ВОЙНА

Баржа на Оби

Тамара Никифорова

23 августа 1939 года Гитлер и Сталин подписали договор о ненападении, известный как Пакт Молотова—Риббентропа, с приложением к нему секретного протокола, в котором предусматривались сферы влияния Германии и СССР в Восточной Европе. Выходившая в Риге ежедневная русская газета «Сегодня» сразу же сообщила о договоре, а к статье приложила снимок, на котором было запечатлено рукопожатие Молотова и Риббентропа. Отец вырезал из газеты эту фотографию, потом ходил из комнаты в комнату и всем ее показывал. Подошел и ко мне, одиннадцатилетней, и сказал: «Всмотрись и запомни — совершено величайшее в мире историческое преступление!» Я запомнила. А мир молча, предательски, следил за последующими за этим рукопожатием событиями. Они не заставили себя ждать, и уже 1 сентября 1939 года германские орды вторглись в пределы Польши. Началась Вторая мировая война. Немцы очень быстро продвигались вглубь страны, несмотря на то, что польский народ в эти трагические дни проявил небывалую стойкость и мужество. Уже 8 сентября начались бои за Варшаву. Варшавское радио взывало о помощи и почти ежеминутно сообщало об очередных авианалетах. «Увага!.. Увага!..» («Внимание!.. Внимание!..) Я тревожно вслушивалась в голоса дикторов и старалась понять смысл польской речи.

Отец, очень мрачный, шагал из угла в угол веранды нашего дома в Приедайне (Сосновке), включая и выключая радио, садился в кресло и снова вскакивал — видно было, как он тяжело все это переживал. Его мать, моя бабушка была полькой, а в Первую мировую войну папе пришлось участвовать в боях на территории Польши, бывал он в Варшаве, Кракове и других польских городах.

Варшава стойко держалась три недели, но силы были неравными, а помощи от других стран Европы — никакой. К тому же Красная армия, выполняя «договор» перешла границу Польши с востока и двинулась вглубь страны, фактически не встречая сопротивления. Значительная часть занятых Красной армией областей была населена белорусами и украинцами, и они надеялись, что с приходом русских их жизнь улучшится. Государственная граница Советского Союза, таким образом, была передвинута значительно западнее, и СССР теперь граничил непосредственно с Германией.

На территории, занятой войсками СССР, было сформировано пять западных областей Белорусской ССР и шесть — Украинской ССР. Репрессии со стороны советской власти по отношению к проживающим на занятых территориях гражданам не заставили себя ждать. Первая депортация произошла 10 февраля 1940 года, когда из родных мест насильно было переселено сто сорок тысяч человек. Их, как скотину, погрузили в товарные вагоны и вывезли на Крайний Север Европейской части СССР и в Сибирь. Следующее спецпереселение последовало 13 апреля 1940 года, тогда в Казахстан вывезли шестьдесят одну тысячу членов семей тех граждан, которые уже были арестованы, осуждены или расстреляны. Наконец, последняя массовая депортация 1940 года из тех же мест произошла в ночь на 29 июня, ей подверглось около семидесяти девяти тысяч человек. Всего за 1940 год из вновь образованных областей разного рода репрессиям подверглось приблизительно двести восемьдесят тысяч граждан. Все эти депортации проходили в обстановке строжайшей секретности, и мы, живущие в Риге, об этом даже не подозревали.

А жителей Риги и всей Латвии тогда волновало много других событий. В октябре 1939 года, как следствие Пакта Молотова—Риббентропа, между Латвийской республикой и СССР был заключен договор о «взаимопомощи», согласно которому военные базы Советского Союза разместились в Лиепае и Вентспилсе, а на улицах Риги нередко можно было видеть проходившие строем отряды красноармейцев.

Другим событием, взбудоражившим Ригу, был спешный отъезд прибалтийских немцев, внявших призыву Гитлера вернуться в фатерланд. Хорошо помню, как по улицам города проносились в сторону Морского порта грузовики, нагруженные контейнерами или деревянными ящиками с немецким добром, а у набережной Двины (Даугавы) стояли огромные пароходы в ожидании репатриантов и их багажа. Однажды мы, школьники-четвероклассники, совершили к этим пароходам самодеятельную экскурсию. Увиденное произвело огромное впечатление: белые гиганты-пароходы, суетящиеся вокруг маленькие человечки, четкость команд, скрип цепей и канатов, поднимающиеся и опускающиеся в глубокие трюмы огромные ящики и контейнеры. Уже в ноябре 1939 года основная масса прибалтийских немцев покинула Ригу и уплыла в свой Faterland.

Часть своей квартиры мы сдавали немецкой семье Грозберг, которые, будучи по-немецки практичными людьми, перед своим отъездом решили распродать свою не самую нужную утварь. Я помню, как самые разнообразные вещи были разложены прямо на паркетном полу. Приходили покупатели, внимательно осматривали все это добро, торговались, кто-то что-то покупал, другие уходили ни с чем. Потом приходили другие — в общем, в доме целыми днями была сутолока и беспорядок. Затем привезли огромные ящики, их заполнили и увезли, а Грозберги остались ждать часа своего отплытия. Однажды мама, разговорившись со старшей Грозберг, спросила ее: «Зачем вы уезжаете, если даже не знаете, куда конкретно вас везут?» Ответ последовал быстрый и четкий: «Однажды, в Первую мировую, мы уже побывали в Сибири, и перспектива вторично пережить это удовольствие нас не прельщяет».

После отъезда репатриантов улицы Риги заметно опустели. От уехавших приходили письма и открытки, в которых сообщалось, что до непосредственно Faterlanda’а доехали немногие, почти всех высадили в порту Данцига (Гданьска), там же был выгружен багаж. Репатриантов развезли по польским городам и расселили в квартирах, где раньше проживали поляки и польские евреи. Рассказывали, что бывали случаи, когда новоселов ждал на столе еще не остывший кофе хозяев, только что изгнанных из дома. Что случилось со старшей Грозберг, неизвестно, но старушка так и не воссоединилась со своими родственниками. Ходили разговоры, что пожилых репатриантов посадили на отдельный пароход, и когда он вышел в море, всех пассажиров угостили чашечкой кофе…

Суровая, холодная, полная всяких слухов и противоречивых газетных сообщений зима 1939—1940 гг., наконец, заканчивалась. Природа медленно просыпалась. Запахло весной. Конец учебного года неуклонно приближался, в квартире после зимних холодов заметно потеплело, настроение поднялось, и о войне, которая полным ходом уже катилась по Европе, думалось меньше. До нас доносились лишь глухие ее отголоски. В один из весенних дней, вернувшись из школы, я застала свою маму очень встревоженной, взволнованной. Она сидела в кресле и, сжав виски руками, тихо покачиваясь взад—вперед, непрерывно повторяла: «Что делать?.. что делать?.. Мы пропали… мы погибли…» Я подошла к ней, обняла и спросила, что случилось. Мама долго молчала, потом начала рассказывать. Накануне отец имел беседу с одним из представителей германской комиссии, обосновавшейся в Риге уже после отъезда прибалтийских немцев. В задачу комиссии входила вербовка лиц ненемецкой национальности, желающих, в силу различных обстоятельств, выехать под видом немцев в Германию. Здесь следует отметить, что отец в предвоенные годы работал бухгалтером в немецкой фирме, торговавшей в Латвии мотоциклами, и его офицерское прошлое и политические взгляды не могли не быть известны его работодателям.

О чем конкретно с отцом говорили, я знать не могу, но из пересказа мамы помню, что ему предложили (как и многим бывшим русским офицерам) переезд с семьей в Германию и сотрудничество с рейхом. На это отец, ненавидевший нацизм и не стеснявшийся об этом громко высказываться во всех общественных местах, в том числе и среди своих воспитанников-скаутов, ответил категорическим отказом, мотивировав его тем, что он, русский офицер, воевал против кайзеровской Германии и никогда не был и не может быть предателем России. Такой оборот вызвал у немца раздражение, и роковой разговор закончился угрозами в адрес отца и всей нашей семьи. Ему сказали, что скоро нас всех ожидают репрессии со стороны советской власти, которая в самое ближайшее время будет установлена в Латвии и которая не посчитается с патриотическими настроениями деникинского полковника.

Поведав мне все это, мама продолжала повторять: «Боже, мы пропали, я немцев знаю — они слов на ветер не бросают!..»

Отец остался непреклонен, и к отъезду в Faterland мы собираться не стали, в отличие от многих других русских рижан, которые откликнулись на приглашение германской комиссии, и уже весной 1941 года, за три месяца до начала войны, новая группа «прибалтийских немцев» отбыла на бывшую польскую территорию. В числе этих рижан оказались и семьи моих соучеников по 13-й Рижской основной школе — уехали мои подруги Ира Ион, Инна Желнина и другие.

А радио сообщало о все новых победах рейха: в начале апреля 1940 года гитлеровцы захватили Норвегию, затем Бельгию, Голландию, Люксембург. 22 июня 1940 года капитулировала Франция. Теперь почти вся Европа оказалась под пятой германских нацистов.

В мае сорокового года отец решил, что пора выезжать в наш дачный домик у реки Лиелупе в Приедайне (Сосновке). Но на этот раз мы покидали свою рижскую квартиру насовсем. Мне папа объяснил свое решение тем, что уже в предшествующую зиму мы мерзли в рижской квартире, так как в город не был завезен уголь, а в дальнейшем, в связи со все более осложняющимся военным положением в Европе, ожидать можно только худшего. Началась суета сборов, мама погрузилась в хлопоты, что, наверное, помогало ей отвлечься от черных предчувствий. Нашу ухоженную квартиру трудно было узнать — вещи собраны в узлы и свалены на пол, со стен сняты картины, из которых мне хорошо запомнилась подаренное папе художником К. С. Высоцким полотно «Рыси в снежном лесу».

Отец, помятуя опыт предыдущей войны и понимая, что новая недолго заставит себя ждать, разместил имущество из нашей рижской квартиры в разных местах: часть столового гарнитура сложил на чердаке знакомого хуторянина, проживавшего неподалеку от озера Бабите; к соседу-крестьянину, в его огромный сарай, где хранились телеги, сани, плуги и прочая деревенская утварь, он отвез ящики с книгами, картинами и другими домашними вещами. В мансарде возле Петеркирхи (Собора св. Петра в Риге) жила семья наших родствеников Трофимовых, дочь которых Аля недавно вышла замуж. Молодожены еще не успели обзавестись необходимой мебелью, и отец отдал им во временное пользование спальный гарнитур. Таким образом, в приедайнский дом он привез лишь самое необходимое.

Забегая вперед, скажу, что в день входа в Ригу фашистских войск, дом, где жили Трофимовы, сгорел вместе с нашим спальным гарнитуром; знакомый хуторянин умер в 1943 году, а его соседи хорошо похозяйничали в наших ящиках, оставив их совершенно пустыми; сохранились лишь вещи, сложенные на чердаке.

Героически преодолев многочисленные хлопоты, связанные с переездом из Риги, отец занялся переоборудованием летнего домика для постоянной жизни в нем. Он установил ванну, наладил колонку для подогрева воды и, главное, провел в дом водопровод с электронасосом. Затем он занялся обустройством садового участка, появилась бригада рабочих, которая разобрала старую ограду из ржавой колючей проволоки, о которую я неоднократно больно царапала ноги. Ее заменила металлическая сетка, укрепленная между цементными столбами. А мама в это время, разобрав привезенные вещи, заготавливала впрок продукты — черные сухари, баранки, сахар, топленое масло — все это складывалось в недоступные для постороннего глаза места, где это добро не должно было портиться. Мне в обязанность был вменен уход за маленьким огородиком, расположенном у самой реки, и занималась я этим с огромным удовольствием.

Но события, коренным образом изменившие нашу мирную жизнь, надвигались неотвратимо, как черная туча перед страшной грозой.

В пограничной зоне между Прибалтикой и СССР был разыгран провокационный инцидент — сожжено несколько домиков советских пограничников, рядом были найдены их трупы. Сразу же после этого, 14—16 июня 1940 года, последовал ультиматум, предъявленный Советским Союзом правительствам Литвы, Латвии и Эстонии, якобы нарушившим Договор о дружбе и взаимопомощи. Ультиматум содержал в себе требование к главам названных государств смены их правительств и заявлял об увеличении контингента красноармейцев в Прибалтике для обеспечения интересов советского государства.

17 июня 1940 года около 12 часов дня передовые части Красной армии вошли в Ригу. Толпы народа, населявшего, в основном, Московский форштадт, устроили им торжественную встречу, которая привела к кровавым беспорядкам у вокзала и префектуры. 19 июня рижская русская газета «Сегодня» поместила сообщение обо всем этом и отметила следующее: «Население не препятствовало продвижению войск, и советское командование совершенно удовлетворено радушной встречей и приветствием населения». А вот нашему отцу, возвращавшемуся с работы в тот день, пришлось пробиваться к пригородному вокзалу сквозь возбужденную толпу. Добравшись до дома, он еле сдерживая волнение весьма красноречиво обрисовал обстановку в Риге, добавив к своему рассказу достаточно резкие комментарии.

А у нас на реке все было пока по-прежнему — спокойно, солнечно. Я поливаю цветы, катаюсь на лодке, купаюсь…

21 июня в газетах был опубликован список лиц, вошедших в новое правительство Латвии и состоялась грандиозная демонстрация под красными флагами и транспарантами. А несколькими днями позже, в ночь с 28 на 29 июня 1940 года, в нескольких вновь образованных областях Западной Украины была произ-ведена очередная, третья по счету, депортация бывших польских граждан — около семидесяти девяти тысяч человек, но об этом газеты ничего не сообщали…

Прошло совсем немного времени со дня провозглашения новой власти, когда вернувшийся с работы отец, огорошил нас всех сообщением, что национализирована недвижимость, принадлежавшая семейству Бобровых, а также дом его матери (улица Блаумана, 1). Бабушка перебралась жить к нам в Приедайне, чему я была по-детски рада, потому что очень ее любила, но каково же было ей, всю жизнь прожившей в своем доме. А у меня, двенадцатилетней девочки, все происходящее никаких особых эмоций не вызывало, скорее все было интересно и любопытно.Если бы я была постарше, то даже из милой и живописной Сосновки (так русские называли Приедайне) смогла бы разглядеть то многое страшное, что тогда начало обволакивать нас.

Большевистские репрессии начались еще до официального вхождения Латвии в состав Советского Союза (5 августа 1940 года). Начались аресты. Репрессии следовали одна за другой. В первую очередь они коснулись членов различных общественных организаций, в том числе и русских. Приезжая вечерами с работы, отец глухо рассказывал маме о том, что взяли того или другого из его знакомых.

Оснований для волнений и беспокойства у отца было предостаточно. Человек общительный, он имел очень широкий круг знакомств, состоял в дружеских отношениях со многими представителями русской интеллигенции. К тому же папа был прекрасным и очень откровенным рассказчиком и нередко вспоминал о своих приключениях в германскую и гражданскую войнах, никогда не делая секрета из того, что воевал под знаменами прославленных белых генералов Л. Г. Корнилова, А. И. Деникина и П. Н. Врангеля. Я же об этом знала чуть ли не с пятилетнего возраста.

В свете всех этих событий и потрясений незаметно подкралась осень, побагровела и озолотилась листва, вода в реке стала прохладнее, но, преодолевая озноб, я продолжала купаться.

Как всегда, школьные занятия начались первого октября. В школу отец повез нас на мотоцикле — я пристроилась на заднем сиденье, а мама с Ирой расположились в коляске. Было уже прохладно, и на пронизывающем ветру мама так озябла, что у нее даже губы посинели. В школе стоял невообразимый шум, родители тревожно обсуждали происшедшие за лето перемены, а дети пересказывали друг другу свои новости. И вот я вошла в свой пятый класс, не подозревая, что в 13-й основной рижской школе я учусь последний год.

За время летних каникул в жизни переменилось очень многое. Четвертый класс мы заканчивали в одном государстве, а пятый начинали уже в другом. Изменения в школьном укладе обнаружились уже в первый день. Вместо пятнадцатиминутной утренней молитвы, предваряющей уроки, теперь была введена физзарядка: нас собирали в зале и под прихлопы и притопы заставляли махать руками и дергать ногами, затем, вспотевших, разводили по классам. С тех пор я возненавидела никому не нужные, на мой взгляд, бестолковые утренние упражнения, мешавшие сосредоточиться на первом уроке. Занятия по Закону Божьему отменили, и куда девался симпатичный и всеми любимый батюшка Николай Трубецкой — нам было неведомо. Появились новые предметы, в том числе немецкий язык, которым я уже владела и, естественно, на уроках скучала. Очень уплотнились уроки по арифметике, так как по советской программе уже с шестого класса вводилась алгебра, по-новому стали преподавать историю и физическую географию, появился и новый учитель, очень скучный, на его занятиях шумели и болтали все. Директором школы стал наш учитель естествознания Николай Иванович Колосов, позднее его заменили новым — из Советского Союза. Но все же, в основном, прежний учительский коллектив сохранился, и нашим классным руководителем оставалась строгая, но терпеливая, принципиальная Вера Ивановна Лопатина. В классе появились новички, перешедшие к нам из других школ. Была закрыта еврейская школа, и шесть учеников из нее, хорошо знавшие русский язык и выдержавшие экзамены, были приняты в наш пятый класс. Из Французского лицея, занятия в котором проводились на латышском и французском языках, к нам перешла Алла Бодаревская, которую я хорошо знала, так как наши бабушки и мамы были подругами. Из Двинска (Даугавпилс) перебралась в Ригу семья священника Варфоломеева, и его дочка Соня тоже оказалась в нашем классе. Странно было видеть некоторых одноклассников в красных галстуках, их повязали, в основном, все новенькие из еврейской школы, но и кое-кто из наших прежних одноклассников поспешил сделать это. Как чуть позже выяснилось, дети (или их родители) перестарались, так как надеть красный галстук разрешалось только после официального приема в пионеры — это случилось через недолгое время.

Я довольно быстро приспособилась к новому школьному распорядку и училась легко и с удовольствием. В школу теперь приходилось ездить на пригородном поезде и вставать рано, что мне всегда давалось с трудом. Помню, как мама будила меня и приговаривала: «Ах, как ты трудно просыпаешься, как же будешь вставать на работу?» На станцию Приедайне к поезду в Ригу шли лесом, когда еще только начинал сквозь туман пробиваться рассвет. Рядом со мной и сестрой, постоянно подбадривая нас, всегда шел отец, ему тоже надо было торопиться — на работу. Поезда, ходившие в эту зиму, были составлены из очень оригинальных старинных вагонов, напоминавших экипажи. Каждый такой вагон состоял из нескольких изолированных друг от друга купе, двери которых открывались прямо на улицу, что создавало определенные проблемы для нашей безопасности: можно было выпасть из вагона на ходу поезда, защемить руку или пальцы. Однако смотрелся такой поезд в целом очень живописно. Из школы мы с сестрой возвращались самостоятельно, и дома нас ожидал горячий и всегда очень вкусный обед, который готовили мама с бабушкой, и хотя с продуктами стало заметно беднее (например, были введены карточки на сахар, по 1200 г на человека), от их недостатка мы пока не страдали.

Зима сорокового—сорок первого была многоснежная, но таких морозов, какие донимали нас в прошлом году, не было. В нашем саду, прямо перед окном родительской спальни, служившей одновременно столовой и гостиной, отец соорудил птичью кормушку, и кто только не прилетал подкрепиться в нее — черноголовые синички, серые воробьи, щеголеватые сороки, иногда невесть откуда взявшийся дрозд, но больше всего я любила наблюдать за красногрудыми снегирями и их скромными серенькими подругами. Для своих любимцев по совету дяди Саши я еще с осени припасала большое количество ягод рябины, и зимой, развесив их гроздями у кормушки, наблюдала, как птицы, прилетая, деловито расклевывали яркие оранжевые ягоды.

В мае 1941 года, война в Европе была в разгаре, ее отголоски были слышны уже и в Латвии. В воздухе все явственнее пахло надвигающейся и на нас войной. Стало заметным существенное оживление перемещений военных. Однажды ночью мимо нашего дома с грохотом прошли танки, утром на обочине шоссе мы увидели широкие борозды от их гусениц, изрядно исковеркавших дорогу. В окрестном лесу обосновались красноармейцы-связисты, они поставили палатку и тянули куда-то провода, при этом непрерывно переговариваясь с кем-то по рации. Когда мы подошли, они добродушно и терпеливо ответили на все наши вопросы, было очень интересно. Потом радио и газеты сообщили об учениях по отражению воздушного нападения, и в назначенный день и час завыли сирены воздушной тревоги — ощущение, прямо говоря, жутковатое.

Отец, понимая что военных событий остается ждать недолго, задумался о сооружении в саду рва, который смог бы служить укрытием во время бомбежки или артиллерийского обстрела, нарисовал проект и готовился его осуществить.

В конце мая, возвращаясь из школы поездом, я обратила внимание, что около станции Торнякалнс на запасных путях концентрируются товарные вагоны. С каждым днем их становилось все больше, в них велись какие-то работы, снаружи небольшие окна перекрывались двумя продольными металлическими прутьями. Мимо проходили пассажирские и пригородные поезда, но вряд ли кто-нибудь из пассажиров проявлял любопытство к манипуляциям с товарными составами. Я спросила у мамы зачем на маленькой станции так много товарных вагонов. «Не знаю…» — ответила она.

Седьмого или восьмого июня (точно не помню) к нам неожиданно пришел участковый милиционер и переписал всех, кто проживает в доме. Мама интуитивно почувствовала недоброе и очень разволновалась...

Уникальная фотография

Баржа на Оби

Тамара Никифорова

ВОЙНА

Содержание