы, о том, что мы здесь ощущали, о чем мечтали, уверенные в осуществлении всего ожидаемого. Это было свойственное юности предвосхищение прекрасного будущего. Что-то в жизни сбылось, а что-то и нет. Многое и в Москве совершенно переменилось. Но величественные исторические панорамы Москвы остались, они неизменны и вечны и ждут осуществления прекрасного!

В марте 1945 года мы возвращались домой, в Ригу. Сохранились наши пропуска на право проезда из Москвы в Ригу и командировочные удостоверения. Действовали строгие правила, которые следовало соблюдать. Все еще шла война, гибли люди.

После Москвы Рига показалась тихой и провинциальной. Дома, прежде величественные, высокие, стали как будто меньше. Зримые и незримые следы оккупации, леденящие душу рассказы очевидцев о фашистском хозяйничанье - все это определило наше душевное состояние в первые дни и месяцы после возвращения домой.

И наступила весна Победы. Победу ждали с самого начала, с первого дня войны, - и дождались ее. Маргарита Алигер писала:

Когда страна узнала о войне,

В тот первый день, в сумятице и бреде,

Я помню, я подумала о дне,

Когда страна узнает о победе.

Так оно и было на самом деле. В мае 1945 года Макс Урьевич написал статью "Весна победы".

"Эта весна войдет в мировую историю как один из наиболее мощных взлетов нашей эпохи. Война, в которую мир был вверг-нут фашистской агрессией, была величайшим испытанием для всего человечества и больше всего для СССР. С лета 1941 года вся мощь фашистского бронированного кулака была направлена и до конца войны обрушивалась прежде всего на СССР. Мы вышли из этого испытания закаленные бурей. Мир в изумлении склоняется перед силой, вырвавшей человечество из омута, спасшей культуру и свободу человечества.

Долгие годы фашизм из центра Европы с исступленной планомерностью сеял ненависть, кровожадность, культивировал низменное и преступное, что веками оседало на дне мировой истории. Народы воочию убедились, что "новый порядок" фашистов был дьявольским накоплением всех пережитков варварства, рабовладельчества и феодализма, самым отвратительным сочетанием жестокости и алчности, коварства и вероломства.

Фашизм - это планомерное народоубийство с использованием последних достижений науки и техники, это - организованная смерть.

Перед глазами мира постепенно разверзался фашистский ад: застенки гестапо, концлагеря, фабрики уничтожения, всемирный комбинат смерти. Ползла молва об ужасах Дахау. Над миром несся зловонный смрад печей Майданека. Мир увидал усеянные пеплом поля Треблинки. Европа и Америка в оцепенении остановились перед кошмарами Бухенвальда. И все это померкло перед методическими сверхзлодеяниями Освенцима. Каждый раз, когда перед миром раскрывался новый лик фашистского изуверства, казалось, что уже достигнут предел безумия. Но мир вновь и вновь убеждался, что воистину бездонна пропасть, в которую толкал человечество фашизм.

Мир погружался во тьму. Народы Европы, истерзанные и обескровленные, застыли в отчаянии. Но уже с первых дней Великой Отечественной войны непоколебимая вера в торжество правого дела сплотила все народы Советского Союза для отпора лютому врагу.

Ринулись в бой города-герои Москва, Ленинград, Сталинград, Севастополь, Одесса. И наступила весна 1945 года - в разгромленном логове врага Берлине. Так вновь восходил над миром свет. Вдребезги разлетелась военная машина последышей псов-рыцарей. И ныне девятый вал берлинских дивизий захлестнул стан "творцов" комбината смерти.

Настала весна, весна человечества, с расцветом сокровенных сил, дремлющих в душе народных масс. Весна - предвестник пышных всходов, которые в радости пожнут освобожденные от фашизма народы мира, большие и малые".

25 апреля 1946 года Максу Урьевичу Шац-Анину вручили медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 -1945 гг.". В величественном здании Победы есть и толика его творчества, его душевного горения.

Из письма ученого Котляренко из Москвы от 4 февраля 1946 года

"...Ну, наконец, вы дома, у себя, и все, что было, осталось позади. Я по-прежнему продолжаю быть искренним другом ва-шей семьи и поэтому радуюсь, что пульс ваш бьется нормально и дышится легко, полной грудью... В перспективе настоящая прекрасная жизнь и для нас, стариков, и, главным образом, для нашей цветущей молодежи.

"Почтовых" ящиков больше нет, нет жуткой тьмы на улицах от затемнения, нет гнетущего душу холода в квартире, дырявой крыши и других "мелочей" жизни. Осталась большая, интересная, кипучая работа.

...Очень мне хочется вас всех повидать. Рад за Макса Урьевича, что у него сейчас хорошие условия для творческой работы, ведь это основное... Корабль ваш после долгого плавания в бури и непогоду добрался до цели. Вы сошли на берег, солнышко засияло, согрело вас своим теплом, и вы зажили снова. Еще раз повторяю, я очень и очень рад.

Ваш Котляренко".

Уникальная фотография

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Содержание