ГЛАВА ПЕРВАЯ

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

В этом городке 22 июня 1885 года родился Макс Урьевич Шац.

С трех сторон городок окружен густыми живописными лесами с поэтическим названием Тауркалне. Люди селились здесь уже с конца XVI века, а в 1648 году местечку был присвоен статус города. В XVII и XVIII веках здесь, на речном пути, шла оживленная торговля льном, зерном и прочими товарами. Судьба городка была трагична. Страшная эпидемия чумы в 1710 году, опустошающие пожары, неукротимые наводнения. Городок испытал и нашествие Наполеона, и трагедии первой мировой войны, и чудовищные зверства гитлеровского фашизма - ни одна беда не прошла стороной.

В этом тихом уездном городке были свои общественные и культурные традиции, закалившиеся в испытаниях. Здесь рождались и росли люди, которые несли эти традиции дальше, и они вливались в широкий поток жизни общества

Из воспоминаний Макса Урьевича Шац-Анина

ЧУДЕСА ДЕТСТВА

Почему переживания детских лет до старости остаются в памяти гораздо более яркими и отчетливыми, чем события зрелого возраста? Не потому ли, что детство - подлинная пора чудес, и все дети - в большей или меньшей мере - вундеркинды?.. Они все рождаются творцами, романтиками, призванными открывать, завоевывать, осмысливать и создавать мир, полный тайн, пропастей и вершин. Огромная впечатлительность, страстный порыв все воспринять, все осознать.

Широко открыты глаза ребенка: сколько вокруг форм, красок, очертаний! Как чутко прислушивается ухо ребенка ко всему, что вокруг него творится, звучит и распевает! Душа и тело ребенка насыщены порывом овладеть этим миром чудес. Игры детей тем и увлекательны, что открывают новые чудеса в этом мире таинств. Подсознательное еще самодержавно царит над сознанием. Ребенок неотделим от Космоса, он - неразрывная часть его.

Оглядываясь на первые годы своей жизни, нелегко вспомнить, когда именно в сознании наметилась грань между "Я" и "не Я", между мной и внешним миром.

Мы играли с собачками, кошками, курами и утками, как с себе подобными. Особенно велика была моя дружба с песиком Буфкой. Мы вместе гуляли, гнались за убегающей от нас кошечкой. Это было подлинное содружество. Но вот однажды, мне было тогда года три, все взрослые сидели за обедом, а мы с Буфкой нежничали под столом. Вдруг кто-то со стола бросил вниз косточку. Буфка поймал ее и начал грызть, а я ухватился за конец косточки и потащил ее к себе. Буфка впервые на меня рассердился и схватил зубами за ухо. Я почувствовал гнев моего друга, страшно обиделся и закричал. Взрослые нас помирили. Это был первый момент, когда я почувствовал грань между "Я" и "не Я", между дружбой и враждой. Наша дружба с Буфкой продолжалась. Мы гуляли с ним по ближайшим перелескам, гнались за ящерицами и ужами, охотились за гадюками. Буфка, как и я, с огромным вниманием следил за всеми чудесами, которые творятся вокруг муравейника. Мы оба жадно вдыхали чудесный, полный ароматов весенний воздух, вместе купались в Двине, резвились, плавали, и Двина на своих берегах открывала перед нами чудеса мира.

Часто я доплывал до середины реки. Как-то раз, уже совсем близко от берега, я попал в глубокую яму. И снова - момент, навсегда запечатлевшийся в памяти: погружаюсь глубоко в воду, чувствую, как голубизна летнего неба затягивается густой пеленой, в ушах шумит, сознание затухает на грани бытия и небытия. Еще не зная, что такое смерть, я всем существом ощущаю ее близость. Где-то рядом громко лает Буфка, и что-то в моей душе встрепенулось... Чудом всплываю наверх и ползком добираюсь до берега, где меня Буфка встречает радостным лаем.

Дружба и вражда, радость и горе - как это все переплетается! И кажется мне, что с того дня жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неразрывно сплелись воедино. И жизнь победила смерть!

У соседа пивовара был сын Илья, недоросль четырнадцати лет, который любил играть с нами, малолетками. Однажды, в жаркий летний день, мы гуляли с ним по городскому саду. Рядом с садом, на базарной площади, был глубокий колодец, в который на длинном канате опускалось ведро. "Жарко, напиться бы", - обратился я к Илюше. Недолго думая, он посадил меня в ведро и стал опускать в колодец. Никогда не забыть мне эти мгновения, когда солнечный мир стал исчезать, а я все глубже опускался во мрак. Сырость охватила меня, и дрожь прошла по всему телу. "Конец!" - мелькнуло в затухающем сознании. Когда ведро плюхнулось в воду, меня окатила ледяная влага, и я громко завопил. Прохожие извлекли меня из колодца, насквозь промокшего. Илюша встретил меня с наивным изумлением: "Ну, напился?". Сложное сплетение - разум и безумие, жизнь и смерть, солнечный свет и мрачная тень. Сколько противоречий, сложных переплетений в этом мире чудес!

Дом, в котором я родился и рос, находился на самой окраине городка. За садом и огородом было большое необработанное поле, и я любил бродить там, собирая в букеты полевые травы и цветы. На этом поле были болотистые места, где почва уходила из-под ног, и родители запрещали мне там гулять, но я не мог отказать себе в этом удовольствии. Во время одной из прогулок я услышал вдали чьи-то крики, вой живого существа. Побежав в направлении этого воя, я вдруг увидел голову и шею лошади, которая погрязла в жидком болоте, извивается, пытаясь вы-браться, и неустанно вопиет от боли и ужаса. Несколько человек с палками в руках пытаются спасти лошадь, но это им не удается, так как почва ускользает из-под ног. Это длилось не-сколько мучительных минут, болото затягивало лошадь все глубже, крики становились все более ужасающими, и вдруг насту-пила тишина. Лошадь утонула, исчезла. Болото сомкнулось над живым существом. В моих ушах еще звучали ее предсмертные стоны, душа сжималась от ужаса, из глаз лились слезы, я брел обратно, в наш огород. Тогда я впервые увидел, как умирает живое существо, и никогда уже потом не смог этого забыть.

Зло могло свалиться и с ясного неба. Вспоминаю такую картину: в нашем дворе всполошилась домашняя птица - над нею кружил ястреб, в когтях его был только что пойманный им цыпленок. Не помня себя от ярости, я схватил палку, кинул ее в хищника, и он выпустил свою жертву. Именно тогда я начал понимать, что хищникам всегда и везде надо давать отпор!

Помню, как мы, дети, с недоумением глядели на взрослых, когда они с приближением грозы плотно закрывали окна и двери. Чего они боятся, думали мы, и с нетерпением ждали, когда, наконец, сможем выскочить на волю и полной грудью вдохнуть очищенный грозой воздух!

Как восхищал меня мир красок и цветов! Как восторгался я подснежником - предвестником весны! И как зачарованно бродил вокруг черемухи, вдыхая с ее ароматом всю чудотворную красу природы. А когда вдоль забора в саду расцветали ландыши, я не мог оторваться от белых головок-кудесниц, своим запахом рождающих порывы вдаль и ввысь... Росла на лугах травка-цветок - со множеством шариков, гладких, блестящих. Наберешь пучок, подымешь вверх, и солнце в зеркальных шариках отражается ярким букетиком лучей. Как весело бежать навстречу солнцу! Сидишь в саду, в беседке из сирени, аромат уносит тебя далеко, в голубую синь, вдаль чудес. А когда расцветает жасмин и акация наполняет воздух мучительной тоской по ушедшей весне, весь мир кажется тебе букетом тончайших ароматов, всех нюансов красок, всех причудливых форм бытия.

От клумбы с розами не оторваться! По форме, цвету и ароматам роза была для меня ярчайшим воплощением земной радости, посулом райского блаженства. А с грустными астрами я тихо провожал уходящее лето и яркое солнце...

Любимым местом игр был берег Двины и канал, кольцом окружавший городок. Из песка, глины и камушков мы воздвигали фантастические строения, башни, крепости. Мир, осязаемый руками юных чудотворцев, превращался в мир диковин. Дети предвосхищали чудотворную силу труда!

Летние купания, состязания в плавании, катания на лодке закаляли тело и душу. На лесистом островке мы ловили удочкой рыбу. Зимой, когда Двина замерзала, мы стремительно носились на коньках вдоль берега, на бегу перескакивая проруби, и эт наполняло душу радостью преодоления. Во время ледохода, когда пароходик и паром не курсировали, мы пробирались на лодках между плавучими льдинами, напряженно сражаясь с грозной стихией. В эти весенние дни половодья и ледохода река при-носила городку постоянные волнения и тревогу. Она широко разливалась по низкому берегу, затопляя целые улицы и чаще всего - расположенные ниже кварталы бедноты. Выходил из берегов и городской канал, весь городок был объят водной стихией. Но мы и тут ухитрялись на самодельных плотах с баграми в руках передвигаться по затопленным огородам и са-дам.

Светлыми праздниками были для нас лесные походы с ранней весны до поздней осени: сбор орехов, ягод - земляники, черники, голубики, малины, брусники и клюквы, грибов - лисичек, боровиков. Все нюансы вкусовых ощущений! Чудеса растительного мира переплетались с манящей прелестью мира животных. На чердаке двухэтажного дома была голубятня. Туда мы прино-сили крошки хлеба, остатки каши и молчаливо внимали воркотне мирных созданий. То была подлинная дружба. "Голубка нежная" на всю жизнь осталась любимым светлым образом, живым воп-лощением добра и красоты. А когда перед закатом солнца звучала трель соловья, вся прелесть мироздания воспринималась детским ухом как ритмическое биение пульса Вселенной: тихая радость, нежная печаль, светлые призывы - все вдаль и ввысь... Бродя по лесу, вдруг услышишь: зовет кукушка, грустно, вдумчиво, настойчиво. Куда? Вперед, вдаль и ввысь! В птичьих го-лосах ребенок чуял единство, моноритмию Вселенной и полную бесчисленных звуков и ритмов многоголосую полиритмию космоса.

Под вечер, усталый, притихший, я возвращался домой и уже издали слышал, как из комнаты старшей сестры доносятся ласкающие звуки рояля. Моцарт и Бетховен, Огинский и Шопен, "Анданте кантабиле" Чайковского - музыка, объединяющая мир звучаний природы с миром человеческих устремлений. Звуки природы и звуки музыки сливались воедино, увлекали детскую душу гармонией, красотой созвучий, открывали единство красок и звуков, ритмическое биение пульса Вселенной.

Так детство впитывало в себя ритмы природы, и они влияли на всю дальнейшую жизнь, направляя на поиски добра и красоты, симфонии и содружества. Солнце - источник света и тепла, жизнеутверждения и устремления ввысь - основной фон физического и духовного роста ребенка. Летняя пора на всю жизнь остается олицетво-рением беззаботного детства. Летняя ночь, полная неги и грез, - сильное переживание детства - сохраняется в памяти как сим-вол восторга, мечты о прекрасном.

Но на этом солнечном фоне всплывает вдруг иная летняя ночь, ночь, полная ужаса. Ребенок просыпается не у себя в комнате, а среди поля, и первое впечатление от ярко пылающего неба вызывает радостную перекличку с солнечным блеском. Но вот слышны тревожные людские голоса, треск пылающих домов. Все вокруг охвачено смятением, страхом. В эту летнюю ночь сгорел дотла весь центр городка. И потом, проходя мимо раз-валин и одиноко торчащих обгорелых труб, озаренных ярким летним солнцем, в течение долгих лет я вспоминал ужасы той летней ночи.

Когда весной начиналась работа в саду и огороде, мы с воодушевлением помогали взрослым готовить грядки и клумбы, обкладывали их камушками, кирпичиками. Мы очищали посевы от сорняков, но особенно нас восхищала борьба со жгучей крапивой. Венцом, завершающим эту радость, был осенний сбор плодов, фруктов. Труд был сладок, и не столько вкусом малины, яблок "белый налив", сочных слив, сколько сознанием и чувством выполненного долга, овеществленного труда.

Так постепенно в детском мире гармонически сливались начало космическое с зачатками социального, индивидуальное с универсальным.

На улицах и в домах родного городка звучала речь на разных языках - латышском, русском, еврейском, немецком, и дети с ранних лет к этому привыкали. Разные звучания и образы, разнообразие форм и содержания впитывались душой ребенка и прочно оседали в его памяти, в сознании. Было так понятно и близко совместное звучание этих речей на разных языках. С каким вниманием я слушал сказания о Самсоне, Лачплесисе, Илье Муромце, Нибелунгах! Все это переплеталось, дополняя друг друга, без противоречий, без розни. И сколько песен разных народов, полных любви к природе, к человеку, воспринималось чуткой детской душой!

Сомнений нет, детство - пора чудес, пылающих, освеща-ющих путь вперед. Предстоит светлая дорога, полная радости созидания и содружества, мир открытий и изобретений, мир торжества света над мраком! Это не идеализация детства. Это его многообещающая реальность. С этим каждый из нас входит в мир - мы рождаемся с криком удивления. Сколько нас ждет чудесного!

И сколько помех, горестей и разочарований ждет ребенка на его долгом пути к старости! Недаром прозвучали полные тоски слова Гёте: "Счастливейший человек тот, кто может привести в связь конец своей жизни с ее началом!".

Начало сулило райское счастье для души и для тела, для глаза и для уха, для любви и содружества, а жизнь повседневно, с юности до старости приносила сложный поток радостей и горестей, взлетов и срывов, света и мрака, консонансов и диссонансов, гармонии и дисгармонии. Часто потом казалось невозможным: как мог этот мир разума и просветления так быстро сменяться тупым бездумием, звериной яростью? Но детская па-мять твердо хранила юную мечту - мир чудес, полный красоты, гармонии, согласия, содружества. Переживания детства помогали преодолеть горечь разочарований.

Да, подлинно счастлив тот, кто может органически соединить чудотворные мечты детства со светлыми чаяниями зрелого возраста.

ПОРЫВЫ ОТРОЧЕСТВА

Огромное влияние на формирование отрока имеет ритм окружающей среды - семьи, общества. В этом ритме обобщены опыт поколений, навыки и традиции былого, социальный уклад среды. Психика отрока настраивалась в основном на ритм будней, действия. Покой и бездействие субботы ощущались как нарушение ритма жизни, как некая пустота в ходе событий.

По пятницам в доме готовились к субботним празднествам. Но уже с раннего утра нас ожидали переживания. Толпа городских нищих начинала свой обход за подаянием. В моей памяти жив щемящий образ Иоселе-слепца, в огромном старом ватнике, с мертвенно-бледным, изможденным, застывшим лицом. Веки его опущены. В лице - боль, тоска по солнечному свету и бес-конечная печаль. Рука жалобно протянута в мольбе. Искалеченный мир! Однажды один из мальчиков бросил ему камень в спину. Слепец повернулся в его сторону и молча вперил свой мертвый взор в обидчика. И столько было в его лице горечи, обиды, безмолвного крика о помощи, что мы все, мальчишки, набросились на озорника, и он с плачем убежал. Мы объявили ему бойкот и не нарушили его до тех пор, пока он не исправил своего проступка: стал бережно провожать слепца через дорогу.

Бывала по пятницам и иная картина. Двери нашего дома широко распахиваются и появляется глава бедняков квартала - нищий Кайзер, могучий великан с копной рыжих волос. Он чисто выбрит, ноги обуты в высокие сапоги. Как подлинный властелин, он обходил дома городка, протягивал свою руку, словно требовал не подаяния, а дани. Медяки он тут же возвращал, принимая: лишь серебряные монеты. Кайзера опасались и безропотно выполняли его волю. Это был наглый попрошайка. Много лет спустя, читая роман И. Зангвилля "Король шнореров", я вспомнил, что уже в раннем детстве видел в нищем Кайзере прототип этого "героя".

Ночью дома охранял изможденный старичок - сторож Фетерл. С трещоткой в руках он обходил квартал, отпугивая воров, хриплым басом распевал свои песенки, то грустные, протяжные, то насмешливые, сатирические. Запомнилась одна из них: "Хозяйчики пьют себе чай, а я, одинокий, шагай да лай! Эй- да, кто идет?". И снова безмолвная тишина ночи.

Это были тени светлой зари детства и отрочества, когда еще чужды нам были поиски смысла жизни, цели бытия и сознания. Лишь медленно, постепенно зарождались думы о вчерашнем и завтрашнем, о едином потоке жизни.

В нашей семье родители придерживались религиозно-национальных традиций былого. Но фанатизма не было, и молодежь пользовалась полной свободой духовного развития. Бывало, ран-ним утром из соседней комнаты был слышен речитативный напев - это отец читал старинное Священное писание. Но уже за завтраком, читая газету "Дюнацайтунг" на немецком языке, отец делился с нами светскими новостями. В отцовском книжном шкафу мирно уживались огромные фолианты Талмуда и энциклопедии, книги русских, немецких, еврейских классиков, книги на латышском языке.

Азбуке меня обучал дедушка. Его задумчивое лицо, обрамленное широкой седой бородой, доброжелательный взгляд и тихий голос побуждали меня внимательно следить за причудливыми сочетаниями букв и слогов. После удачного урока появлялась бабушка и сыпала мне на азбуку горсть изюма или миндаля - награду за успехи в учении. А к концу недели дедушка в виде премии дарил мне изготовленную им самим гли-няную птичку-свистульку с несколькими дырочками. На ней можно было исполнять несложные мелодии.

Пяти лет меня определили в хедер. Там десяток ребят сидели вокруг стола во главе с чернобородым меламедом (учителем) и монотонно зубрили Священное писание - Тору. Нерадивых меламед костяной указкой тыкал в ребро. А в окно заманчиво лился солнечный свет и манили просторы полей.

В первый же день занятий меламед Ицик Бакстер начал нам переводить и толковать слова из Библии: "В начале Бог создал землю и небо". Наступила короткая пауза, и я тихо спросил меламеда: "А кто же создал Бога?". Лицо раввина исказилось гневом, он не стал отвечать на мой вопрос, ткнул меня в бок указкой и выставил вон.

Меня определили в городскую начальную школу, где директор Утендорф на ломаном немецко-русском языке обучал нас "всем" наукам, в том числе пению и гимнастике. Из начальной школы меня вскоре перевели в городское училище. Директор, немец Гартман, тоже, как нам казалось, нарочно беспощадно коверкал русский язык и больше всего заботился о муштре, о блеске пуговиц на нашей ученической форме. Учителя остались в моей памяти как "люди в футлярах", о которых я прочитал потом у Чехова. Между наставниками и учениками помимо уроков не было никакого общения, они лишь обучали нас грамоте, но задатков общественности и человечности не прививали. Любовь к знаниям развивалась благодаря самообразованию. Когда я впервые попал в городскую библиотеку и увидал ряды полок с книгами, я в изумлении остановился перед этой сокровищницей. Я дал себе тогда зарок обязательно прочесть все книги в мире! Именно в то время у меня появилось страстное стремление все познать, изучить все науки. И я с ранних лет пристрастился к чтению, книга стала моим лучшим другом.

С особым увлечением я знакомился с прошлым, с мировой историей. Я чувствовал, как в моем сознании былое врывается в сущее и освещает явь. Сопоставления былого с явью зарождали новые проблемы и чаяния грядущего. Перед моим мыс-ленным взором разворачивалась картина волнообразных сдвигов, подъемов и спадов в жизни людей и народов.

В древней мифологии меня чрезвычайно взволновало сказание о потопе. Передо мной вставала поразительная картина: грозная стихия смывает всю накопленную веками грязь, всю скверну зла и насилия, и мир, очищенный этой бурной водной стихией, начинает новую жизнь. А с вершины высокой горы на это обновление гордо взирает новый человек.

Народные мифы, героические легенды, накопленная веками мудрость - все это захватило душу. Космос детства расширился, объединяя и обобщая все воспринятое зрением и слухом, обонянием, вкусом и сознанием. Разум начал перерабатывать чудеса детства, и сознание прочно стало над подсознательным.

Наряду со своеобразным библейским миром я впитывал об-разы творений Гёте, Шиллера, Пушкина, Лермонтова. Религиозные традиции все больше переплетались со светским миропониманием, национальное наследие обогащалось межнациональными элементами. Естественные и гуманитарные науки тогда, в отрочестве, расширили мой духовный кругозор и усложнили восприятие окружающего мира. Привычный фон детства - городок - оказался лишь песчинкой бесконечного космоса, а сами детские годы - лишь мгновением из всемирной истории человечества. Психика перестраивалась на новый лад, и теперь стало необходимо увязать частности с целым, детали с всеобщим.

Синагогу я с детства посещал редко - лишь только в дни праздников. Я заметил отсутствие подлинного единения молящихся, различие между разодетыми в добротные черные сюртуки людьми, стоящими у восточной стены синагоги, и плохо одетой толпой бедняков, толпившихся у самого входа. В пение кантора врывались разнобой выкриков, жалобы, горестные вздохи. Каждое посещение синагоги вызывало глубокие раздумья о противоречиях, раздирающих весь уклад жизни городка.

Еще при изучении Библии я обнаружил глубокие противоречия, борьбу добра со злом, отражавшую народную мудрость. Бог, преисполненный милосердия, был близок, а Бог - мститель и сокрушитель вызывал неодобрение, неприязнь. Я начал понимать, что такая раздвоенность божества - результат борьбы между добром и злом в самой жизни.

Я знал уже об ограничении евреев в правах в царской России, читал о страшных еврейских погромах, от которых чаще всего страдала еврейская беднота. Я читал историю еврейского народа, узнал о том, что и в еврейском народе еще в древние времена существовало классовое и духовное расслоение людей.

Уже тогда передо мной встала трудная задача: осмыслить, четко осознать водораздел между положительным и отрицательным наследием народа. Предстояло много лет исканий, колебаний и сомнений.

В эти годы безмятежная пастораль природы сменилась в моей душе социальной патетикой и политической героикой, столь характерными для общественных настроений России конца XIX и начала XX века. Со всех концов огромной страны доходили сведения об усиливающемся революционном брожении. И я думал о том, станет ли явью древняя мечта человека о том времени, когда "перекуют мечи на орала", а "волки станут мирно пастись рядом с ягнятами"? Действительность была так мало похожа на эту мечту!

В июне 1898 года, в день праздника Лиго, когда вокруг звучали веселые песни, девушки и парни в венках из дубовых листьев водили хороводы и прыгали через костры, в нашей семье было торжественно объявлено мое совершеннолетие - мне исполнилось тринадцать лет. Завершился период моего детства и отрочества в родном городке.

* * *

В день столетия отца, 22 июня 1985 года, мы поехали к нему на родину, в Яунелгаву. Нам уже не пришлось переправляться с правого берега Даугавы на левый паромом или пароходиком, как это делалось в годы его детства и юности. Через современную Плявиньскую гидроэлектростанцию мы перебрались на левый берег к тем самым изумрудным солнечным полянам, лесам и холмам, с которых начиналось полное чудес детство отца...

Сейчас на том самом заболоченном лугу, где в прошлом веке на глазах у мальчика погибла несчастная лошадь, стоят корпуса жилых домов, а в парке играют дети. Большая часть жителей городка трудится в расположенном здесь леспромхозе - одном из крупнейших в Латвии. Но и леса здесь отнюдь не скудеют, люди за ними любовно ухаживают, постоянно восстанавливают. Ежегодно в питомниках хозяйства выращивают около трех миллионов саженцев. А садоводы создают здесь новые сорта прекрасных роз - потомков тех самых роз, которые в детстве казались мальчику ярчайшим воплощением земной радости... Люди заботливо сберегли здесь ту изначальную прелесть природы, о которой писал отец и образы которой он пронес через всю свою долгую, многотрудную жизнь.

На старом городском кладбище среди покосившихся каменных надгробий сохранился будто нетронутый временем высокий черный гранитный памятник. На нем четкая надпись на русском языке:

Долголетнему гласному

Уриасу Исааковичу Шац

город Фридрихштадт

15 марта 1913 года

Это мой дед. Мать моего отца Роза была немного старше своего мужа, но пережила его на целых 22 года. Прах ее покоится в Риге, на кладбище Шмерли. Сохранилась фотография ее сыновей и невесток у могилы. Снимались в 1936 году, когда ставили памятник. В годы фашистской оккупации Риги кто-то учинил на кладбище разгром - валили памятники, раскалывали на части, оскверняли могилы. Бабушкин памятник валялся с отбитой верхушкой, но сыновья и внуки его подняли, реставрировали, и он снова высится над осевшей с годами могилой, храня на себе неизгладимый шрам - трещину. Передо мной фотография бабушки, я хорошо помню ее - спокойную, приветливую, державшуюся с большим достоинством. Она была сильно сгорбленной. Говорили, что в молодости ее лягнула в поясницу корова и бабушка после этого долго болела. Последнее десятилетие своей жизни она провела в Риге и скончалась в возрасте 90 лет ночью, во сне. В глубокой уже старости на нее стал очень походить лицом отец.

Как сложилась судьба братьев и сестер моего отца, этой многочисленной семьи?

Самому старшему - Леопольду к началу второй мировой войны было 70 лет. Он был седой как лунь, благообразный, тихий человек. Работал провизором в аптеке на Мариинской улице, в так называемом "Пассаже Упита" - огромном доходном доме. Тетя Юля, его жена, была родом из Петербурга, полная, очень степенная и, как мне тогда казалось, обладавшая аристократическими манерами. Их единственная дочь Сара, или, как ее с детства называли, Ака, была врачом-венерологом. К ней на регулярные осмотры приходили официально зарегистрированные в рижской префектуре представительницы самой древней профессии. К этой своей работе Ака относилась с большим юмором. Но пациенток своих она по-своему, по-женски жалела. Личная жизнь Аки не сложилась. В ноябре 1941 года, в одну из акций по уничтожению еврейского населения города, они все - Леопольд, Юля и Ака - были зверски убиты фашистами в Румбульском лесу.

Второй брат - Николай жил с семьей в Лодзи. Он имел степень магистра фармации, занимался наукой. Его диссертация на тему "Химические исследования казина и некоторых других составных начал цветков Куссо", написанная в 1900 году на основании исследований в лаборатории Фармакологического института Юрьевского (ныне Тартуский) университета, хранится в Москве, в государственной библиотеке. Николай, как и мой отец, был весьма непрактичным человеком, "не от мира сего". Он был убежденным сионистом. Скончался он в 1922 году. Его жена и дочь погибли от рук фашистов в Польше. Его вторая дочь Зося чудом уцелела и поселилась в Израиле, где сейчас живут внуки и правнуки дяди Николая.

Был уничтожен гитлеровцами и другой брат отца - Жанно, круглолицый, предприимчивый, жизнерадостный человек. По-гибла вся его семья. До нас дошли сведения о том, что его сыновья Симон и Урий в 1943 году были в числе руководителей восстания в Варшавском гетто.

Старше отца был еще брат Соломон, державший в Риге, на той же Мариинской улице, магазинчик аптекарских товаров. Соломон очень любил моего отца и, когда отец потерял зрение, дал обет не посещать никаких зрелищ - ни кино, ни театр. 14 июня 1941 года он был арестован органами НКВД и умер в годы войны на севере России, в сталинском лагере.

Моложе отца был его брат Абрам. Он начинал свой трудовой путь младшим учеником-"фуксом" Воскресенской аптеки в Петербурге, поставлявшей лекарства царскому двору. В январе 1905 года он был участником первой забастовки петербургских фармацевтов. Его воспоминания об этих днях были опубликованы в 1960 году в журнале "Аптечное дело" в Москве. Абрам Шац был одним из старейших провизоров Риги, долгие годы являлся генеральным представителем препаратов парижского Пастеровского института в Латвии, Литве, Эстонии и Финляндии.

Вместе с семьей он был выслан в Сибирь в июне 1941 года. Скончался в Риге в возрасте 80 лет.

Старшая сестра отца - Рика в начале века вышла замуж за уроженца Фридрихштадта Михаила Шена, который активно участвовал в революционных событиях 1905 года в Яунелгаве и Скривери, а потом был вынужден нелегально покинуть Россию и поселился в Париже. Там они и жили - в темноватой, скромной квартирке на рю Арман Миассан. Михаил Шен был сотрудником Пастеровского института, учеником знаменитого профессора Роу, и сам стал известным профессором биологии.

Когда в 1922 году умерла от инфлюэнцы жена Михаила Шена, он женился на ее младшей сестре Зархен. Они часто приезжали летом в Ригу, жили на даче. Дядя Миша Шен был темпе-раментным и веселым, носил пышные усы, много шутил и был похож на провансальца. Перед самым началом второй мировой войны он внезапно умер, тетя Зархен приехала в Ригу и по-селилась в семье младшего брата Абрама. По профессии она была пианисткой и терпеливо обучала меня игре на пианино, но наука мне не давалась, и я на всю жизнь осталась лишь слушателем музыки. Тете Зархен тогда было пятьдесят лет. Она была внешне строгой, даже суровой, а в глазах была грусть. В 1941 году фашисты ее тоже убили в Риге.

Зимой 1975 года моя мать, находясь возле угасающего отца в больнице, подводила итог жизни всей многочисленной семьи Шац. Я нашла эти записи - длинный список утрат, трагических судеб людей XX века. И тут же чьи-то слова, взятые матерью в кавычки, цитата, которая помогла ей высказать важную мысль:

"Мы преобразуем мир и монументы воздвигаем во славу мощи человеческого духа, героизма, красоты. А незабвенным родным и друзьям своим воздаем главным образом тем, что продолжаем их дело, их достоинства. Именно в этих непрекращающихся свершениях, вечной устремленности в светлое, доброе - великая, непреходящая сила памяти".

Уникальная фотография

Быль, явь и мечта. Книга об отце

Рута Марьяш

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Содержание