Обращение Г.Тупицына к ломоносовцам 17 января 1959 года

Рижская городская русская гимназия (бывшая Ломоносовская) 1919-1935

Дорогие и давние друзья! Приятный жребий повелел мне снова встретиться с вами, и притом в такой крупный день: 40-летия вашей алъма матер! Конечно, мысли ваши направлены сейчас к счастливой, счастливой, невозвратимой поре детства, когда вы еще искали «свои пути, свои дороги», и не представляли себе те «минуты торжества, где снова встретитесь друзьями». Но если раньше вам неведомо было будущее, то теперь большинству из вас неизвестно ломоносовское прошлое, и я, как бывший секретарь бывшей Ломоносовской гимназии, считаю нужным перелистать сейчас перед вами несколько главнейших страниц из истории вашей школы.

Когда-то некоторым РУССКИМ людям, жившим в РУССКОМ городе Риге, пришло на ум приобщить к РУССКОЙ культуре РУССКИХ же жителей, и они организовали женскую РУССКУЮ гимназию. Она получила название Ломоносовской, потому ли, что одним из основателей ее был купец Ломоносов, или по имени великого ученого Михаила Васильевича Дорофеева (Петрова тож), известного больше под фамилией Ломоносова. Во время 1-й мировой войны гимназия эвакуировалась в Геническ Таврической губернии и там растворилась потом без остатка; вернулся в Ригу лишь преподаватель Гербаненко.

В начале 1919 года город Рига, по предложению Ивана Ивановича Келера и Владимира Димитриевича Осмоловского, присудил здание выморочной Ломоносовской женской гимназии и средства на содержание гимназии на счет города — школе НАШЕЙ, и мы стали называться ломоносовцами по праву своеобразной адаптации. Наша гимназия родилась 15 января 1919 года, однако под названием Рижской городской русской средней школы, а Ломоносовкой ее называть город запретил...

Впрочем, в делах Городского просветительного отдела папка с делами нашей школы еще долго имела надпись ЛОМОНОСОВКА (как это подметил А.Ф.Булатов).

Название РУССКОЙ наша школа сначала далеко не оправдывала: первый год у нас среди всех абитуриентов насчитывался всего один РУССКИЙ гимназист и 4 РУССКИХ реалиста, а из учителей только половина была русских, целых 35% немцев, остальные латыши, поляки и одна француженка. Но и позднее наша школа отличалась многонациональностью, в ней учились: русские, малороссы, белорусы, поляки, чех, латыши, литовцы, эсты, финны, евреи, караимы, немцы, итальянец, осетин, грузины, армяне, греки, турок — всего 18 национальностей. Не хватало почему-то лишь корейцев, вьетнамцев, китайцев и индийцев. Впрочем, выяснить национальность учеников было порою невозможно: на вопрос «какой Вы национальности?» один ученик ответил: «Я и сам не знаю». — «А как Вы говорите дома?» — «На всех трех языках: русском, латышском, немецком». — «А Ваши родители?» — «Тоже». — «А их родители?» — «Они никак: умерли». — «А почему Вы учитесь у НАС, в РУССКОЙ школе? Значит, Вы чувствуете себя русским?» — «С русскими я чувствую себя русским, с латышами латышом, а с немцами немцем»... На мой вопрос: «Как быть с такими универсалами?», в Главном статистическом управлении мне ответили: «Если Вы китаец — все дети китайчата». Невинное на первый взгляд явление — пестрота национального состава — чуть не сыграла роковую роль для нашей школы: кому-то нужно было обвинить нас в РУСИФИКАЦИИ населения: почему идут перечисленные национальности к нам, а не в школы с государственным языком преподавания? И нас решили закрыть.

Многих трудов стоило и нам, и родителям учащихся, отстоять гимназию. Представитель от родителей Яков Бернардович Винзарайс указал министру Плятису, что ни в одном культурном государстве мира не заставляют детей посещать школы непременно с государственным языком преподавания, и что запрещение продолжать образование на языке привычном, т.е.РУССКОМ (так как наши НЕРУССКИЕ ученики репатриировались из России, где учились на языке РУССКОМ) поставит в тяжелое положение этих учеников: им придется терять, может быть, не один год из-за нового для них языка.

И нам разрешили жить дальше, но при условии, чтоб в двух последних классах положение оставалось ин статус кво, в двух средних было не меньше 40%, а в двух начальных не менее 60% русских. Тогда мы открыли прием девочек, конечно русских, и наша гимназия моментально русифицировалась, а заодно и феминизировалась. <...>

Кроме борьбы за чистоту «ломоносовской расы», нам пришлось выдержать жестокую войну с Русским отделом Министерства образования, который нас, как и город, не столько Опекал, сколько ДОпекал. С отделом казусом бэлли оказался вопрос о личности директора. Первый наш директор Иван Иванович Келер, в исключительной уместности которого на посту директора никому не могло прийти в голову сомневаться, вдруг отказался от этого поста, стараясь нас заверить, что гимназия русская, а он немец. Как родители не старались разуверить Ивана Ивановича в этом, указывая, что он сделал для русского просвещения больше любого русского, все-таки он директорство оставил. На смену ему избрали Андрея Федоровича Булатова.

Как человек предприимчивый и находчивый, он решил прежде всего упрочить и расширить МАТЕРИАЛЬНУЮ базу Ломоносовки, которая терпела всевозможные лишения от недостатка и дров, и парт, и карт, и других учебных пособий. В учительской долгое время зияла дыра в кулак величиной от снаряда Бермонта. Все мы терпели от недостатка обуви, одежды и даже продуктов, простужались, кашляли.

Андрей Федорович исходил не один десяток километров, чтобы выклянчить у города скорую финансовую помощь, и даже организовал грандиозный благотворительный вечер в пользу гимназии, пустившись ва-банк. Лестница за входом в школу была декорирована пышными пальмами, привезенными из квартир разбежавшихся хозяев. Приглашения посетить вечер были разосланы всем сильным мира сего, и в том числе начальнице Русского отдела Министерства образования—Лишиной.

Дама <вздорная>, она уже при входе заметила, что пальмы на лестнице расставлены не по последним требованиям педагогики, и приказала все переставить. Андрей Федорович отказался. Дама вскипела и начала агрессивную войну против нас. Из отдела были командированы чины, которые две недели соглядатайствовали на наших уроках, но особенно тщательно производили научные изыскания в канцелярии и... Андрей Федорович был уволен.

В числе мотивов к тому значилось: У БУЛАТОВА КАНЦЕЛЯРИЯ НАХОДИТСЯ В ТАКОМ БЕЗУПРЕЧНОМ ПОРЯДКЕ, ЧТО ВИДИМО У НЕГО НЕ ХВАТАЛО НИ НА ЧТО ДРУГОЕ ВРЕМЕНИ.

Так кончилась нашим поражением война с отделом из-за «русака».

На пост директора избрали Адриана Павловича Моссаковского. Как будто самый опытный кормчий, он сразу повел школу на аванпост русской культуры, но неожиданно открылось криминальное дело против всех нас. В самом деле, здание на бульваре Наследника оставалось после исчезновения Ломоносовской женской гимназии и основавшего ее общества — бесхозяйным. На каком же основании его занимаем МЫ? Захватным порядком? Но не лучше ли его продать министерству а денежки присвоить тому же городу, который, впрочем, тоже никаких прав на здание наше не имеет? И нас продали за миллион лат, а школу приказали перевести на улицу Горького 2 (ул.Валдемара 2 — Примеч. сост.), в помещение 3-й латышской гимназии, в вечернюю смену.

Адриан Павлович подчинился лишь последнему требованию города, но ключи от здания передал не городу, а профессору К.Арабажину, которого незадолго до того русские организации назначили хранителем здания, чтобы оно не было выхвачено из рук русских. Однако проф. Арабажин свою честь продал и выдал ключи полиции. Русские потеряли здание навсегда.

Адриан Павлович был уволен за ослушание...

Началось наше междуцарствие: временно исполняли обязанности директора и Андрей Федорович, и Николай Родионович Роминский, и Яков Алексеевич Серафимов, и какой-то Соколов, продиректорствовавший всего 2 дня, и Федор Александрович Эрн, вскоре, впрочем, назначенный начальником Русского отдела и ушедший от нас. Но тут Андрей Федорович применил один очень меткий прием и уговорил городской просветительный отдел восстановить на посту директора Адриана Павловича. И тот оставался на этом посту до кончины гимназии.

Политика города с позиции силы имела, конечно, не мало тяжелых последствий: 3-я гимназия встретила нас на рога, и в течение всех двух лет, что мы там пробыли, дискриминировала нас, как низшую расу. Классы нам предоставляли хорошие за неимением других — это верно, но в свою громадную учительскую не пустили, а отвели клетушку, где учителя с трудом умещались даже в перемену. Туда же было велено втиснуть и наши учебные пособия. Лишь часть последних разрешили выставить в коридор. В школьный сад наших детей не пускали, чтобы они футболом не вышаркали цветочных грядок. Устных переговоров с нами не признавали: даже мелкие сведения посылали нам через городской просветительный отдел, хотя канцелярии наши разделяла всего одна дверь. Против нас ополчилась сама стихия: Николай Николаевич Кузминский отставил колбу с водой в стеклянный шкаф, стоявший в коридоре. Когда солнце осветило колбу, и лучи его, как двояковыпуклой линзой, сконцентрировались и попали на торфяную подставку одного нашего чучела — подставка задымилась. Это заметил кто-то из служащих 3-й гимназии. Экстренно вызвали А.Ф.Булатова тушить пожар. Милейший поджигатель Н.Н.Кузминский принес извинения за беспокойство, но... нас перебросили во 2-ю гимназию, тоже в вечернюю смену. Тут нас ждало приятное разочарование: нас дружелюбно приняли и учителя 2-й гимназии, и администрация, особенно инспектор Озолинь. Он не только не гнал наших учеников, толпившихся у дверей его физического кабинета, но даже зазывал их смотреть опыты. У нас с хозяевами состоялся даже вечер сближения, где даже мне пришлось первый раз в жизни танцевать что-то непонятное. Но через 2 года и отсюда нас перевели на бульвар Кронвальда, в основную школу.

Тут отношение к нам директора Спривуля тоже было милым, но через 2 года нас перевели уже в собственное здание, в утреннюю смену, в помещение бывшей табачной фабрики на Колодезной улице 10, где мы и прожили до самой своей смерти, постигшей нас 1 октября 1935 г. Так что А.П.Моссаковский был прав, сказав на открытии родительского собрания в новом здании: «По обычаю, не нами установленному, мы вынуждены каждые два года встречать родительское собрание в новом здании». Наконец мы успокоились, но не надолго: город использовал пункт, по которому он не обязан содержать меньшинственные средние школы, и нам приказали ликвидироваться. Тщетно мы пытались умолить своих повелителей, указывали, что закрытие Ломоносовки больно ударит по русскому меньшинству, к тому же самому многочисленному в Латвии; что наших 203 учащихся нельзя разместить ни в русской Правительственной гимназии, за отсутствием там мест и реального отделения, ни в латышской гимназии из-за незнакомой терминологии и того же отсутствия реального отделения, ни в частные русские гимназии из-за высокой платы.

Мы предлагали городу разрешить объединить наши гимназическое и реальное отделения, оставив отдельные уроки для реалистов лишь по математике, химии и черчению. Учителя обещали отказаться от пятой части жалования, от платы за заведование библиотекой, за классное наставничество и инспекторство. Часть старых учителей согласилась выйти на пенсию и давать уроки бесплатно. Городской голова Целминь осадил нас простым ответом: «У города средств нет». Тут представитель от родителей Владимир Иванович Конрад показал голове горделивое извещение в газете о том, что при новом режиме город сэкономил 2 миллиона латов. Голова и тут не растерялся: эти 2 миллиона давно расписаны на устройство и новой богадельни, и нового санатория и пр.

Так, по теории Тришкина кафтана, и залатали нашей гимназией свои прорехи на дырявом бюджете города. А так как Цельминь сослался, как на главного противника Ломоносовки — на министра Адамовича, наша делегация направилась к последнему. Тот принял нашу делегацию не НЕМЕДЛЕННО, как тогда полагалось для делегаций, а уже тогда, когда постановление о нашей гимназии состоялось. И наша карта была бита. «Впрочем, — добавил министр, — я лично ничего не имел бы против дальнейшего существования вашей школы».

Я передал сохранившиеся в моих записях и в памяти сведения, да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу.

Несмотря на все пережитые Ломоносовкой перепитии: и аннексию здания на бульваре Райниса, и борьбу за чистоту русского элемента в «ломоносовской расе», и расплату за дурное поведение А.Ф. Булатова и А.П. Моссаковского, и обнищание города вследствие экономии в 2 миллиона латов, — Ломоносовка просуществовала 16 с половиной лет и выдала 831 аттестат и свидетельство абитуриентам, т.е. в год из ее гнезда вылетало по 52 вполне оперенных птенца. Из них три пятых были гимназисты и две пятых реалисты, а по полу три четверти мальчиков и одна четверть девочек. По отделениям на одного гимназиста-мужчину приходилось полгимназистки-женщины, а на одного реалиста всего одна девятнадцатая дамы (реалистки).

Весьма значителен был отсев учеников по дороге от начального до выпускного класса. Даже такой сильный класс, как реалисты выпуска 34-го года из 17 начавших ученье в школе потерял на этой дороге 9 человек, т.е. несколько больше половины.

Учиться было трудно, но зато большой процент абитуриентов попал в школы высшие, а теперь Ломоносовка может гордиться целой армией полезных общественных деятелей на поприще и науки, и искусства, и хозяйственном. Чем же объяснить наши достижения?

За время служения в Ломоносовке я работал еще в 13 учебных заведениях, и поэтому могу сравнивать работу и свои наблюдения в разных школах. И я скажу, что ломоносовцы поражали меня своей исключительной сплоченностью, разносторонностью и энергией. Ведь одних ученических кружков у нас было 14 (и литературный, и шахматный, и исторический, и санитарный, и т.д. и т.д.). У нас был свой ученический журнал, хор учеников под управлением Л.Г.Архангельского, квартет четырех кавалеров под управлением ученика Гривского, оркестр инструментов струнных, оркестр инструментов духовых. Уже одно их появление на эстраде приводило всех нас в радужное настроение. Был драматический кружок, выступавший и в школе, и на сцене театра. Были выставки работ учащихся.

Жизнь кипела, что в муравейнике, и по принципу: «Все за одного и один за всех».

Да! Были люди в наше время! Могучее, лихое ломоносовское племя! И не перечесть примеров ломоносовского патриотизма как во время пребывания в учениках, так и по окончании гимназии. Сколько времени, сил, внимания и любви к работе в гимназии и для гимназии обнаруживали, например, помощницы Лидии Ивановны в библиотеке, особенно 3 сестры: Штейнберг, Ремберг и Бородич; помощницы мои по географическому кабинету, особенно Бергман, Сакович, Лисакович, Штейнберг; помощники по устройству выставки, особенно Земель, отмахавший куда-то во тьме ночи на велосипеде, чтобы раздобыть гвозди, которых не хватило для выставки. А сколько раз, и как трогательно, спасали всю гимназию, всю работу в ней Ашман и Бидерман! Чуть где испортится электрическое освещение, без которого мы не могли работать, как моментально, точно из-под земли, появлялись эти наши «просветители» и налаживали все снова так быстро, так охотно, так любезно! Размах ломоносовского патриотизма был так широк, что даже по окончании школы бывшие ученики выручали школу как могли. Так реалист выпуска 24 года Тавьев, уже будучи студентом, долго-долго занимался с нашими учениками, отстававшими по математике, совершенно притом бесплатно. А вот целая плеяда бывших ломоносовок (Жиглевич, Арефьева и др.) спешно перетаскивают наши ученические работы в методистскую церковь, спасая их от расхищения. А вот наше абитуриентское общество! Как долго собирались в нем наши ветераны и «поминали те дни и битвы, где прежде рубились они»! Им было необходимо хотя бы душой прислониться к своей любимой маме — Ломоносовке, и подышать ее живительной атмосферой.

Конечно, в сильнейшей мере во всем нашем позитивном «виноват» был наш незабвенный Адриан Павлович. В нем сошлись все лучи, которыми должен быть освещен путь настоящего педагога: умный, разносторонний, интересный во всякой беседе, добрый, сдержанный, воспитанный, внимательный ко всем ученикам и сослуживцам, зараз и прямой и деликатный, как ловко и быстро находил он нити любого ученического преступления и выводил виновного на свежую воду не угрозами, не окриком, а осторожными выражениями, без оскорблений грубостями. «В нем зарыт прокурор», — сказал про А.П. как-то один из родителей (Николай Иванович Шалин). Но к этому следовало бы добавить. В нем воплотился тот светлый образ истинного педагога, который выдвинул Гоголь во 2-ом томе «Мертвых душ» в образе учителя Александра Петровича, обучавшего юного помещика Тентетникова.

В своей речи памяти Пушкина в театре Русской драмы Адриан Павлович подчеркнул особый благоуханный стиль писателя, у которого всюду сквозило его доброе сердце. Так-де Пушкин не приминул вставить эпизод, когда Пугачев увидел в толпе приговоренных к казни Гринева, и вспомнил, что тот подарил ему, бродяге, заячий тулуп когда-то и тем спас от мороза. И Пугачев помиловал Гринева из чувства благодарности.

А разве Адриану Павловичу самому не свойственно было находить всегда извиняющие обстоятельства, чтобы выручить человека из беды?

Упомяну о ХОЗЯЙСТВЕННОМ ГЛАЗЕ Адриана Павловича. Каждый день, и иногда не один раз, он обходил все здание гимназии. «Аще взыду на небо (к Николаю Родионовичу в рисовальный класс) — ты тамо еси. И аще сниду во ад (к Марии Ивановне в столовую) — ты тамо еси». Это помогало Адриану Павловичу легче и скорее замечать какие-нибудь неполадки и быстрее их ликвидировать.

Евгений Евгениевич Климов сравнил как-то Адриана Павловича с искусным дирижером, который предоставлял каждому педагогу играть на своем инструменте, но все время следил, чтобы не было диссонанса. Положим наша учительская отличалась вообще своим миролюбием. Даже Иван Иванович (Келер) ни разу не поссорился с Иваном Никифоровичем (Заволоко) во время совместной службы. Мы жили в общем очень дружной семьей, как сестры и братья. Недаром среди нас на каждого шестого учителя или учительницу приходились либо Ивановна, либо Иванович: Баталин Иосиф Иванович, Берзинь Владимир Иванович, Гайлит Владимир Иванович, Дале Сергей Иванович, Еккал Арвида Ивановна, Жиглевич Лидия Ивановна, Келер Иван Иванович, Лебедева Мария Ивановна, Пантелеев Александр Иванович, Пантелеев Федор Иванович, Ратерман Альма Ивановна, Розе Федор Иванович, Тупицин Геннадий Иванович.

Во избежание диссонанса даже делопроизводительница наша — Ингеборг Эрнестовна Левицкая — называла себя Марией Ивановной.

Конечно, и у нас случались иногда стычки, но Адриан Павлович добрым советом и осторожным указанием быстро находил, как уладить дело.

Особенно жил Адриан Павлович учениками. Как часто он захаживал в кружок послушать доклад будущего Шекспира и потом уже в учительской говаривал: «А (скажем) Жуков молодец! Интересный доклад!»

Часто говаривал Адриан Павлович, что школа должна быть ВТОРЫМ ДОМОМ УЧЕНИКА, особенно, если он терпит дома от недостатка уюта. А в одной прощальной речи он процитировал абитуриентам то место из Гоголя, где Акакий Акакиевич уже надел новую шинель и расплатился с портным Петровичем, но Петрович долго смотрел ему в след, чтобы видеть, как сидит шинель его работы. Адриан Павлович этим подчеркнул, что ему не безразлично, КАК на вас будет сидеть ЛОМОНОСОВСКАЯ ШИНЕЛЬ.

Вообще, когда я вспоминаю Адриана Павловича, мне всегда напрашиваются две параллели. Я хотел бы сравнить Адриана Павловича с небоскребом: как величину небоскреба нельзя измерить, стоя с ним рядом, так и педагогическое величие Адриана Павловича можно почувствовать, лишь отойдя на расстояние во времени.

И еще я сравнил бы Адриана Павловича со звездой: может быть она уже давно потухла, но свет от нее виден целые тысячелетия. Адриан Павлович умер 19 с половиной лет тому назад, но несомненно, частицы света, исходившие от него, живут еще в нас и помогают бороться с тьмой.

Однако следует отметить, что Адриану Павловичу крайне повезло с главнейшими сотрудниками. Это прежде всего вторая мать всех учениц — исключительная наставница Лидия Ивановна; школьные советы с такими умными, добрыми и энергичными председателями, как, например, Александр Иванович Лабутин; и Дамский комитет. Как часто и мощно спасали положение наши и просто приятные дамы, и дамы приятные во всех отношениях, своим участием в благотворительных вечерах и устройством лотерей. Они же (дамы) одним своим частым посещением школы влияли благотворно и в смысле гуманного воспитания. Это вытекает уже из такого показательного случая: ученик спешит домой и на вопрос товарища: «Куда ты летишь?», отвечает: «Домой! Мама меня пороть будет!» — «А разве ты любишь, чтобы тебя пороли?» — «Нет! Но если я опоздаю, домой вернется уже папа, и уже он пороть будет!»

В заключение упомяну еще одного, редко симпатичного сотрудника Ломоносовки, преданного ей всей душой и телом — милейшего Степана Максимовича Малея. Его исполнительность и честность восхищали всех. Он хоть и мало образованный, но много культурный человек, не позволял себе являться на работу даже хоть немного выпившим. Даже, придя к Адриану Павловичу поздравить с праздником, уже после закрытия Ломоносовки, он стеснялся принять от своего бывшего директора рюмку чего-то предосудительного, и даже, когда выпил, скорчил гримасу, и Адриан Павлович спросил: «Что? Невкусно?», Степан Максимович с конфузом ответил: «Да так! Акварель одна!». Но более типичен для Степана Максимовича, как в высшей степени НАШЕГО ЧЕЛОВЕКА, другой случай, которого я был случайным свидетелем. Это было, кажется, в 1925 году. Степана Максимовича, преподавателя Сергеева-Злотникова и меня временно отстранили от работы по подозрению в опасном для детей состоянии легких. От нечего делать я слонялся по городу и, между прочим, завернул к 3-ей гимназии, где мы тогда «стояли». Была весна. Теплынь. Публика высыпала на улицу и отчасти толпилась у окон, за которыми играли наши трубачи. Все выглядели радостно, весело. Лишь одна фигура в сторонке глядела С ТОСКОЮ на окна гимназии и... почти плакала... Это был Степан Максимович.

Кончаю. Теперь я знаю в вашей воле меня презреньем наказать за то, что я в такой куцей форме сделал то, что сделал. Много я выпустил умышленно, как менее важное, но многого и не мог сказать, потому что:

поступил на службу в Ломоносовку не с самого ее начала, а через полгода после ее основания,
я же прекратил работу месяца за три до ликвидации школы, уехав на заработки в провинцию,
впоследствии я получил от Андрея Федоровича <Булатова> лишь немногие сведения о гимназии и
получить хоть какие-нибудь сведения в госархиве мне не разрешили.

По всему этому я прошу сообщить мне сегодня же на выложенных листах, или позднее письменно, всякие поправки, дополнения и т.п. Буду крайне благодарен за все указания, так как мне хотелось бы, чтобы история Ломоносовки была достойна ее и была без изъяна.

Уникальная фотография

Рижская городская русская гимназия (бывшая Ломоносовская) 1919-1935

Обращение Г.Тупицына к ломоносовцам 17 января 1959 года

Содержание