Последняя глава

Я живу в русском зарубежье

Гарри Гайлит

Администратор Русской драмы как-то под Новый год, выписав контрамарку на спектакль, в придачу, как новогодний подарок, вручила мне энциклопедический справочник «Кто есть Кто в Латвии» за 1996 год. У нее на полке стояло несколько таких одинаковых экземпляров в красном коленкоре. Наверное, театр закупил их, чтобы раздать своим. Она как в воду глядела, а, может, знала заранее, во всяком случае, на странице 91-й я прочитал следующее: «Гайлит Гарри – литературный и театральный критик. Дата рожд.: 11.08.1941. Образ.: 1966 – ЛГУ, филолог. фак-т. Чл. Латв. Союза писателей, чл. Латв об-ва театральных деятелей. 1966-1972 - библиотекарь в ЛГУ. 1972-1974 – переводчик в газете «Советская Латвия», с 1974 – библиограф в Нац. библиотеке, занимается переводом книг на рус. язык; 1968 – вышел сборник статей «Полет пчелы, сон и пробуждение».

Удивительная вещь память. Сейчас, перечитывая эти строки, я вспоминаю совсем другое, чего здесь не сказано. Например, что до университета я два года проработал кладбищенским сторожем.

В начале 60-х годов студентам рижского университета приходилось совмещать учебу на первых двух курсах с работой. Придумали это, скорей всего, для того, чтобы не платить стипендии.

Я устроился сторожем на кладбище Микеля или правильнее Микелиса. Два раза в неделю надо было сутки сидеть в сторожке и обходить территорию, смотреть за порядком. Должность так и называлась – смотритель-обходчик.

В сторожке всегда толклись люди. Могильщики здесь переодевались в робы землекопов, а в конце рабочего дня (тогда еще было принято на похоронах бросать деньги на лопату) пропивали свои «чаевые» вместе с женщинами, ухаживавшими за могилами. В сторожке стоял дым коромыслом – охотников выпить на халяву собиралось каждый раз человек десять и больше.

Мне водку пить было неинтересно, поэтому два года трудовой повинности запомнились в основном бесконечными летними прогулками, по вверенной территории. Летом я ничего не делал, да и что я там должен был делать, я понятия не имел. А зимой вообще носа за дверь не высовывал, читал в своей каптерке книжки. Кончилось это раздолье довольно смешно.

Ночью торчать в девятнадцать лет среди могил – занятие не из приятных. Поэтому полные сутки я отдежурил только один раз, в первый рабочий день. Едва стало темнеть, я с романом Достоевского «Униженные и оскорбленные» уселся перед печкой читать. Часов в одиннадцать, когда за окном на кладбище уже ни зги не видно, вдруг началась мистика. В оконный ставень или чуть выше кто-то тихо постучал. Потом еще. И еще: стук-тук-тук, стук-тук-тук… Жуть какая-то. Так продолжалось с небольшими перерывами почти до рассвета. Страха я натерпелся, не передать. Когда начало светать, я, наконец, осмелился выйти наружу. И что я увидел? Наверху, над ставнями, оказалось, приоткрытым слуховое окно, которое на ветру всю ночь легонько постукивало о раму…

Больше я по ночам на кладбище не оставался. Когда начинало темнеть, я дверь на ключ и трамваем – домой, спать. А к шести утра, как ни в чем не бывало - снова на работе. Так продолжалось ровно два года, сколько и требовалось в университете. А потом однажды средь бела дня, пока я дозорил ойкумену, а остальные занимались своим скорбным трудом, нашу сторожку обворовали. Могильщиков оставили без пары бутылок водки и чьи-то ручные часы свистнули. Вот тогда мне припомнили все мои ночи: оказывается, начальство о моей хитрости все прекрасно знало,- и меня торжественно уволили. По собственному желанию.

Это было моим первым официальным местом работы. Неофициальное было еще одно. И, кстати, самое, что ни наесть книжное.

Я учился в классе девятом, а летом работал «калпотером», то есть служащим в зоопарке. Не по части зверей, а по части книг, открыток и туристических буклетов. Я торговал всем этим добром в киоске на главной аллее, будучи оформлен по маминым документам. Так началась моя трудовая молодость.

За всю жизнь я сменил всего шесть мест работы. Последнее, после Национальной библиотеки, в справочнике “Who is who” тоже не указано. В 1997-ом я почти год проработал штатным театральным обозревателем в газете «Бизнес&Балтия» у Гурова. Это был интересный человек.

На моем веку – вот уж, действительно, повезло - мне попались два таких совершенно уникальных начальника: Генрих Новацкий, о котором я писал в библиотечной главе, и Владимир Гуров. Университетский преподаватель, доктор наук, регбист, журналист. Он с нуля создал первую в Латвии и единственную русскую деловую газету, которая, выходя сначала, кажется, раз в неделю, в короткий срок стала лучшим русским ежедневным СМИ в Риге. Судить об этом можно хотя бы потому, что по утрам в трамвае, которым я из Межапарка ездил на работу, если кто-то читал какую-нибудь газету, обычно это была розовая «Бизнес/Балтия». Розовая потому, что издавалась на розовой бумаге.

Гурова постоянно обуревала страсть делать все лучше других. Газета у него получилась очень успешной благодаря хорошо развитому чутью – он понимал, чего хочет новый подписчик. И еще благодаря особому дару привлекать талантливых людей. У него даже технический директор Юра Алексеев – оказался семи пядей во лбу. После Гурова у газеты сменились два редактора, так вот лучшим после него оказался последний – Алексеев.

То, что Гуров всегда говорил: я собрал в своей газете лучшие перья,- совершенная правда. Как правда и то, что эти лучшие перья его в конце концов и сгубили.

Писали тогда все в «Бизнес&Балтии», действительно, интересно. И главное, Гуров ни на кого не давил цензурой. Ему было важно только одно, чтобы писали все по делу и чтобы это легко и с интересом читалось.

Попал я к Гурову тоже интересно. Я ведь театром стал заниматься случайно. До этого, сколько себя помню, то реже, то чаще пописывал статейки для «Вестей Сегодня» - о книгах, о библиотеках и вообще о культуре. Для меня в них важным было выразить свое отношение к предмету. В книжных рецензиях это, наконец, стало получаться. И тогда Наталья Морозова, завотделом культуры, тонкий, опытный журналист, неожиданно предложила мне писать о новых русских спектаклях.

Главное, говорила она, не «отрабатывать» контрамарки, а писать, что считаете нужным. Ну, я и рад стараться, стал выдавать одну рецензию резче другой.

Вначале это всем нравилось. И моя резкость, и мое, как мне кажется, удачное сочетание входившего уже тогда в моду либерального дилетантизма с кое-каким знанием предмета. Как-никак я перелопатил тогда много театральной литературы и по теории критики тоже.

Мои статьи шли в набор без правки и почти без сокращений. Ко мне иногда после спектаклей подходили прямо на улице незнакомые люди и говорили, что я пишу, как- будто читая их мысли.

Я стал печататься даже в самом солидном у нас тогда латышском еженедельнике «Literatūra un Māksla». Вскоре у меня вышел небольшой сборник статей, благодаря чему меня приняли в Союз писателей. Верней, все получилось наоборот. Мне сказали – вам пора вступать в СП, но для этого надо издать книжку. Я пошел в издательство, и все получилось как по маслу, без проблем. А через год мне сообщили, что я принят и в Союз театральных деятелей. Я думаю, главную роль сыграло то, что я был единственным тогда русским автором, который о латышских спектаклях – причем обо всех подряд – стал писать в русских СМИ, а о спектаклях Русской драмы, с позиций русского зрителя, - в латышских.

Делал я это всегда без позы, с точки зрения простого зрителя и, главное, для зрителя. Театр как таковой, то есть его интересы и театральная закулиса, меня никогда не занимали. Только спектакли. Точно также меня мало интересует литература в целом и писательская жизнь – я пишу просто о прочитанных книгах. Кстати, поэтому я считаюсь не литературным, а книжным критиком.

Словом, все у меня шло, как говорится, без сучка и задоринки. Я считался не журналистом, а именно критиком, и мне это очень нравилось. Все же добиться в газетном деле такого статуса в советское время, как и в русских СМИ сейчас – не так уж просто.

А вот начальство Русской драмы все это с самого начала раздражало. Помню, тогдашний режиссер Семен Лосев одному человеку как-то при мне стал объяснять,- не знаю, с иронией или всерьез,- что я, дескать, независимый критик и пишу, как хочу. Того аж передернуло.

В конце концов, - я не знаю точно кто именно, но редактора «Вестей Сегодня» и, как я понял, его заместителя тоже, очень толково обработали на предмет того, кто он, мол, такой этот Гарри Гайлит и почему вы ему все позволяете.

Мне тут же «позволять» перестали. Это грозило обернуться для меня самым неприятным образом. И вот тогда, как нельзя кстати, мне вдруг сообщили, что меня хочет видеть Владимир Гуров.

Я к нему пришел, мы поговорили, он по-деловому предложил мне шесть лат за тысячу знаков (в русских СМИ это до сих пор очень приличный гонорар, в среднем почти все тогда получали примерно три-четыре лата, а теперь платят вообще по одному лату за тысячу знаков, даже меньше). И я отработал у него очень продуктивно в штате и вне штата почти два года. Он был мною доволен и я им тоже.

Вообще в «Бизнес&Балтии» тогда работать было приятно. Атмосфера в редакции при Гурове складывалась приподнятая, даже праздничная, как в коллективах успешных людей. Статьи у меня шли по две-три в неделю, и в театры я ходил тоже очень часто. Пригласительные на гастрольные спектакли мне тогда давали чуть ли ни самому первому в редакции.

Но спустя год все как-то вдруг разладилось. Одна напасть пошла за другой.

В том году мы с Ирой последний раз «нелегально» отдыхали в уже всеми забытом и покинутом Доме творчества в Дубултах. Я там очень неудачно упал и сильно расшибся. Врачи, зашивавшие мне голову, не разобрались, что я травмировал еще и шейную часть позвоночника. Спустя полгода я почти перестал ходить. Из штата газеты пришлось уйти. Правда, отлежавшись в больнице, я продолжал на прежних условиях писать для «Бизнес&алтии», но тут случилось другое. Театр достал меня и здесь.

Дело в том, что дерзкие критические статьи на премьеры в такой газете, как «Бизнес&Балтия» (как и в любой большой газете, но в деловой особенно) не так уж безобидны. Кроме простых зрителей, их читают еще и спонсоры театра, делая для себя соответствующие выводы. Хоть и говорят, чем скандальней статья, тем лучшей рекламой она служит для театра, это не всегда и не для всех так. Поэтому театру гораздо удобней, чтобы о его спектаклях писали только доброжелательно, а еще лучше комплиментарно и не более того.

В Русской драме мною были очень недовольны. Завлит театра Зиновий Сегаль, который, когда я первый раз пришел к нему знакомиться, очень убедительно и долго втолковывал мне, чего критик делать не должен и хотел, чтобы я каждую рецензию прежде всего показывал ему, а потом уже отдавал в редакцию, в одном своем интервью на Домской площади буквально сравнял меня с землей. (Между прочим, потом, выйдя на пенсию и оказавшись театру ненужным, он при каждой встрече говорил: ты единственный, кто способен писать толково об их спектаклях).

Актер Русской драмы Яков Рафальсон тогда же умудрился напечатать в «Ригас Балсс» - она еще выходила на русском языке - очень резкое письмо (имел полное право!) о том, что Гарри Гайлит ничего не понимает в театре... Были три или четыре случая, когда администратор Рижской драмы получала от директора строжайшее указание не выдавать мне контрамарки. Дескать, нечего – пусть ходит «через кассу». Только я все равно гнул свое – никаких контактов и отношений с театральной тусовкой не заводить. Это для критика всегда важно. (Не случайно театральным обозревателям американской «The Times» даже вменяется в обязанность покупать билеты на премьеры за редакционные деньги). И вот за это меня и старались как-нибудь нейтрализовать.

(Что значит – за это? Это значит, что я пресекал любую возможность как-то повлиять на мое мнение и отношение к театру. Всякий, кто тусовался с людьми театра, обязательно подпадал под их влияние и начинал писать о нем как свой человек. Начинал писать для театра, а не для зрителя. Актеры, режиссеры и особенно театральное руководство обычно считают, что любая их продукция хороша и достойна всяческих похвал. Это далеко не так).

Не знаю, специально ли Гурова примерно в то же время пригласили в Совет гарантов Русской драмы и даже выбрали председателем, или со мной это никак не было связано, только вскоре он позвал меня к себе. Закрыв на ключ дверь, и, чувствуя себя, как я понял, самым неприятнейшим образом, он стал путано объяснять, что будучи одним из гарантов театра, он больше не может печатать в своей газете мои критические статьи о Русской драме. (Примерно тогда же, как я понимаю, похожий разговор состоялся и в газете «Час» с театральным обозревателем Майей Халтуриной - она тоже обычно позволяла себе писать о Русской драме так, как считала должным. А владелец ее газеты Алексей Шейнин уже состоял членом Совета гарантов театра).

Замом у Гурова (или все еще завом по культуре, сейчас не припомню) в то время работал его тезка Владимир Вигман. Человек талантливый и умный, но… У него с директором Русской драмы были самые приятельские отношения, и это тоже мне мешало писать о Русской драме так, как я считал нужным. Короче, в конце концов, нам втроем пришлось договариваться о моем дальнейшем статусе в газете. Какую-то свободу действий мне еще на время оставили, но ограничения поставили серьезные.

Потом вдруг вслед за Вигманом в «Бизнес&Балтии» появилась Татьяна Фаст. Раньше они вдвоем издавали очень благостную, позитивную «Балтийскую газету» - издание, предназначавшееся для сливок общества. Автура там состояла преимущественно из людей известных и успешных. Но однажды весь небольшой коллектив «Балтийской газеты» - в полном составе - неожиданно взял и ушел на месяц в отпуск. Читателя оставили без газеты. Поэтому не удивительно, что, когда они вернулись на работу, оказалось, что газеты больше нет.

Теперь Фаст - тоже, как золотое перо,- приглянулась Гурову. И, я уж не знаю, что у них там произошло, но очень скоро и для всех, как снег на голову, Гуров решил отойти от дел. Он как бы становился президентом издательского дома, а главным редактором «Бизнес&Балтии» вместо себя назначил именно Фаст. То есть практически отдал ей в белы рученьки свое детище, свою гордость, свое главное дело всей жизни. (Сделавшее, между прочим, его самого фигурой чуть ли ни номер один в мире русских СМИ в Латвии).

Дальше больше, Гуров, тоже для всех неожиданно, стал вдруг человеком закрытым, начал запираться в своем новом кабинете на какой-то хитрый автоматический замок и совершенно перестал общаться с сотрудниками, за исключением главного редактора и его зама.

Вот тогда и полетели из газеты все его золотые перья. Некоторые уходили сами, кого-то увольняли. Мне было отказано в месте, кажется, последнему из тех, кто занимался культурой. Я еще, помню, совершенно убитый, зашел к Гурову и, после очень короткого разговора, на прощание сказал ему, что, позволив выставить из газеты всю старую гвардию, он рискует быть выставленным из им же созданной «Бизнес&Балтии» последним.

Гуров мои слова воспринял как оскорбление и сказал, что больше никогда не подаст мне руки.

Руку он мне через полгода все-таки пожал – мы с ним однажды столкнулись на троллейбусной остановке у Дома печати. В это время он, после каких-то мне неизвестных, но очень серьезных неприятностей, был там уже не у дел и дал мне понять, что я в своих прогнозах относительно него оказался совершенно прав.

Еще он тогда, как мне показалось - с горечью, сказал, что газетное дело его больше не интересует и что он решил впредь заниматься только преподаванием и бизнесом.

Спустя еще некоторое время Гуров трагически погиб. Ночью заснул за рулем и врезался в опору моста. Думаю, это произошло не по воле случая. Еще когда он был редактором, мы замечали, что его что-то гложет, словно он страдает от какой-то серьезной хвори. Все вместе его, наверное, и толкнуло на роковой шаг. Он был человеком крутым, собранным, знающими, чего хочет от жизни, и далеко не робкого десятка. Умел делать то, что считал необходимым, и добиваться наилучших результатов. Такие за рулем не засыпают. Тем более перед бетонной опорой моста.

* * *

С журналистикой Гуров порвал не случайно. Русская пресса в Латвии по природе своей очень депрессивна. Может быть, не столько даже по содержанию, сколько по влиянию на читателя. Ее политический гонор деструктивен. Издатели это чувствуют, но сделать ничего не могут. Они требуют позитива, нашпиговывают свои газеты желтизной и развлекухой, не понимая, что анекдоты, афоризмы, гороскопы и перемывание косточек звездам не поднимают настроение читателя, а наоборот, как наркотики, его угнетают.

Обилие деструктивной политической критики и разгул т.н. «свободы слова», а на самом деле обычной вседозволенности, когда журналисты пишут не правду, а что левая нога велит, деморализуют читателя. Он перестает читать газеты. Во-первых, потому, что все в них - осетринка второй свежести. (Я, например, весь этот новостной материал узнаю накануне по радио и телевидению). Во-вторых, любую газету теперь можно просмотреть за пять минут, поэтому СМИ сегодня не стоят тех денег, что за них берут продавцы. Какую статью в нашей русской прессе ни станешь читать, в ней вместо анализа или комментариев просто напросто подробно пережевывается та информациия, которая уже изложена в лите, т.е. в вводном абзаце.

Но что печальней всего, русская пресса не сплачивает русских, а натравливает их друг на друга. Впрочем, это, может быть, не только ее вина. Неслучайно говорят, что больше ни у кого нет таких жутких противоречий как среди русских, где бы они ни жили – в той же России или в диаспоре. Иногда даже смеются, что только в этом сегодня русский мир и един. Оно и понятно, если разобраться, из чего эти противоречия вырастают.

На самом деле с единством русских все гораздо серьезней. Источник этого единства известен, он - в глыбе русской культуры, которая своими идеями, понятиями и ценностями объединяет не только самих русских, но и множество других народов. Наднациональность, т.е. готовность пренебречь своей национальной идентификацией ради чего-то большего и совершенного, рождается у нас тягой к русской культуре. Но это единство существует лишь до тех пор, пока мы не выходим за пределы влияния идей, понятий и ценностей, которые русской культуре присущи.

Например, в США, где все определяется мультикультурализмом, такой общности, мы не увидим. Неслучайно там процветает индивидуалистская мораль, когда своя рубаха ближе к телу и любая хата - с краю. Там просто нет такой монолитной, многовековой и сильно развитой культуры, способной всех объединить общим языком и общепризнанной системой этических и эстетических канонов.

Но в чем тогда источник всех наших разногласий, противоречий и различий?

Я думаю, как раз в том, отчего мы все недавно отказались и в результате развалили страну. В идеологии. Верней, теперь уже в отсутствии таковой.

Идеология – это же не просто какая-то там пропаганда неизвестно чего, как это нам в последнее время внушается. Все гораздо серьезней. Она строится на вере, на религиозных устоях, на церковных положениях и философских позициях. На Западе, несмотря на индивидуализм, таких различий как у нас нет скорей всего потому, что по части философских основ Запад весь пронизан прагматизмом.

С русскими все обстоит иначе. Не надо далеко ходить, достаточно задуматься, почему русские так разобщены у нас, в Латвии.

Казалось бы, вопрос запутанный и ответа на него не найти. Но обратимся к вере и церкви. Вспомним, что разобщенность среди русских обычно проявляется тогда, например, когда дело доходит до раздела конфессионных влияний. И совсем плохая ситуация складывается, когда приходится делить какие-то материальные блага, деньги, награды, премии. Здесь и начинают все тянуть одеяло на себя, скатываясь в конце концов к групповщине.

Почему так получается? Не потому ли, что русские в Латвии с испокон века очень разделены именно по принципу веры? Когда-то, если вспомнить, вообще доходило до абсурда. Был случай, что в Риге - еще в суворовские времена - вдруг решили закрыть все школы для староверов. Что придумали староверы? Они своих детей стали отдавать в обучение не в обычные русские заведения для православных, а в немецкие.

До чего, оказывается, здесь доходили распри!

А, например, латыши-лютеране наоборот всегда симпатизировали русским староверам и не доверяли православным. Староверов они считали людьми трудолюбивыми, аккуратными и деловыми, не в пример остальным русским.

Тут даже не надо обязательно быть верующим человеком, чтобы оказаться в том или ином лагере. Мало того, что у нас верующие русские обычно делятся на православных, католиков, лютеран, староверов, «нововеров» и еще сектантов, так ведь те, кто считают себе неверующими, тоже подсознательно тяготеют к какой-нибудь из конфессий. Поэтому до сих пор католики и православные легче находят общий язык и договорятся между собой, чем, скажем, обычные православные и наши местные староверы или «нововеры». Между ними действуют взаимно отталкивающие силы, определяющиеся к тому же еще и образовательным цензом.

Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить и самому проанализировать любое из последних серьезных событий в жизни местного русского мира. И сразу обнаружатся эти силовые линии притяжения и отталкивания, которые в каждом конкретном случае как-то сказались на принятых решениях.

Они, эти силовые токи, и разбрасывают нас, русских людей, по разным лагерям. Именно они способствуют групповщине и сеют разногласия, противоречия и раздор между нами и не дают местным русским солидарно, единым фронтом отстаивать свои интересы.

Каждый раз обязательно находятся люди, выступающие с оглядкой на одну или другую церковь или религиозную общину. А то и еще откровенней и бестолковей - относящие себя к тем, кто поддерживает Путина или наоборот Новодворскую, кто стоит стеной за Россию или считает себя западным русским… И начинается разлад и полное несогласие друг с другом. По сути дела из-за мелочей, только эти мелочи оборачиваются большими проблемами. Нет, чтобы каждый раз в таких случаях исходить только из исконно объединяющих нас вещей. Из того, конкретно, относим мы себя к «держателям» русской культуры или нет. К сожалению, наоборот, во главу угла ставится всегда то, что нас разъединяет.

И кем ставится? Прессой. Газетчиками. Журналистами. И политиками, выступающими на страницах газет. Причем ни те, ни другие об этом даже не задумываются. Все происходит как бы само собой, но на самом деле потому, что так устроена современная газетная риторика. Потому что русская пресса в основе своей деструктивна и настраивает читателя на негатив.

Между тем ведь все могло бы быть иначе, если бы издатели понимали, что настоящая критика способна формировать у читателя и позитивное мышление. Это не значит, что она должна быть, как у нас часто требуется, положительно-уважительной и комплиментарной. Как раз наоборот. Томас Манн говорил, что критик на то и критик, чтобы быть злым, ядовитым и жестким. «Злость,- писал Томас Манн,- это душа критики, тогда как сама критика – источник развития и просвещения».

Можно разругать на чем свет стоит любого политика, можно разнести в пух и прах спектакль, книгу, кинофильм, и при этом настроить читателя на позитивный лад. Для этого необходимо совсем немногое – чтобы в критике присутствовала эстетическая или этическая компонента.

Иными словами любая, даже самая суровая и безоглядная критика может дать позитивные результаты при двух условиях. Если она содержит авторское отношение к предмету критики и нравственную или эстетическую оценку. То есть как раз то, что постмодернизм и его адепты от политики – либеральные демократы напрочь выхолостили из современных СМИ, заменив пиаром и рекламой. Причем они сделали это целенаправленно. Именно потому, что как раз частное мнение автора вместе с нравственной и эстетической составляющей способствуют положительному и созидательному мышлению читателя.

* * *

Я могу считать себя везучим человеком. В этой несчастной стране, при этом пошлом воровском режиме мне крупно повезло с работой. Вообще, должен сказать, с ней мне всегда везло, потому, что делать приходилось обычно то, к чему ближе всего лежала душа. И сейчас тоже – вот уже двадцать лет после одной из самых чудовищных социальных катастроф прошлого века, после развала страны и гибели целого государства мне удается постоянно заниматься делом, которое меня увлекает. По сути, я все эти годы только тем и занимался, что мне больше всего нравится. Я читал то, что меня интересует, ходил по театрам и обо всем этом писал. И продолжаю с удовольствием это делать до сих пор. Хотя и время, и условия к этому совсем не располагают.

Мало того, что платят мне за это, по сравнению с тем, что я мог бы зарабатывать, будучи членом Союза писателей и Союза театральных деятелей при советской власти, сущие гроши. Само, что называется, поле деятельности или, как говорят латыши, telpa – по-русски пространство - культуры у нас скукожилось до невозможности, деформировав все, что можно деформировать.

Мне недавно попался вопросник, в смысле – анкета с вопросами, что я думаю о нынешних культуртрегерах русской культуры у нас в Латвии. Что они из себя представляют и кто ими вообще является. Другими словами - кто делает у нас культуру.

Так вот трагедия состоит в том, что никто ее не делает. Никто больше не старается ни поддерживать на пару это поле, ни обиходить пространство нашей деятельности. Работаем по сути дела впустую. Все, что я пишу, не приносит никакого отзвука. Как будто мои статьи падают в пустоту.

Кстати, вопрос о культуртрегерстве вообще звучит, по-моему, нелепо. В последнее время наш стремительно меняющийся русский язык преподносит нам много сюрпризов. Иногда даже ставит в тупик. Я не знаю, ни что такое культуртрегер, ни кто является культуртрегером русской культуры в Латвии. Кажется странным видеть сочетание таких понятий как культуртрегерство и наша культура. Я не привык ставить эти слова рядом. И кто делает русскую культуру - тоже странный вопрос.

Впрочем, если говорить коротко и под стать спрашивающему, можно ответить так: культура у нас делается сама. Если, конечно, считать, что она – русская культура – тут есть. А вот предпосылки для нее создаются (тоже не кто-то их создает, а сами они создаются) большим количеством людей. Художниками, писателями, музыкантами, архитекторами, учителями, работниками многих и разных учреждений.

Культура (если не иметь в виду культуру материальную) – это, по-моему, аура, сама собой возникающая вокруг многих индивидуальностей в результате их интеллектуальной и духовной деятельности. Причем вот что интересно: относительно латышской культуры может идти речь о нации, но не может идти речь о нации относительно русской культуры. О нации можно говорить касательно культуры Великобритании и не принято говорить о нации применительно к английской культуре. Или французской. А что делать с США? Такого понятия как культура США в научном обиходе вообще не существует. Тогда как понятие «американская культура» подразумевает нечто большее, чем культура США.

Так что кто делает культуру, мне кажется, не совсем корректный вопрос. Наверное, тут подразумевается другое – кто «продвигает» русскую культуру в Латвии? И это действительно интересно, так как сегодня ею занимаются совсем не те люди, что, например, до 1985 года.

И дело не в том, что тогда, в 85-ом, государство возглавил новый человек, и в результате его инициатив все стало меняться в нашей жизни. «Процесс пошел» в связи с совсем другим процессом. На огромной территории советского государства давно свирепствовавший на Западе постмодернизм, наконец, взломал старую культурную парадигму. В русской культуре неожиданно поменялись местами полюса, рухнули привычные духовные ценности, и почти одновременно с этим посыпалась вся экономическая система вместе с общественным строем.

Постмодернизм перевернул политику, философию, науку, экономику и всю гуманитарную сферу. Иным стало само мышление.

Мы долго считали, что постмодернистская революция потрясла только канувший из-за нее в Лету Советский Союз. Это совсем не так. Просто гигантское государство, скорей всего в силу своей «огромности», оказалось далеко не самым неустойчивым в мире. Разворотив эту страну, процесс ломки парадигмы покатился дальше и до сих пор продолжает неистовствовать, упрощая мир и все отношения в нем.

Это, как землетрясение, - оно разрушило одну систему авторитетов и создало новую. Русская культура стремительно демократизировалась. Рухнула планка всех критериев. В результате, практически исчезли грани, отделяющие высокую культуру от масскульта. Прервалась даже связь времен: нынешнее поколение тех, кто «продвигает» сегодня культуру, знать не хочет прежний опыт своих высоколобых и рафинированных предшественников.

В отличие от России, где не в пример Латвии интеллигенция еще достаточно сильна, у нас старый слой носителей русской культуры рассыпался в пыль. Исчез, например, корпус книжных редакторов, потому что нет больше русских издательств и толстых журналов. В Союзе писателей Латвии ликвидирована русская секция. Театр, а также изобразительное искусство и мир музыки коммерциализировались. Очень многие творческие люди уехали. Кто же остался? Кто реально двигает культуру?

Вроде бы не ясно. Но это только так кажется. Свято место пусто не бывает. Понятно, что сегодня она существует благодаря совсем не тем, кто пытается сохранить прежние традиции. Она выживает на деньги бизнесменов. И сами мы сегодня мыслим о проблемах культуры тоже чаще экономическими категориями, чем эстетическими или нравственными. Поэтому вряд ли я ошибусь, если скажу, что у нас в Латвии главный культуртрегер русской культуры - бизнес.

Кто еще?

Если, например, не касаться музыки, театра, живописи, и говорить только о литературе, то гораздо легче определить, кто теперь ее не делает. Не делают ее у нас в Латвии по сути все, кто в России и на Западе к этому по-прежнему причастен. То есть издательства, потому что их у нас позакрывали. Не делают ее СМИ, так как все они пожелтели и литература теперь не их формат; критики – их толком у нас никогда и не было; творческие организации – они приобрели лубочный окрас и погрузились в групповщину…

Короче, у нас нет стержня, который определял бы и формировал литературный процесс. Нет единства, нет объединения. Все живут порознь, не создавая общего магнитного поля.

Наши писатели ударились в амбиции и друг друга стараются в упор не видеть. Так, например, лучший у нас русский поэт Владлен Дозорцев демонстрирует свою самостоятельность, верней, самость и непричастность к «общему делу». Он утверждает, что каждый автор теперь может за свой счет издавать свои стихи в любом количестве книг, и, дескать, это нормально. Для истории – может быть нормально. Для меня – нет. Самодеятельность в искусстве и в литературе, на мой взгляд, должна заканчиваться там, где кончается художественное творчество автора. Дальше вступают в действие профессиональные фильтры и оценочные механизмы, назначение которых фильтровать литературный процесс. В конце концов, разве на Западе где-нибудь издается «самопал»? Вся литература в Европе и Америке проходит через сито издательств. Издаваться за свой счет там – дурной тон.

Между тем позиция, которую у нас занимает Дозорцев не так уж и безобидна. Она дезорганизует и нивелирует литературный процесс. Именно Дозорцев, как личность харизматическая, мог у нас очень многое сделать для активизации литературного процесса.

Впрочем, он сам же за это недавно и поплатился. В Риге с некоторых пор существует небольшой, так сказать, поэтический кружок «Метафора» из четырех поэтов, тесно связанный с московской писательской тусовкой. «Метафора», когда она еще только создавалась и никак не называлась, позиционировала себя как Рижский филиал Российского союза писателей. Первоначально в него входили шесть человек, все - члены бывшего Союза писателей СССР. Двоим потом дали отлуп. Так вот творческие контакты с москвичами «Метафора» узурпировала настолько, что на поэтический вечер, организованный для приехавших из Москвы гостей, и на закрытые посиделки с ними они, эта «четверка стихотворцев», как всегда, никого из «чужаков» не позвали. Ни Дозорцева, ни Гуданца, ни кого-нибудь еще. Дозорцев этим был сильно раздосадован, хотя отчасти сам же в таком отношении между местными литераторами и виноват.

С другой стороны, это действительно, возмутительно, что в Латвии процветает групповщина и литературные связи с материковой литературой строго приватизированы. Русская литература в Латвии, в результате такой разобщенности, представляет собой высохшую пустыню, по которой носится перекати-поле и лишь крайне редко далеко на горизонте, как мираж, появляется немногочисленный караван путников.

Немалую часть русских авторов собрал в свое творческое объединение Анатолий Буйлов. Он даже издает альманах «Русло», но насколько это все качественно и профессионально делается, никакой оценке не подлежит. Критика людей, ставших авторитетами, в наших СМИ давно уже не поощряется. А как сегодня появляются авторитеты, все мы прекрасно знаем.

Взять, к примеру, поэтессу Веру Панченко, возглавляющую «Метафору». В советское время, когда при Союзе писателей Латвии действовало сильное русское отделение, она на общем фоне никакими особыми литературными качествами не выделялась. В те годы группу молодых авторов вел очень достойный поэт и прозаик Николай Гуданец, референтом по русской литературе была Ирина Цыгальская, и худо-бедно литературный процесс наличествовал. Потому что существовало и некое энергетическое поле, и авторитетные литераторы, объединяющее всех пишущих в одно целое.

Цыгальская и Гуданец под эгидой Союза писателей и с участием российского посольства организовывали литературные конкурсы, что тоже способствовало динамичным процессам в местной русской литературе. Тогда же издавались два литературных периодических тяжеловеса. Один из них, журнал «Даугава», редактировал Дозорцев, пока не ушел в политику, затем его заменили сперва Роальд Добровенский, потом Жанна Эзит. Цыгальская издавала литературный ежегодник «Рижский альманах». Кроме того, несколько номеров еще одного, получается уже третьего по счету журнала издал даже Гуданец. Можно сказать, писательская жизнь тогда била ключом, и тон задавали авторитетные прозаики и поэты.

Когда все это внезапно кончилось и все забились каждый в свой угол, литературное поле «зачистила» под себя Вера Панченко. Это, можно сказать, типичный продукт новой западной демократии. Одна из наших газет недавно назвала Панченко «авторитетным человеком в мире культуры», замечательным поэтом и «очень ответственным лицом». Насколько это соответствует реальному положению вещей, можно было бы поспорить. Но, с другой стороны, что это означает? Только то, что прервалась связь времен и поколений. Это означает нежелание «ответственных лиц» сопоставлять нынешнюю литературную ситуацию с прежним литературным опытом.

Когда в Риге создавался филиал Союза российских писателей, возникла надежда, что литературная жизнь, наконец-то, войдет в нормальное русло. Сделать это можно было просто. Русские члены Союза писателей Латвии, до 91-го года почти все состоявшие еще и членами Союза писателей СССР (раньше в СП Латвии вступали через приемную комиссию СП СССР), могли при желании автоматически восстановить свое членство. Но теперь уже - в либерально-демократическом Союзе российских писателей, унаследовавшем членские документы СП СССР (что, кстати, позволило бы им пользоваться многими правами членов Литфонда России). Восстановившись, они стали бы членами рижского филиала Союза российских писателей, в результате чего и сложилось бы единое поле русской литературы в Латвии. То есть у нас возникла бы как бы профсоюзная писательская организация, которая, что очень важно, могла бы аккумулировать и денежные средства на все свои литературные нужды. По образу и подобию обычного творческого союза.

Но… первыми отказались восстановиться Добровенский и Эзит. За ними кто-то еще и, в конце концов, – Дозорцев с Гуданцом отказались тоже.

В результате рижский филиал Союза российских писателей превратился в узкий поэтический кружок, получивший позднее название «Метафора». Вытесненными из Филиала оказались прозаики Владимир Новиков, Цыгальская, вместе с ними автор этих строк и еще пара человек… Все это было сделано исключительно ради того, чтобы не удалось при филиале СРП создать сильную секцию прозы, которая, не дай бог, перетянула бы одеяло на себя, а с ним и материальную поддержку москвичей, если бы такая была.

Раздробленность в результате этого только усугубилась. Хотя литературные силы у нас имеются – русской пишущей публики в Латвии не так уж мало. Официально функционирует филиал Союза писателей России (не путать с СРП), возглавляемый Буйловым. Новиков правит кораблем детских авторов. Поэт Сергей Тимофеев – небольшим авангардистским поэтическим объединением «Орбита». Панченко, как уже говорилось – «Метафорой». Кроме того в Латвии существует много начинающей пишущей молодежи – на литературные конкурсы всегда приходят сотни рукописей.

Но все настолько разобщены, что вряд ли можно сказать – они делают русскую литературу в Латвии. Поэтому и приходится считать, что русской литературы как единого художественного явления в Латвии нет. Есть отдельные авторы, иногда стихийно сбивающиеся, как волки в стаю, в небольшие любительские группы. Об их литературных достижениях говорить тоже не приходится. «Опредмеченные» результаты деятельности этих авторов, если и появляются, то в подавляющем большинстве за пределами Латвии, становясь фактами уже российского литературного процесса.

* * *

Наверное, пришла пора закругляться. Хотя можно было бы написать еще о многом. Только кому все это интересно? И главное – то, что сегодня с нами происходит, не интересно мне самому. Мы переживаем поразительный умственный упадок, какого человечество не переживало еще ни разу за всю историю своего существования. Его креативные возможности стремительно скукоживаются, как шагреневая кожа. Такое впечатление, как будто передо мной прокручивают кинофильм про обезьяну – как она когда-то, очень давно, лениво сползла с дерева, взяла в руки палку и занялась делом. А теперь она эту палку вдруг выпустила из рук, вернулась к дереву и примеряется, как половчее на него снова залезть.

Осталось сказать самую малость, о самом личном – о вере.

Почему сегодня столько людей вокруг обращается к вере и к церкви? Возраст такой? Прозревают люди? А если наоборот?

Как возникло религиозное мышление, мы хорошо знаем. Только мне всегда казалось, что это знание входит в противоречие с тем, как такое мышление прорастает в отдельно взятом человеке. Почему человек так охотно впадает в это состояние именно сегодня?

Тут, по-моему, действует один мало изученный, но безотказный механизм. Он и заставляет человека – даже не верить (человек, в принципе, не задумывается, есть ли бог или нет и что это такое),- заставляет его молиться, просить о защите и спасении.

Суть этого механизма в том, что, либо в нас изначально заложено знание обо всем, что нас ожидает впереди, либо мы себя, уже с малых лет, сами программируем на какие-то пугающие нас, грозные вещи.

Бывают минуты, когда мы, не отдавая себе в этом отчета, прозреваем и догадываемся о них. Это нам внушает сильные опасения, и мы, не осознавая до конца своих страхов, тем не менее, ощущаем потребность заклинать некие силы, молить кого-то о пощаде. О том, чтобы провидение уберегло нас от того, чего мы боимся и чего в своем будущем себе не желаем.

Этот механизм, должно быть, таким образом формирует нашу нравственность, нашу мораль, все наши этические и даже эстетические предпочтения. Потому что взамен за это спасение, верней, в надежде на него, мы как бы принимаем обет, а точнее - разные обязательства вести себя так или иначе, и налагаем на себя запреты. Эти запреты и есть в известном смысле приносимая жертва во имя прощения, защиты, гарантии того, что самое страшное с нами не произойдет.

Только все напрасно. Действие этого механизма в том и состоит, что самое нежелательное тем не менее с каждым из нас происходит. И всегда в надлежащий час.

Бог наделяет каждого именно тем, чего меньше всего тот хочет. Только в свой срок. Сроки эти нам не известны. И даже, может быть, если человек до своего срока почему либо не доживает, награда эта, то бишь «наказанье Божбе» передается по наследству. (Не в этом ли заключается секрет необходимости почитать своих близких? Возможно, мы заботимся об их здоровье и благосостоянии ради того, чтобы они сами смогли дожить до всех своих сроков и испить свою чашу до дна? Чтобы не пролилась она на нас?)

В этой связи вот что интересно. Если я раньше никогда не чувствовал свой возраст, то сразу после того, как мне исполнилось шестьдесят девять, я почувствовал его очень остро. Как будто гора на меня обрушилась. Я стал стремительно сдавать. Это, я думаю, включился мой механизм старения, поставленный, как бомба замедленного действия, на точное время. Я хорошо помню, как однажды в раннем детстве, когда мне было лет пять или чуть больше, я, посмотрев на своего деда, маминого отца, спросил ее, сколько ему лет.

- Семьдесят,- ответила она.

Я тогда очень удивился. - Такой старый? Ну, нет, я так много не проживу…

Почему я не забыл этот пустяшный разговор? Дети ведь быстро все забывают. Почему я помню и вспоминаю об этом до сих пор?

Похоже, тогда и включился мой психологический счетчик. Это «я так много не проживу», теперь как колокол, звонит во мне. Неужели мы, действительно, вот так закладываем свои сроки?... И вот они, мои семьдесят, все при мне, никуда не делись. Помню еще один странный случай. Мне уже, наверное, лет пятьдесят, пятьдесят пять. Я зимой стою на трамвайной остановке, жду трамвая и как-то до неприличия пристально гляжу, как в метрах сорока от меня с опаской, боясь поскользнуться и упасть, парень на костылях собирается перешагнуть узкую, небольшую лужу из талого снега. Он тяжело навалился на них и, кажется, вот-вот рухнет в сугроб или в эту злосчастную лужу…

Я подумал тогда, садясь в трамвай, не дай мне бог оказаться в таком положении.

И… Он дал!

Очень может быть, человек и его психика так устроены, что, когда мы слишком заостряем на чем-то свое внимание и к тому же поражаемся этому, мы автоматически программируем свое будущее, всю свою последующую жизнь, ее основные вехи. Наверное, на некоторых вещах, заведомо нам неприятных и нежелательных, не надо задерживать внимание. Иначе это отпечатается в памяти и в определенный срок даст о себе знать. Сработает как ловушка, как капкан, как матрица. И тогда уже не отвертишься.

Жаль, что каждый раз мы слишком поздно понимаем это. Если это вообще зависит от нас. Впрочем, все может быть и наоборот. Может быть, в этом и состоит искупление грехов.

Уникальная фотография

Я живу в русском зарубежье

Гарри Гайлит

Последняя глава

Содержание