Русские в довоенной Латвии

Татьяна Фейгмане

Глава I. Русские и диктатура Карлиса Улманиса (продолжение)

После смерти архиепископа Иоанна в кругах православного духовенства (по сведениям Политуправления) определились два направления: поборники независимости и приверженцы Москвы. К первым в основном относились священники-латыши, исходившие из того, что Московская Патриархия не может себя рассматривать как Церковь-мать, в подчинении которой находятся церкви в самостоятельных государствах, так как она сама не свободна и испытывает  на себе коммунистический гнет. Поначалу поборники независимости были в меньшинстве, но постепенно их влияние возрастало. Не последнюю роль тут играла позиция властей, стремившихся к установлению контроля над Православной церковью и к разрыву ею всех связей с Московским Патриархатом. Первым шагом в этом направлении стало назначение правительством своего представителя в Церковный Сейм, который должен был принять непосредственное участие в выборах нового главы Церкви. В результате целенаправленных действий, заключавшихся, прежде всего, в "кадровой чистке" в церковных кругах, верх взяли сторонники перехода под юрисдикцию любой патриархии, за исключением Московской. 7 ноября 1935 г. было заключено соглашение с Константинопольской Патриархией о подчинении ей Латвийской Православной церкви (460). Кандидатами на должность митрополита Рижского и всея Латвии (Константинопольский патриарх Вениамин произвел Латвийскую православную епархию в разряд митрополии) были выдвинуты: настоятель Даугавпилсского гарнизонного православного прихода А.Петерсон, настоятель Вилякского прихода, протоиерей А.Витолс и Кокнесский благочинный И.Карп. Все они были латышами по национальности. Итогом голосования участников собора Латвийской Православной церкви, состоявшегося 10 марта 1936 г., стало избрание протоиерея Августина Петерсона митрополитом Рижским и всея Латвии. За него было подано 182 голоса из 249. А.Витолс получил 91 голос, а И.Карп - 57 (461). Избрание А.Петерсона, являвшего собой антипод убиенного Владыки, было чрезвычайно выгодно властям, которым, таким путем, удалось поставить Православную церковь под свой контроль и свести до минимума влияние в ней русского духовенства. Однако уже в марте 1936 г. Политуправление располагало сведениями о недовольстве в связи с избранием А.Петерсона главой Православной церкви (462). Русских прихожан раздражало решение о праздновании Пасхи как по православному, так и по лютеранскому календарю. Недоумение вызывало введение дня поминовения усопших, который не входил в традиции Православной церкви (463). Чувство протеста вызвал запрет праздновать Рождество по старому стилю. Так, 25 декабря 1936 г. в Кафедральном соборе было всего 25-40 человек (464). В глазах русских верующих указанные нововведения подрывали основы Православия. Глухой ропот становился все более ощутимым.

Волна перемен коснулась и общественной жизни (см. II главу), все чаще сталкивавшейся с контролем со стороны государственных структур. 14 июня 1934 г. вступил в силу Закон о порядке закрытия, ликвидации и регистрации обществ, союзов и политических организаций во время чрезвычайного положения, согласно которому министр внутренних дел получил право на закрытие любой организации, которая представлялась ему вредной для государственных или общественных интересов. Принятие нового Закона о бесприбыльных обществах и союзах (1938 год) еще более осложнило общественную жизнь (465). Число русских обществ продолжало сокращаться, хотя в сложившихся условиях, именно они должны были нести всю тяжесть забот по сохранению у русских латвийцев своей национальной идентичности. Поэтому неудивительно, что, например, деятельность Рижского русского просветительного общества оказалась под пристальным вниманием политической полиции (466).

Покончено было и со свободой печати. Часть периодических изданий была закрыта, а для оставшихся была введена предварительная цензура (отменена в декабре 1934 г.). Однако газете Сегодня удалось выжить. Помогло ей то, что она была слишком известна в Европе, "имела многочисленных читателей во всей Прибалтике, Польше и Финляндии и что среди ее постоянных подписчиков было немало высокопоставленных и близких к правительствам этих стран лиц" (467). Не состоялось и превращение Сегодня в "рептильный листок" (468). Однако политические изменения не могли не повлиять на облик газеты. Как видно из инструкции, составленной в 1935 г. для работников редакции, они были поставлены в весьма жесткие рамки. Например, один из ее пунктов предписывал "строго помнить об обязательных постановлениях о печати, согласно которым ни под каким видом нельзя помещать сведения, задевающие правительства дружественных государств. Таким образом, нельзя помещать никаких отрицательных сведений, лично направленных против Гитлера, Геринга, Геббельса и др. германских министров, или против Калинина, Литвинова, Молотова и др. советских наркомов, что не лишает, однако, права вообще критически относиться к коммунизму и нац.социализму и давать статьи и сообщения, отражающие отрицательные стороны партийного режима и давать сообщения, заимствованные из солидных органов иностранной печати. Лучше всего, чтобы каждый раз была ссылка на газету, откуда это сообщение приводится" (469).

Из сообщений о политическом положении, подготовленных Политуправлением, создается впечатление, что русские не особо беспокоили власть предержащих. Их гораздо больше тревожили коммунисты и перконкрустовцы. Из меньшинств особо акцентировалось внимание на немцах, на росте в их среде национал-социалистических настроений. В поле зрения властей нередко попадали евреи, а также поляки. Русские, хотя и являлись самым крупным по численности национальным меньшинством, проявляли наименьшую политическую активность. Тем не менее, и они находились в поле зрения политической полиции.

В первые месяцы после переворота в донесениях Политуправления преобладали радужные тона. Например, в сообщении о политическом положении в августе 1934 г. выделяется встреча К.Улманиса с русскими крестьянами в местечке Каунаты, в ходе которой вождь (так в документе!) на русском языке разъяснил собравшимся точку зрения правительства в отношении вопроса о государственном языке. Эта речь, согласно донесению, была встречена с нескрываемым воодушевлением. С мест раздавались возгласы: "Приезжай к нам почаще!", "Приезжай к нам еще!", а на латгальском диалекте прозвучало "Да здравствует земной Бог!" (470). Сводка за октябрь 1934 г. выдержана уже в несколько ином духе. Из нее видно, что в среде русского населения сперва были опасения, что в связи с реорганизацией самоуправлений, русские окажутся оттуда вытесненными, а старшее поколение заставят изучать государственный язык. Но те русские, которые поначалу с недоверием отнеслись к новому правительству, постепенно переходят на его сторону и радуются, что кончилась эпоха политических партий (471).

Примечательно, что, судя по бумагам Политуправления, в число наилояльнейших по отношению к режиму граждан попали эмигранты-монархисты, деятельность которых в прежние времена, в документах того же ведомства, представлялась в гипертрофированном виде. На деле же подлинных монархистов было немного, и число их из года в год уменьшалось. Причем многие из них скорее были непредрешенцами, полагавшими, что будущее устройство России должен будет определить ее народ, и не посягавшими на право Балтийских государств на независимое существование (например, Н.А.Белоцветов). Все это признавалось и Политуправлением. Однако после переворота «монархисты» снова оказались в поле зрения. Согласно донесению В.Корти, монархисты, почувствовав разочарование в русских организациях стали примыкать к латышским группам. Таким образом, по его мнению, в Латвии наблюдалась метаморфоза российских монархистов в латвийских монархистов русского происхождения. К таковым он относил тех, кто служил в государственных и коммунальных учреждениях (исключая сферу образования, где меньшинства жили своей сепаратной жизнью). Вслед за чиновниками эволюционизировали и служащие русской национальности, работавшие в латышских учреждениях. Так что на 1934 г. антилатвийские тенденции, вытекающие из монархических настроений, замечались только там, где русские продолжали жить своей отдельной от латышского общества жизнью (в русских школах, русских фирмах и т.п.). Но и в эти круги просачивались новые элементы с государственной психологией, главным образом, из числа студентов-некорпорантов и из числа прошедших воинскую службу. Для монархистов новой формации события 15 мая стали претворением годами лелеемой мечты. Нельзя, например, не верить в искренность латгальских приверженцев РОВСа, когда они во главе со своим идейным вождем К.Дыдоровым с цветами встречали Вождя во время его пребывания в Резекне (472), - отмечалось в донесении Политуправлению. Но тот факт, что режим К.Улманиса был поддержан А.П.Ливеном и К.И.Дыдоровым, отнюдь не означал, что их взгляды однозначно разделялись в правых русских кругах. Оба названных политических деятеля принадлежали к числу тех, чей час уже миновал, и доживали свой век в иллюзиях, что установившаяся в Латвии диктатура является олицетворением их идеала власти.

В обзоре о политических настроениях в Латгалии от 15 апреля 1937 г. отмечалось, что среди русского населения можно встретить различные взгляды, начиная с монархических и кончая коммунистическими. Но в несравнимо большем числе была представлена так называемая общественная группа, костяк которой составляли русские учителя, оппозиционно настроенные к режиму. По мнению В Корти, автора обзора, большая часть русских монархистов превратилась в латвийских монархистов, встав на платформу Латвийской государственности. Представители этого направления полагают, что политика государства в отношении русского меньшинства не угрожает его интересам. Эта убежденность особенно окрепла после похорон А.П.Ливена, когда провожавшим его было официально разрешено стоять у гроба с ливенскими знаками и возложить венок с лентой российских национальных цветов. Однако у этой группы нет влияния среди русского населения. И не все монархисты разделяют позицию ливенцев. Часть монархистов старшего поколения по-прежнему духовно чужда Латвии. Правда, их число постоянно сокращается. Самый энергичный в этой группе - врач Меллер из Лудзы. Встречаются и неорганизованные монархисты молодого поколения. Хотя они и лояльны к Латвии, но не стоят столь прочно на государственной платформе, как приверженцы Ливена-Дыдорова. В частности, они недовольны государственной политикой в области школьного дела и поддерживают определенные связи с заграницей, не имеющие, однако, антиправительственной окраски. Как можно понять, недовольство в правых кругах также нарастало. В сообщении о политическом положении в сентябре-октябре 1938 г. уже прямо говорилось, что среди монархистов Резекненского уезда ощущается враждебность к существующему государственному устройству.

Антиулманисовские настроения в массе, особенно латгальского русского населения, возрастали. Главным поводом для недовольства была политика ликвидации русских школ. Однако степень и формы недовольства выражались по-разному. Наиболее сильными оппозиционные настроения были в среде русского учительства. Но и в других слоях русского общества усиливался ропот. Масса неорганизованного русского населения находится в оппозиции к правительству, - отмечалось в сообщении о политических настроениях меньшинств в Латгалии на 1 октября 1936 г. - Причем, в основном, царит неудовлетворенность национальной политикой. Недовольство было характерно и для сравнительно зажиточных слоев русского латгальского общества (врачи Р.Федоров, Н.Каталымов, Н.Лобовиков, торговец А.Митрофанов, владелец лимонадного киоска Н.Микулин, колбасный фабрикант Туманов и др.). Среди русских муссировались слухи, что правительство якобы хочет облатышить население Яунлатгальского уезда. Следствием этого стало превращение сельских лавок (Завьялова, Барсукова, Елисеева, Ильина, Беклешева и др., а также колбасного склада Васильева и пекарни Рыжакова) в своеобразные клубы, где собиралось русское население и обсуждало волновавшие его проблемы. По мнению властей, среди русского крестьянства были лояльные, частично лояльные и левонастроенные слои. К лояльной относилась та часть русской молодежи, которая не была связана с русскими гимназиями и прошла воспитание на военной службе. Такую молодежь во второй половине 1930-х годов можно было встретить во всех частях Латгалии: в большем числе среди православного населения, в меньшем - среди старообрядцев. К числу не вполне лояльных причислялась часть русских крепких хозяев (например, старообрядцы Малиновской волости). Среди этой части населения укоренилось представление, что еще во времена Сейма, границы волостей были изменены так, чтобы русские не составляли в них большинства. Но и там, где русские все-таки остались в большинстве, руководителями самоуправлений все равно назначаются латыши. Крестьяне любят вспоминать времена, когда к ним приезжали русские депутаты, которым они могли посетовать на жизнь. Теперь же жаловаться некому. И, наконец, левые настроения распространены, главным образом, среди малообеспеченных селян. Однако их немного, и сосредоточены они в основном в  Яунлатгальском уезде.

Но наиболее ощутимо антиправительственные настроения проявлялись в молодежной среде, где произрастали как левые, так и правые настроения. Чтобы как-то изменить ситуацию власти искали возможность создания правой, антикоммунистической и лояльной по отношению к режиму К.Улманиса русской молодежной организации. Вентилировался и вопрос о создании специально для Латгалии русского печатного органа, так как Сегодня и Сегодня вечером не обслуживали интересы русского крестьянства. Голос народа не сумел завоевать популярность, а Газета для всех, своими перепечатками из советской прессы лишь способствовала усилению просоветских симпатий.

Власти должны были признать, что большая часть русской молодежи - выходцы из малообеспеченных семей, настроены антигосударственно, так как считают свое положение бесправным. В 1935/1936 гг. в Резекне было очень болезненно воспринято увольнение  русских железнодорожников, а также русских служащих из городской управы. Среди русских была распространена версия, что управа не хочет отпускать русских служащих, но этого неофициально требует Рига (473).

Хотя в официальной пропаганде много говорилось о едином народе Латвии, понимался под ним, как правило, только латышский народ. Общество оказалось разделенным на мы (т.е. латыши) и они (нелатыши). Вместо термина cittautieši (инородцы) постепенно внедряется новый - sveštautieši (чужеродцы), что говорит об отчуждении, а не о сближении народов, живших в Латвии. На государственном уровне под сомнение ставится лояльность нелатышской части граждан Латвии, которые по своей природе и культуре якобы чужды латышам. Режим, установленный после 15 мая А.Странга квалифицировал как эпоху национального реванша за те уступки, на которые пошли латыши в отношении национальных меньшинств в первые годы независимости (474).

По мере того как режим проявлял свою националистическую и этнократическую сущность, глухой ропот в русских кругах все более нарастал. Русские чувствовали себя притесненными,  проявляли особое недовольство сворачиванием русского образования и отношением к русскому языку. Русская интеллигенция все более ощущала, что к ней относятся как к второсортной. Даже, если русский прекрасно владел латышским языком, ему при приеме на работу трудно было выдержать конкуренцию с латышом. "Чинимые затруднения и создавшиеся препятствия при поступлении на работу особенно ощущались молодым меньшинственным поколением, кончавшим Латвийский университет, так как доступ в некоторые профессии, как например, в адвокатуру, был чрезвычайно затруднен негласно введенной процентной нормой" (475). Недовольство особенно явно стало проявляться в последние месяцы существования улманисовского режима. В частности, из донесения начальника информационного отдела Штаба армии директору департамента полиции безопасности от 15 апреля 1940 г. определенно явствовало, что в русском обществе возросло чувство собственного достоинства, и оно живо интересуется радио и газетными сообщениями о событиях в России (476).

Итогом близорукой политики улманисовского режима явилось разочарование в нем, прежде всего тех, кто ощутил себя отодвинутым на обочину. Естественный процесс интеграции меньшинств оказался прерванным, хотя внешне могло показаться, что он наконец-то набрал темп. Но это была иллюзия. Действительно, внешне Латвия, и Рига в особенности, приобрели более латышский облик. На улицах Риги, не говоря уже о государственных учреждениях, все реже слышались языки меньшинств. У меньшинственной молодежи не было проблем с латышским языком. Выпускники даже нелатышских гимназий прекрасно ориентировались в вопросах истории, географии и культуры Латвии. Однако те методы, которыми русской молодежи прививался латышский дух, нередко вызывали у нее обратную реакцию.

Улманисовская Латвия не оставила по себе добрых воспоминаний у меньшинственных деятелей. Нелестно вспоминал о ней Генрих Гроссен. "Появились громадные здания правительственных учреждений: дворец юстиции, дворец министерства финансов, военный музей и другие. Немилосердно <сносились> громадные здания немецкой постройки, еще годные для жилья, и вместо них строились другие здания <...> А все эти дорогостоящие постройки шли, конечно, за наш счет: жалованье чиновникам и учителям немилосердно сокращалось, росли налоги и больничные вычеты, так как почти каждая больничная касса строила за наш счет дворцы <...> Много учителей, даже молодых, оказалось без работы, а часть получили пенсии. Без места оказались русские в казенных и городских учреждениях, просто потому, что они были русские. То же самое случилось с журналистами закрытых газет и журналов, когда-то враждебных Улманису и его окружению. А окружение Улманиса росло и богатело, так как - по латышской пословице - "ело сразу несколькими ложками", т.е. занимало несколько должностей сразу, в то время как большое число интеллигентных людей голодало <...> Если прибавить к этому быстро развившееся взяточничество, которое процветало, начиная с окружения Улманиса и кончая низшими служащими, особенно чиновниками, так как жалованье всем чинам особенно низшим, было значительно понижено и совершенно не соответствовало прожиточному минимуму <...> Принудительные сельскохозяйственные работы - это самое нелепое, что было в правлении Улманиса. На них посылались не только те, кто не имел работы в городе, но даже и имевшие работу <...> Причем не обращалось внимание способен ли посылаемый исполнить ту или иную работу <...> Ропот все усиливался. Почва для большевизма была Улманисом великолепно подготовлена, и не только среди рабочих, но и среди интеллигенции, особенно меньшинственной. Настроение всюду было подавленное" (477).

Поэтому неудивительно, что многие русские латвийцы со смешанными чувствами, особенно на первых порах, восприняли советскую аннексию Латвии. Как положение между Сциллой и Харибдой, характеризовал сложившуюся ситуацию в одном из своих последних писем перед арестом известный юрист и общественный деятель П.Н.Якоби. Описывая дни крушения улманисовского режима, он отмечал: "Видно, самохвальства еще недостаточно для убеждения широких масс. В сущности, в последнее время односторонне проводилась чисто партийная программа партии Крестьянского союза, не удовлетворявшая другие общественные круги,  которые только были загнаны в подполье и теперь оттуда выползли. А гайка в последнее время действительно была закручена до отказа! Взятое с германского образца авторитарное начало обратилось у нас в национал-бюрократическое управление, удовлетворявшее ограниченный круг граждан, приспособившихся к государственному пирогу. Видно, всякое ущемление не проходит даром. И вот теперь все загнанное подняло свой голос и требует восстановления попранных прав, которые с детской резвостью, разумеется, преувеличивает. Прославленное народное единение и всеобщее благополучие рассеялись, как дым" (478).