Птица Феникс с моноклем на чёрном шнурке

Я живу в русском зарубежье

Гарри Гайлит

Петр Пильский в русской эмиграции был фигурой заметной и почитаемой. О себе он говорил – я человек бывалый и опыт у меня небывалый. В смысле - помытарила его жизнь, помотала по городам и весям. По России поездил, и в Бессарабию заносило, и в Польшу… А последнюю треть отпущенных ему лет он прожил в Риге. С заездом ненадолго в Таллинн.

Но, несмотря на весь его «небывалый опыт», глядя из дня сегодняшнего, можно сказать, что от самого страшного, что выпало пережить многим его современникам, судьба Петра Пильского уберегла. Пильский умер в 41-ом, так и не перешагнув во вторую половину той сложной эпохи, которая называется двадцатым столетием. Вторая мировая война, ее исход и последствия, до сих пор определяющие наше житье-бытье, для него просто не состоялись.

И еще одно: Петр Пильский хоть и был человеком шумным, общительным и компанейским, в свою личную жизнь никого не впускал. Поэтому известно о нем немногое. Информацию приходится собирать по крупицам, и она достаточно противоречива. Но ясно одно: жизнь у него задалась сразу. Вот только метил он в прозаики (о его юношеских рассказах многие отзывались чуть ли ни с восторгом), но, в конце концов, верх взяла журналистская жилка.

Самое раннее упоминание о нем, как о человеке уже определившимся и получившим имя, я нашел в мемуарах Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Это конец 18-го, начало 19-го года. Киев. Власть в городе непонятно чья. Эренбург ироничен и язвителен:

«Петр Пильский, который в дореволюционные годы был известен тем, что высмеивал поэтов-символистов, издавал в Киеве юмористический журнал «Чертова перечница». Посмеяться было над чем: гетман, поставленный немцами, спешно разучивал «Марсельезу»; мосье Энно говорил, что он за гетмана, и предлагал Директории снабдить ее оружием; правительство новой Германской республики называло себя социалистическим и договаривалось с французскими генералами о военном походе на Советскую Россию. Об этом в «Чертовой перечнице» не было ни слова: перец молол не черт, а петербургский литератор, который знал, что вскоре ему придется просить визу – французскую или немецкую».

Более детальную характеристику дает Пильскому Марк Слоним: «Были в нем замашки и привычки богемы, он дневал и ночевал в кафе и ресторанах, обожал разговоры до утра в каком-нибудь «литературно-артистическом клубе», любил возбуждение от вина, атмосферу дружбы, споров и ссор, перекрестный огонь шуток и эпиграмм, игру флирта и влюблений, беспорядок и толчею случайных вечеринок и непринужденных пирушек».

Еще один портрет Пильского с натуры оставила нам Ирина Сабурова в романе «Корабли Старого Города», он там фигурирует под вымышленным именем: «Караваев грузно сидит, опираясь на палку с малахитовым набалдашником. У него полные, очень белые, слишком маленькие для мужчины руки, седая грива, орлиный профиль, монокль на черном шнурке. Один глаз всегда полузакрыт тяжелым веком, как у задумавшейся птицы, на губах улыбка /…/ Разговоры с Караваевым заключались в том, что он произносил монолог, а собеседникам оставалось восхищаться и вовремя подавать реплики. Говорить Караваев мог обо всем и обо всех сколько-нибудь знаменитых людях, от Мамонта Дальского до Александра Македонского, так как любые воспоминания сводились к тому, что именно, когда, где и как он, Караваев, видел, сказал и ответил».

Несколько иное описание я прочитал уже не помню где: «У Пильского была ироничная лисья мордочка с умными недобрыми глазами».

И там же, как нож в сердце: «Петр Пильский - маленький, тщедушный, озлобленный…»

Сложный, конечно, он был человек, не простой. Любил прятаться за псевдонимами, словно боялся скомпрометировать себя недостойным его текстом. Свой детективный роман «Тайна и кровь», на который потратил уйму времени, энергии и фантазии, Пильский, не поверив в себя, издал под псевдонимом Петр Хрущов. Под своей собственной фамилий он позже издаст пару книг воспоминаний - «Затуманившийся мир» и «Роман с театром». Это записки о людях, с которыми Пильский был хорошо знаком. Обе книги воспоминаний и роман Хрущова – то немногое, что можно легко отыскать после него в библиотеках.

Его статьи и рецензии – литературные и театральные – обильно рассыпаны во многих российских средствах массовой информации тех лет. И, в частности, на страницах рижской газеты «Сегодня» и еще нескольких здешних изданий. Но выйти на них не просто из-за того, что он часто подписывался не своим именем. А псевдонимов у Пильского было большое количество. Его и по жизни называли по-разному – кто Павлом Моисеевичем, кто Мосевичем или Мосеичем, а то и вовсе Осиповичем.

Пильский умер, когда в Ригу вошли немцы.

Сперва у него случился инсульт – перед самым приходом советских войск. И сразу к нему на квартиру явились с обыском: перерыли все, унесли весь личный архив, после чего его и разбил паралич. Хотя, что искали, не ясно. Повод для ареста? Так ведь забрать могли и без повода, просто за политический памфлет многолетней давности. Считается, что Пильского не арестовали только из-за паралича. А так мог загреметь под расстрел – за побег в 1918 году из-под следствия. Тогда дело Пильского расследовалось в ревтрибунале. Друзья чудом выцарапали его на время на поруки, под расписку о невыезде. А он – деру, на Юг и дальше.

Пильского в 1918 году собирались судить не просто как антисоветчика, но конкретно за печатный поклеп на большевиков и советскую власть. Статья называлась «Смирительную рубаху!». По словам Куприна, автор в ней со всей серьезностью, опираясь на новейшие достижения психиатрии, диагностировал лидеров большевистской партии «по видам их буйного сумасшествия» и настаивал на принудительном лечении «с применением горячечной рубашки».

Через три года беглец осел в Латвии, рассчитывая, что тут до него не доберутся. В Риге Пильский жил по-королевски. Почти сразу получил место в очень популярной газете «Сегодня». Был вхож в самые высокие круги русской эмиграции, почитаем, привечаем и уважаем.

Все его газетные статьи о литературе и театральные рецензии читались обычно с большим интересом. Он писал пышно, цветасто, с претензией на художественность. Считал себя импрессионистом и отчасти таковым и являлся. Только отчасти, потому что хоть и ставил импрессию - то есть впечатление - во главу угла, но не столько свое от увиденного спектакля, сколько впечатление читателя от своей статьи. В театральной среде он был душой общества и считался чуть ли ни живым классиком русской критики.

В России, ни в Москве, ни в Питере, он таким престижем при всех своих талантах никогда не пользовался бы. Там он был одним из многих, а в Риге… Уже в наше время о рижском периоде жизни Пильского кем-то сказано с придыханием: «он читал лекции и проводил бесчисленное множество литературных вечеров. Он был поистине почтовой лошадью просвещения. То, что в Париже совместными усилиями делали в области критики Г.Адамович, В.Иванов, В.Вейдле, Вл.Ходасевич, в Риге проделывал один Пильский».

Был ли он сам удовлетворен своей деятельностью?

Двадцать лет просидеть в одной газете – не шутка. Правда, «Сегодня» пользовалась широкой популярностью не только в Риге. Газету читала почти вся европейская русская диаспора. Возглавляя отдел, Пильский имел возможность привлекать всех, кого считал нужным, и печатал у себя многих лучших авторов того времени – Булгакова, Куприна, Бунина, Северянина, Шмелева, Бальмонта… И все же какой-то червь точил его душу.

Он был мастером литературно-мемуарных очерков, но в каждом из них неизменно скатывался в российскую жизнь. Такое впечатление, что русские рижане ему были неинтересны. А ведь в 20-30-е годы здесь жило немало известных людей, и, в отличие, например, от послевоенного и уж тем более нынешнего периода, литературная жизнь в Риге, действительно, била ключом. Но…

В одном из очерков он пишет, что рижская писательская среда слишком уж тиха и невыразительна. На ней «лежит оттенок некоторой внутренней и даже внешней чопорности. Она чувствуется и в костюмах: чаще всего встречается черный цвет пиджаков и смокингов. Здесь отсутствует душевная интимность. Редки шутки и едва ли можно создать дружеский юмористический журнал (до бегства из России Пильский сотрудничал преимущественно в юмористических журналах. - Г.Г.) с веселыми эпиграммами, приятельскими пародиями, словесными карикатурами, смеющийся дневник-летопись наших дел, промахов, вечернего литературного безделья».

Пильский всегда, как отдушину, вспоминал газетно-журнальную жизнь в России после первой революции. Сам он вырос в Москве, жил и вращался в изысканной литературной среде, где блистали Аверченко, Саша Черный, Куприн, Блок, Чуковский. Затем недолго служил в армии в Минске и, вернувшись опять в Москву, с головой и навсегда ушел в литературную жизнь. Вспоминал об этом времени: «Тогда беззаботно жилось, и душа весело прыгала, как весенняя птица в золотой клетке, и перо легко бежало по бумаге, и мысль летела дерзкой стрелой, и все казалось таким простым, таким достижимым, будто забавляющийся принц вышел на утреннюю охоту». Это я цитирую одно из рижских эссе, напечатанное в 1925 году.

Революция застала Пильского в Петрограде, где на пару с Куприным он редактировали эсеровскую газету «Свободная Россия». После революции Пильский поработал недолго в сатирическом журнале «Эшафот», потом подался в Киев - издавать ту самую «Чертову перечница», которая упоминается в мемуарах Эренбурга.

Короче говоря, Пильский был на самом взлете и нарасхват, когда черт дернул его поместить в «Петроградском эхе» свой фельетон «Смирительную рубаху!». Московские и питерские журналы и газеты печатали его фельетоны, статьи и даже стихи охотно и часто. Он чувствовал себя начинающим писателем, которому в будущем грезилось многое. И, действительно, он был на очень хорошем счету, так что ничего удивительного, что группа тогдашних литературных знаменитостей подала в ревтрибунал бумагу с прошением отдать им талантливого литератора на поруки…

А вот заканчивать жизнь, как ни досадно, пришлось на европейских задворках. В провинциальной Риге. В Латвии, где ему как литератору ничего не светило. Почва здесь всегда была какая-то не литературная. Не способная рожать ни мудрецов Платонов, ни быстрых разумом Невтонов. Пильский это хорошо понимал. Потому все его воспоминания – и книга «Затуманившийся мир», и «Роман с театром» - были повернуты лицом к России.

Может, в глубине души он еще на что-то надеялся? И не потому ли антисоветские настроения Пильского после улмановского переворота тоже поутихли и сошли на нет? Петр Якоби обронил такую фразу, что после 34-го года Пильский «Советский Союз больше не задевал».

…Тоска заедала. Пильскому катастрофически не хватало русского креатива. Газетная рутина стала его доставать. И попивать стал больше обычного. Похоже, эта во все времена широко распространенная в Риге болезнь не обошла Пильского стороной. Куприн как-то мельком упомянул, что рижские письма Пильского так «пропитаны ромом», что не всегда удается разобрать, что он написал.

Все чаще и чаще, как болезнь, Пильского тянуло на воспоминания о журналистской жизни в России. Там он даже – смешно сказать – ударился в просветительство. Создал первую в России Школу журнализма. Решил, что необходимо обучать одаренную, начинающую ребятню, как надо работать в СМИ. Обучение было поставлено на широкую ногу. Лекции и занятия проводились по сорока двум предметам. В школе преподавали лучшие профессора, доценты и журналисты Москвы. Но это уже был 18 год – год проклятой «Смирительной рубахи», когда пришлось срочно «делать ноги». Почему-то в Риге просветительские идеи по части пишущей молодежи Пильскому в голову уже не приходили. Наверное, такой молодежи в наличии просто не имелось.

Рижская жизнь, короче говоря, была рутинной, от которой спасал только театр. Как спасает в знойный, душный день прохлада полупустого кафетерия. Даже в самом прямом смысле: весной ли, осенью иногда стояла,- скажем, в мае или в сентябре,- такая жара, от которой в городе спасу не было. А зайдешь в театральное фойе, как будто в другой мир попал.

Театр – это вообще всегда что-то особенное. Если, конечно, отношения у тебя с ним нормальные. Это совершенно необычная праздничная атмосфера; для того, чтобы прочувствовать ее, достаточно прийти в театр минут за сорок, тридцать до начала спектакля. Когда еще нет никого из зрителей. Сидишь один в буфете за чашкой кофе, чая или чего-нибудь покрепче и смотришь, как постепенно стекается народ. Как праздная публика заполняет буфет. Как театральные программки сперва откладываются в сторону будто что-то лишнее: пока не подкрепятся, программку никто не открывал. А ты наоборот углубляешься в нее, деловито просматриваешь список исполнителей, кто что играет. И вот уже, пока остальные заняты своим кофе с пирожными, у тебя складывается образ спектакля и в голове мелькают первые фразы будущей рецензии. О чем писать, еще не думаешь, но блаженное чувство покоя охватывает, когда пробегая глазами перечень исполнителей или аннотацию к спектаклю, вдруг откуда-то всплывает первая фраза будущей статьи, а то и несколько. Ведь это важно – правильно начать статью, чтобы зритель, видевший спектакль, через пару дней раскрыв газету, зацепился глазом за первый абзац. Тогда он уже непременно прочтет всю рецензию.

Театральные статьи Пильского в «Сегодня» всеми читались с интересом. Часто они были резкие, иногда покладистые и очень редко снисходительные. Недаром героиня романа Сабуровой «Корабли Старого Города», выступившая в роли драматурга, смертельно боялась увидеть на своем спектакле «сурового критика» и так же сильно хотела, чтобы он пришел и высказал свое мнение.

Обычно сам Пильский испытывал от своих театральных статей гораздо большее удовлетворение, чем от всего, что писал о литературе. Наверное, потому, что театр для него составлял часть реальной жизни, свершившейся только что, на его глазах. Пильский был вхож в коллектив Русской драмы, можно сказать, жил с ним, участвовал в его делах. Да и зрителя он тоже прекрасно чувствовал. Но главное, благодаря всему этому, его театральные статьи не ухали безответно в какую–то неведомую пропасть, как брошенный в колодец камень, а вызывали живой отклик. У актеров, у зрителя, наконец, дома. Как-никак жена Пильского прекрасно разбиралась в театральных делах, ведь она была актрисой.

Елена Кузнецова служила в труппе Ревельского Русского театра. Так что, кстати говоря, совсем не случайно, недолго побыв в Риге – куда он прибыл в 21-ом,- Пильский отправился в Таллин и прожил там ни много, ни мало с 1922 по 1926 год. Скорей всего он там и остался бы из-за жены, если бы не известная на всю русскую диаспору газета «Сегодня», выходившая, к сожалению, в Риге. Что он будет работать в ней, Пильский знал наверняка. Иначе просто негде было.

Ну и, наконец, Пильский был на короткой ноге со многими известными людьми рижских театров. Вообще у него, кроме сибаритского желания постоянно получать удовольствие от участия в гуще театральных событий, была на этот счет совершенно твердая позиция критика. В своем эссе «Литературные края», еще будучи в Ревеле, он в 1923 году напишет об этом очень подробно. Преподаст, так сказать, всем маленький урок:

«Предостерегаю вас от претензий на роль театрального рецензента. На это амплуа хотят все. Есть возраст, которому льстит знакомство с актрисами и вселяет гордость сознание, что он может влиять на судьбы и интересы театра. Кроме того, кому не хочется иметь бесплатное место в театре? Но помните, что рецензентское место требует очень больших знаний и жертв. Театральному критику нужно знать не только сценическое искусство, но еще и многие закулисные отношения и связи, чтобы не быть пойманным в сети интриг, взаимных счетов и хитрости…»

Пильский прекрасно ориентировался в закоулках театрального закулисья и был на короткой ноге со всеми, с кем считал нужным быть знакомым. Хорошо знал Михаила Чехова, который долгое время, до самого отъезда в Америку, работал режиссером в латышской драматическом театре. Знаком был и с Фокиными и Александрой Федоровой, которую даже в советское время у нас называли бабушкой (в смысле прародительницей) латышского балета, и со многими актерами рангом пониже. Особая статья – его многолетняя дружба, несмотря на разницу в возрасте, с Федором Шаляпиным. Почти все свои рижские гастроли Шаляпин не расставался с Пильским. Они даже вместе собирались купить где-нибудь под Ригой дом на деньги Шаляпина…

О каждом из этих «великих чудищ», о спектаклях с их участием Пильскому приходилось писать постоянно. Но больше всего им написано о Русской драме. Ее он ставил необычайно высоко: «Это подлинный театр, - говорится в одной из его статей.- Ее состав, ее негасимая жажда репертуарного обновления, ее декорационная живописность, опрятность постановок, репетиционная тщательность покорили сердца театралов, создали почетное имя большого, хорошего Русского драматического театра».

Театр Русской драмы он посещал до последней возможности. И в последний свой год, когда он, парализованный, лежал после инсульта в постели, Пильскому больше всего не хватало вот этого волшебного ощущения праздничности, которое он ощущал каждый раз, войдя в людное театральное фойе.

Уникальная фотография

Я живу в русском зарубежье

Гарри Гайлит

Птица Феникс с моноклем на чёрном шнурке

Содержание