БАРЖА НА ОБИ. Кривошеино. 1945—1946 годы

Баржа на Оби

Тамара Никифорова

Пароход шел бодро, делая в пути короткие остановки по просьбе пассажиров. Быстро стемнело, накрапывал дождь. Из Колпашевской зооветеринарной школы нас было четверо. Две девушки сошли где-то еще в начале пути. Третья сокурсница спустилась по трапу в Молчаново и, громко рыдая от страха, скрылась во тьме. Наконец, доплыла и я. Матросы выбросили трап, помогли спуститься, снесли на берег мои вещи, и пароход, громко прогудев на прощание, отчалил.

Я осталась одна на незнакомом берегу. Холодно, темно, все небо в тучах, накрапывает дождь. Надо куда-то идти, не оставаться же здесь до утра. Освоившись с темнотой, я разглядела крутой берег, но не очень высокий — метров четыре-пять. Наверху проглядываются контуры изб. Наконец, справа от себя увидела дорогу, ведущую в село, по ней спускался человек. Я обратилась к нему, объяснив, что направлена на работу из Колпашевского зооветеринарного училища. Выслушав меня, он сказал, что ветеринарный участок находится далеко и ночью мне до него не добраться. Поэтому мне лучше пройти в сельсовет, где можно переночевать. Затем незнакомец вывел меня на дорогу, помог поднести багаж, и, указав на сельсовет, распрощался и скрылся в ночи. Я осталась одна, вокруг — ни души, ни огонька, все спят. Через полчаса я оказалась у избы с вывеской «Сельсовет» и постучалась. Дверь открыла заспанная сторожиха: «Что надо?». Я объяснила, и она без лишних ворчаний пустила меня в контору, в тепло.

Просторное помещение в несколько окон, печь, в центре — письменный стол, вдоль стен — широкие скамьи. Указав на одну из них, сторожиха предложила мне расположиться на ней, сама же легла около печи.

Как была, одетая, подложив под голову узел с подушкой и одеялом, я тут же уснула и спала крепко. Проснулась, когда в сельсовете уже заседали какие-то люди. На спящую девочку внимания никто не обратил. Я быстро поднялась, объяснила кто я, откуда и куда направлена. Председатель показал дорогу на ветеринарный участок, но идти туда пришлось пешком — не менее километра. С деревянным чемоданом и тюком это оказалось делом достаточно утомительным. Ветеринарный участок располагался на окраине села, прямо за ним начиналась тайга, в этих местах сильно поредевшая. Вошла в просторный двор, посреди которого увидела несколько домов барачного типа и конюшню. В самом просторном помещении размещались манеж, бактериологическая лаборатория, аптека, комната, в которой готовили дистиллированную воду и контора с бухгалтерией.

Не без робости я вошла в контору и встретила там бухгалтера, который показался мне очень суровым в своей военной гимнастерке. Просмотрев мои документы, он сказал, что меня ждали, так как отправляли заявку в училище, потом разыскал заведующего ветеринарным участком и дальнейшая беседа была у меня уже с ним. Это был рыжий-рыжий, весь в веснушках, мужчина средних лет. Без долгих разговоров, он показал мне лабораторию, сказав, что заведующая будет завтра, и пообещал выдать мне аванс, так как я пожаловалась, что денег у меня нет.

Потом меня определили на жительство в соседний барак, новый, бревенчатый, одноэтажный, четырехквартирный, вернее — четырехкомнатный, где каждая комната имела отдельный выход во двор. Мне отвели половину довольно просторной комнаты с печкой-плитой в центре. Кроме меня, здесь жила еще зоотехник — женщина средних лет, часто работавшая в командировках. Однако она поселила к себе родню: своего брата, вернувшегося с фронта, его жену и трехлетнюю дочь. Они здесь жили постоянно, за печкой соорудили из широкого стола кровать, а мне был оставлен диван во второй половине комнаты, поближе к входной двери. Между окон примостился маленький стол, табуретки — вот и вся обстановка. Ни о каком уюте здесь говорить не приходилось, все было подчинено условиям суровой реальности — лишь «спальные места» и плита для обогрева и приготовления пищи.

На следующий день я познакомилась с коллективом, в котором предстояло работать и разделять быт в наступающую зиму. Каждый здесь был на своем месте, делал свое дело, ссор и недоразумений между людьми не было. О заведующем я уже упоминала, он чувствовал себя здесь хозяином, далеко не всегда бывал на рабочем месте, жил в том же доме, где поселили меня, но в более просторной квартире. Однако главным лицом на участке чувствовала себя ветеринарный фельдшер Валентина, женщина решительная и властная, все прислушивались к ее мнению по любому вопросу. Манеж обслуживали три санитарки и уборщица Анастасия. Часть сотрудников жила на территории участка, другие — в селе.

Село Кривошеино, очень большое и хорошо обжитое, раскинулось вдоль берегов Оби и впадающей здесь в нее Томи. Места вокруг очень красивые — заливные луга, леса, ягодные кустарники. Кроме русских здесь жили татары, возможно, потомки Орды, а также высланные из Поволжья немцы, которые, собственно, были поселены не в самом селе, а где-то неподалеку, за проволокой, их гоняли на лесоповал и строительные работы, положение этих бедолаг было незавидным, за исключением нескольких из них, сумевших удачно пристроиться при начальстве.

Утром следующего дня я вышла на работу, познакомилась со своей непосредственной начальницей — заведующей бактериологической лабораторией. Получила аванс и продуктовые карточки. Меня, как «служащую», прикрепили к магазину, где полностью отоваривались продуктовые карточки, то есть, наконец, не только увидеть, но и поесть можно было 600 граммов масла, 600 граммов сахара и полтора килограмма крупы в месяц! Но далеко не все жители Кривошеина отоваривались в этом магазине, рядом с ним находился другой, «для населения», там о продуктах и думать не приходилось, а за хлебом толкались в очереди по двое-трое суток. А иногда вместо хлеба получали гороховую муку. Был и третий магазин, на задворках того, где предстояло отовариваться мне, — для «высокого» разряда чиновников и их семей.

По воскресным дням в селе открывался рынок. Здесь я покупала овощи, замороженное молоко — оно было дешевле натурального. В сибирских деревнях зимой замораживают молоко в мисках, затем дно миски чуть подогревается и молочный брикет вынимают и складывают в мешки или любую другую тару и везут продавать. Вкус этого молока несколько иной, чем у свежего, но вполне приемлемый.

Чувство постоянного голода отступило, но сытость, к сожалению, пришла не сразу — слишком долгими и тяжелыми были голодные годы...

Больше всего работы на ветеринарном участке оказалось у санитарок, уборщицы и бухгалтера, а мы, ветеринары, томились от скуки в ожидании своих пациентов: к девяти утра сходились у теплой печки в канцелярии и ждали, когда привезут больных коровушек или лошадок. Лаборатория вообще почти бездействовала, там просто делать оказалось нечего. Такова уж была «организация труда».

Пришла зима, она оказалась снежной и холодной. Высовывать нос на улицу не очень хотелось: одета я все еще была слишком легкомысленно.

Удивительно, но на участке не было ни книг, ни газет. Полагаю, что в самом селе библиотека была, но я до нее так и не добралась: далеко и холодно.

А я начала ждать... Мечтала о том, как уеду домой, увижу родной город и близких людей. Тетя Лида писала мне, что хлопочет о том, чтобы мы с сестрой вернулись, однако в подробности меня не посвящала. Переводы от нее тоже больше не поступали, тетя знала, что я теперь кое-что сама зарабатываю.

В это унылое время я познакомилась с главным ветеринарным врачом Мамлеевым, казанским татарином, он пригласил меня к себе, познакомил с семьей — женой и десятилетним сыном. Но очень скоро я поняла, что Мамлеев хотел использовать меня в домашней работе, которая была не из легких: воду из реки носить, за коровой ухаживать... У его жены, москвички, было какое-то заболевание сердца, и конечно, ей все это было не по силам, но и я прислуживать больше не хотела.

Видя, что толковой работы в лаборатории нет и не предвидится, я взялась вести прием животных в манеже, научилась делать уколы и несложные операции, вскрытия павших животных. Селяне стали приглашать меня на дом, жизнь несколько оживилась. Ближе к весне на участок прибыли новые работники, на месте нашего заведующего появился новый, выше рангом — ветеринарный техник. Бывший фронтовик, он привез с собой семью — жену и четырехлетнюю дочку. Ходил он в еще достаточно крепкой военной форме, без погон. Я никак не могла понять, что заставило его забраться в эту глушь.

Вскоре прибыл еще один ветеринарный техник — по направлению из ветеринарного училища Томска.

Весной производили общий осмотр скота, делали вакцинацию, дел прибавилось. Меня уже посылали в короткие командировки в ближние колхозы, я почувствовала свою нужность, но... с волнением продолжала ждать вестей из Риги.

Ждала все время, но когда пришла долгожданная телеграмма, в которой было короткое: «Выезжай срочно Томск отправляемся скоро Ригу. Ира», так разволновалась, что не знала, что делать, и с чего начать сборы в дорогу.

В телеграмме не было указано, куда конкретно я должна была прибыть. Я засобиралась, показала телеграмму заведующему и попросила расчет. Он не возражал. Не был против и Мамлеев, сказав: «Конечно, надо уезжать!». Отправилась в милицию выписываться, и тут возникла заминка. Паспортистка, посмотрев в мою справку «Удостоверение личности», сказала: «Выписать я вас могу, но в Риге вас не пропишут и придется вернуться...» Я в это поверить не захотела и продолжала настаивать на своем. Из Кривошеино меня выписали, но паспортистка оказалась права: и сложности, и переживания ожидали меня в Риге, да такие, каких я и представить тогда, в Сибири, себе не могла, но... был у меня верный ангел-хранитель, который и на сей раз пронес меня над бедой.

Собрала я свой фанерный чемодан, продала на рынке подушку и одеяло, узнала когда будет пароход на Томск и айда домой, в Ригу. Провожала меня лишь студентка из Томска Нина, простилась и скрылась за обрывом. А я опять одна-одиношенька стояла у самой воды (пристани здесь не было, трап с парохода сбрасывали прямо на берег) в ожидании. Ждать пришлось долго. Наконец, в ярких лучах заходящего солнца показался пароходик, я поднялась по трапу, кто-то помог поднять багаж, я оглянулась, взглядом попрощалась с селом и направилась в каюту.

Она оказалась просторным помещением, пронизанное через иллюминаторы солнечным светом. Двухярусные нары были почти все свободны, я заняла одни из них, задремала, но уже через несколько часов свистящий гудок оповестил нас о приближении к городу. Было шесть часов утра. Наступала новая жизнь. Я вышла на дебаркадер: раннее утро, тепло, солнечно, сдала вещи в камеру хранения и, почувствовав какую-то легкость, пошла вверх по улице.

Томск — старинный сибирский город, всегда славился своими высшими учебными заведениями, особенно — университетом, уникальной деревянной архитектурой, резными наличниками и ставнями.

Мною овладело бурное возбуждение. После эшелона, баржи, Ершовки, Айполово, Каргасока, Колпашево и Кривошеино — я в Томске, где есть железная дорога и еще многое-многое! Что меня ожидает, я не знала, но эмоциональный взрыв освободил во мне бездну энергии, и мне тогда все стало нипочем!

Первый вопрос, который выплыл в моем возбужденном сознании, был: а куда идти? Разум подсказывал, что следует отправиться на главпочтамт, откуда отправлена телеграмма. Так я и поступила. До почты оказалось не близко, она находилась в центре города. Пока шла, рассматривала прохожих. Девушки здесь были одеты уже по-городскому, у всех прически с завивкой. Добралась до почтамта, но он был закрыт, еще не было семи. Но вот появились служащие, открыли массивные двери. Я вошла в зал и показала девушке-оператору телеграмму от Иры, она посмотрела в журнал регистрации и нашла Ирин адрес: это оказался детский дом для глухонемых детей. Туда мне и следовало идти. Потом выяснилось, что именно там было выделено помещение, где собирали детей и взрослых, направляющихся в Ригу. И снова я иду по дощатому тротуару, теперь уже в другой конец города.

Встретила меня сестра Ира, с которой мы не виделись более двух лет, потом вбежала Эрика Менгельсон. Как они, одна из Айполово, другая из Колпашево, добирались до Томска, не знаю.

Уже потом я поняла, какую огромную, скрупулезную работу проделали две немолодые женщины из Министерства просвещения Латвийской ССР, чтобы собрать здесь, на окраине Томска около восьмидесяти детей-рижан, высланных в 1941 году, потерявших родных и оказавшихся в совершенно разных углах Сибири. Как только они нас разыскали, как сумели всех оповестить — уму непостижимо! А какая это была ответственность!

Разместили нас всех в большом помещении, типа зала, прямо на полу. Каждому был выделен матрас, одеяло. Про постельные принадлежности не помню, как и не помню, как и где мы питались все те десять дней, пока жили в Томске — возбуждение было огромно.

В тот же день представительница из Риги повела меня на регистрацию, но со мной у нее были затруднения, ибо, по тогдашним правилам, я уже не подходила к отправке по возрасту. Когда-то в детском доме медицинская комиссия прибавила мне год, и по бумагам я числилась 1927 года рождения, вместо 1928-го, и следовательно, опять же по бумагам, мне было уже девятнадцать лет. Кроме того, в моем «Удостоверении личности» была вписана статья, согласно которой мне навеки был присвоен «титул» спецпереселенец, и жить мне можно было не ближе ста километров ото всех больших городов, в том числе и Риги. К счастью, в Томске как-то удалось договориться и меня внесли в список выбывающих в Ригу, где уже были свои сложности и переживания с оформлением вида на жительство и пропиской.

Одна из рижских представительниц попросила, чтобы я ей помогала в получении и распределении продуктов и в других административных делах, которые предшествовали отъезду. Для отъезжающих был выделен большой специально оборудованный товарный вагон-пульман. Мы к тому времени все были достаточно закалены и привычны к любым житейским условиям, и вагон этот никого не смутил

В Томске совершенно неожиданно мы встретились с айполовскими детдомовцами, которые были «трудоустроены» на военный завод. Я их помнила подростками, учениками четвертого-шестого классов. Втроем, Эрика, Ирина и я отправились их навестить. Подошли к заводской проходной и попросили вызвать наших девочек. Вскоре из-за ограды показались знакомые лица: тут и вечная спорщица Нечаева, и «бандитка» Акользина... Все улыбаются, рады встрече. А мне они тогда показались очень маленькими, так и не выросшими за эти годы, и очень инфантильными. А ведь было им уже лет по шестнадцать-семнадцать.

Ужаснулись мы условиям, в которые их «трудоустроили»: военный завод, работа в три смены, общежитие на территории завода и нет права выйти за ограду без специального разрешения — все как в заключении. К тому времени они жили в Томске уже более года и с ностальгией вспоминали добрый детский дом, где персонал о них заботился и по-своему любил. Долго разговаривать с нами бедным девочкам не разрешили, из проходной их уже звали обратно, мы попрощались, теперь уже навсегда.

Помню, Акользина мне тогда вдруг призналась; «Я, Тамара, залезла в твой чемодан и украла слоников, теперь признаюсь». Мне оставалось лишь пожалеть несчастную девочку.

Была еще одна встреча, совсем неожиданная: прямо на улице мы столкнулись с директором детдома и его семьей. Остановила его Ирина и напомнила, что я тоже воспитывалась в Айполово, но он успел меня забыть. Разговор получился коротким и достаточно прохладным, директору было не до нас: его направили на другое место работы и он перевозил туда семью.

Предотъездные хлопоты заняли десять дней, и, наконец, разместив багаж и продукты на грузовой машине, я вместе с группой отправилась к поезду. Вагон был загружен под завязку. Ехало около восьмидесяти, а может быть и больше, человек. Здесь были не только дети и подростки, но и две или три пожилые женщины, потом приняли еще парализованную девушку, лежавшую на носилках. Все стремились домой, никто не роптал на неудобства.

Наш вагон прицепили к товарному составу. Когда он тронулся и стал набирать скорость, все собрались у открытых дверей, смотрели на уходящие туда, в Сибирь, луга и поля и... плакали. Плакали каждый о своем, о своих потерях, о пережитом и даже о том, что покидали землю, которую успели полюбить...

Опять поезд, опять поворот судьбы, все надеялись, что теперь он уже — к давно желанной свободе. А вот насколько тернист будет путь к ней — покажут время и жизнь...

Уникальная фотография