Нет, путь под виадуком совсем не долог для Джан. Светлеющее пятно выхода надвигается все ближе — и туннель сразу вырывается на широкую Гоголевскую. Слева белококонное, с оперным фронтоном и широкими ступенями здание бывшего управления Виндаво-Рыбинской железной дороги. Теперь в нем управление всеми железными дорогами вообще и кроме того, ослепительная в своей недостижимости, Академия художеств. Ах, гипсовые головы, обрубки ног и рук, валяющиеся в пыльном беспорядке низких подвальных окон, и прохладные высокие окна ателье...
Джан проходит мимо.
Справа вытягивается в сторону набережной большая площадь, на которой собираются строить центральный рынок. Через несколько заборов — толкучка. Мимо охряных рядов тянется уютная, в деревянных ставнях с вырезанными сердечками и даже в садах за заборами — Тургеневская улица. На углу, за решетчатым забором — зеленоватая, в кружевной резьбе, с голубыми, как зимние сумерки, куполами — Никольская. Джан остановилась на углу и замерла в восхищении. Вот бы такую картину нарисовать! Медленно гаснущее предвесеннее небо, легкие, чуть намеченные проталинки в церковном саду, стая взметнувшихся галок, и перед распахнутыми кружевными воротами, осадив напруженные ноги, вороной красавец битюг заносит на повороте полозья широких дровен. Под розовой дугой звякнул оборвавшийся бубенчик. Кучера почти не видно — только кнут ненужно торчит в руке, снимающей шапку, чтобы перекреститься. В санях громадный, как памятник, торжественный колокол в медном отливе чеканки. Новый колокол привезли в церковь.
Джан медленно идет дальше. Галки уже спорят о весне, и снег начинает пахнуть по-особенному, ветряным запахом. Если зажмурить — или раскрыть — глаза, то совсем недалеко, за церковью, раскинутся поля, запушится верба, запахнет пасхальными гиацинтами, чистыми занавесками, полировкой паркета родной дом, и наступит настоящий праздник. Джан проходит дальше, поднимается по лестнице, входит в светлую, но слишком голую комнату, где теперь живет с Беем. Единственное красивое в ней — окно, и то только потому, что оно большая рама для сиреневых куполов, черно-белых сучьев и церковного сада. В небе чирикают рассыпающиеся стайки, дрожит
колокольный звон. Джан часто сидит у окна, рисует купола, и ей кажется, что она молится даже, хотя на самом деле просто глотает слезы.
Джан часто сидит теперь дома. Бей торчит в каком-нибудь издательстве, носится по всему городу в поисках заказов или лата на обед, на весь день их несложного хозяйства. Или, что тоже бывает часто, сидит в компании друзей.
Вдоль длиннейшей Московской улицы, отступая на квартал, лениво тянется, огибая островки, рукав Двины, как отдельный локон расплетающейся голубой косы. Берега выложенц крупными камнями в венчиках травы. С Двины тянутся скользким ковром рыжие плоты и погромыхивают бревнами. От канала к пыльной, звенящей трамваем Московской выбегают наверх концы и начала поперечных улиц и просто широкие, неряшливо застроенные тупики. Они все некрасивы, С мутными заливами штукатурки на стенах, с неровно спотыкающимися булыжниками мостовой, но во всех — свежая речная сырость и веселый ветер.
Ветер треплет плохо приклеенную, пышно-малиновую афишу на назывной плакатной тумбе. Она стоит на углу, как сундук с королевскими мантиями, выброшенный с чердака на перепутье. Ветер треплет разноцветные лоскутья миражей и очень доволен.
Театр почти у реки, похож на усадебный особняк, только деревянно коричневого цвета. Широкая лестница, обогнув вестибюль, поднимается к небольшому залу. Со сцены тянет холодом и пылью. За сценой
—    кавардак составленных кулис, узенький коридорчик с клетушками уборных, некрашеные столы и безжалостно голые лампочки у зеркал. Вот и весь театр.
Затаенность дыхания и сладкая, волнующая жуть — прошли, как первая влюбленность. Джан уже без трепета поднимается по лестнице. I! пустой зале, в ожидании репетиции актеры столпились у сцены: хохот, споры, цитаты из ролей.
«Театр миниатюр, — острили в городе: — миниатюрнее всего — таланты». Но это неправда. Труппа талантлива, только пестра, как мозаика, где все цвета, кроме основного. Джан впервые попадает в такое общество и сразу вливается в общий тон. Так же как все, она беспрерывно курит, и кажется самой себе вполне современной, усталой, пожившей женщиной. Доверчивость и умение слушать — незаменимые качества Джан, иначе бы ей не простили серьезности и полного иммунитета к любовным делам и интригам... Но она думает подолгу о них и дома рассказывает Бею, возмущаясь мировой несправедливостью.
Первая звезда — Елена Прекрасная, Эль, ла Белль. Она добросовестно прошла студию Нездолина и работала один сезон в маленькой антрепризе — значит, уже заслуженная актриса со стажем. И притом с положением: муж — инженер-химик, никогда не появляющийся в театре, на зато имеющий парфюмерную лабораторию. Эль снабжает всех, к кому благоволит, дешевым одеколоном и духами. Своей лаборатории она служит рекламой, не делая разницы между гримом на сцене и так. У нее большие, очень красивые, подчеркнуто невинные глаза, зубы напоказ. Прекрасная Елена часто роется в сумочке, вынимает оттуда баночку и скидывает с плеча каракулевую шубу:
—    Посмотри, наш новый крем для кожи — правда, шелк?
Голос у нее наигранно ласковый, тоже шелковый, платья она меняет каждый день и притом признает только бальные туалеты. Трен нередИ ко приколот английской булавкой, чтобы не волочился зря, платья декольтированы до пределов возможного, красивы и дороги, но всегда помяты, в пятнах и дырках. Заметив чей-нибудь удивленный взгляд,! Эль запахивает шубу и небрежно поясняет:
—    Я должна сегодня идти на этот скучный обед у профессора...
Или:
—    Была в гостях и оттуда прямо на репетицию...
Но это неправда. В гости и днем не надевают парчи, а после репетиции очередной поклонник провожает ее домой — тут же, на Московской, в унылый каменный дом. Даже Джан не верит больше в светских знакомых, но потрепанные туалеты неотделимы от Эль, и то, I что она покупает их из вторых рук, подержанными — это тайна,! конечно.
Эль, между прочим, начитана, даже в философии и в оккультизме, 1 что не мешает ей пить водку стаканами и даже не закусывать папиро-1 сой, потому что это «не женственно». Людей она делит на две категории I
—    своих поклонников и других, которые не восхищаются ею, а следовательно, идиоты. Бей сразу заявил, что Эль — его идеал, и постоянно приходит за кулисы, рисуя ее во всех видах, к огорчению Кюммеля. 1
Настоящая его фамилия — Тюмелис, но к знаменитому рижскому «кюммелю» он питает особую склонность — если при деньгах. Зовут | его совсем неожиданно — Илиодор, и это так же несуразно, как и ] внешность: ему еще нет тридцати, но лысина у него еще больше, чем у самого Нездолина, голубоватые глаза смотрят с собачьим обожанием I на Эль, нос картошкой и расползающиеся губы. Эсмеральда и Квази-1 модо.
—    Или пара, достойная кисти Айвазовского, — подсмеиваются актеры, и если кто-нибудь недоумевает: почему именно Айвазовского? 1
—    отвечают:
—    Потому что вдвоем могут выпить море!
Кюммель бесспорно талантлив — комик, трагик и прекрасно декламирует. Трудно сказать, какая из трех его страстей сильнее: водка, ] театр или Эль — но гибельны все.
Единственная в сущности актриса — Звезда Северная, короче, просто «Звезда». К тому же и классическая красавица, фигура и голос богини. Кручинина в «Без вины виноватые» ее любимая роль, но во всех остальных ролях она тоже немного Кручинина, и это уже скучно. 11епонятно также, почему все актеры предпочитают не ухаживать за ней, а поддразнивать до истерики.
Звезда скрывала свой возраст, но, по ее же рассказам, была барышней уже во время мировой войны — если не раньше. Бедный домишко где-то в предместье и единственная цель и надежда — найти хорошего жениха. Мать, типичная мещанка, испугалась ее первого увлечения бедным студентом и заставила в течение нескольких дней обручиться с Александром Васильевичем. Профессор был тогда уже одутловатым, не очень молодым человеком, но с деньгами. Ах, какое подвенечное платье разостлала на кровати мать — подарок жениха! У нее сразу высохли слезы... Вот в этом и была вся жизнь: обдумывать туалеты, как художник картину. Даже поклонники интересовали только как свита: завистливые взгляды женщин льстили больше, чем поклонение мужчин. Она не загоралась от любви, тем более, что профессор, несмотря на свою философию, был не только жирным обжорой, но и таким же неаппетитным павианом. Звезде пришлось сделать десятка три абортов, пока родился сын Слава, и только благодаря железному здоровью она не стала старухой в молодости. Нет, любовные романы совершенно не интересовали ее: она не могла даже подумать о них.
И все-таки думала: корнет фон Доорт так же картинно щелкал шпорами, как офицеры когда-то. Конечно, он слишком молод для нее. Звезда строго относилась к своей репутации и держала его на расстоянии.
Сейчас они жили тем, что профессор продавал свою книгу, кочуя по городам с пачками томов. Знакомые покупали, чтобы отвязаться, журналисты помещали благожелательные отзывы ввиду почтенного тома: посредственность автора исключала риск.
Последняя и самая молодая примадонна — Шурочка Звонарская, небольшая блондинка с вздернутым носом и непомерным бюстом — предмет постоянных огорчений.
—    Звонарская, зашнуруйте вашу молочную ферму, вам пятнадцать лет по пьесе!
—    Ничего не могу больше сделать, Николай Николаевич, не умещается, все рвется!
—    Пусть рвется! Лишь бы уместилось!!
У Шурочки Звонарской хрипловатый голос, и от нее за версту несет Московским форштадтом. Она способна спутать алгебру с альковом, если ей не объяснить вовремя, но природный талант. Она стреляет у всех папиросы и шепчется с Волиным, героем-любовником и любимцем Нездолина.
Герой он только потому, что любимец. На простачка-парня еще бы хватило, но в остальных ролях — беспомощен.
Чего нельзя сказать о Кирилле фон Доорте. Он любит подчеркивать «фон» и звенеть воображаемыми шпорами — которых и раньше-то не было.    '
Трагикомедия в сущности: человек искренне живет тем прошлым, которое у него без сомнения могло бы быть, но которого не было из-за простой поправки: не хватает десятка лет. Блестящий «корнет фон Доорт» не смог кончить даже кадетского корпуса — ему сейчас только двадцать четыре года.
Из ансамбля торчит еще высокая фигура молчаливого Константина Николаевича, племянника Нездолина. Он не слишком молод, интеллигентен и бесцветен, но на сцене производит хорошее впечатление и по-настоящему работает над ролями.
Вообще же ансамбль — великолепная коллекция во главе с Вероникой. Да, Морж сама явилась к Нездолину после первого рассказа о ней Джан. Бей, подвывая от удовольствия, иллюстрировал молниеносными набросками это посещение. Примадонна — Морж!
В действительности Вероника обнаружила неожиданную прыть, и, что было самым удивительным — здравый смысл. Она явилась к Нездолину без всякого трепета, села египетской статуей, общелкнула старые колени порыжевшим платьем и безапелляционно заявила:
—    Господин директор! Хочу играть в вашей труппе. Молодых и красивых актрис у вас наверное достаточно, а комических старух им играть невесело. Я по любви, бесплатно. Театр знаю хорошо, десять лет ставлю школьные спектакли. В «Комеди Франсэз»...
Последовала длинная лекция о французском театре. Нездолин пытался перебить, вставить слово, но Вероника размахивала локтями, угрожающе клевала носом и, заговорив его вконец, торжествующе хмыкнула:
—    Мы еще поспорим с вами на репетиции, господин директор, ха! Какую роль вы мне дадите?
На первой репетиции у Джан упало сердце, когда Морж, оттолкнув подвернувшуюся кулису, вышагнула на сцену. Но Вероника знала уже не только свою, но и чужие роли наизусть, нисколько не смущалась, на лету схватывала все указания. Смешная в жизни, она оказалась блестящим уродом на сцене.
Она была чрезвычайно близорука. Это очень помогало в жизни: мешало видеть насмешливые взгляды и самое себя огородным пугалом. Она была твердо уверена, что ее судьба — остаться старой девой и потом, выйдя на пенсию, поливать розы в горшках и читать французские романы. Скованность семьей и школьной программой стала скучной привычкой, но за последнее время скука выросла настолько, что стала трамплином для совершенно неожиданного скачка на сцену.
Конечно, Вероника не мечтала всерьез о театральной карьере. Резкий поступок казался ей очень смелым и гордым, и она выросла в собственном мнении. Ей даже пришло в голову, что достаточно только захотеть, и человек может повернуть жизнь по-своему.
Утром школа, надоевшие серые классы, уныло желтая кафедра, глупые детские глаза и косички. Потом улицы, уроки. Вечером — но теперь уже не вечером, а ночью — стопки синих и серых тетрадей, одни и те же кляксы, одни и те же ошибки. Но день приобретает теперь новый интерес — потому что есть вечер. Вечером репетиции или спектакль. Веронику затыкают в любую неинтересную роль, и она с азартом старается справиться. Отношения с труппой у нее самые скандальные. Сперва она была искренне шокирована, но рассказы Нездолина о прошлом скрашивали нищету теперешней сцены.


Вот есть такие ужасные большие города, где можно часами ехать, и в окнах всегда будет одно и то же: улицы и дома. Высокие серые дома, забитые пылью дворы и сухая измученная земля в палисадниках. Даже в предместьях коробки сдвинуты казарменными рядами, даже на окраинах рабочие поселки способны одним своим видом вызвать ноющую зубную боль.
Ах нет, Рига, слава Богу, не такой большой город. На бойкой Мариинской может шумно звенеть трамвай, втыкаться в глаза плакат кино. Но один ход коня к переезду — и вот совсем маленькая Попова улица. На углу шумит еще мальчишескими голосами школа, а на другом конце — громадный огород с капустой вдоль полотна железной дороги. Низкий серый особняк в саду, и высокий деревянный забор, ворота с вывеской «Братья Поповы». Братья торгуют железным товаром добрых две сотни лет. Здесь только склад, сюда привозят на грузовиках и дебелых битюгах, с косматыми щетками над копытами величиной с тарелку, ящики с гвоздями, посудой, кровельное железо.
Дядя Кир не только работает, но и живет тут же. За амбарами на огороде врастает в землю маленький домишко со смешной высокой трубой, и к нему ведут каштаны однобокой аллеи, осенью дорожка шуршит желтыми оборванными звездами и в них зарываются, как крепенькие боровички, гладкие, блестящие орехи.
Дядя Кир невысок, плотен, с лица никогда не сходит обветренный загар, и если бы он носил чуб и усы, то походил бы на Тараса Бульбу: веселые, пристальные глаза под косматыми бровями. Но вместо усов у него только маленькая колючая щеточка над губой, а пересыпанные сединой волосы острижены коротким бобриком. Дядя Кир — полковник гвардейского пехотного полка, во время войны был сильно ранен, после разгрома попал случайно в Ригу и поступил грузчиком к Поповым. Два раза у него открывались старые раны, но он не сдался.
Рабочие уважали его за выдержку и силу, считали своим, совершенно не замечая, что в его присутствии сдерживали языки, директора ценили щепетильную честность. По субботам дядя Кир надевал щегольские сапоги и синие бриджи и отправлялся в Сокольское общество, воспитывать молодежь. Тренировал во многих дисциплинах, будучи там хорошим гимнастом и фехтовальщиком, читал лекции по истории, устраивал вечера и вылеты. Многим, считавшим, что такие понятия, как честь и рыцарство, — старомодный багаж, дядя Кир вежливо предлагал покинуть общество. Сперва к таким требованиям относились пренебрежительно. Но на одном из вечеров полковник подошел к двум молодым людям, чересчур нахально державшим себя в обществе соколок, взял обоих за шиворот, стукнул лбами и ими же открыл дверь из зала. Это подействовало.
В домике под каштанами тепло и уютно. У Лады можно поучиться хозяйничать. Вышитые занавески на окнах, накрахмаленная скатерть с коньками крестиком, киот со старыми иконами, полки с ковшами вокруг самовара.
—    Заразила тебя твоя Ладья сарафанами, — жаловался Бей, когда Джан принялась вышивать себе рубашку, — не вздумай только приставать ко мне с косовороткой, пожалуйста!
—    Все народы ценят и носят свои национальные костюмы, одни мы нет. А он очень удобен и соответствует стране, климату гораздо лучше, чем все остальные платья.
—    Подумаешь, какую Америку открыла! Да это уже перед войной началось: петухи, коньки, ярмарочные миски! Стиль а ля мюжик рюсс! Странно, почему ты не восторгаешься в таком случае иностранными фильмами из русской жизни: великая княгиня Гришка в кокошнике и смазных сапогах крестится поминутно широким православным крестом, пляшет в бревенчатом дворце русскую, пьет из самовара водку и катается на тройке лошадей под развесистыми клюквами! Повесь еще лапоть на стену!
Но Джан любила красочность и стала собирать орнаменты.
—    Эль считает меня материалисткой, потому что я люблю вещи, — жалуется Джан.
—    Твоя Белль-Эль! — фыркает Лада. — Вот уже терпеть не могу! Встретила ее однажды утром: из-под шубы торчит хвост шелкового платья, притом криво, намалевана, как вывеска, и говорит таим сладким девочкиным голосом, тьфу! Как ты можешь дружить с ней, не понимаю. Джан окончательно испортилась в театре, неправда ли, Кир?
Полковник, священнодействуя, пьет чай за самоваром, начищенным, как сапоги.
—    В театрах, дорогая Ладушка, нельзя не испортиться, — наставительно замечает он, — это такая уж зараза. Вот попробуй сыграть одну рольку, ну, скажем, подать конверт: «Вам письмо». И что получится? Получится то, что ты закуришь папироску, назовешь всех на ты, похлопаешь Нездолина по плечу и будешь считать себя Сарой Бернар. И не в будущем, а сейчас. Недаром по-сербски, по-славянски, театр значит: «позорище».
—    По-вашему, дядя Кир, выходит, что мы все — скоморохи и лицедеи?
—    Лицедеи и есть.
—    И каждая артистка погибшее создание, и актеров в порядочный дом пускать нельзя...
—    «Актерам место в буфете» — говорит ваш же Шмага, — парирует полковник.
—    А Чехов, Ибсен, Метерлинк, Островский, а...
—    Да брось ты, не видишь разве, что он над тобой издевается? — не выдерживает Лада.
—    Те-те-те, Надежда Николаевна. Не сотрясайте воздух. О чем мы говорим? О театре я еще не сказал ни слова. Театр это прекрасная, высокая вещь. Шекспира, положим, я бы упомянул до Ибсена, но это уже дело вкуса. Драматурги бывают разные — от великих, как например некая Надежда фон Грот, написавшая «Корабли», до посредственных. Говорят, что бывают даже посредственные актеры — но только в больших театрах. В маленьких театрах, как правило, только гении. Нет, Надежда Николаевна, не сердитесь. Я видел постановки Нездолина и в Петербурге и в Москве. Но ваша, с позволения сказать, труппа
—    одно недоразумение. Жаль старика.
—    Кирилл Константинович! Я видела «На дне» в Драме и сейчас у нас. В Драме Луку играл Михаил Чехов, знаменитость, а у нас — Кюммель. Но там я смотрела просто замечательную пьесу, которую вообще считаю одной из самых человеческих, самых лучших пьес не только в русской литературе, а у нас, да если бы вы знали, как каждый горел своей ролью! Я не могла подавать, мурашки по спине бегали!
—    Ничего удивительного. Я в зале сидел, и то ежился.
—    Дядя Кир! Опять?!
—    От холода, я хотел сказать, не топите зала, холод у вас собачий. Я не спорю, кой у кого из ваших способности есть. Однажды зашел — забавно посмотреть было. В задних рядах сидит плотник с пилой, между колен держит. Очевидно, дядя возвращался с работы, а «стру- менты» в гардеробной оставить побоялся — сопрут еще. Это, конечно, трогательно. Но на сцене — пьеса из «роскошной и развратной жизни князьев и графьев», и Волин — красуется во фраке. Да он даже в лакеи в приличную гостиницу не годится, потому что половой! Конечно, я знаю, что вы слишком умны и интеллигентны, чтобы не видеть этого самой, а просто влюблены до изумления. Еще и пьесу написали. Думаете всерьез поставить?
—    Конечно, Нездолин обещал.
—    Ну-ну... — Полковник внимательно смотрит чуть усмехающимися глазами на Джан. Жаль бедную девочку. У нее и так мало хорошего в жизни, Бей этот...
—    Веронике Николаевне роль найдется? Когда Елизавета Михайловна явилась к нам с новостью, что она поступила в труппу, я хохотал до слез. Бедную девушку так изуродовали, что я не удивился бы, если она и- не такой фортель выкинула бы с горя. Но достопочтенная Елизавета Михайловна! Курица, высидевшая безобразного утенка! Славное имя Грушевских, треплющееся по афишам! Я уже предлагал: пусть возьмет какой-нибудь псевдоним: Задунаева-Древлянская, позвучней!
—    Кир сидит с серьезным лицом и придумывает псевдонимы, а тетя Лиза из себя выходит, — объясняет Лада.
—    Откровенно говоря, мне кажется, что если ее дочь станет артисткой, то ей нельзя будет давать донашивать свои старые платья и придется поменьше сидеть в кафе. Нельзя будет, словом, отбирать у нее все жалованье. Кстати, как с процессом?
—    Переведен в польский сенат. Говорят, что раньше чем через два-три года очередь до него не дойдет, — безнадежно машет рукой Джан.
—    Ну, а если там сорвется, то остается только подать апелляцию в небесную канцелярию. Удивительно, до чего это свойственно всем русским: заниматься ожиданием, годами сидеть сложа руки! Ну а теперь, Надежда Николаевна, хватит нам сплетничать. Поболтали о пустяках, займемся серьезными вопросами. Итак, что же вы сделаете, когда будете царем!
—    Начинается... — вздохнула Лада. — Седина в бороду... а глупости в голову. И как тебе не надоело, Джан?
Нет, Джан очень любила эту игру. Они придумали ее с полковником, прочитав «За Чертополохом» Краснова.
—    Его превосходительство, — сказал полковник, подняв палец, — подал мне гениальную мысль. В то время как советские граждане, не щадя пола и возраста, зубрят политграмоту, мы, зарубежные, продолжаем относиться к государству чисто по-русски, то есть — отрицательно. Славяне — анархисты по природе. Взять историю. С чего она начинается? «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет». Может быть, Рюрику это было сказано и иначе, но не все ли равно? Важно то, что характерно. Были у нас республики: Новгород и Псков. Так пришлось придумать ушкуйников, чтоб дать недовольным выход —    пограбить, а то оглоблями бы разогнали вече! Дрались между собой удельные князья, — и лапотники стеной шли деревня на деревню. Общинное землевладение — тоже анархическое уродство. Собрали Русь — и Грозному пришлось переказнить почти всех бояр — оппозиция. Петр повернул Русь на запад — казни стрельцов, убивай сына, режь бороды. Уж на что блестящее царствование Екатерины — и то Пугачев. Александр Второй дал народу волю — убили революционеры. Даже теперь, когда вся власть советам — и то недовольны. Нет, недовольны мы всегда. Это факт. Сейчас в эмиграции недорезанные меньшевики грызутся еще в Парижах и Америках из-за своих мемуаров, но это небольшое светлое пятно на общем фоне политического невежества «Оставь меня в покое!» А вот и не оставлю. Ну вот, представьте себе, что вы станете вдруг царем. Государства нет, а только хаос. Камня на камне не осталось ни старого, ни нового. Стройте! А я послушаю.
Полковник идет на кухню вместе с Джан и ставит перед плитой маленькую скамеечку. Они усаживаются рядом и «курят в трубу».
—    На кухне и на стульях сидя можно курить, — ворчит Лада, начиная шевелить кастрюльками к ужину. — Ты бы, Кирилл, дал Джан лучше отдохнуть, а то ведь — возьми и сразу весь свод законов заново выдумай!
—    Зачем сразу? Пусть хоть один, да разумный...
—    Я много думала, — начинает совсем несмело Джан, — о том, что церковь, вернее, духовное сословие было у нас не на достаточной высоте. Вере нельзя научиться. Но в вере надо воспитываться. И реформа: пусть каждый заявит, верующий он или нет... Если нет — твое дело. Если да — записывайся в любой приход и плати какой-то небольшой процент с заработка в пользу церкви. Десятую часть невозможно, но сотую может каждый. Зато все требы священник должен совершать бесплатно. Не было чтобы этих бумажек в руку, недаром их всегда суют незаметно, а то действительно стыдно: только что тебе говорили самые святые, возвышенные слова, а тут думай: сколько ему дать? И тогда все разговоры о поповской жадности прекратились бы сами собой. Ведь всегда так: сколько было самоотверженных, бедных священников, истинно христианских служителей. А чуть что — и сейчас же: «поповские карманы...» Вот и не плати непосредственно ничего. Кружки около церкви. Никаких сборов во время службы. Свечки тоже на паперти покупай, а не в церкви, там нет места торговле и деньгам. Но положение священников тоже должно быть другим. Прежде всего — никаких молодых. Учиться не раньше чем в тридцать лет, и учиться не меньше чем десять лет. Священник — в деревне и в городе должен прежде всего быть всесторонне образованным, интеллигентным, культурным человеком. Должен начать свою службу уже зрелым, повидавшим жизнь, могущим помочь советом, разъяснить и показать. Священство не служба, а служение. Кто не может — лучше не берись. Но материальное положение тоже должно быть хорошим, он не должен ломать себе голову из-за грошей. Зато он обязан познакомиться с каждым человеком в своем приходе, навещать всех, входить в их нужды, говорить, советовать, быть учителем не только в школе, но и в жизни. И без фамильярности, без панибратства. Наоборот — расстояние для большего почтения совершенно необходимо. Пастырь должен быть отцом, и притом безукоризненным. Потому и нужен зрелый возраст. У человека в сорок, пятьдесят лет сил еще довольно, а обычные страсти и слабости, да еще при соответствующей подготовке не так уж сильны, как в молодости. То же и для монахов. Монастыри раньше были рассадниками просвещения. Почему не теперь? При каждом — образцовое имение, школа садоводства, питомник, мастерские для калек, больницы, приюты. Жизнь каждого монаха должна проходить не столько в молитве, сколько в бескорыстной работе на благо ближнему. Сколько действительно добра может сделать сотня людей, если они посвятят другим хоть двадцать лет своей жизни! И я думаю, что при такой реформе очень многие люди, и простые, и интеллигентные, стали бы православными не только по названию.
Лада собрала на стол ужин и горестно вздохнула.
—    Господи Боже мой! Это все большевики наделали. Верили раньше все, и никто ничего не говорил.
—    Большевики только загнали церковь в подполье. А когда она оттуда выйдет, ей надо устроить чистую и светлую жизнь.
—    Аминь, что значит «да будет так», — заканчивает полковник. — Ну, проповедница, садитесь ужинать, а над вашей реформой мы подумаем и напишем в синод. Может быть, я тоже проникнусь мыслью и пойду в священники нового образца. Для примера,
—    А сокола как? В рясе фехтовать будешь?
—    Старосветские помещики на новый лад, — невольно вырывается у Джан. — Бессмертные типы...
—    Разница между нами и старосветскими помещиками только та, — произнес полчаса спустя полковник, помогая Джан надеть пальто и отворяя дверь, — что у них в доме все двери пели на разные голоса, а у нас одна и та же.
Дверь пела разными голосами на самом деле. Выходить из теплой и светлой комнаты совсем не хотелось, но сухой, хрустящий снег, сияюще голубой и от темно-синего неба, и от дрожащего фонаря — первый глоток морозной свежести. Хочется ходить по улицам, петь, вспоминать стихи, радоваться и мечтать под санные бубенцы. В такой вечер не царем быть, а любить хочется.