Следующие несколько лет определялись для Джан одним словом: мастерская. Расписание времени выходило само собой. В шесть звонил ненавистный будильник. Вскочить, убрать, приготовить завтрак. Десять минут ходьбы до Лады. Одну руку держит за палец Инночка, в другой — сумка с кастрюльками обеда.
Мастерская делится на две части: первая комната, с окном и дверью на улицу, одновременно и рабочая, и контора, и магазин, если зайдет случайный покупатель с улицы. Во второй комнате, выходящей во двор, работает Терентьич и с утра топит муфель. Потом уже приходит после репетиции Кюммель и подбрасывает «дровишки», кипятит чайник.
Днем толчется разный народ: приходит Хрисанфыч, присмотреть за делом, тетя Лиза, по дороге куда-нибудь, выпить чаю. Знакомые актеры, товарищи Бея, Екатерина Андреевна с сыном, веселым Лавриком, который то поддразнивает Джан, то сразу хватает карандаш или кисть и делает на ходу рисунок, сообщая какой-нибудь секрет, подхваченный им в Академии. Приходят заказчики, владельцы посудных магазинов.
В пять Терентьич уходит, и Джан тоже, оставляя в мастерской Бея. Нужно бежать к Ладе за Инночкой, по дороге засунуться в лавки, приготовить дома ужин и обед на завтра, накормить, вымыть ребенка, уложить спать, постирать мелкое белье и к восьми обратно в мастерскую. Инночка спит уже.
Вечерами деловых визитов нет. Джан берется за глину, наполняет гипсовые формы. Джан работает как автомат, хотя к ночи начинают болеть руки, да и голова тоже. Когда Бей уходит, то даже лучше: никто не мешает думать, и она остается иногда часов до двух. Потом —
усталая дорога домой, и день кончен. Завтра следующий — такой же. Те же люди, разговоры, расчеты. Работа есть. И заказы и новинки идут. Горизонт расширяется, хотя и очень медленно.
Был еще заработок Бея. Но его и раньше не хватало, а теперь он был искренне убежден, что гонорар за карикатуры и плакаты»может идти на его карманные расходы.
По воскресеньям Джан работала сперва тоже. Но дядя Кир, застав ее в нетопленной, ради экономии, мастерской, так разорался, против своего обыкновения, что ей пришлось дать клятвенное обещание, под страхом потерять навеки его дружбу, чтить праздники.
Летом Лада уезжала в деревню и брала с собой Инночку. Катышка кончила, наконец, свою гимназию и торжественно уселась за третий стол. Копировала она исправно. Джан всячески подбадривала ее. Сама она ко всем лишениям и искушениям относилась стоически, вроде как в свое время к вегетарианству — которое бросила, наконец. Для чего приносить жертвы отказавшимся богам? Теперь Джан строила планы по кусочкам. Сперва — выплата долга. Потом Белый дом.
А корабли за счастьем посылать Не надо мне ни за какое море... —шептала она иногда на улице, или за работой, и судорожно закусывала губы, умоляя логику о помощи. Что ж, если не дано? Вот любит же она краски, а не художница. Но выходят чашки, вазы, кому-то радуют глаз тоже. Картина, конечно — творение. Но вот и ей удалось создать медный цвет, подглазурную краску, и на нее появился спрос и красиво, и оригинально. Не всем же кораблям — большое плаванье, и если жизнь состоит из мелочей, то хорошо создавать и мелочишки, в них тоже много радости.
Первый «медный» горшок — большой, с фигурными ручками, переливался розовой радугой. Три раза обжигала его Джан чуть ли не со слезами, — но опыт удался. Теперь он то ставился на почетное место с цветами и листьями, то на загнетке муфельной топки в нем пеклись яблоки. Джан садилась на табурете перед муфелем и рассказывала осеннюю сказку, придуманную по дороге: сырой туман, шелестящие листья, горьковатый дым.


Случилось невероятное. Настолько неожиданное, что никто не мог поверить, и все только смеялись и отмахивались, как от надоевшей мухи. Но вслед за первым казенным конвертом посыпались другие: счета от адвокатов за благополучное завершение дела — и сомневаться не приходилось. Да, польский сенат решил, наконец, долголетнюю тяжбу. Имение Чабырь-Грушевских, отошедшее как выморочное в казну восемнадцать лет тому назад, возвращалось полностью законным наследникам. Елизавета Михайловна выиграла процесс.
За два дня побывала повсюду: в мастерской Джан, в кафе Рейнера, у Екатерины Андреевны, у полковника и во всех знакомых домах, —
а их было множество. Она вытаскивала из пестрой сумки уведомление сената и, едва успев выговорить, уже плакала навзрыд, по-детски всхлипывая и размазывая намокшим платочком пудру. Она плакала так, что все принимались утешать ее, считая, что она окончательно проиграла, и только разобравшись, в чем дело, недоуменно восклицали: •
—    Да вам же радоваться надо, а не плакать! Слава Богу, наконец-то! Теперь вы богатая женщина!
—    Восемнадцать лет! — всхлипывала Елизавета Михайловна. — Восемнадцать л-е-е-е-ет! — и успокаивалась с трудом.
—    Если уж кому над этими восемнадцатью годами плакать, матушка Елизавета Михайловна, — сказал полковник, — так это Веронике. Половину из них вытягивала на своих плечах, пока Джан не впряглась парой. Но Надежда Николаевна хоть удовлетворение в работе находит, а Вероника школу свою ненавидит просто, и ее молодость никакими деньгами не вернуть. Вот кого жалко! Вы-то строчили письма адвокатам да по знакомым ходили и рассказывали, а если бы не они две — так босиком не очень-то погуляли бы!
—    Так что ж... разве я говорю? Джан, конечно, получит наравне со всеми, хоть она и не родная дочь, а племянница...
—    Этого еще недоставало, чтобы Джан обидели! — сразу взъерепенилась Лада, но ринуться в бой не пришлось. Елизавета Михайловна растерянно хваталась то за булочки, то за сахар, и так же вразброд выдергивала из будущего мечты и желания за последние годы. Белый дом Джан, пальто с беличьим воротничком Наде, новая квартира и сумка из крокодиловой кожи; десятки, сотни, тысячи латов кувыркались и щелкали нулями.
—    Не хочется мне вас огорчать,— покачал головой полковник, — но ведь имение сперва продать надо. А потом адвокаты накинутся. Хорошо, если половина останется. Делить будете на пять частей, всем сестрам по серьгам? Вот и посчитайте. На сережки именно и хватит.
—    Я совсем не думала о дележе, — гордо заявила Елизавета Михайловна. — При чем же тогда я, главная наследница? Конечно, я дам детям все, но капиталом буду распоряжаться я, и...
—    И пуститесь в спекуляции на бирже, конечно? Ну вот признайтесь, сколько вы за эти годы вашими махинациями у Рейнера заработали? Заработал, матушка, один Рейнер своим кофе и булочками, которые вы у него заказывали. А детей вам опекать нечего — Веронике уже тридцать с хвостиком.
—    Вы всегда так говорите, Кирилл Константинович, как будто я враг своим детям!
—    Не враг, матушка, а гораздо хуже: любвеобильная мамаша вы, вот кто. Да вы сами замуж выскочите, а? — смягчил он комплиментом горькую истину, и тетя Лиза, в возмущении открывшая было рот,
округлила его сразу сердечком и покраснела так, что у нее закачалось перо на шляпе.
—    Что вы, дядя Кир, в моих-то годах!
—    Годы ни при чем. Не с мальчишкой же вам связываться. А солидный человек, как я, например... почему бы и нет?    '
Полковник победоносно закрутил седые усики.
—    Разве настоящий мужчина позарится на современных вертихвосток?
Елизавета Михайловна ушла порозовевшая и успокоенная, а полковник, проводив ее до ворот и поцеловав дважды ручку на прощанье, вернулся и покачал головой:
—    Вот старая дура! Ей шестьдесят скоро, а заговори о женихе — краснеет, как институтка. Но не в этом зло, а в том, что если ей волю дать, то протрет глаза денежками, и все дочери получат кукиш с маслом. Нет, с Джан и Вероникой я поговорю. Все-таки был официально назначен их опекуном во время оно, и хоть они из возраста вышли, а совет мой выслушать обязаны. Потом, конечно, умываю руки.
Полковник подошел к столу, налил себе для подкрепления еще стакан чаю и серьезно посмотрел на жену.
—    Совета моего они, конечно, не послушают, — сказал он. — Именье наследственное. Вымершей линии. Если бы я был царем, то на все имения и хутора, на всю землю учредил бы майорат. Это значит, что ты ни дома, ни земли ни продать, ни заложить не имеешь права. Землю получает сын или дочь, или по выбору, в крайнем случае. В Скандинавии это самое право старшинства существует уже чуть ли не тысячу лет — зато и хозяйства какие!
—    Ну, хорошо, а если детей много?
—    Вот этого как раз и не должно быть. Будь я царем, я бы сейчас же контроль рождаемости устроил. Без детей семьи нет, но я против бессмысленного размножения, как кролики. Имеешь одного, двух — ну и довольно. Ты их получше воспитай, образование дай, вот что важно. Кроме того, в наше время женщина и на службе работает, а в хозяйстве она работала всегда. Что же ей остается, если еще полдюжины ребят? А если сама она дура дурой, так чему же детей научить может? А если семья не учит, так общественное воспитание немногого стоит. Вот с тех пор,'как у нас в Латвии земельная реформа, крестьяне сидят на хуторах, и много ли у них детей? Двое-трое. Сами понимают: хутор пойдет одному, а другим надо образование дать или приданое выделить. А если ребят с десяток наберется, так из чего же их выделять?


Джан замучили телефонами все знакомые.
—    Конечно, это самая скромная месть с их стороны, после того как
тетя Лиза восемнадцать лет подряд надоедала им разговорами о своем процессе. Но сейчас разгар сезона, а тут...
Выплатив весь долг Хрисанфычу, Джан рискнула поставить третий муфель для легкого обжига изразцов, которые шли и в провинцию и Даже в Эстонию и Литву. «Керам» официально называлась теперь мастерская. Джан сняла еще, одно помещение рядом, пробила в него дверь, и теперь у нее было три комнаты. Но рук не хватало. Она пожаловалась однажды Екатерине Андреевне:
—    Не хочется совсем чужого...
—    Послушайте, Джан. А что бы вам моего Лаврушу взять? Академию он кончил, но картины, сами знаете, идут туго...
—    Что вы, Екатерина Андреевна! Настоящего художника!
—    Зато за деньги, а они как-то на полу не валяются. У вас весело, и работать приятно. Я поговорю с ним.
На следующий день после этого разговора Лаврик, в пестром шерстяном кашне, повязанном как-то особенно по-ухарски, явился в мастерскую и, остановившись у двери, завертел кепку в руках.
—    Так что, хозяйка, мы до вашей милости, — заявил он совершенно серьезным тоном. — Наниматься пришли. Работать могим по малости, а что положите, то и ладно. От одного художества насквозь животы подвело, отощали совсем.
—    Лаврик, — взмолилась Джан, — не конфузьте, ради Бога! Екатерина Андреевна говорила мне, но я стесняюсь. Тут малевать надо, а вы картины пишете...
—    Краски в том и другом случае. Нет, Джанум, шутки в сторону. Берите меня подручным. Технику я не совсем знаю, но вы мне покажете, что и как. Только уговор: если мне уж очень покоя давать не будет какой-нибудь этюд — знаете, свет и прочее, — тогда я пропадаю, но вечером отработаю свое, не беспокойтесь.
Так Лаврик с шутками и веселым присвистыванием стал работать, и притом не за страх, а за совесть. Сероглазый шатен с острым взглядом художника, немного чересчур большой и неуклюжий как будто, он двигался легко и ловко, жонглируя предметами. От матери он унаследовал ее обаяние — Лаврика любили все. Он покорил Надю невероятными криминальными рассказами, распивал с Кюммелем сороковочку «под муфель», рассуждал с Вероникой о литературе, давал дельные советы Джан, а Инночке, сразу вскарабкавшейся ему на колени, рисовал сказки целыми сериями. Джан пришлось завести для них отдельные тетради, после того как гроссбух украсила однажды избушка на курьих ножках. А Катышка...
—    Вы, — торжественно заявил он в первый же день работы, — мой идеал, Екатерина Николаевна! Тургеневская девушка с косами. Когда я стану прекрасным принцем или, по меньшей мере, знаменитостью, то предложу вам руку и сердце! Если хотите, можно и пополам: сердце
сейчас, а руку потом. Гнусное предложение в рассрочку! Медам, прошу извинить за богемный тон. Екатерина Николаевна — подарите рублем, взгляните милостиво. Но если улыбаетесь, то это уже сотня рублей!
По тому ли, как Лаврик шутил с Катышкой, или по некоторым подмеченные взглядам, но Джан однажды понимающе переглянулась с Беем и весело кивнула. Ну и пусть. Новое поколение.
Новое поколение тоже давало о себе знать: Инночка — кудрявая хохотушка со скуластым личиком Джан, только красивее будет, и глаза не светлые, а серые с синевой. Утром вместе с мамой Инночка отправляется в детский сад. В пять часов кто-нибудь забегает туда и приводит ее в «Керам», где она сидит до вечера, на глазах Джан. Это не помешало Инночке однажды плеснуть себе в глаза скипидаром и орать так, что хрупкий чехословацкий фарфор треснул от звона. Так по крайней мере уверял Кюммель, но Джан презрительно заявила, чтобы ей не вкручивали очков, и, если он, несчастный пропойца, сам махнул по сервизу в пьяном виде, то весь он со своими потрохами не стоит и одной такой чашки!
В результате в этот вечер слезы лились рекой. Инночка горько всхлипывала под компрессами и уверяла, она ничего не видит — что было бы даже трудно сквозь вату. Джан боролась со слезами при мысли, что ребенок может ослепнуть и что этот идиот причинил громадный убыток: куда годится сервиз без одной чашки? Кюммель, расчувствовавшийся от одного и от другого,- вытирал глаза и жаловался на судьбу: но он купит такие же чашки, и даже еще лучше. Он напишет на фабрику к Розенталю, в Лейпциг, и они окажут ему уважение как актеру и пришлют дюжину чашек, завернутых в пух, чтобы не разбились!
—    Дюжину... в пух! — повторял он, трагически вращая глазами.
Бей, явившись через час после происшествия и не разобрав, в чем дело, пришел мгновенно в ярость, что его ребенка уморили-таки в этой поганой мастерской, от которой он не оставит камня на камне!
Когда детский сад сменился школой, Инночка важно садилась лепить за маленький столик или отправлялась на диван в муфельной потолковать с друзьями, если Кюммель не называл ее «купырзой», за что она пыталась колоть его кочергой.
Диван в муфельной был, по настоянию Бея, «обязанностью перед обществом». Все знакомые приходили в мастерскую «на огонек». Расширив помещение, Джан перетащила из квартиры старый диван, покрыла его цветной материей. Даже дешейый ковер висел на стенке, и этот угол гордо именовался «салоном». Кого только не перебывало тут! Чаю уходило множество — заваривали крепкий, «как деготь». — Джан получала его от фирмы, для которой делала китайских болванчиков.