В Берлин Джан уехала только в августе. Предшествовала тщательная проверка гардероба, — чтобы скромной провинциалке не ударить в грязь лицом в мировой столице! Слава Богу, во время войны мода остановилась на тридцать девятом году. Кроме довольно унылого бабьего фасона провязывания головного платка, привезенного немками в Ригу, — ничего нового.
Таскать чемоданы придется самой, но один основательно набит шпиком для Лады, приславшей восторженное приглашение.
Ах, как завидовала Джан раньше широким зеркальным окнам лакированных вагонов, бархатным креслам, заграничному блеску, сквозившему уже на перроне, когда приходил берлинский поезд! Теперь деревянная скамья третьего класса, других не полагалось. До Тильзита поезд тащится целые сутки, и только в самой Германии широкие окна второго класса дали иной пейзаж. Вот теперь уже заграница: домики с высокими крышами, известные по всем романам.
До границы в вагоне ехало, кроме нее, еще два пассажира. После границы — стояли в коридорах. Все одеты гораздо приличнее, чем у них теперь, и разве эти румяные люди голодают? У всех аккуратные бутерброды в отдельных бумажках, и все все время жуют что-нибудь. В Риге давно забыли, как заворачиваются покупки, надо самим приносить бумагу. И много детей, — неужели во время войны можно ездить с ребятами?
В сумочке у нее лежал точный план, как добраться с вокзала Ц00 на Пассауерштрассе, но когда Джан спустилась к трамвайной остановке и увидела 420-й номер трамвая — а в Риге всего тринадцать номеров! — то у нее подкосились ноги и захотелось попроситься домой. Да разве тут найдешь кого-нибудь?
Еще, конечно, «автомобили, несущиеся беспрерывным потоком»... но они не неслись. Уже через три дня Джан с удовольствием и не торопясь переходила восхитительно широкие, но почти пустые улицы и важно говорила, пожимая плечами:
—    После такого движения, как у нас в Риге, деревенская берлинская тишина!
Не было и того, что она отправилась разыскивать с самого начала,Старого города. Императорский дворец и старая часть Берлина казались еще слишком современными. Но зато был Потсдам — сдержанный и чистый старомодный Потсдам, городок «отставных» и аристократов, где не принято было говорить даже «хайль Гитлер», и фронда чувствовалась на каждом шагу, а в фонтанах и аллеях Сан- Суси Джан сразу представила себя в кринолине и пудреном парике.
Первый день на улицах был сплошным удивлением: как много евреев! Неужели они здесь на свободе? И только потом поняла ошибку, когда увидела «настоящих» со звездами. Их было очень мало. Они ходили по тротуарам, покупали в магазинах с особыми плакатами. Отдельные горькие капли, молчащие, как воды. Сколько их уже отправлено в рижские ямы и в газовые печи здесь... Джан невольно тянуло подойти поближе, заговорить. Но они не поднимали глаз, шарахались.
—    У вас здесь нет знакомых евреев? — спросила Джан, зайдя к двум знакомым старушкам из Риги.
—    Что вы, Боже упаси!
—    И вы о них ничего не знаете?
—    Раньше, говорят, с ними дрались на улицах, выкидывали из трамваев, били стекла в магазинах... Но это было давно. А теперь их не видно совсем. Кажется, их отправляют из Берлина на работу, в особые лагеря...
—    Да, рыть себе могилы!
Джан взорвалась и наговорила много лишнего. Старушки сидели, раскрыв рты, и недоверчиво качали головой.
—    Нет, этого не может быть. Тут что-нибудь не так. Вы ошибаетесь. Фюрер благороднейший, гуманный человек. Его сердце обливается кровью за каждую жертву войны. Он сам сказал это по радио, — заявила старшая, а младшая прибавила, для вящей убедительности.
—    Он даже вегетарианец!
В гостиной этих богобоязненных старушек стоял портрет Гитлера и среди книг красовался экземпляр «Майн Кампф». И так было везде. Портреты, книги, плакаты и изречения. Все начиналось с «Хайль», продолжалось «Гитлер» и кончалось «Фюрер». Два плаката особенно поразили Джан. Один — готическими буквами под стеклом в золотой рамке: у ратуши Шенеберга. «Фюрер всегда прав». И второй у почты, крупными буквами: «Думать и раздумывать запрещено».
—    Теперь я понимаю и не удивляюсь больше, — решила Джан. — По крайней мере, откровенно заявлено, что он не человек, а Бог!
Трех недель слишком мало, чтобы разобраться в такой сложной вещи, как подлинное лицо и настроение большого города. В победу верили все. Средние обыватели, не рассуждая, обожали фюрера, или, не рассуждая, тоже повторяли заученные фразы, и если их сбивали с толку, искренне вздыхали: скорее бы кончилась война! Интеллигенция относилась более критически, но вместе с сознанием рос и страх.
Фанатики были даже для фанатиков изумительными невеждами во всем, кроме плакатов. Армия молчала. Когда надо умирать, говорить некогда.
После разговора в приличных квартирах, без чужих вещей и черного рынка, Джан чувствовала себя диким, загнанным зверем, попавшим с размаху в курятник, и хотелось забиться в угол, чтобы не слушать кудахтанья — в особенности женщин. Джан сама очень любила вещи, но считала, что они существуют для того, чтобы пользоваться ими: здесь они имели самодовлеющую сущность, и их назначение было в том, чтобы давать бесконечное занятие — всячески оберегать от пользования ими. Для Джан, уже испытавшей чувство человека, уходящего в смерть, — ускользающей жизни, в которой ничего больше нет, ни для себя, ни для других, — относительность, открывшаяся однажды, уже не могла исчезнуть и забыться. За последний год ее дом был забит до отказа красивыми и дорогими вещами, но они не были даже удовлетворением мечты, потому что ничего не стоили больше. Но такое сознание дастся только катастрофой. Нужно ли доходить до него?


Большинство музеев было закрыто, опасались налетов. Несколько раз вечером выла сирена, и все тащили в погреб чемоданы, детские коляски.
«Коща начнут бомбить как следует, разбудите меня, и я оденусь», — решительно заявила Джан, и не подумав встать с постели. Бомбы падали, но где-то далеко, а треск зениток такому обстрелянному человеку, как она, не мешал нисколько... Нет, берлинские налеты летом сорок второго года не могли поколебать ее снисходительного апломба.
Вокруг Пассауерштрассе, где жила Лада, был русский район. Библиотека, церковь, «Медведь», «Дон» и «Тройка», закусочная — теперь без закусок, если не считать вареных улиток— Джан храбро попробовала и их, но ей стало дурно. Немецкой кухни она никогда не одобряла, а теперь просто возмущалась. Если нет ни молока, ни яиц, ни масла, — зачем очень красивые пирожные, которыми ни стенок заклеить нельзя, ни вообще употребить на что-нибудь, а деньги платить все-таки надо? Почему же тогда смеются над эскимосами, если они едят свечи и мыло?
Но Куколка непременно просила привезти что-нибудь для кухни, и Джан выбрала для нее коллекции всяких «эрзацев». Перебирая трубочки, нашла одну и вопросительно взглянула на продавщицу: это что такое?
—    Запах масла, — объяснила та. — Тут же написано.
Не масло, а запах масла в булки! Джан не могла удержаться и хохотала громко и неприлично, до слез. Потом ей стало неловко — нельзя же смеяться над бедностью, — и она извинилась. Продавщица
снисходительно, но с некоторой завистью улыбнулась. Иностранка! Ах, из Балтики! О, там мажут очень толсто масло на хлеб!
—    Не толсто, а высоко, — повторила Джан слышанную в вагоне от солдат остроту, и немка закивала, горестно вздыхая.
Тут же, около Кадеве, на широком асфальте Тауциенштрассе — встреча, остановившая на секунду улыбку: почти рядом с Джан шел молодой безрукий офицер, а навстречу — безногий на костылях. Оба, по привычке, хотели отдать честь, но у одного руки были заняты костылями, — а у другого совсем их не было. И оба рассмеялись и кивнули головой. Совсем молодые еще.
Сколько их было — обмороженных в прошлую зиму — может быть, совсем недалеко от Риги? Но женщины не носили траура. Слишком много жертв, нельзя понижать настроение. Изредка только — черный узел платка на голове.
Зоологический сад Джан представляла себе гораздо больше, но аквариум привел ее в восторг. Зеленоватый полумрак, зал с освещенными стеклянными стенами, а за ними морское дно с рыбами невиданных окрасок — тянул к зарисовкам. Какие вазы, какие фигурные вещи можно было бы вылепить и разрисовать по этим образцам, если бы... ах да, если! Но образцы Джан все-таки решила сделать, когда вернется' домой. Для души, не все же торговать только.
Императорский дворец разочаровал тоже. Мебель и ценные вещи были убраны. Одни стены с картинами, плафонами и драпировками казались бедными. Только большой круглый стол, высеченный из цельной яшмы, подарок русского царя, не был убран, и Джан ласково улыбнулась мутным переливам узорчатого камня. Вот встреча с Уралом — в Берлине.
—    Ну, а это, господа, кто такой?
Никто не отозвался. Старик укоризненно покачал головой.
—    Вильгельм Первый, — вполголоса сказала Джан, обращаясь больше к Ладе, стоявшей рядом.
—    Да, да, — вздохнул сторож, — один человек из всех берлинцев знает немецкую историю, — и это иностранная дама.
Джан была очень польщена, хотя и сознавала, что знание тысячелетней истории понижается в народе именно тогда, когда оно нужнее всего, — и заменяется историей нескольких лет, исключающих все остальное. В Москве или Берлине — результат один: невежественный фанатизм и попугайное остроумие.
Вот ее берлинские впечатления. Внешне, заметки на ходу.
Кроме того — таинственное поручение Вальдбурга. Осмотра на границе совсем не было, Джан напрасно вклеивала письма в крышку чемодана, но чувствовать себя тайным курьером было и интересно, и загадочно. В письмах, очевидно, была лестная рекомендация. Важные чиновники — Джан не слишком разбиралась в чинах и рангах — один генерал даже, сразу меняли тон и находили достаточно времени для разговоров. Говорили, впрочем, не они, а Джан. Ей ставили вопросы
—    и эти люди, слава Богу, имели понятие об истории с географией! Их интересовало все: настроение, условия жизни, политические взгляды населения, владычество большевиков, освобождение от них и даже гетто. Разговоры происходили с глазу на глаз, и она выкладывала добросовестно все, что знала. Эти люди не приходили в ужас от ее смелости. Но для чего им это нужно?


Лада ждала ее, но такая встреча всегда неожиданна. Обе плакали и все последующие дни рассказывали эти отделившиеся три года, от начала до конца. У Лады было немного: чувство потерянности на чужбине, раздражающая мелочность жизни и тоска. Андрейка в немецкой школе, очень вырос... Отбившаяся от рук Надя ничего не пишет из Италии. Но все это известно Джан уже по письмам, а вот говорить можно без цензуры, и сказать все, без утайки, от сиреневой дачи до бриллиантов Готлицера — где теперь валяется эта миска? Его самого уже давно расстреляли... Только о письмах Джан не говорит, потому что Это не ее тайна. Захотелось и приехала, набрала поручений от всяких знакомых.
Лада не допытывается, Лада, как и все в семье, привыкла верить в звезду Джан, в какое-то ее умение. Она слушает, иногда задает простые вопросы, может быть, даже глупые, но освещающие вдруг непререкаемый факт совсем с другой стороны. Она осталась такой же, как была: жизнь меняется, но в ней нет скачков, диких взрывов, земля не уходит из-под ног, устои не рушатся, ценности не переоцениваются, и все идет своим чередом. Лада очень мало понимает Джан, она просто любит ее.
—    Тебе нужно приложить все усилия, чтобы снова наладить мастерскую или поступить куда-нибудь переводчицей, хотя ты теперь работаешь секретаршей? Жизнь скоро устроится, и тогда ты сможешь и завод керамический организовать. Все твои страхи и сомнения — это просто нервозность. Я вполне согласна с Киром: Бей виноват не меньше тебя, потому что пустил тебя бросаться в разные авантюры, только чтобы заработать... Ему следовало больше заботиться о семье...
—    Да, да... — устало говорит Джан. — Да, да...
Лада устраивает чай для берлинских знакомых, старых русских эмигрантов. Надо же ей похвастаться живой Джан, о которой она им столько рассказывала! Знакомые — очень милые люди, но всем им присуща тусклость, усталая серенькая бесцветность, сжатые губы, взаимная отчужденность и холодок. Это пыль двадцатилетней эмиграции, бездомность и беспочвенность. В Риге, где даже приезжие русские, некоренные балтийцы, были дома, на своей земле, эмигрантский паспорт и некоторые ограничения заставляли многих негодовать и жаловаться на свою судьбу. Но только здесь, в Берлине, столкнувшись с настоящими эмигрантами, колонией людей, вкрапленных кое- где в большом чужом городе, обезличенных массой чужой страны, сохранивших только обрывочки прошлого, и то искаженные перспективой, — Джан поняла, что значит быть без дома.
И немой душевный вопль перед будущим: Боже мой, Боже мой, а если и мне придется стать такой же?!