Слабоумный роман Саши Соколова

Я живу в русском зарубежье

Гарри Гайлит

Это название, можно сказать, я не придумал. Оно пришло само. Закончив читать «Школу для дураков», я еще раз взглянул на авторское посвящение. Обычно писатели посвящают свои шедевры жене, матери, любимой женщине, другу. У Соколова посвящение начинается словами: «Слабоумному мальчику». Дальше – конкретное имя, фамилия и чуть ли не точный адрес. Вот и мне захотелось ответить автору тем же самым по тому же месту.

Впрочем, я вполне допускаю, что ничего плохого своим посвящением он сделать не намеревался. Просто не подумал, как это может быть воспринято.

Но начнем сначала. Читать постмодернистский и уж очень депрессивный роман Соколова мне долго не хотелось, я это сделал только сейчас. Написан он был в начале семидесятых, но опубликовать его тогда, конечно, нельзя было. Впервые роман вышел в США, когда Соколов в 1975 году всеми правдами и неправдами добился, наконец, разрешения выехать из СССР, чтобы жениться на некой австриячке.

Без этого, не исключено что фиктивного брака (тогда так делать было модно), он уехать из страны при всех своих биографических «регалиях» никак не смог бы.

Мытарства совка.

А «регалии» Соклова таковы. Как и близкий ему по духу Виктор Ерофеев, оба они выходцы из элитных семей сталинских дипломатов. Оба потом самым нелепым образом предали не только идеалы и моральные ценности своих высокопоставленных предков, но и подставили под удар тщательно их выпестовавших отцов.

Соколов родился в Канаде. Его отец служил в Оттаве помощником военного атташе, но на самом деле являлся советским агентом, возглавлявшим группу разведчиков, которые занимались сбором сведений о производстве американской атомной бомбы. Когда пришло время сыну поступать в вуз, отец приложил немало усилий, чтобы юного Соколова взяли в Военный институт иностранных языков, готовивший кадровых разведчиков. Однако на третьем году учебы Соколов вдруг решил из института уйти и попал в военный госпиталь для душевнобольных. Считается, что он тогда симулировал психическое заболевание.

Выйдя из больницы – это был конец 60-х – Соколов успел перевестись в МГУ на заочное отделение журналистики. Но жизни в Москве ему уже не было. Работать приходилось истопником, ночным сторожем, лаборантом в морге, инструктором по горнолыжному спорту. Несколько раз Соколов пробовал бежать на Запад, но его ловили, и только благодаря влиянию родителей, ему удавалось избежать заключения.

Кроме «Школы», у Соколова есть еще два романа – «Между собакой и волком» (1980) и «Палисандрия» (1985). Все это печаталось в годы перестройки в журналах «Октябрь» и «Волга». В дальнейшем, на протяжении вот уже двадцати пяти лет, Соколов больше ничего серьезного не сочинил. Тем не менее, он и сегодня все еще продолжает считаться «великим стилистом» и «лучшим (прозаиком.- Г.Г.) из пишущих по-русски за последние 50 лет».

Согласитесь, это настораживает: среди постмодернистов не то что великих, но и просто хороших стилистов не может быть по определению. Прочитав сейчас «Школу», я убедился в этом еще раз. Больше того, попадись «Школа» в руки начинающего читателя, я думаю, она его отвадит от чтения книг раз и навсегда.

Настораживало меня и то, что Соколова называют «русским Сэлинджером», чей роман «Над пропасть во ржи» тоже очень специфичен.

Впрочем, скорей всего, Соколова многие носят сейчас на руках вовсе не за приписываемые ему литературные достоинства, а как это у нас часто бывает, потому, что он попал в струю. Ведь его первый роман издало знаменитое издательство «Ардис», с которым был тесно связан Набоков. К тому же владелец издательства попросил тогда уже смертельно больного Набокова посмотреть рукопись и сказать что-нибудь хорошее об авторе, который не в чести у себя на родине.

Сомневаюсь, чтобы Набоков стал серьезно углубляться в «Школу». Но уловив некоторое созвучие с его собственной темой «потерянного рая» (проданная русская дача в романе напомнила Набокову о сожженном в России родовом имении), он не поленился сказать, что книга начинающего автора – обаятельная, трагическая и трогательная.

Этого оказалось достаточно, чтобы рекламмейкеры (ради успешной продажи книги) сразу определили Соколова в ученики, духовные наследники и продолжатели традиций великого мастера русской прозы. А критики тут же стали выискивать параллели между «Школой» Соколова и поздними романами Набокова. И находили их, и трубили об этом всему свету.

Представляю себе, как вначале позабавило Соколова все, что понаписали критики о его «Школе». Потом это, наверное, озадачило. И наконец, разозлило. Вероятно, дифирамбы, связанные с автором «Ады», в адрес народившегося на свет нового гения русской прозы продолжались бы до сих пор, не заяви Соколов в интервью о том, что на самом деле ни о какой связи его с покойным писателем не может быть и речи, так как он ни одного романа Набокова тогда еще не читал.

Разделение пространства и времени.

«Школа для дураков» - продукт совсем другой выпечки. С натяжкой можно, конечно, допустить, что герой Сэлинджера своей неприкаянностью и невменяемостью несколько похож на умственно недоразвитого персонажа Соколова. Но роман «Над пропастью во ржи» написан настоящим мастером американской прозы. Сэлинджер, действительно, хороший стилист, умело выстраивающий сюжет своего романа так, что от его книги не оторваться. Чего не скажешь о Соколове.

Как все постмодернисты, он высокомерно отказывается от того, с чем справляться не умеет. Так в одной из статей Соколов говорит, что сюжет он с детства презирал. Дескать, писать он предпочитает беспорядочно и не организовано, чтобы было ни о чем, и в то же время обо всем. Линейная проза ему всегда была противна. Кстати, со временем у Соколова тоже отношения очень странные. Он утверждает, что время в его романе отсутствует. Нет там времени, есть только пространство.

Помню, как Лев Гумилев определяет, что такое смерть. Это способ существования, при котором происходит отделение пространства от времени. «Школа» буквально вся пропитана смертельной тоской. На смертельной тоске, между прочим, строится черный юмор. На черный юмор роман Соколова похож и даже очень. В этом стиле, например, сочинены вставленные в «Школу» миниатюрные рассказы «Написанные на веранде» - так называется эта часть романа. Приведу из одного рассказа цитату, чтобы можно было представить, как это выглядит:

«Гроб повис на зубце ковша и болтался над траншеей, и все было нормально. Но потом крышка открылась и из него что-то посыпалось. Тогда экскаваторщик вылез из кабины и осмотрел его. <…> Ему хотелось полюбоваться на череп, потому что настоящего черепа ему ни разу в жизни не приходилось видеть, а тем более трогать руками. Правда, он время от времени трогал свою голову или голову жены и представлял, что если снять кожу со своей или с жениной головы, то и получится настоящий череп…»

Это еще достаточно вразумительно написанный фрагмент книги. Рассказы тут, в отличие от большей части «Школы», имеют хоть какой-то внутренний стержень и даже смысл. Только не понятно, зачем они вставлены в роман. Зато они по своему даже поэтичны. Правда, это черная поэзия. Кстати, Соколов свои тексты не считает прозой, он их называет – проэзия.

Читать Сашу Соколова и никого другого.

Все остальное содержимое книги излагается от имени героя с больным, раздвоенным сознанием - учащимся школы для умственно неполноценных детей. Он страдает раздвоением личности и потерей ощущения времени. Отсюда и авторское отрицание сюжета, и нарочитое прыганье из одной ситуации в другую, и прерывистость действия.

Тот, кто любит традиционную, классическую прозу: рационально организованную, насыщенную мыслями, образами, стилистическими фигурами, красками, интонациями,- «Школе» не обрадуется. Потому что ничего подобного в романе нет. Соколов всем этим литературным инструментарием управляться не умеет. И не хочет.

У него все намного проще (или наоборот сложнее, кто как считает), когда просто идет речевой поток и чуть что, текст превращается в непритязательную игру в слова типа игры в названия городов или что-то в этом роде. Соколова, например, умиляет созвучие слов или их многозначность, когда вместо планов он говорит – планктон на будущее. Ветка железнодорожная у него с легкостью превращается в ветку акации, а та неожиданно в училку Вету Акатову, сквозной образ всех его рассказов о жизни слабоумного школьника.

Очень часто, много раз на протяжении романа его герой (или все же автор?) ударяется в своего рода литературное кликушество. Неуправляемый поток речи, - не путать с потоком сознания,- перебивается нервическим подергиваниям, топтанием на месте, как это бывает с заигранной грампластинкой, когда она прокручивается на одном и том же месте, и чуть ли ни натуральным повизгиванием. Слова беспорядочно повторяются, и тогда раздваивается сознание,- должно быть, у героя,- или, хуже того, начинает казаться, что с бедным автором вот-вот произойдет приступ падучей. Читать это скучно и трудно, именно потому, что Соколов литературным играм со смыслами предпочитает довольно упрощенные словесные игры.

Я не говорю, что это плохо, упаси боже. Как-никак Соколов считается живым классиком советского постмодернизма и за это многими почитается. Но что это хорошо, я сказать тоже не могу.

Кстати, для постмодернистов понятия хорошо или плохо не существуют. В этом смысле они предпочитают, чтобы было никак. И часто, когда читаешь «Школу», кажется, что автор именно к такому «никак» и стремится. Только у него это не очень получается.

Гораздо лучше в романе звучит скрытое (без кавычек и по памяти, как это принято у постмодернистов) цитирование читанных автором книжек разных известных писателей детской и юношеской литературы. Тут неожиданно появляются короткие проблески иронии, которой «Школе» чудовищно не хватает. Ирония, будь она повсеместной, возможно, вывела бы роман в совершенно другой ряд. А так – патологическое состояние ума, описанное патологическими средствами, вызывает впечатление нерадостное. Попади эта книга в руки тому, кому автор ее посвятил, да и любому психически неуравновешенному читателю, можно представить себе их реакцию.

«Школа» - это очень слабо, но с претензией написанный текст. Я бы его даже не стал называть художественным произведением. Это не литература, что-то другое. Интерес он вызывает в определенных кругах только как факт позиционной борьбы постмодернистов с реализмом. И, вероятно, еще как акт политического вызова государственной системе страны, из которой автор в свое время выехал.

Я посмотрел в Интернете отклики читателей на роман Соколова. Они разные. Но как мне показалось, мало кто прочел книгу до конца. А прочитавший вряд ли когда-нибудь будет перечитывать роман еще раз. Или наоборот, будет, но тогда только Соколова. Его одного. И никого больше.

Уникальная фотография

Я живу в русском зарубежье

Гарри Гайлит

Слабоумный роман Саши Соколова

Содержание