Суббота пятнадцатого июня была замечательна только тем, что, по мнению Джан, газета была совершенно пустой: кроме военных телеграмм страницы были заняты описанием певческого праздника в Двинске. Эти праздники устраивались в Латвии ежегодно летом, под открытым небом, с тысячными хорами в национальных костюмах. Все праздники обычно открывал президент, но на этот раз он почему-то не поехал и его заменял один из министров.
Но Джан это не интересовало. Она радовалась воскресенью в собственном саду. Старые липы давали достаточно тени, молодые деревца казались игрушечными, а грядки и клумбы уже гораздо приличнее — опыт. Посаженная в первую осень сирень, жасмин, ягодные кусты уже цвели, а позади дома, на кухонном дворе, поместились в сарайчике куры.
В воскресенье, рано утром, в тихих, голубых и розовых улицах города, в свежих утренних бульварах под золотым небом — узкая полоска телеграммы вызвала недоуменное беспокойство только у бывшего латвийского консула в Париже, на днях вернувшегося в Ригу. Он дежурил при министерстве, и в его обязанности входила дипломатическая почта. В телеграмме от латвийского посланника в Лондоне спрашивалось, правда ли, что советские войска перешли границу, и почему латвийский лат не котируется больше на международной бирже?
Консул пошевелил слегка темными усиками и пожал плечами.
—    Дайте немедленный ответ, — раздраженно сказал разбуженный и не выспавшийся министр иностранных дел. — Диктую: «Это старые бабьи сплетни. Точка».1
Консул еще раз пожал плечами, но он привык философски относиться к жизни.
В воскресной газете кроме обычного материала сообщалось о легком нездоровье президента и в отделе местной хроники петитом была напечатана заметка:
«Сегодня утром в пограничном местечке Масленки на латвийско- советской границе произошла легкая стычка с перестрелкой. Несколько латвийских пограничников уведено в плен, в том числе один мальчик-пастух. Недоразумение выясняется».
Да, это недоразумение было уже выяснено начальником погранич-
1Исторический факт. (Примечание автора).
ной бригады, генералом Болштейном. Бывший офицер царской армии, генерал был очень смелый, энергичный человек. Утреннее солнце еще не коснулось верхушек рижских башен, когда на шоссе, ведущее к границе, вылетел его автомобиль.
Воскресный день был солнечный и теплый. Рижане с утра уезжали на взморье. В пустых и пыльных уже улицах Старого города бродили коты. Джан с наслаждением поливала и полола. Ярослава все тетки возили поочередно в колясочке. Маруся пекла воскресный пирог с яйцами от собственных кур. Вероника читала роман под липой. Бей с Лавриком поливали, и явившийся Кюммель был встречен грохотом грабель, фонтаном из кишки и не совсем приличными телодвижениями под мотив модного ламбет-уока:
Кюммель наш, как старый шмок,
Он совсем уже намок,
Пляшет ламбет-уок, пляшет ламбет-уок!
Насосясь водягой,
Бродит козерагой...


Автомобиль генерала Болштейна был настолько покрыт пылью, что даже июньское солнце не могло отыскать на нем блестящего пятнышка. А сам генерал был опытным солдатом. Он увидал одним из первых и понял не только то, что произошло, но и что будет — и сделал простой и единственно возможный вывод.
Генерал Болштейн, начальник пограничной бригады, не существовавшей больше — смятой и уничтоженной с той же быстротой, с какой был смят пограничный столб, застрелился в воскресенье, 16 июня, прежде чем длинные тени от рижских башен упали вниз. Широкая Двина, разнеженная солнцем, лениво обмывала пристань под окнами президентского замка, и на светлой башне полоскался флаг. Замок был спокоен, город тоже.
Терентьич не пришел в понедельник утром, 17 июня. Джан, зная его аккуратность, решила, что с ним что-нибудь случилось. Понедельник был тихим днем.
—    Скажи Марусе, чтобы она оставила мне обед, я поеду к дантисту, он должен поставить мне пломбу, — сказала она Катышке.
—    Иванов день уже загодя празднуют, что ли, — возмущенно заметила Катышка, приходя после обеда в мастерскую, — никогда еще столько пьяных не видела на улицах...
К вечеру, оставив остальных работать, Джан с неприятным чувством вспомнила о бормашине, отправилась через парк к Национальному театру, чтобы там сесть на трамвай. У остановки стояло много народу. Джан принялась рассматривать знакомый белокаменный фронтон. Люди подходили, толпа росла.
—    Что за безобразие,на самом деле! Ни одной девятки! — с досадой сказала вполголоса Джан, ни к кому не обращаясь и нетерпеливо постукивая каблучком. — Полчаса стою.
—    Ни один трамвай не идет, — тихо отозвался кто-то рядом, и Джан изумленно взглянула на пожилого господина в серой шляпе. А ведь действительно — ни один трамвай не прошел за это время. Случилось что-нибудь? Поломка. Вот теперь придется ждать...
Из-за полукруга липовой аллеи, со стороны бульвара Аспазии, доносился приглушенный шум.
—    Здравствуйте, мадам! — раскланялся кто-то вдруг. Заленсон- младший, посудник с Мариинской. — Здесь тоже не идут? Я думал, что хоть отсюда попаду, вы понимаете, у меня мать на взморье, а брат еще мальчик, и может быть, хоть из Торенсберга идут поезда... Я уже два часа пытаюсь пробиться... Ну, что вы скажете? События! Одного полицейского на моих глазах убили — ужас, ужас! Позвольте, чем виновата полиция? Он и не делал ничего, только махал своей белой перчаткой.
—    Да скажите толком, в чем дело? Переворот? Катастрофа?
—    И вы ничего не знаете? Ой, вы стоите здесь и не знаете, что у почты и у вокзала уже советские танки?
Заленсон совсем наклонился к ней, закруглил водянистые глаза и растопырил пальцы.
—    Большевики? В Риге? — ахнула Джан так громко, что сумрачный господин в серой шляпе обернулся, неодобрительно посмотрел, как будто она сказала что-то неприличное.
—    Мадам, вы живете на луне! И не кричите так громко, они же могут услышать, теперь нельзя знать! И что нам здесь стоять, когда мы можем идти, сейчас лучше всего посидеть дома, — пуля, ей все равно, кто... Ой, вот опять уже, ничего, это пройдет, стойте спокойно, вы вся белая, как бумага: только не падайте в обморок, они не будут стрелять, даю честное слово...
Из широкого пролета Вальдемарской улицы несся мерзкий лязг. Вдавливая асфальт, быстро двигались низкие танки. Толпа у трамвайной остановки молчала и медленно, по одному растекалась под бульварные липы.
—    А войска! Ульманис? — кинула Джан вслед заворачивающей колонне.
—    Ну, что значит войска. Если они начнут стрелять, то это будет, как говорится, из воробья по пушкам! А президент, он молодец. Я его только что видел на Известковой: едет шагом в автомобиле и успокаивает народ. И что ему еще делать?
Заленсон тянул ее за руку, и Джан пошла рядом. Очень четкие, ясные и простые мысли быстро, безостановочно и сухо отщелкивали в голове, как клавиши пишущей машинки.
—    И это как раз в такую минуту, когда немцы прорвали хваленую линию Мажино и англичане не смогут нам помочь, — сказала Джан, подходя к мостику через канал и разглядывая ветки плакучей ивы.
—    Франция? — всплеснул руками Заленсон. — Так ведь Франция капитулировала сегодня, война с Францией кончена, в Берлине кричат ура фюреру, — это уже в газетах было, а вы, интеллигентная женщина, не читаете газет!
—    Ка-пи-ту-ля-ция Франции? — раздельно сказала Джан и остановилась. Что-то холодное дрогнуло внутри. Она подняла руку и медленно, истово перекрестилась. Заленсон усмехнулся.
—    Ой, какая вы смешная, мадам! Ну чего креститься? Разве это поможет? А что касается Англии, так если бы вы не были дама, я бы вам сказал, что она такое!
Он проводил Джан до Елизаветинской, и она пошла домой, медленно и устало передвигая ноги. С Мельничной, разбитной улицы, заворачивали необычные пьяные фигуры подозрительного вида, Кто-то орал песню. На улицах не было ни автомобилей, ни полицейских.
—    Ты уже знаешь? — встретила дома Маруся. Джан кивнула. Ей было трудно говорить.
—    Пойди, скажи нашим, чтобы закрыли мастерскую и шли домой, — выдавила она сквозь зубы и поднялась к себе наверх.
Широкий солнечный луч косо ложился сквозь распахнутые балконные двери. Небольшое окно в другом конце комнаты тоже упиралось в растущую позади дома липу, и казалось, что за ним усадебный уют давно ушедшей жизни. Джан редко бывает в своей комнате в это время, только по праздникам, и сейчас прерванные будни странным прорывом нарушают обособленную, скрытую жизнь вещей.
Джан откидывает доску секретера и быстро-быстро сортирует бумаги во всех ящиках. Почему-то кажется, что это самое первое и необходимое, что надо сделать. Надо припомнить и использовать весь опыт после первой революции, уничтожить всю заграничную переписку, все связи, улики, доказательства... да чего, собственно? Какой вины?
Переписки с соколами в Белграде... уничтожить. Письма и членские карточки Бея из Общевоинского союза — вон. Письма Ладушки из Германии... вон, конечно. Комплекты иностранных журналов?
Джан соскальзывает на пол, садится рядом с ворохом приговоренных бумаг и конвертов. В комнате изразцовая печка для тепла, а камин «для души», уютных зимних вечеров. Джан закуривает и осторожно зажигает спичкой край одного конверта. За распахнутым окном плывет что-то странное, новое, и, наверное, во многих городских трубах поднимаются сейчас неурочные дымки сжигаемой бумаги. Джан еще не успела снять шляпу, пышный подол картинно стелется на волчьей шкуре у камина, в обугленном ворохе бумаг бледно вспыхивает огонь, и все это, пожалуй, театрально немного, но искренне. На низком подзеркальнике трюмо раскинуты ветки сирени в плоской широкой вазе. Цветные корешки книг на больших и маленьких полках, вышитые подушки на диване, жизнь вещей в этой комнате, и самая комната, вся жизнь оторвались сейчас от прежнего, как будто корабль отошел от пристани и мимо него проплывают еще совсем близко, но уже никак неудержимо — и пристань, и город, и жизнь...
Корабли?., вспоминает Джан и смотрит на тонкую папку рукописи на полке. О нет. Но ведь они-то и есть сплошная контрреволюция! Пусть! «Мы умираем, не отрекаясь, мы, Старый Город!» — громко
говорит Джан и резко стряхивает с себя элегическое настроение. Надо что-то делать!


Маруся, совсем не потерявшая, сверх ожидания, головы, тоже решила уцепиться за действительность и поставила самовар. Все собрались в столовой. Чай можно пить всегда, и он помогает.
—    Я сожгла все заграничные письма и бумаги, которые могут повредить, — коротко заявляет Джан. — Советую сегодня же вам всем сделать то же самое.
—    Я сделаю сейчас красные бантики, чтобы выходить с ними на улицу, — начинает Маруся, но Джан так швыряет на стол нож, который держала в руке, что звенит посуда.
—    Ты с ума сошла?! Может быть, еще «Интернационал» спеть стоя?
—    Успокойся, Джан. Маруся хватила через край, по глупости. А вот как же с работой?
—    Терентьич пойдет в отпуск на месяц, он и так собирался. Сдачи заказов в срок теперь вряд ли кто потребует, но мы сами работать, конечно, будем. Еще ничего неизвестно. В конце концов, — мы — кустари-одиночки, мастерская принадлежит семье. Не фабрика. Может быть, они и не национализируют такие мелкие предприятия. За дом я тоже пока не беспокоюсь. Хорошо бы уплотниться только, чтобы твои родители, Лаврик, переехали к нам. Расходов тоже меньше будет. Мы ведь сидим в луже. Дом купили как раз вовремя, все ценные вещи в ломбарде. Но главное вот что; может быть, они будут производить учет, или просто грабить. У меня десять розенталевских сервизов из последней партии еще не пошли в работу, надо их спрятать, это капитал, при случае. Я думаю, часть — за дрова в погребе мастерской, а часть я засуну здесь на чердаки.
—    Первый раз слышу о чердаках, да еще в собственном доме, — изумился Лаврик, — и даже во множественном числе.
—    Ну, каморы... у меня в боковых стенках... забыли? Мы еще смеялись, что не дом, а конспиративная квартира. Сам же помогал заделывать, когда мы ремонтировали. Туда очень много влезет.


Прячут еще в эту ночь многие предусмотрительные люди. Утром фабрики, магазины начинают работу почти как всегда — но в этом «почти» уже много нового. В магазинах закупают помногу и украдкой, не рассматривая, не выбирая. Все передают слухи о новых арестах. Все прибеднились в одежде. На улицах нет ни одного латышского военного, но множество красноармейцев. Прохожих они не трогают, им сразу дают дорогу. Биржа и банки закрыты, ювелиры спустили железные решетки, рестораны и трактиры полны, винные лавки раскуплены, многие рабочие гуляют с утра.
Резко изменились газеты. Все сокращены, заголовки непривычны и режут глаз, иностранных сообщений нет, только короткие, выжатые досуха телеграммы официального агентства — ЛТА; местной хроники нет, объявлений — тоже.
Все знают уже, что в доме на углу Бривибас и Столбовой, в министерстве внутренних дел нет больше министерства. Под липами тихой Столбовой военные автомобили и часовые, а на углу, в бывшем цветочном магазине, выдают пропуска в новое учреждение, и оно называется коротко и страшно: НКВД.
Но все знают и без газет: президент и командующий армией увезены в неизвестном направлении, и в первые три дня несколько тысяч арестов: офицеры, чиновники, айзеарги, директора, редакторы, председатели обществ, епископы, фабриканты, общественные деятели... все те, кто стоит во главе чего-нибудь или кого-нибудь.
В крупной рижской типографии спешно печатается на латышском и русском языках Конституция Сталина, по которой всем прощается не только происхождение, но даже и борьба в прошлом против коммунизма, и обещается свобода всего: религии, убеждений, собраний, слова и труда.
На всех фабриках и предприятиях образованы комитеты, в газетах еще и цензурные, — в них присланные из Москвы наблюдатели и местные коммунисты. В русской газете «Сегодня» арестованы все три редактора, уволены или арестованы почти все сотрудники. Коммунист Раппопорт переведен из тюрьмы в редакционный кабинет.
В пустующие после отъезда немцев квартиры въезжают новые жильцы в военной форме. Латвийский лат приравнен к русскому рублю, цены на продукты официально повышены вдвое, но все остальное подскочило уже раз в пять. Владельцы магазинов остаются пока управляющими, но половины их уже нет. Автомобили, яхты, лодки реквизированы. На фабриках каждый день митинги. На них приходится оставаться лишние часы после работы, рабочие идут неохотно и молча поднимают руки на все постановления, резолюции и приветственные телеграммы мудрому советскому правительству и «отцу народов», освободившему несчастную Балтику — от многого, конечно! Многих и от жизни тоже. На Югле, в одной из дач, отделение НКВД —идут расстрелы. В каждом городе и местечке Балтики работает своя Чека. Семьи арестованных, если оставляют пока в покое, очень быстро увольняют с работы. Они могут записаться на бирже труда, конечно, но везде надо заполнить анкеты со многими десятками вопросов: о себе, родителях, родственниках. Для родственников арестованных закрыты все двери.
Они приезжают на автомобилях в два, три часа ночи к намеченному дому. Приходят в квартиру и уводят с собой иногда всю семью, иногда одного или двух. Мужчины, старики, девушки, юноши, дети. Перерываются все бумаги, шкафы. Случается, конечно, что ценные вещи пропадают при этом тоже или «конфисковываются». Но если не оказано вооруженного сопротивления, чекисты вежливы,-говорят спокойно и тихо. Арестованным разрешается иногда взять с собой немного вещей.
С утра родственники начинают метаться из одного учреждения в другое, справляясь о судьбе заключенных. Большинство пропадает бесследно. Разрешения на свидание можно добиваться месяцами. Чаще всего их дают, когда очередной транспорт заключенных уже отправлен на Крайний Север, в Нарымский край...
Балтийцы — высокий народ: красноармейцы бросаются в глаза на улицах своей низкорослостью. От длинных гимнастерок они кажутся еще меньше. Круглые топорные лица, часто монгольского типа. Они говорят только между собою, не знакомятся ни с кем, не улыбаются и не смеются. Они только оглядываются кругом, как мыши, — много серых, маленьких, бесшумных мышей, сгрызающих постепенно все...
Улицы сереют и блекнут. Даже дети не смеются больше. Нет нарядных женщин и элегантных мужчин. Башни Старого города хмуро смотрят на красные звезды и флаги с серпом и молотом, прибитые повсюду, протянутые поперек улиц, обрамляющие саженные портреты вождя и комиссаров, плакаты о выборах.
Балтийские государства «просят о принятии их в Союз советских республик», газеты полны выборными статьями и отчетами. Сперва объявлено два списка: коммунистов и беспартийного блока. Но за неделю до выборов беспартийный блок «ликвидируется» и выборы автоматически сводятся к подаче голосов за коммунистов, потому что других партий, понятно, нет. Уклониться тоже нельзя — на паспорт ставится штемпель... Поэтому за неделю до выборов латыши начинают сотнями заявлять в полицию о «потере» паспортов. Но через несколько дней на это тоже обращают внимание, на «потерявшего» накладывается крупный штраф и против его имени делается многозначительная отметка. Взят на подозрение. Выборы проходят «единогласно», — как всегда в Советском Союзе.
На улицах появляются новые фигуры: женщины и дети советских командиров и служащих. Их можно узнать за версту. Женщины без шляп, все сплошь в дешевых белых, давно уже не модных беретах, как в форме, часто в мужских высоких сапогах, с усталыми, преждевременно состарившимися, серыми лицами. Квартиры, куда они въезжают, тоже сразу принимают жалкий и унылый вид. На громадных окнах висят мещанские тряпочки вместо занавесок, или вообще — никаких, в каждой комнате примус, на котором готовят и стирают, о ремонте никто не думает. Все наспех, кое-как, случайно и по-нищенски.
Все советские учреждения полны служащими. Там, где работал прежде один, теперь — пять, шесть человек, причем работают не по шесть, а по восемь часов, и за опоздание в пять минут — штраф, за третье увольняют. Жалованье то же, что и раньше. Но продукты и квартирная плата повышены вдвое, а об остальном нечего и говорить. Зато вдвое дешевле водка. Много пьют теперь в Риге.
Раньше служащие, получавшие до трехсот латов жалованья в месяц, платили в больничную кассу несколько латов, и только выше этой суммы начинался подоходный налог. Теперь из трехсот латов пятьдесят, по крайней мере, уходит на отчисления во всевозможные политические фонды. Кроме того, обязательная подписка на заем. Больнич
ные кассы — на редкость целесообразное, удобное для всех социальное учреждение, не имевшее себе равных в Западной Европе, кроме скандинавских стран, — теперь уничтожены, конечно. В наспех собранных поликлиниках задерганные, оставшиеся еще в живых врачи обязаны принимать за рабочий день не менее шестидесяти пациентов. Лекарства исчезают, в санатории попадают только партийные и активисты.
Улицы переименовываются Карлами Либкнехтами и Розами Люк- сембургами, кинематографы тоже. Повсюду клубы Красной Армии и рестораны для партийных, закрытые для остальной публики. Церкви еще не закрыты, но колокольный звон, как религиозная пропаганда, запрещен. Церкви полны, как никогда, и нередко среди молящихся можно увидеть красноармейца и советскую женщину; приходят, оглядываются и крадучись забиваются в угол — чтобы не донесли свои же.
Школьники ходят в красных пионерских галстуках. Прежние учителя постепенно исчезают, их заменяют политические руководители; учебники теперь новые. Важно не уметь правильно читать и писать, а вызубрить, что такое «диамат». В университете старых профессоров почти не осталось, студенты вступают в «социалистическое соревнование», и все — портовые грузчики, уборщицы, дети, художники, рабочие — учат и отвечают на курсах в каждой школе, учреждении, фабрике — историю ВКП(б).
Частные и общественные библиотеки закрыты. Из них и книжных магазинов вывозятся, сваливаются на склады, портятся и отправляются на Шлокскую бумажную фабрику книги — на переварку. Редкие, ценные издания, вперемешку с запрещенной литературой, то есть со всеми несоветскими изданиями. Из киосков исчезли все заграничные газеты и журналы. Заграничная переписка запрещена. Заграничное радио — тоже, хотя эго довольно трудно сделать: у всех хорошие радиоаппараты, берущие Европу без антенны. Только теперь это надо при закрытых окнах, под сурдинку...
И над всем городом, над всей страной, над каждым домом — острая пятиконечная звезда. Кровяные углы проникают всюду. Балтика отрезана от мира железным занавесом, Балтика сжимается с каждым днем все туже и туже в тисках и придавливается страхом — подлым, мерзким, безнадежным и бессильным страхом. Аресты продолжаются каждую ночь. Каждую ночь. Каждую ночь...