ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

Летние месяцы родители обычно проводили на Рижском взморье, в Дубултах, в Доме творчества писателей. Здесь отец работал, отдыхал, общался с людьми - значительными, своеобразными.

Из воспоминаний поэта Льва Адольфовича Озерова

Мягкие начесы дюн, запах хвои, шелест набегающей волны. Это пейзажный и звуковой фон, на котором возникают мои воспоминания о Дубултах 50-60-х годов, о старых, добрых Дубултах. Это были тихие патриархальные Дубулты, задолго до индустриального высотного дома. Это были Дубулты, помнящие о Гончарове и Писареве, утонувшем в реке Лиелупе. Это был XIX век, сад, лес, море...

Проходят лица, эпизоды, беседы с Луговским и Арбузовым, Казакевичем и Андрониковым, Лидиным и Ушаковым, Ямпольским и Евгеньевым. Незабываемое время. Лица, эпизоды, беседы сменялись, но что-то оставалось в памяти такое, что придавало месту и времени особый смысл, что проходило сквозь годы и осталось доселе. Осталось как сияющая полоса залива или узкий перешеек между Лиелупе и морем.

Здесь так просто, естественно, без приготовлений и церемоний, по-добрососедски я познакомился с супругами Шац. Фаня Самойловна и Макс Урьевич всех окружающих, в том числе и меня, привлекали доброжелательством, выраженным в их жестах, словах и действиях. Улыбчивость без сентиментальности и серьезность без натуги - вот что было сразу заметно и влекло к ним. Радушие. Стремление к дружбе. Все вместе слушали музыку, рассказывали о своих семьях, делились мечтами. Как давно это было - под шелест набегающей волны!

Боюсь, чтобы эти строки не навеяли мысль о патриархальном укладе нашей тогдашней жизни. Она была, эта жизнь, переменчивой и бурной, постоянно нарушалась тревожной, тревожной, тревожной мыслью о послевоенном мире. О мире, в котором не прекращались ни кровопролитие, ни огонь.

Супруги Шац несли душе успокоение и надежду на прочность устоев жизни. Постепенно я узнавал этих радушных, общительных людей. Мы вели беседы в помещениях, на веранде, в саду, на пляже. Всегда в окружении цветов. На людях, под открытым небом. В петлице пиджака Макса Урьевича неизменно был цветок. Каждый новый подходивший к нам человек не был помехой в беседе, а быстро включался в нее, дополняя ее. Я много узнал о долгой и насыщенной событиями жизни Макса Урьевича Шаца, о котором в Латвии говорили в высшей степени почтительно, как о мудром наставнике, человеке с большим жизненным опытом. Он мог тихим голосом рассказывать о Яне Райнисе и Аспазии, Упите и Шолом-Алейхеме, приближая к нам их образы. Он был не только нашим современником, но и посланцем ушедшей эпохи, и он не кичился этой привилегией. Юрист-мыслитель, социолог и литературовед, он виделся мне человеком редкой цельности и чистоты.

Макс Урьевич был несколько сутул, высокий лоб, худощавое, несколько бледное лицо. Оно с непостижимой ясностью выражало постоянную работу мысли. Голос задушевный, лирический, как у опытного оратора. То, о чем Макс Урьевич говорил мне, не были эпизоды из жизни, как это часто бывает. Скорее всего это были устные эссе, короткие этюды о людях, их страстях, помыслах, об атмосфере, в которой они жили и творили. Макс Урьевич показывал мне пласты культуры - как археолог, и пласты теорий и систем - как историк и психолог.

Память Макса Урьевича хранила строки, образы, мысли. Это не были цитаты. Он владел многими языками, он был связистом культур. Многое из того, о чем он рассказывал, были собственные переживания. Осмысленный и обдуманный опыт. В рассказах Макса Урьевича вставали живые картины из литературы и из жизни ее творцов.

Шац-Анин будто рисовал образы творцов. Это были известные еврейские писатели: Менделе Мойхер-Сфорим, Ицхок Лейбуш Перец, Ошер Шварцман, Лев Квитко, Давид Бергельсон, Перец Маркиш и многие другие. Эти имена звучали не обособленно, а в связи и заодно с именами Горького, Короленко, Марка Твена, Ярослава Гашека, Бертольда Брехта. Макс Урьевич был воспитан на великих гуманистических традициях, и потому во всем, что он говорил, звучали мысли последовательного антифашиста.

Я слушал, пытаясь вобрать в себя все, что слышал, восхищался знаниями, чувством причастности Шац-Анина ко многим общественно-культурным делам эпохи.

Глаза его души были широко открыты в мир, Макса Урьевича занимали вопросы общества и мироздания. От Шац-Анина шла не только информация о предыдущем поколении, но и обаяние личности сегодняшнего дня. Это был уникальный собеседник. Уникальность его заключалась в том, что он ничего не навязывал из того, что обрел в жизни и узнал о ней, но вместе с вами как бы размышлял над нынешним и завтрашним днем, вводил собеседника в круг очень важных вопросов существования. И, конечно, он был человеком, которого можно назвать историком куль-туры. Это еще одна его грань.

А как сам он умел слушать, Макс Урьевич! Я охотно читал ему свои стихи, даже заметки из записной книжки. Он не поддакивал, не бросал реплики, но чувствовалось, что он весь внимание. Возвращался к услышанному не только тотчас же, но и по прошествии долгого времени.

Однажды, когда мы уезжали из Дубулты, Шацы пригласили нас к себе в Ригу. Мы провели в их доме целый день, пришли две дочери, их мужья. Мы душевно согрелись и долго еще хранили это тепло. Я часто вспоминаю тот день, его хочется назвать озаренным. Описать всего не могу, но этот день со мной.

Я надолго запомнил, с каким вниманием и даже лаской от-неслись Макс Урьевич и Фаня Самойловна к моей матери Софье Григорьевне, пережившей большое горе - гибель мужа в 1947 году при исполнении служебных обязанностей. В этот проведенный совместно день проводов настрадавшаяся душа Софьи Григорьевны впервые улыбнулась. Это было незабываемо!

Уже нет в живых ни Макса Урьевича, ни Фани Самойловны, но в моей памяти, в моей душе остались их образы, и мне кажется, что до сих пор я слышу голоса доживших до старости Ромео и Джульетты...

...После смерти Макса Урьевича я однажды виделся с Фаней Самойловной. Долгий день воспоминаний и светлой печали. Мы переписывались. Письма Фани Самойловны были не по-современному щедры, доверительны, откровенны, содержательны, полны подробностей, интереса к жизни. Позднее я понял причину того, почему эти письма так щедры. Осталась привычка описывать незрячему Максу Урьевичу все окружающее. Благородный обычай жить не столько своей жизнью, сколько жизнью близкого человека. Проходят годы, а я все вижу идущих под руку Макса Урьевича и Фаню Самойловну. Они идут медленно, дорогой к морю. Сизая голубизна залива сливается с их сединами.

Я вижу их, держащихся друг за друга, овеваемых ветром с залива. Вижу не только вдвоем, а окруженных людьми. Вижу мягкие начесы дюн, вдыхаю запах хвои, слышу шелест набегающей волны. Как будто не прошли годы. Все это рядом, со мной, вот сейчас.

* * *

Дружба со Львом Адольфовичем Озеровым выдержала испытания жизнью, годами. Приведу несколько выдержек из его писем к родителям.

"19 июля 1954 года.

...Сейчас мы с женой в Ленинграде, по которому ходишь, как по залам истории. Это не только город, это - переживание. Кажется, что вот из подворотни выйдет Гоголь, там - Некрасов,тут - Блок. И везде, везде встречаешь Пушкина, которого люблю столько же лет, сколько помню себя. Русская классика и русская революция здесь переплелись... Вспоминаю, как Макс Урьевич с цветком в руке, тихо, но уверенно внушал мне вещи незыблемые, здравые, очень перспективные..."

"9 мая 1957 года.

...Только что вернулся с похорон Михаила Фабиановича Гнесина, композитора и мыслителя, чей облик так привлекателен. С этим чудесным человеком я познакомился сравнительно не-давно, бывал в его доме и восторгался, до какой степени гармонично сочетались здесь традиции русской классики, восходящей к Римскому-Корсакову, чьим учеником был Михаил Фабианович, и еврейская культура, знатоком и тонким толкователем которой он был с давних пор.

Перед моим отъездом в Переделкино, где ныне нахожусь и работаю, я позвонил Михаилу Фабиановичу; он попросил меня зайти и добавил: "Только не откладывайте!". Это "не откладывайте" ныне приобрело для меня символический смысл...".

"25 июня 1957 года.

Работаю много, а самочувствие (из-за духоты, городской и прочей тесноты, из-за атмосферки, царящей ныне в литературе) неважное. Жаловаться не буду. Только скажу: даю намного меньше, чем мог бы дать...

...Смерть В. А. Луговского, с которым - особенно последний год - был дружен, меня потрясла. Можно было бы много об этом рассказать. Но отложу, как и многое другое, до личной встречи, на которую так надеюсь и которая так для меня всегда желанна".

"7 января 1965 года.

...Кто, как не Макс Урьевич, велел настраивать душу на романтический лад, в противовес и в пику ползучим бытописателям. С годами я все более и более склоняюсь к романтическому искусству, создаваемому руками реалистов".

В 1969 году Лев Озеров прислал свое стихотворение о ритме, "навеянное длинными беседами о ритмологии в космосе и реальной жизни".

Все держится на ритме: звезды, годы

И музыка, и труд, и эти строки.

Живут планеты и поют рапсоды,

И странной новизны приходят сроки.

И человечество, не веря, веря,

Жестокой мерой мерит поколенья.

Здоровье - ритм, болезнь - его потеря,

И ты, мой стих,- мое сердцебиенье.

В архиве родителей много писем, и в них строки, характеризующие тех, кто писал. К Максу Урьевичу, к его личности и опыту долгожителя люди тянулись. Многие из писавших были уже в пожилом возрасте, когда так хочется высказаться, а для личных встреч все меньше сил и времени.

Из письма писателя Леонида Петровича Гроссмана

к Максу Урьевичу и Фане Самойловне от 30 ноября 1953 года

"Дорогие друзья... не могу передать вам, как меня тронуло ваше сердечное и доброе письмо, пробудившее во мне искреннее желание снова повидаться с вами и непосредственно побеседовать обо всем задушевном. Мы сохранили наилучшие воспоминания о нашей дубултской встрече, о той теплоте, живости ума и сердечности, которыми дышали все ваши беседы. Не так уж часто встречаешь в жизни таких прекрасных людей, и такие встречи нужно особенно ценить, как самые светлые улыбки жизни. Согласно восточной мудрости, "на ядовитом дереве жизни есть только два неотравленных плода - поэзия и общение с благородными людьми". Я всегда чувствовал глубокую истину этого изречения и потому особенно ценю встречи с благородными людьми, которыми жизнь иногда дарит нас.

Искренне радуюсь тому, что вы здоровы, хорошо себя чувствуете, наслаждаетесь парками прекрасной Риги, которая восхитила нас своей готикой, цветами, зеленью, кристальной гладью каналов. Не знаю, скоро ли удастся снова побывать в ваших краях, но воспоминания о них неизгладимы в нашей памяти...

...Нужно ли писать вам, что большой радостью для нас был бы ваш приезд в Москву - возможность снова почувствовать ваше очарование и очарование вашей беседы. Прошу вас пере-дать наш привет вашим милым дочкам. Буду всегда надеяться на нашу новую встречу.

Дружески ваш Л. Гроссман".

(Приписка рукой жены писателя Серафимы Германовны: "Память о днях, проведенных с вами, - вечна!".)

* * *

Двадцать лет длилась переписка родителей с известными русскими мастерами сцены Верой Ивановной Окуневой и Константином Николаевичем Серебряковым. Они присылали свои фотографии с дружескими посвящениями, подробно писали о новых ролях, новых театральных постановках, о впечатлениях во время гастрольных спектаклей. О том, как уже в 70 лет, после 50 лет сценической деятельности, Вера Ивановна отказалась от работы. Один из последних своих спектаклей она играла "...с тремя уколами: камфары, кордиамина, кофеина... Но до публики это не доходило. Теперь хватит, видно, отыгралась", - писала Вера Ивановна. Последнее письмо от них пришло в июне 1971 года - уже из Дома ветеранов сцены имени Яблочкиной. "Это - рай при жизни", - писали они. "Дорогим, любимым нашим друзьям..." - так надписан их подарок - двухтомник "Ф.И.Шаляпин.

Писательница Фрида Вигдорова 9 сентября 1955 года прислала из Москвы моим отцу и матери свою книгу "Дорога в жизнь". "Жалею, что в мягком переплете, на плохой бумаге, без рисунков", - пишет она. "Одет мой ребенок плохо, а каков он изнутри - это уж вам судить... Мы очень рады знакомству с вами, хотя и не насытились им по-настоящему. Крепко целуем вас, привет дочкам. Фрида".

Письмо Фане Самойловне от писательницы Минны Юнович, датированное 17 ноября 1955 года: "...какое чудесное письмо Вы написали... Чтобы написать такое письмо, нужно иметь талант человечности, высокой мысли и сердечности... Я часто вспоминаю Вашу и Макса Урьевича ласку, дружелюбие, доброту. Как это хорошо - добрые люди. Чем старше я становлюсь, тем более ценю именно это качество - доброту, и думаю, что она - некая грань высокого интеллекта...".

Перебираю поздравительные открытки, дружеские письма от писателей, литераторов, общественных деятелей, Н. Гудзия, В. Кирпотина, Г. Рыклина, Елизара Мальцева, Самуила Алянского, Николая Анова, Леона Кручковского, Г.Мдивани, еврейских писателей Э. Вендрова, Ф. Гордона, В. Хорол, Н. Забары, Е. Лойцкера и других. Много групповых фотоснимков.

В 1953 году в Дубултах отдыхал поэт Расул Гамзатов. Две небольшие книжки стихов надписаны его рукой: "Дорогому Максу Урьевичу с большой любовью и уважением от дагестанца из далекого горного аула. Расул Гамзатов", "Руте Шац, славной дочери замечательных людей. Расул Гамзатов".

Многие поэты и писатели дарили моим родителям свои книги с дружескими посвящениями: Степан Щипачев, Роберт Рождественский, Роберт Селис, Перец Маркиш, Ицик Фефер, Овсей Дриз...

В 1955 году художник Н. Валюс, который вместе со своей женой, писательницей Анной Вяльцевой, отдыхал в Дубултах, написал маслом портрет Макса Урьевича - весьма удачный, по мнению нашей семьи. Но вот что написал в ответ на письмо Фани Самойловны скромный художник: "Ваша деликатность, выразившаяся в похвалах в связи с портретом Макса Урьевича, меня изумляет, и я не рискну благодарить Вас за нее, поскольку абсолютно ясно понимаю, что выполнен портрет ужасно плохо, и, поскольку я Вас очень уважаю и люблю, мне стыдно, что столь бездарная моя работа находится у Вас. Правда, утешаю себя мыслью, что Вы поместили мой портрет в подобающем ему месте - где-либо за шкафом...".

Этот портрет Макса Урьевича в красивой раме до сих пор висит на самом видном месте в нашей квартире.

В 1950 году Макс Урьевич познакомился в Дубултах с писательницей Марией Марич. Завязалась переписка.

Из письма Макса Урьевича к. писательнице Марии Марич

от 29 сентября 1950 года

"Любезная Мария Давыдовна, я заканчиваю чтение "Северного сияния". Личное знакомство с автором делает для меня эту прекрасную книгу особенно увлекательной и эмоциональной.Яркая страница прошлого ожила передо мной.

... Я намерен поделиться своими мыслями о Вашей книге с читателями нашей республики. Одновременно хочу напомнить о Вашем добром обещании переслать мне дословную выписку из письма (на французском языке) Сен-Симона 1845 года о социализме в России, а также об обстоятельствах, давших Сен-Симону повод к этому письму... По-видимому, у Сен-Симона были личные встречи с русскими людьми.

Этот вопрос меня крайне интересует, и если в Ваших бес-прерывных поисках нового о духовной жизни декабристов на-толкнетесь на конкретные данные, свидетельствующие о сочувствии идее социализма, буду Вам очень признателен, если по-делитесь этим со мной. Я ныне живу работой о роли России в борьбе за социализм, и эти данные мне крайне нужны для освещения левого крыла декабристов. Но это - дело будущего. А Сен-Симон, как Вы говорили, у Вас под рукой...".

* * *

Известный деятель латышской культуры Атис Кениньш посвятил Максу Урьевичу и Фане Самойловне свое стихотворение под названием "Свет сердца", поэт Марк Шехтер - стихотворение "Верность", опубликованное в сборнике его стихов "Лирическая погода" в 1962 году:

Он двадцать лет тому назад ослеп.

День потускнел.

Стал горьким свежий хлеб.

Исчезло небо.

На земных этапах

Остался лишь цветов и яблонь запах,

Умельца-дятла равнодушный стук,

Да голос моря,

да касанье рук,

Умеющих читать предметы, лица,

И та,

что с ним не устает делиться

Тьмой ночи,

красками живыми дня,

Что стала книгой для него и светом...

Ей -

сто очков дающей нам, поэтам, -

Земной поклон от зрячего меня.

С конца 40-х годов, бывая в Доме творчества писателей в Дубултах, я встречала красивую женщину - Дзидру Эдуардовну Тубельскую, жену одного из братьев Тур - известных писателей(муж Дзидры Эдуардовны рано ушел из жизни). Красота этой женщины всегда была лишена гордыни и самолюбования, никогда не была красотой инфернальной и с возрастом ничуть непоблекла, а лишь углубилась, сохранилась в еще более благородном виде, отражая внутреннюю красоту духовной жизни. Дзидра Эдуардовна, или, как ее ласково называли, Зюка, была и оставалась прелестной, искренней, душевной, приветливой, доброжелательной. Думаю, что это - единственная форма женской привлекательности, над которой не властно время.

Воспоминания Дзидры Тубельской

Погожий летний день 1947 года. Дом творчества писателей на Рижском взморье в Дубултах.

Вдоль дорожки, ведущей к "Белому дому" (такое название дали одному из коттеджей Дома творчества), поставлено не-сколько скамей. На одной из них сидит пожилая чета, они тихо беседуют. Я только накануне приехала из Москвы с мужем-писателем и дочкой и еще не успела познакомиться с обитателями дома.

Подойдя ближе, я поздоровалась и, к своему удивлению, увидела, что пожилой, благообразный, чрезвычайно приятного вида мужчина - слеп.

Так я впервые познакомилась с Максом Урьевичем Шац-Аниным и его супругой Фаней Самойловной. Первое благоприятное впечатление вскоре переросло в глубочайшее уважение и искреннюю симпатию к мудрому, всесторонне образованному и эрудированному человеку.

Не скрою, что кроме этих причин меня влекло к Максу Урьевичу еще и нечто глубоко личное. Дело в том, что мой отец, латыш, был тоже революционером, уже с 1908 года. Я рано потеряла отца, и поэтому многое из его революционного прошлого мне было неизвестно. Беседуя с Максом Урьевичем, я спрашивала его, не сталкивался ли он где-нибудь на дорогах революции с моим покойным отцом, и, слушая рассказы Шац-Анина, пыталась представить себе, какова была молодость моего отца.

Несмотря на слепоту, Макс Урьевич стал быстро узнавать мои шаги, мой голос и всегда радостно, несколько застенчиво улыбался мне навстречу.

Я заметила, что Макс Урьевич почти всегда сидел или ходил с цветком в руке, часто поднося его к лицу и с явным наслаждением вдыхая его аромат. Мне стало доставлять несказанное удовольствие приносить по утрам к завтраку и класть на его столик маленький букетик и видеть, какой радостью светилось его лицо от этого крохотного знака внимания.

Вспоминая Макса Урьевича, невозможно не сказать и о Фане Самойловне, спутнице его жизни. Фаня Самойловна была его глазами, его руками, его надежной помощницей в работе (а ведь он, несмотря на слепоту, не переставал заниматься научно-литературной деятельностью). За долгие годы нашего знакомства я никогда не видела их врозь. Фаня Самойловна сумела так организовать жизнь и быт Макса Урьевича, что он минимально страдал от своей слепоты. В моей жизни мне редко приходилось встречать столь преданную, столь любящую жену, такого верного и самоотверженного друга, каким была Фаня Самойловна. Она была очень красивой женщиной, одевалась с большим вкусом. С мужем она была неизменно ласковой, предупреждала малейшее его желание.

Чета Шац-Аниных вместе с их двумя дочками являла для меня образец поистине интеллигентной семьи.

Прошло много лет. Нет в живых моих добрых друзей - Макса Урьевича и Фани Самойловны, но всегда в моей памяти возникают скамейка у "Белого дома" и тихие беседы с удивительным человеком, глубоко запавшие мне в душу.

* * *

Вспоминаю и я Дубулты конца 40-х годов. В парке Дома творчества нам навстречу идут с моря поэт Юлий Ванаг и его жена Мильда. Стройные, загорелые, спортивные. В расцвете лет, в расцвете сил, улыбающиеся, счастливые...

Когда в сентябре 1985 года Союз писателей Латвии отмечал 100-летие со дня рождения Макса Шац-Анина, Юлий Ванаг пришел на вечер, сидел в президиуме, был задумчив, внимательно слушал все, о чем говорили и что хорошо знал сам. Юлий Ванаг чтил светлую память Макса Урьевича. Тогда на вечере он пожал мне руку и сказал: "А мне тоже скоро будет 100 лет!". Я попросила его обязательно пригласить меня на празднование юбилея...

Спустя год, в октябре 1986 года, я стояла в толпе провожавших в последний путь поэта Юлия Ванага. Беззвучно, безутешно плакала у гроба сразу постаревшая Мильда. Судьба подарила 83-летнему поэту поистине легкую смерть: утром - это было воскресенье - он с женой поехал на взморье, в Дубулты, словно для прощания с родными сердцу местами. В тот же вечер его не стало. Мгновение - и переход в мир теней.

В беседах Макса Урьевича с людьми никогда не было обыденности, вести такую беседу с ним было невозможно - он просто замолкал, выключался. Но когда в беседе проявлялся обмен мыслями и чувствами, возникала такая теплота, такая заинтересованность, что уже не хотелось с ним расставаться. Общение продолжалось в письмах, открытках, телеграммах.

Так было и с Мирдзой Кемпе, латышской поэтессой, яркой, самобытной личностью.

"...Желаю Вам здоровья, желаю сохранить Ваш сильный и благородный дух, который может быть примером для нас всех..." (25 июня 1960 года).

"Дорогой Макс Урьевич, приветствую Вашу огненную душу, героическую жизнь..." (22 июня 1961 года).

Записка Мирдзы Кемпе от 22 апреля 1961 года

"Дорогой Макс Урьевич! Из-за ошибки секретаря Джесси Дзерве сегодня в Союзе распространилась весть, что у Вас день рождения. Видимо, вместо 22.VI написано 22.IV, и я помчалась искать для Вас розы. Но их все или почти все возложили у ног Ленина. Это - единственное, которое я нашла, и принесла Вам в знак моего глубокого уважения и симпатии и даже каких-то еще словами не выражаемых чувств к Вам.

Ваша Мирдза Кемпе."

Из письма Макса Урьевича к Мирдзе Кемпе

"...Так много мыслей рождает "анданте кантабиле" Вашей песни... Тут и радость преодоленной скорби, и миг, сливающийся с бесконечностью, свет жизни и волнующая тайна. И так хорошо шагать плечом к плечу с Вами - рыцарем благородного образа - навстречу той поре, когда осушено будет болото старины седой, когда всё и все будут овеяны той сердечностью и страстной человечностью, светлой дружбой людей и народов, что звучит в Вашей душе и в Ваших стихах.

Хотелось бы поднести Вам сегодня чашу, полную счастья творческого горения.

С любовью, уважением и лучшими пожеланиями М. Шац-Анин".

* * *

Подпись Мирдзы Кемпе на поздравлении ко дню золотой свадьбы родителей в ноябре 1967 года, которое прислали писатели Николай Задорнов, Михаил Зорин, Борис Куняев, Владимир Михайлов и другие: "... Полвека на одной тропе... Какой солнечной, но и какой нелегкой была эта тропа! И туманы, и тьма, и яруги, и солнце сквозь росную навесь яблонь - все было. Мы восторгаемся вашим мужеством, теплом ваших сердец и за-видной дружбой вашей, которая может послужить добрым примером для молодых литераторов. Счастья вам и долголетия!".

Теплые личные контакты Макса Урьевича с такими людьми, как Мирдза Кемпе, Янис Судрабкалн, Карлис Эгле, объяснимы прежде всего общностью взглядов. Ощущение творческих связей латышского и русского народов, неутомимый поиск синтеза личного и всечеловеческого, гармоническое сплетение реализма с романтикой гуманизма и социальной справедливости - эти грани их личностей были в основе взаимного тяготения.

Карлис Эгле писал М. У. Шац-Анину в поздравительной теле-грамме: "Вы всегда были на дружеской вахте латышской литературы и искусства, активно содействовали их расцвету...".

Поэт Янис Судрабкалн пишет Максу Урьевичу 11 августа 1965 года: "Дорогой и добрый мастер слова, художник и борец, трибун!.. Славные дела Вы совершили, безустанно боролись за счастье и свободу всех честных людей... Светла Ваша мысль, горячо Ваше сердце... Пусть светит, сияет, греет Вас солнце, невидимое для Вас, но чувствуемое сердцем...".

Большая фотография: на фоне ветвей плакучей ивы сидят рядом, лицом к лицу два старых человека. Они беседуют о чем-то, что ведомо лишь им одним, быть может, даже беседуют молча, понимая друг друга без слов. Убеленные пушистыми сединами крупные головы, большие руки - сильные, нежные, как живые детали созданных ими монументов. Монументальны и они сами - известный московский скульптор Иосиф Чайков и латышский скульптор, профессор Теодор Залькалн. На обороте надпись: "Дзинтари, 1970 год".

Иосиф Моисеевич Чайков был ярким, самобытным художником. Он начал свой путь учеником киевского гравера, а затем с 1910 года при содействии и под наблюдением скульптора Наума Аронсона, проявившего интерес к молодому человеку, учился в Париже, в школе изящных искусств. В 20-е годы он вместе со скульптором Верой Мухиной преподавал скульптуру во ВХУТЕМАСе (Высшие государственные художественно-технические мастерские), руководил обществом русских скульпторов. Чайков - автор многих известных работ: портретов В. Маяковского, В. Фаворского, скульптурной группы "Футболисты", хранящихся в фондах Третьяковской галереи, и многих других.

Иосиф Моисеевич был знаком с моими родителями давно, еще со времен первой мировой войны. В конце Великой Отечественной, после долгого перерыва, их дружба возобновилась в Москве. Чайков был духовно близок им, был сердечно к ним привязан. Дружба его распространилась на всю нашу семью, в том числе и на меня. Он учил меня спокойному, уверенному отношению к жизни, поддерживал в трудные минуты, обогащал новыми, неведомыми мне нюансами видения окружающего мира. Чайков жил в Москве, на Беговой улице. Ежедневно, в любую погоду, при любом самочувствии отправлялся работать в свою мастерскую на Верхнюю Масловку. Шел пешком мимо стадиона "Динамо", опираясь на толстую палку. Пальцы его рук были изуродованы - работа с глиной и камнем была нелегка, требовала большой физической выносливости и силы. И в глубокой старости он был крепким, коренастым - мастеровой человек, стремящийся дополнить реальный мир творениями рук своих.

Обычно Чайков был неразговорчив, даже молчалив. Но в его молчании было напряженное внимание к окружающему миру, в горящих глазах под нависшими черными бровями были жгучий интерес и доброта к людям.

Однажды в Москве в начале 60-х годов Чайков привел меня в гости к своему другу скульптору Г. Кепинову на Тверской бульвар. Как и Чайков, Кепинов был стар и одинок. В квартирах у обоих хозяйничали преданные домоправительницы. Запомнилась своеобразная обстановка квартиры-мастерской Кепинова - совмещение труда и быта. Скульптуры здесь словно участвовали в общении людей. Оба художника вели между собой интересный разговор, шутили, смеялись; тихий Чайков преобразился, и я увидела его таким, каким он, вероятно, был в далекой молодости.

Чайков вел переписку с моими родителями до конца своей жизни. В его письмах - целый мир отношений, уже исчезнувших, невосполнимых. За простыми словами - о здоровье, планах на отдых, личных делах - его живой образ, образ человека поколения моего отца.

В декабре 1969 года Иосиф Моисеевич пишет о том, как прошла его персональная выставка на Кузнецком мосту, радуется, что его работы, сделанные 20 лет назад, звучат, как современные... "Так что все мои опасения не оправдались, и все как будто увидели мои работы по-новому. Конечно, для худож-ника это главное. Очень были довольны наши старые друзья - писатели и поэты. Портреты Квитко, Бергельсона, Добрушина..."

В сентябре 1960 года Чайков сообщает моим родителям: "...начинаются трудовые будни, а может быть, это самое празд-ничное, когда можно работать...". В трудную для него минуту, в 1969 году, он пишет: "...идешь, как против ветра, который все время что-то сдувает с тебя, какую-то деталь, которую ты уже не можешь восстановить, и одновременно закаляешься...".

"Каждое повторение весны - новый подарок судьбы, с ним приходит и надежда, что можно будет впитать новые силы для жизни и творчества во время грядущего летнего отдыха... Хорошо, что эта дружеская ниточка еще вьется в это буйное время..." (1970 год).

"Труды творчества и науки, если они ценны, не пропадают, рано или поздно их вспоминают, они доходят до живых людей и получают свою оценку, минуя тех, кто этого не желает признать. Идеи перемещаются, как вещества в природе. Образы вновь возникают, обновляясь. Деятельность человека продолжает в том или ином виде жить после него" (октябрь 1975 года).

Здесь, в Риге, у Макса Урьевича и Фани Самойловны было много добрых друзей. Среди них невропатолог, профессор Леонид Немлихер. Он дарил им свои стихи - своеобразный отклик на актуальные события в мире. В стихах неиссякаемый оптимизм, активное отношение к жизни, к людям. "Настал опять мой страдный час - час стенгазетного поэта. По разным поводам на свете..."

Друг родителей Натан Косман - старый библиограф, большой знаток литературы на многих языках мира, 8 июня 1962 года писал: "Какое чудесное письмо мы от вас получили!.. Мы знаем, что этим мы обязаны вашим хорошим душам, вашему человеколюбию, присущей вам чудесной призме - видеть в человеке преимущественно хорошее. В этом проявляется исповедуемый вами гуманизм, который для вас не только теория, но и нравственный идеал жизни...".

Фане Самойловне была присуща особая праздничность натуры, и она охотно и щедро делилась ею с окружающими, любила потом вспоминать и рассказывать о тех, кто своею дружбой украсил ее жизнь и жизнь Макса Урьевича. Мне кажется, что тот уровень интеллектуальности и сердечности общения, пожалуй, уже неповторим, недостижим. Время изменило все.

В наши дни границы человеческой общности неимоверно расширились - от отдельного города, страны к планете и даже космосу. Но при этом как одинок каждый человек в своей старости, недугах, страданиях и как необходимы люди друг другу! Каждое общение неповторимо. Оно приводит в действие какие-то особые, новые регистры музыкального инструмента, именуемого человеческой душой. Уходит человек, замолкают аккорды и отмирают в бездействии регистры души. Неизмеримо ценен каждый миг жизни среди нас, людей уходящего в вечность поколения.

Уникальная фотография

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Содержание