ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

Вторая мировая война прошла непосредственно по жизни трех поколений, была общей, всенародной драмой, а для каждой отдельной человеческой судьбы - особенной, неповторимой. Тема этой драмы неисчерпаема.

В жизни Макса Урьевича Шац-Анина война преломилась тоже своеобразно - сказались его личная судьба, характер его восприятия, мировоззрения и мироощущения.

В архиве отца я нашла вырезку из "Литературной газеты" за 24 ноября 1966 года. Это последние письма Стефана Цвейга, написанные им в 1941 -1942 годах: "Новости из Европы ужасны... Ужас, который у меня вызывают нынешние события, возрастает до бесконечности... Я совершенно не в силах заниматься чем бы то ни было. К тому же еще эта мысль, что никогда уже не будет ни дома, ни угла, ни издателя... Все мы в нашем возрасте - только зрители этого спектакля или, точнее, этой великой трагедии. Нам остается лишь уйти, тихо и достойно". Стефану Цвейгу был тогда всего 61 год. 23 февраля 1942 года он вместе со своей женой добровольно ушел из жизни, сложил свое оружие перед неотвратимой, как он считал, катастрофой.

А ведь произошло это уже после первого крупного поражения гитлеровцев во второй мировой войне - под Москвой, и уже был развеян миф о непобедимости германской армии.

Хорошо известно, как сильно проявилась активная духовность многих людей уже в первые трагические месяцы Великой Отечественной войны, когда события развивались угрожающе стремительно и не только вся Европа была под пятой фашизма, но один за другим были заняты фашистскими войсками Минск, Псков, Витебск, Смоленск.

Макс Урьевич жил тогда всецело импульсами высокой идеи, движимый внутренними духовными процессами, игнорируя все внешние помехи - неустроенный быт военного времени, непривычный уклад жизни, утрату специфических для него, незрячего, условий творческого труда. Ничто не могло повергнуть его в состояние депрессии, морального упадка, неверия в грядущую победу над фашизмом. Сказались идейная убежденность и целеустремленность отца, его личный опыт. И еще - великая ненависть, рожденная великой любовью.

Однажды в самом начале войны я видела, как, стоя у репродуктора и слушая впервые песню "Священная война", Макс Урьевич плакал. Трагические, торжественные звуки, художественный образ мощного всенародного порыва, во всей первозданности возникший тогда в этой песне, потрясли его душу. Мощные и торжественные звуки, как грозные артиллерийские залпы, разили врага, уничтожали, испепеляли...

22 июня - день рождения отца. Случайное, ничего не значащее совпадение. И все же это - еще одна капля драматизма в его нелегкой судьбе. С той поры - с 22 июня 1941 года - день его рождения был сопряжен с тяжелыми воспоминаниями о начале великой народной трагедии.

Из воспоминаний Макса Урьевича

НАЧАЛО ВОЙНЫ. ЭВАКУАЦИЯ

С первых дней фашистского нападения ужасы войны обрушились на нас, рижан, всей своей тяжестью. Самолеты противника постоянно бомбили город, в течение дня и ночи приходилось неоднократно спускаться в подвалы-бомбоубежища. Без зрения мне это было особенно трудно.

Уже утром 27 июня мы всей семьей пешком вышли из города, бросив дома все - рукописи, библиотеку, все собранное годами, привычное, нужное. Мы влились в бесконечный поток людей, оставшихся без крова. Впереди были горький путь в эвакуацию, смертельная опасность воздушных налетов, неизвестность. Стояла жара, а мы были тепло одеты в дорогу. Вначале несли с собой чемоданы, но постепенно, обессиленные, бросали их на дороге. Вещей не было жаль, они были нам помехой в пути.

После многочасовой изнурительной борьбы с усталостью я опустился на обочину, в пыль. Мимо проезжали машины, проходили беженцы. Кто-то остановил проезжавший битком на-битый автобус и втиснул туда меня, жену и младшую дочь.

Старшую дочь с мужем мы потеряли из виду во время очередного налета.

Так мы добрались до границы Латвии и Эстонии, до города Валки. Нас привели к школьному зданию, но там было полно беженцев, места для нас не оказалось. Рижский писатель Китай, которого мы встретили, повел нас в дом к своим знакомым местным жителям, где мы провели ночь. Это оказалось нашим спасением - здание школы было разрушено немецкой бомбой, а люди, находившиеся там, погибли.

Я на всю жизнь запомнил встречу в Валке с рижскими товарищами, уходившими прямо на фронт. Молодой талантливый поэт Лазик перед прощанием отдал мне из своего солдатского пайка кусочек сахара, который я носил при себе все годы войны как символ. Я все надеялся, что после войны снова встречусь с моим учеником и другом и мы поделимся с ним радостью Победы. Пришла Победа, но Лазик с войны не вернулся: он погиб во время боевой операции в тылу врага.

Из воспоминаний рижанки Леи Кукля-Брод

С памятью о Максе Урьевиче связаны два самых радостных события моей жизни, хотя первое событие совпало со страшными днями начала Великой Отечественной войны. Когда началась война, я вот-вот должна была родить своего первенца. 27 июня 1941 года вместе с мужем Исааком Бродом, который уже тогда был почти полностью лишен зрения, я вместе с другими семьями выехала из Риги. 28 июня в пограничном городке Валке у меня начались родовые схватки, и в местной больничке, ставшей тогда военным госпиталем, я родила здорового, очень крупного мальчика. В больнице я находилась всего одни сутки; приближался фронт, были слышны выстрелы, разрывы снарядов, городок непрерывно бомбили. Акушерка, принявшая роды, уговаривала меня оставить новорожденного ей, не подвергать ребенка опасности на дорогах войны. Но я, конечно, не согласилась расстаться с сыном и ценой невероятных усилий нам удалось спасти ребенка - он выжил. Но тогда, 28 июня 1941 года, события складывались неописуемо драматично.

В Валке оказался и Макс Урьевич Шац-Анин с женой и младшей дочерью. Несмотря на тяжесть собственного положения - отсутствие пристанища, еды, - Макс Урьевич ни на минуту не терял присущих ему бодрости духа и оптимизма. Многие беженцы узнавали его, он общался с людьми приветливо, доброжелательно, внушал веру в победу. Узнав от моего мужа о рождении нашего первенца, Макс Урьевич поздравил его и стал вместе с ним выбирать подходящее для ребенка имя. Они сидели вдвоем на небольшом пригорке вблизи больницы, и Макс Урьевич говорил о том, что хорошо было бы в этом имени объединить и название городка, в котором сын появился на свет, и могущество революционных идей - главного стимула нашей жизни. Так возникло имя Ивар: Идея, Валка, Революция. В этом имени есть и частица великого оптимизма и человеколюбия Макса Урьевича Шац-Анина.

Младший сын появился в нашей семье 8 мая 1946 года уже в Риге. 9 мая к нам домой пришел Макс Урьевич с Фаней Самойловной и снова, как пять лет тому назад, подсказал нам имя ребенка: "Он пришел в эту жизнь в преддверии Дня Победы, пусть и сам он будет победителем - Виктором!". Эта идея была нам близка и понятна. Память о Максе Урьевиче живет и в имени нашего младшего сына.

* * *

В нескончаемой толпе беженцев, гонимых злым ветром войны, мы крепко держались за руки - 56-летний отец, лишенный зрения, я - 14-летняя девочка и наша единственная опора - моя мать, Фаня Самойловна, которая сразу, как только мы ступили на землю России, обрела второе дыхание, прилив сил и энергии. Она легко и непосредственно общалась с людьми, делилась своими заботами и мыслями. Люди понимали ее и шли навстречу.

Война проникала в сознание отца звуками: грохот и разрывы бомб, вой сирены, людские крики, детский плач, голос репродуктора. И запахами: дым, гарь на долгих пеших переходах, в товарной теплушке, на железнодорожных перегонах. Его мысль непрерывно фиксировала, синтезировала, перерабатывала эти звуки и запахи внезапно нагрянувшей беды, катастрофы. Катастрофы ли? Привычный строй мыслей приводил к неизменному выводу: есть беда, есть жестокий кризис, но нет и не может быть катастрофы. Есть лишь поиски путей выхода из кризиса, преодоления беды. Как обычно для него: преодоление во имя жизни, во имя прекрасной жизни на Земле!

В переполненной теплушке длинного эшелона с беженцами мы доехали до Ярославской области и высадились на станции Бакланка. Растерянные стояли на перроне, не зная, куда двинуться дальше. И здесь произошла встреча, ставшая первым звеном в той цепи милосердия, дружбы и уважения, что сопровождали нас потом в течение всех лет эвакуации. К нам подошла пожилая, как мне тогда казалось, женщина-железнодорожник, начальник станции Бакланка Еремеева - неулыбчивая, даже суровая на вид. Без лишних расспросов она привела нас к себе домой, в маленький пристанционный домик, накормила, приютила на ночь. Она была для нас, как говорят, "совер-шенно посторонний человек", но мы запомнили ее на всю оставшуюся жизнь. Наутро мы уезжали дальше - в село Кукобой Первомайского района. Еремеева усадила нас на телегу и дала с собой свою большую и тугую красную подушку, чтобы было куда приклонить голову в пути. Подушка Еремеевой потом еще долгие годы служила отцу.

В селе Кукобой, в комнате при здании сельсовета, куда нас поселили, мы сразу же стали читать отцу вслух газеты, писать под его диктовку. Писала мама, писала я и даже кто-то из эвакуированных, живших с нами в одной комнате. Макс Урьевич немедленно включился в ритм событий войны, размышлял над прошлым, думал о будущем.

Благодаря отцу в нашей маленькой семейной ячейке ни на минуту не ослабевал творческий накал, охвативший мою детскую душу. В местной газете "Ленинский ударник" 22 июля 1941 года поместили мои стихи, кончавшиеся словами:

Из сибирских лесов, из грузинских садов,

От Либавы до Владивостока

Слышен братский привет, боевой наш ответ,

И врага разобьем мы жестоко.

Конечно, меня, подростка, все здесь поражало новизной, я познавала совершенно новый уклад жизни, непривычные формы общения, обороты речи. Удивило, например, что все дети села, с которыми я бегала к речке, в лес и на сельскую танцплощадку, за небольшими исключениями, носили фамилию Козловы. С одним из них, 17-летним белокурым кудрявым Олегом Козловым, я потом некоторое время переписывалась. Но вскоре он ушел на фронт, и переписка прекратилась. Я долго хранила его ма-ленькую фотокарточку. Наверное, Олег Козлов не вернулся с войны, как миллионы других пареньков России.

Макс Урьевич, а вместе с ним и мы - его семья - не затерялись, не исчезли в необозримом потоке эвакуированных. Нас услышали, нас искали и нашли товарищи, друзья, родные.

В августе 1941 года мы оказались в столице Татарии Казани и временно поселились по адресу Галактионовская, 17, квартира 28 (http://www.museum.ru/M2173). Туда 15 августа поступила телеграмма:

"Шац-Анину. Подтвердите адрес получения денег Литфонда. Желательно Ваше участие в создании антифашистских брошюр, статей, очерков, репертуара эстрады, радио. Свяжитесь с Со-юзом писателей Татарии, редакциями, шлите материалы в Москву, в Союз писателей. Секретарь правления ССП Кирпотин".

И Макс Урьевич продолжает работать. Он пишет письмо своей многолетней сотруднице и другу Шеве Райвид:

"Дорогая Шева! Свыше одиннадцати лет Вы помогали мне в моей литературной работе в качестве секретаря, так как я, лишенный зрения, не мог сам ни читать, ни писать. Ныне, при эвакуации из Риги, мы друг друга потеряли. Более чем когда-либо я теперь нуждаюсь в Вашем сотрудничестве... Прошу Вас поэтому по возможности скорее приехать ко мне. Я уверен, что все местные власти окажут Вам в этом всемерное содействие, так как я убежден, что Вы, продолжая свою работу со мной, сможете быть более полезной, чем на какой-либо другой работе.

Казань, 21 августа 1941 года. М. Шац-Анин".

К сожалению, несмотря на вызов отца, наш друг Шева не смогла приехать и больше мы с ней уже не встретились никогда.

При выходе из Риги Шева по просьбе Макса Урьевича уложила в его черный кожаный портфель рукопись - его многолетнюю работу о ритме. Тема ритма в природе, в жизни и труде постоянно занимала Макса Урьевича. В Казани в августе 1941 года он продиктовал статью "Формы и ритмы войны. Основные этапы в развитии войн". Данных о публикации этой статьи у меня нет, но сохранились черновики. Я узнаю свой отроческий ученический почерк. Один из подзаголовков - "Ритм - война - диалектика". Макс Урьевич стремился философски осознать ритм взаимодействия вовлеченных в современную войну, участвующих в ней сил - людей, оружия, воли и искусства полководцев, идейных импульсов. Он размышлял о развитии ритмов войн с древнейших времен до современности.

"Современная война, которую фашисты превратили в тотальную, является и войной нервов, в которую втянуты все слои народа. Ритмический диапазон современной войны охватывает поэтому всю жизнь сверху до низу - от техники через экономику и политику, от непосредственных столкновений на поле битвы до нервных вибраций в самом далеком тылу. Высшая полиритмичность современной войны требует максимальной планомерности, организованности, квалифицированности и вместе с тем максимальной идейной насыщенности и диалектической эластичности".

В Казани, в квартире на Галактионовской, 17, мы прожили тогда около месяца. И снова удивительная перекличка судеб. Спустя более 40 лет, 23 февраля 1983 года, Фаня Самойловна прочитала в "Литературной газете" сообщение, что в столице Татарии Казани, в доме 17 по улице Горького (бывшая улица Галактионовская), открылся музей-квартира Мусы Джалиля - автора известной "Моабитской тетради", гражданина, патриота, чьи стихи прошли через фашистские застенки и переведены на многие языки мира.

Из письма Фани Самойловны, сотрудникам музея Мусы Джалиля

...Когда мы с мужем и младшей дочерью летом 1941 года оказались в Казани, мы сразу посетили Союз писателей Татарии. Нас встретили сердечно, по-товарищески. В это время там были писатель Адель Кутуй и подруга жизни поэта Мусы Джалиля Нина. Нина тут же предложила поселиться нам у нее, в квартире 28 на улице Галактионовской, 17, в комнате ушедшего на войну Мусы, чтобы Макс Урьевич мог немедленно приступить к работе. Приняла нас Нина очень сердечно, с ней была и ее дочь, маленькая девочка по имени Чулпан, что по-татарски означает "утренняя звезда". Добрый, отзывчивый Адель Кутуй помог нам устроиться; никогда мне этого не забыть.

Муж сразу же взялся за работу, написал большую статью о величии борьбы с нагрянувшей фашистской нечистью. Адель Кутуй пришел к нам за статьей, прочел ее и попросил мужа прийти вечером в помещение Союза писателей, так как группа татарских литераторов уезжает на фронт и сегодня проводы. Адель Кутуй на этом вечере сам прочитал с трибуны эту статью. Присутствовали и москвичи - писатели Асеев, Ильин, Квитко, Добрушин, скульптор Чайков, академики Греков, Деборин. Мы тогда познакомились со многими татарскими писателями. Уже после войны на съезде писателей в Риге к Максу Урьевичу подходили делегаты из Татарии и вспоминали эту встречу в августе 1941 года.

Особенно хорошо нам запомнился Адель Кутуй, который, как и Макс Урьевич, был склонен к поэтизации своих мыслей и ощущений. Он и сам тогда ушел добровольцем на фронт, и больше нам встретиться не пришлось - его не стало в мае 1945 года, сразу после Победы. Я бережно храню повесть А. Кутуя "Неотосланные письма" с его портретом на обложке - таким я его и запомнила - молодым и улыбчивым. Повесть эта вышла в Москве в 1956 году в переводе на русский язык Виктора Важдаева, который нам в 1964 году подарил эту книжечку с дарственной надписью.

На квартире Мусы Джалиля нас посещали тогда академик Адоратский, латышский поэт Юлий Ванаг и другие товарищи, находившиеся тогда в Казани...

Из письма татарского писателя Рафаэля Мустафина

от 22 сентября 1983 года

"Многоуважаемая Фаня Самойловна!

Ваше письмо долго блуждало, прежде чем попало ко мне. Письмо Ваше меня глубоко взволновало. Я близко знаком с Аминой Джалиль и Чулпан Залиловой. Кстати, обе они живы,отдыхали этим летом, как обычно, под Казанью на Волге, хотя живут сейчас в Москве. Амина-ханум сейчас на пенсии, чув-ствует себя неплохо, хотя несколько лет тому назад перенесла тяжелую операцию. Чулпан работает редактором издательства "Художественная литература", замужем, у нее растет дочь Танечка, которой сейчас 14 лет. Таня учится в специальной музыкальной школе при Московской консерватории, пианистка, ездит на гастроли. Ей прочат блестящее будущее.

Я - писатель. Занимаюсь жизнью и творчеством Мусы Джа-лиля, принимал непосредственное участие в организации музея Мусы Джалиля. Поэтому у меня возник к Вам ряд вопросов. Нет ли у Вас случайно фотографии той поры? Нет ли у Вас экземпляра статьи мужа, написанной за рабочим столом Мусы Джа-лиля?..."

* * *

Р. Мустафин прислал Фане Самойловне томик стихов Мусы Джалиля. Она выписала в свою тетрадь слова из предисловия Р. Мустафина к этой книге: "Поэт Муса Джалиль по праву принадлежит к числу лучших сынов человечества".

Просьбу писателя Рафаэля Мустафина я выполнила уже после кончины Фани Самойловны - послала фотографию отца и найденный мною в его архиве текст статьи "Величие и красота борьбы", которую он продиктовал в Казани, сидя за столом ушедшего на фронт Мусы Джалиля. Под диктовку отца тогда писала я. В этой статье отражены те взлеты духовности, то богатство чувств, которыми жили тогда и Муса Джалиль, и Адель Кутуй, и миллионы людей, боровшихся против врага с непоколебимой верой в грядущую победу. И эта удивительная перекличка судеб предстает уже не как случайность, а как закономерность жизни. Приведу несколько отрывков из упомянутой статьи:

"Высшая красота человеческая - это красота борьбы. В столкновении борющихся сил решаются судьбы мира. Напряжение воли создает вершины бытия, кульминации исторического процесса. На этих вершинах сверкают яркие молнии, гулко грохочут мощные разрывы. То - два мира столкнулись в гигантском единоборстве. Душа человека, его высшие потенции раскрываются в борьбе, как ярчайший цветок. Клокочет душа, переполненная до краев могучими импульсами. Мысль острым лезвием разрезает туманные завесы обывательской повседневности и открывает захватывающие горизонты грядущего. Чувства, бурные, как горный поток, полные ненависти и любви, сметают с пути все нагромождения будней, всю накопленную веками тину. Чувство несется к великому океану безбрежно-раздольной счастливой жизни, освобожденной от плотин старого рабства, древней звериной злобы. Воля, туго зажатая в пружину, могучим размахом несется на врага, нанося ему разящие удары, наполняет душу великой радостью преодоления гнусности, вероломства и предательства

Наша война - это героическая война с войной. Борьба за искоренение тоталитарных убийств миллионов цветущих жизней, борьба во имя предотвращения фашистского владычества над миром...

Безмерна красота борьбы человека против бесчеловечности. Безмерна красота жизни вольной, человечной. Без-мерно и величие смерти в борьбе за эту жизнь, за свободу, за эти вершинные горизонты.

Кто ищет в жизни величие и красоту, высшую красоту, тот найдет ее в беззаветной борьбе за вольную творческую жизнь, в единении всех народов мира, борющихся с фашизмом. В напряженной борьбе, ныне решающей судьбы мира, победит человек, свобода и право, разум и гуманность".

Из тетрадей Фани Самойловны

В Казани все больше чувствовалось дыхание войны, и друзья настаивали, чтобы мы с семьей уехали дальше в тыл. Наш давний знакомый А. М. Деборин советовал нам поехать в Алма-Ату, где есть филиал Академии наук, юридический институт и где Макс Урьевич сможет плодотворно работать. Направление следовало получить у Отто Юльевича Шмидта, возглавлявшего тогда Академию наук.

Я знала, что Макс Урьевич со Шмидтом встречался еще в 20-е годы в Риге, когда тот после поездки по странам Европы возвращался в Россию и выступил перед рижской молодежью, делился своими впечатлениями о поездке. После доклада Макс Урьевич подошел к Шмидту, представился и попросил его выступить с лекцией также перед аудиторией еврейской интеллигенции. Отто Юльевич с радостью согласился и в помещении одной из рижских еврейских школ сделал содержательный доклад. Я была тогда в зале и слушала его вместе со всеми.

Теперь, в Казани, мне предстояло попасть к нему на прием. Это было непросто: Отто Юльевич был загружен делами. Отправляясь к Шмидту, я мало верила в то, что попаду к нему. На прием были записаны крупные ученые, академики, дни и часы их приема были заранее обозначены в списке. Но ждать очереди и надолго оставить Макса Урьевича я не могу. Что же делать? Я подхожу к двери, секретарша смотрит на меня внимательно... и сразу впускает. Кто-то в этот момент вышел из дверей кабинета. Судьба!

Вхожу и вижу настоящего,- живого Отто Юльевича Шмидта, как на киноэкране среди льдин или в ликующей толпе встречающих его москвичей... Это было как сон! Он подымается, идет мне навстречу с сердечной улыбкой и ласково спрашивает, чем может быть мне полезен. Я чувствую его доброту, душевное тепло. Возле него стоит и тоже улыбается красивый человек - его помощник Федоров. Я называю имя мужа, и Отто Юльевич говорит, что знаком с ним, помнит его. Я рассказываю о том, что советовал нам академик Деборин. Шмидт слушает внимательно, соглашается, расспрашивает. Я показываю ему фотографии дочерей, и он ласково смотрит на них.

По личному распоряжению Отто Юльевича нам были заказаны билеты на поезд, и Федоров сам отвез нас на машине на вокзал, посадил в вагон. Все свои распоряжения Отто, Юльевич давал при мне, и, тронутая его заботой, я сказала, что никогда не смогу этого забыть. Отто Юльевич ответил: "Хотел бы еще раз встретить Вас и узнать, что все наладилось...".

Мы встретились с Отто Юльевичем еще раз в 1944 году в Москве. Он дружески побеседовал с Максом Урьевичем, и больше мы с ним уже не виделись. В памяти моей он сохранится до конца моих дней.

В Казахстан мы ехали с письмом, копию которого я бережно храню долгие годы. Оно было подписано академиком-секретарем Отделения истории и философии Академии наук А.М.Дебориным и заместителем председателя Комитета филиалов и баз Академии наук П. Н. Колесниковым. Письмо было адресовано заместителю председателя президиума Казахского филиала Академии наук Г. У. Бузурбаеву. В этом письме Макс Урьевич рекомендовался как активный антифашист, научный и литературный работник. Письмо заканчивается так: "Мы уверены, что после личного Вашего знакомства Вы увидите, какую разнообразную помощь может оказать товарищ М. У. Шац как КАЗФАНу, так и ряду общественных организаций Казахстана".

В солнечный город Алма-Ату мы приехали в сентябре в воскресный день. На вокзале была масса приезжих, в город можно было попасть только по пропускам. Пропуска у нас не было, мы никого в городе не знали, и заехать было некуда. Макс Урьевич после длительной поездки очень устал, у него кружилась голова. Я пробилась к начальнику станции и попросила соединить меня по телефону с руководством КАЗФАНа. Несмотря на то, что день был нерабочий, на месте оказался руководитель филиала Каныш Имантаевич Сатпаев, который с большой готовностью отозвался на мою просьбу помочь. Вскоре за нами на вокзал приехал на машине товарищ Аралов, отвез в гостиницу "Дом Советов", определил в комнату. Каныш Имантаевич позвонил в гостиницу, позвал меня к телефону, спросил, как мы устроились. Я поблагодарила его и передала просьбу Макса Урьевича: предоставить ему возможность сразу же приступить к работе, не теряя ни единого дня. И в тот же вечер мы договорились о том, что Макс Урьевич начнет работать в Институте истории, языка и литературы КАЗФАНа, а также на кафедре госправа Алма-атинского юридического института. Макс Урьевич был окрылен такой теплой встречей и перспективой немедленно включиться в работу. К нему вернулась бодрость, он тут же забыл о недомогании.

Мы получили на улице Калинина, 76, в небольшом одноэтажном домике невдалеке от КАЗФАНа, солнечную просторную комнату с телефоном, что было особенно важно, ведь Макс Урьевич работал в основном дома. К нам часто приходил ученый секретарь института Маргулан - прекрасный, добрый человек, приносил и уносил материалы.

Светлый образ Каныша Имантаевича Сатпаева остался в памяти наших сердец. Макс Урьевич написал большую статью для Совинформбюро о Сатпаеве - ученом-борце, деятельность которого выдвинула его на орбиту мировой науки. Описал его детство, юность, работу, его роль в творческом штурме недр Казахстана, широкий кругозор. Макс Урьевич писал: "Как личность Сатпаев импонирует своей цельностью. Слово и дело, теория и практика всегда идут у него рука об руку. Он пользуется самой широкой популярностью в народе...".

Личность Сатпаева вдохновила скульптора И. М. Чайкова, создавшего его яркий образ в мраморе, - черты лица, вырази-тельное лицо человека высокого интеллекта и культуры.

Впоследствии мы с болью узнали, что в 1951 году Каныш Имантаевич Сатпаев был подвергнут злостным клеветническим нападкам, его отстранили от обязанностей президента Академии наук Казахстана, он оказался в жестокой опале. В 1955 году Каныш Имантаевич был полностью восстановлен в правах, снова избран на пост президента Академии наук, продолжил свою разностороннюю научную и организаторскую деятельность.

Все годы мы храним большую фотографию знаменитого казахского акына Джамбула. Впервые я его увидела в Союзе писателей Казахстана, в кабинете Сабита Муканова. Джамбулсидел, возле него лежала домбра, сам он был почему-то грустным, печальным. Я подошла к нему, почтительно поздоровалась, и он сердечно и радостно откликнулся на мое приветствие, долго держал меня за руку, не отпускал от себя. И мне потом казалось, что этот глубокий старец одарил меня тогда душевными силами для преодоления всех трудностей, стоявших на моем пути.

Макс Урьевич, осваиваясь в новых условиях, воспринимал окружающее в первую очередь акустически. Песни Джамбула тогда часто передавали по радио. Слова были непонятны, но его голос под звуки домбры, национального казахского инструмента, передавал всю гамму эмоций - радости, переживаний, страданий. Внешний облик Джамбула, седобородого старца, я подробно описала Максу Урьевичу на словах.

Образ акына - певца народной скорби и радости - привлек Макса Урьевича, и он написал тогда большую статью о Джамбуле.

"...Мчались столетия на скакуне... Менялся облик тиранов - ханы, султаны, цари, мурзы, баи и муллы чередовались на горбе народа... Но мчится акын Джамбул на прекрасном своем скакуне, три четверти столетия сеет бодрость и веру в силу народную, способную сокрушить недругов и поработителей. Он стал певцом своего народа, пророком его грядущей вольности. Всю гамму народных горестей под игом поработителей отражали песни Джамбула. Всю гамму народных радостей, рожденных сознанием своей силы, надеждой на светлое будущее, полными горстями бросала в народ песня Джамбула".

* * *

В 1942 году Макс Урьевич написал большую работу "Казахстанцы в боях за Москву". Помню, как он проникновенно дик-товал свои размышления о подвиге бойцов 316-й стрелковой дивизии под командованием генерала И. В. Панфилова, о 28 героях-панфиловцах, стоявших в ноябре 1941 года насмерть у разъезда Дубосеково под Волоколамском. Политрук Клочков,старший лейтенант Момыш-Улы...

Трагические образы оживали в стенах нашей комнаты, громко и отчетливо звучали их слова, они входили в нашу повседневность, в нашу жизнь, стали родными, близкими. Образыгероев - казахстанцев поразили тогда мое отроческое воображение, и в каждом молодом казахском пареньке-призывнике мне виделся будущий герой.

В то время в Институте истории, языка и литературы КАЗФАНа ученые во главе с членом-корреспондентом АН СССР Анной Михайловной Панкратовой создавали большой коллективный труд по истории Казахстана. В этой работе принимал участие и земляк Макса Урьевича Ян Яковлевич Зутис.

Анна Михайловна Панкратова заинтересовалась научной деятельностью Макса Урьевича. Прочитав его работу "Казахстанцы в боях за Москву", она в августе 1943 года письменно рекомендует частично включить ее в учебник по истории Казах-стана, а также послать копию этой работы в Москву для использования в большом труде "Оборона Москвы".

Тема Казахстана, его история стали целым этапом творческой биографии Макса Урьевича. В дальнейшем жизнь ставила перед ним иные задачи, открывала другие темы, но годы, проведенные в Казахстане, творческое горение, которое было вызвано глубоким интересом к судьбе казахского народа, оставили неизгладимый след в его памяти. И впоследствии он живо интересовался жизнью Казахстана.

Передо мной оригинал договора, который 2 октября 1942 года КАЗФАН заключил с М. У. Шац-Аниным, обязавшимся написать брошюры на темы "Фашистская расправа над правом" и "Нацизм - злейший враг всех народов". На документе личная подпись Каныша Имантаевича Сатпаева. Договор Макс Урьевич выполнил - эти работы в объеме двадцати печатных листов были переданы Казахскому филиалу Академии наук. Сохранились рецензии на эти работы профессора С. С. Кравчука, который оценил их как полезные для широкого круга читателей, свидетельствующие о большой эрудиции автора в области права и значительном опыте научной и литературной работы. О том, что за два года Макс Урьевич Шац передал КАЗФАНу эти и другие свои работы, имеется документ, подписанный заместителем председателя президиума Казахского филиала Академии наук СССР профессором М. И. Горяевым и секретарем президиума И. А. Поляковым. Однако, к великому сожалению, мне так и не удалось выяснить дальнейшую судьбу этих работ отца. Мои неоднократные запросы в Академию наук Казахстана не дали результата - никто ничего не знает. Остается лишь гадать о том, были ли опубликованы или как-то использованы эти работы. Хочется верить, что плоды мыслей отца стали в свое время достоянием читателей, кого-то обогатили, просветили, вдохновили на борьбу с фашизмом...

Вероятно, стоит задуматься над тем, как же смог Макс Урьевич в то тяжелое время выполнять такую большую работу, приспособиться к изменившемуся ритму жизни, трудному военному быту, суровым условиям. Как справлялся со своими творческими задачами при полном отсутствии зрения? Надо сказать, что руководство КАЗФАНа, Союза писателей Казахстана и юридического института проявило максимальную заботу о том, чтобы, как писал профессор М. И. Горяев, "несмотря на свою тяжелую болезнь, М. У. Шац работал не покладая рук,отдавая все свои силы и знания борьбе на идеологическом фронте с фашистским мракобесием".

Передо мной ряд документов того времени. Вот постановление президиума КАЗФАНа, который зачислил М. У. Шаца в штат Института истории, языка и литературы по сектору исто-рии и разрешил ему работать на дому. Документ подписан председателем бюро президиума КАЗФАНа Сатпаевым и членами бюро Горяевым, Успановым, Поляковым. А вот повестка, подписанная ученым секретарем совета института А. Маргуланом: М. Шац приглашается на очередное заседание 10 июля 1942 года для обсуждения работы по истории государства и права казахского народа.

Пять документов за подписью директора Института языка и литературы КАЗФАНа

Н. Сауранбаева: в Государственную публичную библиотеку имени А. С. Пушкина - о возобновлении личного абонемента М. Шаца на 1942 год, в редакции газет "Казахстанская правда" и "Социалистик Казахстан", в Президиум Верховного Совета - с просьбой предоставить М. Шацу для научной работы все опубликованные и неопубликованные материалы, отражающие подвиги казахстанцев на фронтах Отечественной войны и в тылу.

Документ за подписью директора 1-го Государственного юри-дического института профессора Б. Я. Арсеньева: "Справка. На-стоящая справка выдана Ф. Шац в том, что она является женой преподавателя 1-го ГЮИ М. У. Шаца, у которого совершенно отсутствует зрение, и потому тов. Ф. Шац читает своему мужу книги, пишет под его диктовку, наводит необходимые для его научной работы справки и сопровождает его на лекции. Без помощи Ф. Шац ее муж не был бы в состоянии выполнять свою научную и учебно-педагогическую работу. 18 февраля 1942 го-да". Эта справка очень потрепанная - очевидно, ее часто приходилось предъявлять.

А ведь были еще и трудности быта, вопросы питания, лечения, и все это преодолевалось с помощью чутких, добро-желательных, заботливых людей. Максу Урьевичу и его семье была обеспечена медицинская помощь лучших врачей. Родители, правда, не пользовались этой больницей, зато я доставила вра-чам немало забот: брюшной тиф, инфекционная желтуха - и всев тяжелейшей форме. Эта больница спасла мне жизнь.

Передо мной копии писем о включении М. У. Шац-Анина в списки на литерное питание, в списки нуждающихся в электроэнергии. И даже в банно-прачечную контору: "Прошу допустить профессора М. У. Шац в баню для помывки совместно с женой ввиду болезни М. У. Шац, исключающей возможность мытья без посторонней помощи. Замзав. Горкомхозом Н. Григорьев".

С осени 1941 года Макс Урьевич читает лекции по иностранному государственному праву в Алма-Атинском юридическом институте, который в декабре того же года сливается с эвакуированным Московским юридическим институтом. 9 мая 1942 года ученый совет института представляет его к утверждению в ученом звании профессора. Решением Высшей аттестационной комиссии Всесоюзного комитета по делам высшей школы от 18 декабря 1943 года (протокол 26) он был утвержден в звании профессора по кафедре "Государственное право".

В те далекие, трудные военные годы Макс Урьевич работал неустанно - с утра до ночи. Великие цели давали ему неис-тощимые силы. Длинными бессонными ночами, которые отличались для него от дней лишь глубокой тишиной, зрели его мысли, возникали слова, выстраивались фразы. И появлялась неодолимая потребность нести свое живое слово людям, переливать в их души то, чем была переполнена его собственная душа.

Передо мной пожелтевшие документы тех далеких военных лет. Н. М. Яновский-Максимов, возглавлявший в то время лекторий Академии наук СССР, пишет о том, что профессор М. Шац-Анин являлся одним из лучших лекторов этого лектория в Казахстане, его выступлениям в самых разнообразных аудиториях было дано множество весьма положительных отзывов.

А вот и путевки, на которых можно прочесть эти отзывы. "Много задавалось вопросов слушателями, а это в нашем коллективе значит, что слушатели верили в правильный ответ, оставались довольны и благодарны..."

"Уважаемый товарищ Шац! Вы утверждаетесь лектором на наш призывной пункт на период призыва молодежи 1924 года рождения с 10 по 20 августа с.г. Очень прошу Вас прийти нанаш пункт (ул. Амангельды, 60) или позвоните, пожалуйста, по телефону 44-05, чтобы договориться с Вами о расписании Ваших лекций. Комиссар призывного пункта Сталинского райвоенкомата М. Шкляр. 11 августа 1942 года".

Лекции на призывных пунктах и в госпиталях - это особая страница алма-атинской жизни Макса Урьевича. В эти моменты он жил со своими слушателями единой духовной жизнью, жилих тревогами и чаяниями, чувствовал себя, как на поле боя.

Он выступал также на аэродроме в горах, чаще на призывных пунктах, где вместе с призывниками его слушали солдатские жены, матери, сестры... А темными вечерами, держась за спину Фани Самойловны, он переходил по дощечкам через арыки и шел в госпитали.

Искалеченные в жестоких боях молодые тела, измученные неизвестностью души, вопрошающие взгляды: как жить дальше, как работать - без руки, без ноги, без глаз? Как встретят дома,станут ли ждать, делить горе, терпеть обузу?

И вот перед ними лектор. Он вдохновенно, громко, уверенно и внушительно говорит о грядущей мирной жизни после победы над врагом, о великой красоте этой жизни, о литературе, ис-кусстве, музыке, о величии и красоте борьбы... Голова его вы-соко поднята, глаза слегка прищурены, словно глядят вдаль. И рядом, вместе с ним жена - красивая, моложавая, ласковая,преданная. Это она - его глаза, она ведет, одевает, подает, кормит... И светлеют думы раненых о грядущей жизни, о доме, возвращаются вера, надежда: вот ведь как живет и трудитсясовсем слепой человек - писатель!

В переполненном зале здания Турксиба Макс Урьевич с ог-ромным успехом прочитал доклад о Бетховене. Название доклада: "А Бетховен - с нами!". Во втором отделении звучала музыка Бетховена в исполнении московских артистов.

Выступал он и на больших собраниях в Союзе писателей Казахстана. Там были интересные встречи с писателями Ольгой Форш, Паустовским, Зощенко, Прилежаевой, Ауэзовым, Мукановым и многими другими. Фаня Самойловна подробно, как всегда, описывала Максу Урьевичу внешний облик окружавших их и выступавших людей, делилась своими зрительными впечатлениями.

25 сентября 1943 года Фрицис Рокпелнис пишет Максу Урьевичу письмо из Москвы, информирует его о том, что выходит альманах "Карогс", предлагает в нем сотрудничать. "Арнольд Деглав рассказал много о Вашей активной работе в Алма-Ате. Меня чрезвычайно обрадовало, что в далеком южном городе Вы нашли возможность для применения Ваших творческих сил. Таким образом и Вы в дни войны вносите свою ценную долю в нашу общую работу".

В архиве отца бережно хранятся вырезки из газет военного времени и среди них стихи Яниса Судрабкална "Русскому народу" в переводе Бориса Пастернака, опубликованные 17 сен-тября 1941 года в "Литературной газете", и статья Вадима Кожевникова "Латыши идут на врага" в "Правде" от 23 декабря 1941 года.

Из тетрадей Фани Самойловны

Вспоминаю Алма-Ату, утро. Конец зимы, сильно потеплело, солнышко уже очень греет, ручьи с шумом несутся с гор, арыки бурлят, и кажется, что все-все кругом уже настроилось на весенний лад. Впервые в жизни увидела миндальное дерево в цвету и так обрадовалась! Оно росло неподалеку от нашего окошка, и его розовые лепестки меня зачаровывали. Вдруг утром гляжу: выпал снег и покрыл все вокруг и миндальное деревце в цвету тоже... Но потом выглянуло солнышко, стало пригревать, снег начал быстро таять, мое деревце освободилось от него, и розовые цветки еще прекраснее засияли, распустились и возликовали, сверкая капельками бывшего, растаявшего, снега.

В то утро мне так захотелось ласки, тепла от родного человеческого сердца... Лиловая синева снежных гор, почти уже весенний ветер, насыщенный снегом свежий воздух, цвет поспешившего порозоветь миндального деревца, одолевшего нагрянувший снег... Это было в начале 1943 года, за много тысяч километров от Риги, от дома. Тяжелое время, и не снегом засыпать, а кровью стало заливать с июня 1941 года... Страшно, страшнее страшного. А ты веришь, веришь и все время стряхиваешь с себя и со своих близких это страшное. А оно опять тебя мучает, особенно по вечерам, в военных госпиталях. Сколько искалеченных людей, а сколько еще и тех, кто так и не добрался до теплой постели... Жуть! И все же: вера, вера, вера - только она испасает. Вера, что Жизнь всегда остается Жизнью. Надо смотреть вперед, вверх. "Удивляюсь я вашему оптимизму", - сказал Абабков, ученый человек в Алма-Ате, когда я в начале 1943 года приглашала его приехать в гости после войны к нам, в Ригу, обещала показать много красивых парков и наше взморье. А ведь он был очень большого роста, здоровый, крепкий, да еще обра-зованный - секретарь академика. Оптимизма, веры у него не было. Взял бы пример с того миндального деревца, расцветшего, когда его внезапно осыпал снег. Как оно сияло под лучами солнца на фоне голубого алма-атинского неба, и капельки на его листьях и лепестках цветов так серебрились и блестели, как бывает у малых деток: слезинки еще не высохли на розовых щечках, а глазки уже радостно улыбаются!

Из письма Фани Самойловны к дочери Дите

в больницу ко дню ее рождения от 14 ноября 1942 года

"Желаю тебе быть совсем здоровой и счастливой, чтобы труд твой был всегда звеном твоей радостной, счастливой жизни... Чтобы вскоре вражеская нечисть была изгнана, чтобы нашажизнь восстановилась вместе с жизнью для всех. Я крепко в это верю, и сердце мое сможет опять легко и радостно переживать дни твоего рождения..."

* * *

Шесть пожелтевших телеграмм военного времени, ленточки с текстом наклеены на страницы старых математических учебников. На каждой телеграмме лиловые штампики: "Проверено", "Просмотрено". Даты мне не разобрать, но я и так все помню. Телеграммы от Натана Борисовича, мужа моей старшей сестры Диты, или, как мы его ласково называли, от Натика. Хочется рассказать и о нем, он был нам всем очень дорог.

Натан Багг происходил из большой состоятельной интеллигентной рижской семьи. Его отцу в свое время принадлежали рижская меховая фабрика "Электра", большой дом на Карловской улице, красивая двухэтажная дача в Булдури. В семье было много детей, Натик был самым младшим. Он окончил английский колледж, получил специальность инженера-химика, имел энцик-лопедические познания в области технических и естественных наук, был всесторонне образован. Познакомился он с Дитой в 1938 году, перед ее отъездом на учебу в Париж, и влюбился в нее, как впоследствии оказалось, раз и навсегда.

Вскоре все его родные уехали из Риги на Запад. Натик остался в Риге один, ждал Диту, надеялся, что, вернувшись из Парижа, она выйдет за него замуж. Он жил в большой опустевшей квартире родительского дома и работал инженером на фабрике "Электра", все еще принадлежавшей его отцу. Осенью 1939 года они с Дитой поженились. Помню, как меня вызвали с уроков в школе, взяли с собой на регистрацию их брака.

27 июня 1941 года мы все вместе вышли пешком из города, в дороге потеряли друг друга, затем в августе встретились в Казани и переехали в Алма-Ату. У Натика было больное сердце, его несколько раз призывали и тут же возвращали с призывных пунктов. Однажды он даже доехал с призывниками до Новосибирска, но и оттуда его вернули - как негодного к строевой службе.

Вскоре его призвали в трудармию и отправили в Караганду, на работу в шахту. Писем он не писал, только изредка слал короткие телеграммы. Вот одна из них, посланная в Москву в 1943 году с обратным адресом "Караганда, шахта 17БИС ЦЭММ": "Счастья, здоровья, полную победу в новом году желаю. Ната".

В 1946 году Натик возвратился домой в Ригу и прожил вместе с Дитой много лет. Работал конструктором на Рижском вагоностроительном заводе. Он много болел, перенес два инфаркта и умер после операции летом 1970 года в возрасте 56 лет. Это был светлый человек, немного замкнутый, но доброжелательный, честный, скромный и благородный. Его ранний уход из жизни был большим ударом для нашей семьи.

В Алма-Ате на улицах города, в парках, на рынке можно было тогда запросто встретить самых знаменитых киноактеров, они жили в этом городе, снимались на киностудии. Помню, как Фаня Самойловна, увидев в продовольственном магазине Михаила Жарова, всплеснула руками и громко воскликнула: "Меншиков!".

Киноартисты Петр Алейников, Михаил Кузнецов были для нас, девчонок, образцами мужского обаяния. Это был наш идеал, которым мы вдохновлялись для дальнейшего сравнения и поисков. Их улыбки, жесты, голоса остались на всю жизнь родственными, близкими. Мне очень нравился артист Борис Блинов, игравший в паре с Валентиной Серовой в кинофильме военных лет "Жди меня". Впоследствии некоторые характерные черты Блинова мне виделись в облике Михаила Ульянова. Артисты эти были нашими современниками и остались ими. Вот смотришь фильм с участием молодой Любови Орловой и думаешь: так, как Орлову воспринимаем мы, ее современники, никто уже никогда ее воспринимать не будет. У современных зрителей совсем иные ассоциации, иные ощущения, возникающие в связи с ее игрой. Так, как звучали ее песни для нас, они не будут звучать уже ни для кого другого. Тогда, в ранней молодости, нам казалось, что вся лирика, вся романтика кино обращена непосредственно к нам, имеет прямое отношение к нашему настоящему и будущему, что все это - о нас... Да, у кого из моих сверстников не дрогнет душа, не отзовется горячим воспоминанием сердце при звуках танго "Вам возвращая ваш портрет", песен "Соловьи, соловьи...", "В лесу прифронтовом"! Для нас это не история, а живые образы и реальные воспоминания.

Осенью 1941 года в Алма-Ате на прилавках магазинов были еще красивые, добротные шерстяные и шелковые ткани, нарядные туфли на высоком каблуке, модного тогда бежевого цвета. Все это скоро исчезло, и мы, девочки, ходили кто в чем. Киевлянки и харьковчанки донашивали те легкие крепдешиновые и крепжоржетовые платьица, в которых вышли из дома. Зимой мы носили казахские меховые пимы или унты с галошами и старушечьи черные шубы из "рытого" бархата. В первую зиму кое-что еще можно было купить по талонам.

Мне крепко запомнились гостеприимство, доброта многих казахов, непосредственность, детская чистота в общении. Казахские ребята охотно дружили с нами, эвакуированными детьми. Но ведь они были у себя дома, а мы постоянно ощущали временность своего пребывания здесь и сильно тосковали по своим родным городам - Киеву, Харькову, Риге. Я хорошо помню своих подруг: казашку Клару Курмангалиеву, дочь киевского ученого Катю Лазаренко, дочь харьковского прокурора Жанну Ефименко, Нелу Устименко... Спустя много лет, бывая в городах Украины, я невольно искала их глазами в толпе горожан. Пыталась разыскать через справочное бюро. Но ведь прошли десятилетия, девочки повыходили замуж, сменили фамилии. Клара Курмангалиева приезжала как-то из Алма-Аты в Ригу по делам, нашла меня, и мы с ней долго вспоминали далекие годы войны, нашу школу 28 на Советской улице.

В Алма-Ате я переписывалась со своими старшими рижскими подругами, которые добровольцами вступили в ряды Латышской дивизии. Они с гордостью сообщили мне об этом, указав свой обратный адрес: почтовое отделение Золино, почтовый ящик 207721. "Желаю только одного, чтобы скорее разбить врага и с победой вернуться домой, в нашу родную Ригу... Работать будем и заживем снова счастливой жизнью. Твоя Ева".

В нашей комнате на улице Калинина, 76 постоянно царила атмосфера творческого начала, духовного напряжения. Отец диктовал. Впервые тогда я услышала от него стихи Блока:

Мильоны - вас.

Нас - тьмы и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы - мы!

Да, азиаты - мы,

С раскосыми и жадными очами!

Горение отца было заразительным, будило воображение. Помню, как образ партизанки Тани, зверски замученной и казненной оккупантами, остро затронул мою душу, вызвал реальное, конкретное ощущение личного героизма девушки - такой же, как я, как мои сверстники. Мы тогда еще не знали ее настоящего имени - Зоя Космодемьянская. На смерть Тани я откликнулась стихотворением, послала своим подругам в Золино, где его опубликовали в полковой газете. Девочки Ева и Дида просили меня присылать им все мои стихи, и я охотно писала и отсылала - о фронте, о бойцах, о партизанах... Мне так хотелось чувствовать себя участницей всех событий!

Уникальная фотография

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Содержание