Вопрос об экономическом положении различных категорий русских крестьян Латвии исследуемого периода до последнего времени не привлекал внимания исследователей.
Скудной оказалась и документальная база по этому вопросу сохранившиеся архивные материалы, как правило, обрисовывают экономическое положение крестьян Латгале в целом, не подразделяя их по национальному признаку, а имеющиеся статистические данные о русских крестьянах нередко охватывают всю Витебскую губернию или даже весь Северо-Западный край. По этой причине характеристика экономических условий русских пришельцев представлена нами в самых общих чертах.
Судьба русских пришельцев в Латвии сложилась трудно: для: многих из них надежда на вожделенную свободу оказалась несбыточной. Особенно тяжелая участь постигла русских крестьян, поселившихся в Латгале, где большинству из них пришлось испытать- снова все тяготы крепостнического гнета.
Содержащиеся в литературе данные по Латгале второй половины XVII—XVIII в. свидетельствуют о том, что русские беглые, перейдя границу, вначале действительно обретали заветную свободу, селясь здесь на пустопорожних, лесных угодьях помещичьих: и старостинских имений (1).
Освоение новых земель пришельцами и восстановление заброшенных, опустошенных военными действиями и эпидемиями старых хозяйств было жизненно необходимым для местных помещиков, и поэтому они всячески, как уже об этом говорилось ранее, содействовали притоку новой рабочей силы в свои имения..
Пришлого крестьянина «везде зазывали, ему везде давали обещания, предоставляли льготы и даже пособия» (2). Пришлым предо
ставлялась личная свобода, выражавшаяся в праве перехода по внесении арендной платы от одного помещика к другому, что находило отражение в письменных контрактах, заключавшихся владельцами с поселившимися у них людьми (3). В некоторых контрактах им гарантировалось право записываться в купеческое или мещанское звание (4). Но свои отношения с помещиками пришлые, или захожие, редко оформляли письменным контрактом. Гораздо чаще эти взаимоотношения строились на основе устного договора, что зависело от воли помещика, так как беглый, беспаспортный человек диктовать свои условия, разумеется, не мог.
В тех случаях, когда составлялись письменные контракты, они заключались в самой общей форме, часто без указания количества земли, отводимой крестьянам в пользование, и размера арендной платы, или чинша, за землю (5). В них только отмечалось, что за пользование землей пришельцам надлежит платить аренду, положенную инвентарем (6).
Условия, на которых пришлые русские крестьяне Латгале, как и всего Северо-Западного края, пользовались землей, были вначале необременительными. В одних случаях пришельцы должны были платить за землю денежный чинш (7) (примерно два злотых с уволоки) (8), в других поземельная плата производиласьнатурой— грибами, орехами, ягодами, медом и некоторыми видами работ — вывозом дров и др. (9) Еще более льготными условиями пользовались пришельцы, селившиеся на лесных угодьях: они вообще на известный период освобождались от уплаты аренды, и только по -прошествии льготного срока назначалась арендная плата — денежная или в форме издельной повинности, иногда в смешанной форме (10).
Предоставление вначале льгот вновь поселившимся крестьянам .диктовалось условиями, в которых оказались польские помещики:
мм надо было всеми средствами удержать пришельцев, чтобы они как можно быстрее «обстроились, обселились и распахали земли» (11).
Более полные и достоверные данные о положении русских крестьян содержатся в инвентарях имений. Так, из инвентаря Осуньского войтовства 1695 г. видно, что русские крестьяне, или, как они названы, «москали», «захожие», имевшие свой дым (хозяйство), платили по 15 злотых за уволоку земли (12). В этот период размер крестьянского хозяйства колебался от 4 до '/3 уволоки, причем большинство москалей имели участки свыше одной уволоки. Такое хозяйство, как правило, вели совместно дворохозяин, его женатые и неженатые сыновья (13). Но уже в то время существовал обычай раздела имущества после смерти главы семьи между его сыновьями, что приводило к дроблению земельных наделов. Такой раздел крупных крестьянских дворов был выгоден помещикам, так как с мелких хозяйств они получали больше чиншев и особенно работ, чем с одного, равного им в сумме (14). Особенно четко это проявлялось в первой половине XVIII в., когда размеры большинства крестьянских хозяйств измерялись в 2/3, 1/3, 1/4, 1/6, 1/8, 1/12 уволоки и менее.
В Мариенгаузенском старостве, по данным инвентаря 1738 г., русские крестьяне за свои наделы платили от 1 до 10 талеров и нескольких злотых (15) в зависимости от количества земли, находившейся в их распоряжении. По инвентарю можно установить, что захожие из России, так называемые заграничные люди, селились или самостоятельно в отведенных им помещиками хозяйствах, или в дворах крестьян, как латышей, так и русских, уже давно проживавших в старостве и считавшихся крепостными (wieczysci). Так, в инвентаре сказано, что в деревне Скандины живут крепостные Каспар и Тарас, платящие 2 талера, а при них живут захожие из Москвы Михаил и Васька, которые платят также 2 талера. В деревне Логиново крепостными являются, видимо, русские Роман, Чудор и Ерема Логиновы, которые платят 8 талеров, и т. д. (16)
Приведенные из инвентаря данные позволяют предположить, что в Мариенгаузенском старостве часть пришлых в 30-е гг.
XVIII    в. крестьян получили в свое распоряжение надел в одну или даже несколько уволок, а другим по неизвестным причинам была предоставлена возможность подселиться к кому-нибудь на уволоку в качестве, вероятно, дольника. После проведения уволочной реформы дольничество, по утверждению историка-аграрника Д. Л. Похилевича, получило в Речи Посполитой широкое распространение. Свое хозяйство дольники могли вести или самостоятельно на выделенной им доле, или же совместно с лицами, к которым они подселялись (17).
Уже с конца XVI — начала XVII в. феодальное хозяйство Латгале, как и других областей Речи Посполитой, оказалось вовлеченным в торговлю хлебом, что повлекло за собой рост фольварков, усиление крепостничества и ухудшение экономического и правового положения крестьян. В XVII—XVIII вв. происходило дальнейшее развитие фольварочно-барщинной системы, в результате чего барщина и крепостничество, по словам Д. Л. Похилевича, во второй половине XVIII в. достигли своего апогея (18). Но это не было показателем могущества феодального строя. Напротив, развитие товарного производства и усиление денежного обращения в конце XVIII в. вызвали в Латгале кризис феодально- крепостнического хозяйства и положили начало его разложению (19).
Польские помещики, нуждаясь в деньгах, стали расширять барскую запашку, сгонять крестьян с их земли, организовывать новые фольварки и переводить крепостных крестьян с чинша на барщину. Сравнительно с барщиной предшествующего периода барщина конца XVIII — начала XIX в. отличалась в двух отношениях: во-первых, она значительно возросла; во-вторых, произведенный в фольварочном хозяйстве барщинными работами продукт продавался на рынке и поступал, таким образом, к помещику в-, денежной форме.
В условиях возросшей эксплуатации крепостных крестьян не могло оставаться без изменения положение и пришлых людей, пользовавшихся личной свободой. В период кризиса феодально- крепостнического хозяйства явственно начинает обозначаться тенденция закрепощения русских пришельцев, но происходит это постепенно, не сразу. Сначала помещики существенно увеличили арендную плату за землю этой категории лиц, а затем стали принуждать их отбывать различные повинности. «К денежной: аренде, — писал один из авторов второй половины XIX в., — потом прибавилась данина хлебом, льном, курами и проч. Затем назначалось отбытие определенных работ и рабочих дней. И, наконец, барщина без ограничений» (20). Сказанное подтверждается инвентарный Динабургского и Режнцкого старосте от 1765 г. В имениях этих староств жившие белорусы и москали платили не только денежный чинш (в размере 24—25 талеров и один талер ги- берны (21) с каждой службы), но и служили несколько дней с конем на дворе помещика, исполняли обязанности посыльных, принимали участие в доставке зерна на берег Даугавы и погрузке его в шкуты (22). В некоторых имениях москалям полагалось выходить поочередно на рыбную ловлю и участвовать в гвалтах (23). Не говорилось в инвентарях этих имений лишь об уплате вещественной дани, но она могла существовать в других поместьях. Инвентари 1765 г. показывают также, что русские крестьяне, или, как они еще значатся, «московские», полной службой пользовались уже тредко, их участки измельчали до 8/9, 3/4, 1/2, 2/5, 3/8, 1/3, 1/4, 1/6, 1/8, 1/12 службы и т. д.
Эксплуатация русских крестьян Латгале во второй половине XVIII в. настолько возросла, что она фактически сравняла положение пришлых крестьян с положением местного крепостного крестьянства. Воспользоваться своей свободой, т. е. правом перехода от одного владельца к другому, теперь было весьма трудно, так как крестьяне были отягощены повинностями, а без уплаты таковых они вообще не могли думать о какой-либо свободе. Вместе с тем в Латгале в XVIII — начале XIX в. могли иметь место, как это было в остальной Белоруссии (24), случаи насильственного перевода старообрядцев из одного имения в другое, продажи имений вместе с крестьянами-арендаторами, свидетельствовавшие о закрепощении русских крестьян на практике. Теперь оставалось только оформить его документально, т. е. записать крестьян в ревизские сказки без пометки «вольный». Сделать это было легко, особенно в отношении той группы русских беглых, которые жили < без письменных контрактов и без паспортов (25). Изданным 9 апреля 1806 г. положением, касающимся «перешедших в давние времена из России и других мест в Польшу разного рода людей, именуемых пилипонами или старообрядцами и поселенных на землях .старостинских или помещичьих», эта практика польских помещиков была закреплена законодательным путем. Названное положение предоставляло право пользоваться свободой только той части . старообрядцев, которые поселились на основании письменных контрактов. Не имевшие же таковых объявлялись «навсегда приписанными хлебопашцами наравне с прочими помещичьими крестьянами» (26). Между тем и наличие контракта не всегда спасало крестьян от закрепощения, так как контракты, заключавшиеся,, как правило, домашним порядком, носили характер частных документов. Политика закрепощения вызывала сопротивление: крестьян. Многие русские пришельцы вынуждены были снова пуститься в бега, жить под чужими паспортами или вообще без них: и, чтобы не попасть в ревизские, или, как их называли, «черные», сказки, избегали приписки к имениям.
Статистическими данными, которые бы последовательно отражали процесс закрепощения русских крестьян, мы не располагаем. Но различного рода архивные материалы (27), историческая литература второй половины XIX — начала XX в., а также информаторы, в, памяти которых сохранились воспоминания о тяжелых днях, когда, их дедов и прадедов гоняли на пригон (28) в имения польских помещиков, указывают на то, что основная масса русских пришельцев, в первой половине XIX в. оказалась закрепощенной. По данным, отчета витебского губернатора, в 1826 г. среди помещичьих крестьян Латгале насчитывалось 24 444 старообрядца. Кроме того, в документе указаны 2522 человека староверов «разных сословий» (29). Вполне очевидно, что это были крестьяне, приписанные к мещанскому и купеческому сословиям, т. е. пришельцы, которым практически удалось сохранить личную свободу.
Таким образом, к первой половине XIX в. большинство русских пришельцев в силу активно шедшего процесса закрепощения лишились приобретенной дорогой ценой свободы и пополнили ряды местного крепостного крестьянства. Положение свободных арендаторов удалось сохранить немногим.
Значительно меньшая часть русских пришельцев в первой половине XIX в. оказалась принадлежащей к категории казенных крестьян, которые юридически считались свободными. Это были в. основном те пришельцы, которые в свое время обосновались на землях, принадлежавших польской короне, в Динабургском, Режицком, Люцинском и других староствах, а с присоединением Латгале к России ставших собственностью царской казны. Кроме того, к категории казенных в разное время отошли крестьяне, жившие на землях, конфискованных у католических монастырей и церквей, а также помещиков — участников польских восстаний 1831, 1863 гг. В связи с происходившим ростом казенных имуществ увеличивалось и число казенных крестьян. Так, если в 1816 г. в Латгале значилось 12 500 ревизских душ мужского пола казенных крестьян (30), то в начале 50-х гг. XIX в. в принадлежавших казне 23    имениях (среди них наиболее крупные — Сакстыгальское, Тискадское, Макашанское Режнцкого уезда; Яноволь-Нерза, Миха- лово, Литовники Люцинского уезда; Осунь, Аглонь Динабургского уезда и др.) числились 15 654 ревизские души мужского пола (31). Количество казенных крестьян русской национальности (староверов) было невелико — примерно 5 тыс. человек (обоего пола) (32). В это число, вероятно, не вошли 4 тыс. русских крестьян военного поселения. Но даже вместе с ними русских государственных крестьян насчитывалось в два с половиной раза меньше, чем помещичьих.
Хотя казенные крестьяне, жившие на землях старостинских имений, юридически считались свободными, их экономическое положение в Латгале мало чем отличалось от положения помещичьих крестьян. Объяснялось это тем, что до присоединения Латгале к России староства, считавшиеся владениями польской короны, были отданы в пожизненное пользование или на срок в аренду представителям польской аристократии, эксплуатировавшей крестьян по своему усмотрению (33). Они продолжали пользоваться этими ста- роствами и после 1772 г., несмотря на то, что теперь они принадлежали царской казне.
Повинности старостинских крестьян в первой половине XIX в. определялись так называемым «хозяйственным положением», которое и обязывало крестьян выполнять барщину во всех ее видах в пользу временных посессоров имений.
Для всех категорий крестьян Латгале первой половины XIX в., как и последующего периода, было характерно подворное землепользование, при котором каждый крестьянский двор наделялся земельным участком. Размеры полных участков составляли 19— 2Ъ дес. При наделении крестьян землей помещики обычно исходили, как это показывают инвентари, не из числа ревизских душ в крестьянским дворе, а из количества годных к работе лиц. Степень же годности к работе помимо возраста крестьянина определялась еще и количеством имевшегося у него рабочего скота (на полный участок должно было приходиться не менее двух лошадей). В большинстве имений было принято на одного работника мужского пола и одного женского, составлявших тягло, выделять 6—7 дес. земли. Таким образом, крестьянский двор, владевший полным участком, должен был состоять из 3—4 тягол (34).
В крестьянский участок входили пашня, усадебная и сенокосная земля. Выгонами крепостные крестьяне пользовались во владениях помещиков на основе сервитутного права.
Крестьянин с земельным наделом назывался пашенным или тяглым крестьянином. Но наряду с земельными, пашенными крестьянами как в русских, так и латышских деревнях имелись и безземельные крестьяне, а также крестьяне, в распоряжении которых находился небольшой участок земли (0,5—1,5 дес.), использовавшийся ими под огород. Обезземеливание крестьян — это результат произвола помещиков при назначении крестьянских повинностей, невыполнение которых влекло за собой отобрание помещиками всей или части (кроме огородной) земли, переселение крестьян на неразработанные участки (35). Способствовали обезземеливанию крестьян ставшие обычными в латгальской деревне семейные разделы.
На каждого помещичьего крестьянина Латгале в 1858 г. приходилось в среднем 3,1 дес. земли (36). У государственных крестьян, землепользование которых к этому времени уже несколько улучшила проведенная в 30—50-е гг. XIX в. реформа П. Д. Киселева, среднедушевой надел составлял немногим более — 3,8 дес. (37) Такой размер надела не мог удовлетворить нужд крестьянина и, говоря словами В. И. Ленина, которые, по нашему мнению, вполне применимы к Латгале, этот надел «служил не более как натуральной заработной платой, служил всецело и исключительно для эксплуатации крестьянина помещиком, для «обеспечения» помещику рабочих рук, никогда для действительного обеспечения самого крестьянина» (38).
За пользование землей как помещичьи, так и государственные крестьяне должны были отбывать барщину или платить денежный оброк (чинш), размер которых исчислялся не по числу крестьян в хозяйстве, как это было принято в большинстве русских губерний, а в зависимости от количества и качества земли, которой пользовались крестьяне, т. е. соразмерно валовой доходности хозяйств. В первой половине XIX в. в Латгале существовала урочная система барщины, при которой земельный крестьянин должен был еженедельно обрабатывать определенные участки земли на фольарковых полях. На этих участках работник обязан был исполнять все сельскохозяйственные работы, начиная от вывоза навоза до уборки хлеба в сараи, но обрабатываемый крестьянином в счет барщины помещичий участок не должен был превосходить 1/3 его надельного участка (39). Точное число барщинных (пригонных) дней (40)* определялось у обоих категорий крестьян инвентарями. Но фактически эти нормы превышались. Стремясь увеличить барщину, владельцы, посессоры имений нередко назначали неположенные сгоны, требовали выполнения дополнительных работ, не засчитываемых в число пригонных дней. Законом число пригонных дней у помещичьих крестьян ограничивалось тремя днями в неделю с каждой рабочей души. Но нарушения закона вынуждены были признавать даже официальные лица. Витебский, Могилевский и смоленский генерал-губернатор в 1851 г., говоря о причинах крайней бедности помещичьих крестьян Витебской губернии, отмечал, что «бедственное положение крестьян происходит вообще сколько от неблагодарной почвы этого края, столько от неосновательного управления самих помещиков, которые до сих пор не обращали должного- внимания на быт крестьян, обременяя их только излишними работами и не предоставляя почти всегда положенных законом трех в неделю дней для работы собственно крестьян, из которых многие приносили мне на сие жалобы, оказывавшиеся весьма часто по следствию справедливыми» (41).
Государственные тяглые крестьяне большинства имений, находившихся на «хозяйственном положении», обычно отбывали с полного участка 4-дневную барщину и, кроме того, обрабатывали по моргу фольварковой земли (42).
Продолжительность барщинных дней, большая часть которых, естественно, приходилась на летнее время, регламентировалась, как и виды работ, инвентарями. В период весенне-летних работ (в одних имениях с 15 мая по 15 августа, в других — с 1 апреля по 1 октября) рабочий день крепостного крестьянина на барщине определялся периодом с восхода и до захода солнца с трехчасовым перерывом для приема пищи, зимой — с 6 часов утра до 6 часов вечера с двухчасовым перерывом. О тяжести такого пригонного дня свидетельствует фольклор старообрядцев. В одной из распространенных в то время песен говорилось:
«Солнышко, солнышко, катись поскорее, ты, верно, на пригоне не было, пригону не знаешь» (43).
Помимо основной барщины все (помещичьи и государственные) крестьяне Латгале были обременены сверхурочной (в виде сгонов или гвалтов) и дополнительной барщиной, взимавшейся за предоставление им владельцами имений различных выгод — сбор хвороста, ягод, грибов в их лесах и т. п.
Наряду с натуральными повинностями барщинные крестьяне частновладельческих и старостинских имений должны были выполнять также шарварковую (строительную) повинность по починке дорог, мостов, казенных строений, подводную или дорожную повинность (подорощизна), состоящую в перевозе продуктов, нести ночной караул (сторожество) и выполнять мелкие услуги по хозяйству в фольварке (поливка огорода, рубка дров и др.)- Все виды перечисленных повинностей значительно увеличивали основную барщину. Так, например, одни только гвалты в некоторых частновладельческих имениях удлиняли ее на 80 рабочих дней, а шарварки на 40 дней (44). Взималась с крепостных, а также с государственных крестьян и дань натурой (куры, гуси, яйца, мед, грибы, пряжа и даже зола) (45), размеры и виды которой подробно определялись инвентарями. Существенной разницы в размерах барщины помещичьих и государственных крестьян Латгале в первой половине XIX в. не наблюдалось. Основываясь на данных ряда казенных имений, можно сказать, что крестьяне их до 50-х гг. XIX в. отбывали различные повинности (в переводе на деньги) на сумму, близкую к денежному оброку частновладельческих крестьян, т. е. 20—40 руб. с тяглого двора (46). Часть помещичьих и государственных крестьян Латгале за участок земли, находившийся в их пользовании, вместо выполнения барщинной повинности платили денежный оброк, но количество оброчных крестьян в обеих категориях имений в первой половине XIX в. было намного меньше, чем барщинных (47), что объяснялось экономической отсталостью Латгале. Размер денежного оброка определялся, как уже говорилось, по принятой в Западном крае системе третьяка, т. е. он составлял '/з валового дохода с земли (48). Сверх того, оброчные, как и барщинные, крестьяне обязаны были выполнять различного рода работы и платить данину. Конкретная реализация принципа исчисления оброка зависела от количества и качества земли.
Представление о размере денежного оброка, уплачиваемого в 1859 г. крепостными крестьянами помещичьих имений Люцинского уезда, дает табл. 2. Несколько меньше (1 руб. 50 коп. —



2    руб. с десятины) были оброчные платежи крепостных крестьян в ряде помещичьих имений Динабургского и Режицкого уездов (49). Разница в размерах оброка, как можно предположить, зависела от качества земли, местоположения имения, не исключена также и более высокая степень эксплуатации в имениях Люцинскоп> уезда по сравнению со средней.
Все категории крестьян Латгале помимо повинностей за землю должны были уплачивать государственные и местные подати, что' ощутимо отражалось на их положении, особенно если учесть, что' платежи с годами росли. В общей сложности подати в 20—30-е гг..
XIX    в. составляли свыше 6 руб. с души как помещичьих, так и: государственных крестьян (50).
В заключение можно сказать, что крестьяне Латгале в первой половине XIX в. подвергались чрезмерной эксплуатации и что разницы в положении крестьян двух рассматриваемых категорий фактически не было. Это подтверждается и официальными документами того времени. В одном из них говорилось: «Белорусские казенные крестьяне, состоящие в распоряжении временных владельцев и арендаторов, терпят притеснения не только не менее помещичьих крестьян, но даже более... Уменье утеснять крестьян работами обратилось в Белоруссии в тончайшее ужасающее человечество искусство. Даже работы разделены на дневные и ночные, чтобы можно было истязать людей во всякое время» (51). То же констатировал витебский, могилевский и смоленский генерал-губернатор князь А. М. Голицын. В своем сообщении он писал: «Казенные крестьяне от бывшего прежде управления ими находятся не в лучшем положении противу помещичьих» (52).
Чрезмерная эксплуатация крестьян, обременение их высокими налоговыми платежами, обнищание крестьянской деревни, падение ее платежеспособности и, наконец, крестьянские выступления, которые имели место в конце XVIII — начале XIX в., — все это говорило о том, что феодально-крепостническая система в первой половине XIX в. переживала глубокий кризис. Чтобы преодолеть его, царское правительство решилось на проведение реформы, вначале касавшейся только государственной деревни и предусматривавшей облегчение феодальной эксплуатации ее крестьян и повышение тем самым их платежеспособности. Эта реформа, проводившаяся в 30—50-е гг. XIX в. и известная как реформа П. Д. Киселева, предусматривала уничтожение арендной системы казенных имений и перераспределение земель с целью расширения крестьянского землепользования, а также ликвидацию барщины и перевод крестьян на денежный оброк. Не вдаваясь в подробности осуществления реформы, отметим только, что новое хозяйственное устройство государственных крестьян Западного края началось с проведения в 1839—1857 гг. люстрации государственных имуществ (53). В ходе ее была произведена прирезка земли, что в целом несколько улучшило обеспеченность землей государственных крестьян Латгале. Согласно новым постановлениям, каждому крестьянскому двору отводилось от 12,5 до 22,5 дес. земли (в зависимости от ее качества). При наделении землей обязательно учитывалась, как и ранее, обеспеченность крестьян рабочим скотом.
В результате люстрации 40—50-х гг. у государственных крестьян всех западных губерний были снижены также поземельные платежи. Размеры их в Латгале составили 9—16 руб. с участка. Хотя это понижение существенно не облегчило положения



казенных крестьян, доведенных до нищеты, оно тем не менее обеспокоило МГИ в связи с сокращением доходов казны. Поэтому в 1858 г. МГИ предприняло поверочную люстрацию, целью которой было увеличение поступлений в казну. Это было достигнуто путем повышения размеров поземельного оброка и незначительного увеличения количества земли, отводившейся крестьянам.
В Латгале на основании поверочной люстрации 1858 г. общая прибавка земли на каждую ревизскую душу составила в среднем 0,48 дес., или 11 % (54)- Сумма же поземельного оброка в расчете па одну ревизскую душу увеличилась с 2 руб. 37 коп. до 4 руб. 52 коп., т. е. почти в два раза (55).
Более подробные сведения о результатах проведенных люстраций даны в табл. 3 и 4.
Незначительное увеличение надела и непропорциональное этому повышение поземельного оброка — таков результат проведенных в 40—50-е гг. XIX в. преобразований казенной деревни Латгале (56).





Таким образом, цель, которая ставилась перед реформой П. Д. Киселева, не была достигнута. Экономическое положение, быт государственных крестьян после реформы существенно не изменились. Освобождение от власти посессоров и переход к более прогрессивной форме феодальной ренты из-за последствий «хозяйственного положения» могли, как писал академик Н. М. Дружинин, лишь приостановить деградацию крестьянского хозяйства и лишь частично улучшить положение крестьян (57).
Реформа не устранила феодальной эксплуатации и последствий «хозяйственного положения», так же как она не могла затормозить и дальнейшего социального расслоения государственной деревни, ибо перераспределением земель по имущественному признаку она фактически закрепляла исторически сложившиеся в. Северо-Западном крае социальные категории безземельных (кут- ники, батраки), малоземельных (огородники) крестьян и хозяев. В этом проявился половинчатый, внутренне противоречивый характер реформы П. Д. Киселева (58).
Тот факт, что, несмотря на некоторое оживление сельскохозяйственного производства, положение государственных крестьян в результате реформы изменилось мало, вынуждено было признать и само МГИ, которое, имея в виду Витебскую и Могилевскую губернии, в 1851 г. сообщало МВД: «С переводом государственных крестьян на оброк быт последних до сего времени мало улучшился» (59).
Однако, сравнивая экономическое положение уже состоявших на денежном оброке государственных крестьян после реформы 30—50-х гг. с положением помещичьих крестьян, следует сказать, что первые оказались в более благоприятных условиях. Крестьяне казенных имений имели несколько большие земельные наделы и в- то же время более низкие оброчные платежи.
В более выгодных условиях государственные крестьяне находились и с точки зрения правовых отношений. По закону им предоставлялось право приобретать в собственность землю (но без. крестьян), заниматься торговлей и промыслами. Кроме того, они имели свою систему волостного самоуправления с выборными должностными лицами. Помещичьи крестьяне были лишены этого. Их положение характеризовалось полным бесправием. Оказавшись закрепощенным, русский крестьянин уже не мог уйти от своего помещика к другому. В случае побега владелец имел право требовать выдачи беглеца в течение 20 лет. Крепостных крестьян можно было продавать и покупать как с землей, так и без земли (60), переселять, лишать земли, чинить над ними суд и расправу. За малейшее неповиновение помещику или за невыполнение барщины крестьян подвергали телесным наказаниям, которые нередко оканчивались смертью наказуемого (61).
Крепостных угнетала масса различных неписанных правил, которые должны были ими соблюдаться, как, например, обычай при встрече целовать господину или госпоже руку, испрашивать разрешение на брак у помещика, который при этом пользовался правом первой ночи, и пр. Ограниченными были права крепостных на. движимое и недвижимое имущество: без разрешения помещика, крестьянин не мог сдать свою землю в аренду и т. д.
На основании изложенного можно сделать вывод, что данной, группе русских пришельцев, т. е. помещичьим крестьянам, пытавшимся путем ухода из родных мест изменить свое экономическое положение, практически сделать этого не удалось. Формы и степень эксплуатации крепостных крестьян на территории Латгале мало отличались от таковых во внутренних губерниях России, а. часто и превосходили (62).
В конце 50-х гг. XIX в. категория государственных крестьян Латгале пополнилась еще одной группой крестьян, состоявшей в значительной степени из русских старообрядцев, на долю которых выпала, пожалуй, самая тяжелая участь. Это были крестьяне, которые поселились в свое время на землях фольварков Динабургского староства, находившегося в аренде графа К. Плятера.. Крестьянские волнения в Динабургском старостве, начавшиеся еще в конце XVIII в., вынудили царское правительство отобрать у Плятеров староство и передать его вместе с иезуитскими имениями уезда военному ведомству, которое устроило здесь в 1828 г.. военную колонию по типу аракчеевских военных поселений. В нее вошли 11 фольварков и 230 деревень с 4077 (по данным 1816 г.) душами крестьян (63).
Военные поселения, создаваемые царским правительством с целью удешевления содержания армии, принуждали крестьян- поселян совмещать военную службу с трудом в хозяйстве. Колонистам были даны права солдат-хозяев, согласно которым каждый, крестьянин, живя в своей семье, владел участком земли, занимался хозяйством и одновременно нес военную службу. На территории военного поселения было введено общинное землепользование с регулярными переделами земли. При переделах надел, или: шост земли, в 3—5 дес. получали лица только мужского пола.
Луга и пастбища находились в общественном пользовании. Жизнь поселян была подчинена строгой военной регламентации. Они должны были в определенно установленное время вставать, топить печи, принимать пищу, идти на поле работать, ложиться спать. Все полевые работы проводились под наблюдением капрала. За :малейшую провинность и отступление от распорядка дня поселян подвергали телесному наказанию. Выход за пределы колонии был ограничен, заниматься промыслами и торговлей запрещалось, а вступать в брак можно было только с разрешения военного начальства. Поселяне должны были круглый год, за исключением 6 недель в году (с 1 июля по 15 августа), когда наступала страдная пора, проходить военную учебу. Сыновья военных поселян с 7 лет зачислялись в кантонисты и обучались военному делу. С 14 лет их определяли в резервные батальоны, а спустя еще 4 года зачисляли на действительную службу. Но жили они по- прежнему в семье отца и помогали ему вести хозяйство.
От государственных налогов и земских повинностей поселяне были освобождены, но из собранного урожая часть зерна они оставляли на семена, одну половину оставшегося зерна сдавали в резервные хлебные магазины, откуда оно шло на содержание находившихся на действительной службе солдат-колонистов, прибывших из других губерний России и расквартированных среди поселян, а вторую половину могли расходовать по своему усмотрению (64).
Таким образом, тяжесть положения военных поселян усугублялась регламентацией сельскохозяйственного труда и военной муштрой. Для старообрядцев военные поселения были тягостны еще :и тем, что они затрагивали их религиозные чувства. Как уже отмечалось, всех поселян насильно обращали в православие. Ломка привычного бытового и религиозного укладов жизни староверов воспринималась ими болезненно и способствовала усилению ненависти к крепостническому государству. К 1836 г. военное поселение пришло в полный упадок и поэтому было правительством преобразовано в округ пахотных солдат. Положение крестьян немного облегчилось хотя бы потому, что они избавились от непосильной военной муштры. Крестьяне были переведены на денежный оброк с уплатой первоначально 30 руб. в год с каждого хозяина, владевшего 15 дес. земли, и 5 руб. с его сыновей, если они были старше 15 лет и не были женаты (65). Но реорганизация военного поселения не принесла желаемых изменений в экономическом положении крестьян. Крестьяне нищали, постройки разваливались, а хлеба, взимаемого с населения для содержания воинских частей, не хватало. Поэтому в 1856 г. округ пахотных солдат был ликвидирован путем перевода «солдат» на положение обычных государственных крестьян. Об этих тягостных днях жизни своих предков информаторы помнят еще и сегодня, как хранят они в памяти и ненавистную для них фамилию одного из военных: начальников округа пахотных солдат Кена (66).
Подытоживая сказанное о государственных крестьянах, следует отметить, что и этой части русских пришельцев не удалось при переселении в чужие края облегчить свою судьбу. Хотя по существовавшему законоположению они принадлежали к сословию свободных крестьян, в действительности же разделяли все тяготы крепостного гнета наряду с помещичьими крестьянами.
Тяжелые формы эксплуатации крестьян всех категорий и национальностей в Латгале обрекали их на нищету и бесправие.. Крестьянское хозяйство накануне реформы приходило в упадок,.,, и совсем катастрофическим положение становилось в неурожайные: годы, а они были не столь уж редки: в Витебской губернии на. каждые 10 лет приходилось два-три неурожайных года (67).
В 1853 г. витебский, Могилевский и смоленский генерал-губернатор П. Н. Игнатьев, говоря о безвыходном положении крестьян белорусских губерний, в записке, поданной им на имя царя, сообщал следующее: «По Витебской губернии хлеб еще менее составляет обычную пищу жителей, которые кормятся грибами и разными сырыми веществами, содействующими развитию болезненных начал. Нищета сия тем более поражает, что в самых малонаселенных городах, и помещичьих имениях между обвалившеюся постройкою замечаются несомненные следы роскоши и изысканности» (68). На этой записке Николай I написал резолюцию: «В комитет министров, с тем чтобы все господа министры прочли и убедились,, в каком страшном положении сии губернии находятся, и что одними законными мерами край сей не только никогда не подымется,, но п окончательно пропадет» (69).
Сведения о положении третьей группы русских крестьян — арендаторов (в основном старообрядцы и небольшое количество° православных) скудны. По сведениям генерал-губернатора Северо- Западного края, в середине 60-х гг. XIX в. на владельческих землях Витебской губернии проживали 3568 человек старообрядцев- арендаторов, или 1330 семейств (70). По данным середины 70-х гг...
XIX    в., в Витебской губернии насчитывалось уже 4685 старооб- рядцев-арендаторов (71), при этом в документах подчеркивалось, что» все они проживали в инфлянтоких уездах губернии (помимо трех латгальских уездов с 1861 г. к ним относился еще Дриссенский у. (72)). Если исходить из того, что всех крестьян-старообрядцев (вместе с единоверцами) в Латгале в 70-е гг. насчитывалось примерно 47 170 человек (73), то на долю старообрядцев-арендаторов приходилось примерно 10%. Но, к сожалению, остается невыясненным, являлись ли они арендаторами с момента поселения их в Латгале или стали ими в более позднее время. Известно лишь то, что из 4685 старообрядцев-арендаторов 2951 человек поселился на помещичьих землях до 17 июня 1863 г. (74), но в это число вошла и часть бывших крепостных крестьян, выкупившихся на волю до реформы Ш февраля 1861 г.
Рутинность феодально-крепостнических отношений, все усиливающаяся эксплуатация крепостных крестьян отрицательно сказывались на положении и лично свободных арендаторов. Как следует из архивных материалов, в пользовании этой категории крестьян в первой половине XIX в. находились сравнительно большие участки земли. Чаще всего старообрядцы-арендаторы держали участки величиной в 1—2 уволоки, т. е. в 20—4-0 дес. на семейство. В среднем же в западных губерниях на каждую ревизскую душу, по официальным данным, приходилось 7 дес. арендной земли и 21 дес. — на семейство (75). Эти старообрядцы арендовали у гго- мещика участки из оставшихся в его распоряжении пустошей или участки, расположенные среди крестьянских наделов, и жили в селениях помещичьих крестьян, будучи приписанными к их сельским обществам (76). Меньшая часть старообрядцев арендовала целые имения, фольварки, застенки. На одну ревизскую душу у них приходилось в среднем по 12 дес. (77) Жили эти арендаторы отдельными поселениями и считались приписанными к помещичьим имениям.
В первой половине XIX в. за арендуемую землю крестьяне платили денежную аренду, но иногда аренда, как и прежде, включала в себя отработки, различные услуги и даже оброк натурой. Денежная арендная плата, взимавшаяся с крестьян-старообрядцев до 1863 г., не превышала, как правило, трех рублей за десятину (средняя подесятинная плата составляла 2 руб. 30 коп.) (78). Но с годами размер аренды возрастал, особенно при смене владельцев имений. Во многих имениях в арендные контракты включалось требование помещика не сеять слишком много льна, дабы не истощать землю, держать необходимое для нормального ведения хозяйства количество скота и продавать сено, солому, в случаях их излишка, только помещику и т. д. (79)
Помимо арендной платы все старообрядцы-арендаторы, как и прочие категории крестьян, уплачивали поземельные сборы, исполняли подводную и дорожную повинности (80). Хотя арендаторы были свободной категорией крестьян, но и над ними довлел помещичий произвол. Отсутствие письменных договоров позволяло помещику повышать плату до истечения срока аренды, переводить арендаторов на другие участки, урезать землю, сохраняя при этом прежнюю плату, а нередко и вообще сгонять их с земли раньше установленного срока. Произвол помещиков в отношении арендаторов нередко приводил к разорению их хозяйств.
По сравнению с другими категориями русских крестьян Латгале старообрядцы-арендаторы сумели сохранить полученную при переселении свободу вплоть до падения крепостничества. Но, став лично свободными, они оказались без собственной земли, и потому большинство их не смогли обрести экономической независимости и обеспечить стабильность своего положения.
Итак, к середине XIX в. в латгальской деревне сложились три основные категории русских крестьян: 1) помещичьи крепостные, 2) государственные крестьяне и 3) крестьяне-арендаторы. Но в предреформенные годы ни одна из этих групп русских не представляла собой однородной массы крестьянства. В русской деревне, как и в латышской, происходил процесс социальной дифференциации крестьян. В литературе нет статистических данных, которые бы позволяли судить о глубине и интенсивности этого процесса. Однако по имеющимся отрывочным сведениям можно заключить, что результаты расслоения латгальской деревни уже в первой половине XIX в. были весьма ощутимы.
Одним из показателей этого процесса являлось наличие в Латгале наряду с пашенными хозяевами таких групп крестьян, как огородники (халупники), бобыли, или кутники. Все они, по сути, были безземельными крестьянами. Правда, огородники имели усадьбу с домом и небольшой огород, за что они платили оброк или несли натуральные повинности в размере 1/3 валового дохода
с земли, а дополнительные повинности за топливо, пастбище, предоставлявшиеся помещиками, огородники выполняли наравне с пашенными хозяевами (81). Кутники, или бобыли, не имели ни земли, ни дома. Эти категории крестьян (огородники и бобыли) возникли: в Латгале, как уже говорилось, в результате сгона их с земли при: устройстве помещичьих фольварков. Особенно возросло количество безземельных крестьян в инфлянтских уездах накануне реформы 1861 г., когда помещики, стремясь сохранить за собой земли, предоставляли своим крепостным право личного выкупа без земельного надела. Бобыли, как можно видеть из инвентарей, подселялись по распоряжению владельца экономии в качестве работников (батраков) или сдольников в семьи состоятельных хозяев, иногда служили в господском дворе (82). В тех случаях, когда: бобылям предоставлялось право свободного найма, они нанимались батраками в хозяйства зажиточных крестьян, занимались, ремеслами или отхожими промыслами, снимая в усадьбе хозяина за плату или отработку хату, иногда угол, или кут, откуда и происходит их название. Повинности с таких бобылей в пользу помещика устанавливались в размере 8% получаемой ими платы или:
24    дней барщинных работ (83).
Примерное представление о степени социального расслоения среди государственных крестьян можно составить по данным люстрации 4-0—50-х гг. XIX в., в ходе которой перераспределением земли имущественное расслоение было сглажено. И все же в 23 казенных имениях Латгале кроме 3229 полных крестьянских: дворов (82,2%) было 182 двора огородников (4,6%) и 519 семейств бобылей (84) (13,2%).
В отношении частных имений аналогичных данных за этот период в нашем распоряжении нет, но можно указать, что к. 60-м гг. XIX в. в имениях этой категории в четырех инфлянтских уездах батраки составляли (данные МВД) примерно 10 тыс. душ: мужского пола, или 10% всего населения (85). Первое место по количеству батраков в Латгале в 1858 г. принадлежало наиболее: развитому в экономическом отношении Динабургскому уезду, где они составляли 17% всех крестьян, в Режицком уезде батраков насчитывалось 3,75%, в Люцинском — всего 0,25%1 (86).
Среди безземельных крестьян, как казенных, так и помещичьих, наиболее многочисленной была группа бобылей, лишенных вообще какого-либо клочка земли. Но эта категория крестьян существовала главным образом в крупных, вовлеченных в товарно-денежное производство имениях, где социальная дифференциация в силу этого обстоятельства проявлялась наиболее ощутимо. К ним в первую очередь относились имения Динабургского н Режнцкого уездов и в несколько меньшей мере — Люцинского.
Земельные крестьяне также не составляли однородной массы. Среди них в первой половине XIX в. выделялись зажиточные крестьяне, владевшие полной уволокой земли, и менее состоятельные, в распоряжении которых было 3/4, 2/3, 1/2 участка и менее. Довольно много зажиточных дворохозяев в Витебской губернии было среди государственных крестьян-старообрядцев. Хотя по реформе П. Д. Киселева малоземельные и безземельные государственные крестьяне западных губерний и должны были наделяться землей, тем не менее далеко не все из них получили наделы, а некоторые из тех, что приобрели их, не в состоянии были вести хозяйство и отдавали свои земли зажиточным крестьянам (87). Так, в среде государственных крестьян Латгале стали появляться хозяева, владевшие несколькими (двумя-тремя и более) участками, для обработки которых они нанимали батраков. Имелись среди них и арендаторы участков. Из среды таких государственных крестьян, особенно старообрядцев, выходили различного рода предприниматели, содержатели извозов, торговцы хлебом, льном и др.
О    наличии в крепостной русской деревне зажиточных крестьян свидетельствуют имевшие место в 50-е гг. XIX в. случаи откупа помещичьих крестьян на волю за деньги.
Процесс социальной дифференциации был особенно заметен в среде крестьян-арендаторов, о чем можно судить по следующим данным. Из 2951 старообрядца-арендатора, поселившегося на помещичьих землях четырех инфлянтских уездов Витебской губернии до 17 июня 1863 г., 544 человека, или примерно 18,4%, арендовали целые имения, фольварки, застенки, односелья, 274 человека (9,3%) являлись арендаторами меньших участков, а остальные 2133 человека (72,3%) арендовали участки, расположенные черес- полосно среди крестьянских наделов (88). У последней группы арендаторов на душу приходилось не более 6—7 дес. земли. Интересны и такие показатели: из этой категории крестьян-арендаторов только 193 человека (9,65%) владели недвижимой собственностью, а среди крупных арендаторов владельцев недвижимой собственностью было 38% (311 человек из 818) (89).
Говоря в целом об имущественном расслоении латгальской деревни, следует отметить, что в первой половине XIX в. этот процесс протекал не так интенсивно, как в последующий период: значительным тормозом служила барщинная система. Классовая дифференциация ускорялась благодаря переводу крестьян на оброчное положение, а также в результате сгона их с участков, земли или уменьшения надела. Заметное влияние на этот процесс оказывали извоз, торговля и начинавшее принимать в первой половине XIX в. большие размеры отходничество, или, как говорили в латгальской деревне, бурлачество, уход из деревни на заработки.
Глубокий кризис помещичьих хозяйств, обремененных долгами, накануне реформы их владельцы пытались преодолеть усилением эксплуатации крестьян. Так, в первой половине XIX в. в Латгале вошла в практику одна из тяжелейших форм эксплуатации — отдача помещиками по контрактам крепостных крестьян на строительные и дорожные работы. Отдачу крестьян на работы практиковали как владельцы частных, так и арендаторы казенных имений. Этот новый вид эксплуатации крестьян приносил помещикам большие доходы. При отдаче крестьян на работы, как это виднее из контрактов, все денежные расчеты производились между помещиком и подрядчиком, а сами крестьяне за свой каторжный труд в течение 6—7 месяцев получали самое минимальное вознаграждение.
Разбирая жалобы на злоупотребления, происходившие в Люцинском старостве, министр финансов сообщал в 1832 г. витебскому, могилевскому и смоленскому генерал-губернатору, что крестьяне графа И. Борха «всякий год бывают отправляемы на< работы от 300 до 700 чел. и, возвратись, не знают, за какую цену работали, а слышат только, что заработанные деньги зачитаются за долг их, из которого никогда выйти не могут со времени содержания имения в аренде купцом Злотниковым» (90).
В этом отношении небезынтересно отметить тенденциозность, составителей инвентарей имений, которые указывали, что крестьяне уходят на заработки и все заработанные ими деньги идут исключительно на удовлетворение их потребностей (91), а экономия; только «наблюдает, дабы [заработки] были употреблены с пользою» (92).
На строительных работах латгальские крестьяне, среди которых было особенно много русских, использовались в качестве каменщиков, по-местному мурников (93), каменотесов, землекопов, или, как их иногда называли, грабарей (94), плотников, пильщиков.
Отдача крестьян на работы в Латгале в первой половине XIX в. приобрела исключительно большие размеры, чему способствовало наличие дорог на Петербург и Москву. Из одного только Люцинского староства Борха ежегодно отсылалось до 1/5 всех крестьян (95). В 1835 г. эта практика помещиков была санкционирована правительством. Специальным постановлением оно запрещало отдавать на работы только свыше половины работников одной семьи и вообще лишать семью последнего кормильца.
Отдача крестьян на работы превратилась в тяжелую для них повинность. Насколько тягостным было положение этих крестьян, писал декабрист Николай Тургенев: «Одно из самых возмутительных злоупотреблений замечается в белорусских провинциях (Витебской, Могилевской), где крестьяне так несчастны, что вызывали сострадание даже русских крепостных. В этих провинциях помещики отдавали своих крепостных сотнями и тысячами подрядчикам, которые исполняли землекопные работы во всех концах империи. Эти бедные люди употребляются главным образом на постройку больших дорог и каналов. Помещик берет обязательство поставить такое-то количество людей по условленной плате, а подрядчик обязуется кормить их во время работы. Правительственные инженеры, наблюдавшие за работами, не требуют от подрядчика в пользу этих несчастных ничего сверх того, что требуется для поддержания их жизни. Что же касается до денег, которые получает за них помещик, то правительство не вмешивается в это» (96).
Сообщение Н. И. Тургенева ни в малейшей степени не содержало преувеличений, о чем свидетельствуют многочисленные архивные документы. Наоборот, они указывают даже на более вопи- ющие случаи, имевшие место в обращении с отходниками, как, например, избиения, кормление непригодными для питания продуктами, обременение тяжелой, сверх показанной в контрактах работой, и т. д. (97) Ярким доказательством эксплуатации крестьян-отходников был их протест в форме побегов, подачи прошений и жалоб, а иногда и в сопротивлении властям (98).
Ходили в города на заработки в первой половине XIX в. и государственные крестьяне, крестьяне-арендаторы, но и они нередко становились жертвой подрядчиков. Показательны с этой точки зрения условия найма крестьян. Приезжая в деревню, подрядчик вел переговоры не с самими нанимавшимися, а с сельскими властями, которые за деньги подписывали любые условия. Крестьян лишь ставили в известность о сроках отправления на работу. Приманкой для крестьян при таких условиях найма был задаток, получив который они могли уплатить подати (без этого ни один из них не мог уйти из деревни) и снабдить на некоторое время семью хлебом. В лучших условиях находились зажиточные крестьяне, достатки которых позволяли наниматься на работу на более приемлемых для них условиях.
Оплата труда отходников была низкой. За сезон с 1 мая по 1    ноября, т. е. за 6 месяцев, землекопы, например, как указывалось в одном из инвентарей, зарабатывали от 30 до 35 руб. серебром (99). Чаще заработок составлял 20—30 руб. (100), однако на руки отходники из-за штрафов получали еще меньше.
В первой половине XIX в. наряду с отходничеством на строительные работы в латгальской деревне были развиты и другие неземледельческие промыслы, в частности извоз, сплав леса, барж с товаром по Даугаве и т. д.
Протекающая по территории Латвии река Даугава связывала Витебскую губернию с Балтийским побережьем, что открывало для купцов и торговцев широкие перспективы для сбыта хлеба и льна (101). Торговля способствовала развитию среди крестьян извозов. Зимой в извоз крестьяне нанимались к купцам, подрядчикам для доставки их товаров в разные города и местечки, для перевоза леса, брусьев к сплавным рекам и т. д. Этот вид занятий был распространен среди лошадиых крестьян многих помещичьих и казенных имений Латгале. Лес или баржи с товаром сплавляли по Даугаве до Динабурга, а часто и до Риги весной в основном крестьяне имений, расположенных вблизи рек (102).
Местные промыслы среди русских крестьян были развиты слабо, ими занимались лишь отдельные семьи. Наиболее распространенными были ремесла, связанные с обработкой дерева, как, например, бондарный, столярно-плотничий промыслы. В какой-то степени было также развито кузнечество. Для занятия ремеслами отводили свободное от полевых работ время — зиму и самое начало весны. Продукция крестьянских промыслов использовалась для удовлетворения собственных нужд и лишь частично поступала на местный рынок. «Изделия мастеровых, по словам управляющего ужвальдским казенным имением, не отличаются изяществом... и далее своего общества не сбываются» (103).
Обращение свободных крестьян Латгале, в том числе и русских, к неземледельческим промыслам было связано с малоземельем, которое создавало избыток рабочих рук в семье, и растущим значением денежных повинностей.
Отмена крепостного права в Латгале не разрешила аграрного вопроса, хотя в Северо-Западном крае после событий 1863 г. она была проведена, по сравнению с остальными районами России, на более льготных условиях, приведших к увеличению крестьянских наделов и понижению выкупных платежей за землю. Основная масса земли по-прежнему оставалась в руках помещиков. Достаточно сказать, что в 70-е гг. всем крестьянам Латгале принадлежало немногим более 1/3 земли, а 62,7% ее находилось в собственности помещиков, казны и различных учреждений (104).
По реформе было освобождено 73,4 тыс. помещичьих крестьян (мужского пола), 66,9 тыс. из них, т. е. 91,%, получили в постоянное пользование пахотные и усадебные участки; 0,9 тыс. душ, или
1,25%, получили только огородные участки и 5,6 тыс., или 7,75%, были освобождены вообще без земли (105).
Батраки и бобыли частных имений инфлянтских уездов не были наделены землей, хотя «высочайше» утвержденным 29 февраля 1864 г. решением помещикам рекомендовалось предоставлять приписанным к их имениям батракам и бобылям за выкуп семейные участки в размере 1,5 дес. (106) Не оказалось для наделения названных групп безземельных крестьян и свободной казенной земли.
По данным обследования в 1867 г., после реформы на душу мужского пола у -бывших помещичьих крестьян в среднем приходилось: в Люцинском уезде — 4,0 дес. земли вместо 3 дес. в 1858 г., в Динабургском — 4,3 дес. земли вместо 2,8 и в Режицком — 4,5 дес. (107) земли вместо 3,5.
В общем по Витебской губернии крестьянам было прирезано 17% земли (108). Увеличение наделов произошло за счет возвращения земель, отрезанных у крестьян в период 1846—1857 гг., и наделения участками вовсе обезземеленных в 1857 г. и позднее (109).
Но, хотя крестьянские наделы в Латгале и увеличились в среднем на 1,0—1,5 дес. по сравнению с дореформенными, эти прирезки были недостаточными и не могли вывести крестьян из того бедственного положения, в котором они оказались накануне реформы. К тому же средние цифры не характеризуют действительной обеспеченности крестьянства землей.
16    мая 1867 г. был издан указ о поземельном устройстве государственных крестьян, который касался 22,3 тыс. крестьян Латгале, принадлежавших к этой категории. Им предоставлялись в собственность все те земли и угодья, которыми они пользовались до реформы (110). В среднем на каждого государственного крестьянина после реформы приходилось: в Динабургском уезде 5,2 дес. земли, в Режицком — 4,6 и Люцинском — 4,1 дес. (111), т. е. немногим больше, чем на помещичьего.
В силу политических условий, сложившихся в Северо-Западном крае, бывшие помещичьи крестьяне по указу 1 марта 1863 г. переводились на обязательный выкуп земли и с 1 мая 1863 г. прекращались их обязательства по отношению к помещику. С этого времени они причислялись к разряду крестьян-собственников (112). Государственные крестьяне в этот разряд переходили сразу же после издания закона 16 мая 1867 г. За предоставленные наделы земли крестьяне обязаны были в течение 49-летнего периода погашать государству выкупные платежи. Несмотря на снижение выкупных платежей, условия выкупа земли были обременительными для крестьян, так как за основу бралась не цена земли, а капитализированный из 6% годовых оброк, вследствие чего средняя стоимость десятины земли по выкупу оказалась выше ее рыночной цены (113). В итоге к 1905 г., когда выкупные платежи были отменены, крестьяне успели выплатить в 2,5 раза больше того, что стоила по рыночным ценам полученная ими земля.
Выкупаемая земля закреплялась за крестьянами в подворнонаследственное пользование, но у части крестьян (в основном района бывшего военного поселения) сохранялось общинное землепользование с присущими ему переделами земли в соответствии с изменениями размеров крестьянских семей. Выделиться из такой общины домохозяин мог только в том случае, если он сразу погашал выкупной платеж.
В особой ситуации в 60-е гг. оказались старообрядцы-арендаторы. На их судьбу прямое воздействие оказало польское восстание 1863 г., в котором приняли участие и помещики польского происхождения Латгале. Крестьяне Латгале, в том числе и русские староверы, не только не поддержали польских повстанцев, но и активно выступили против своих прямых угнетателей — помещиков. Ненависть крестьян к помещикам царское правительство использовало в своих целях: организовав из крестьян отряды самообороны, оно подавило выступление польских повстанцев, а затем рядом уступок (одной из них является указ 1 марта 1863 г.) погасило и крестьянское движение (114). Ответной реакцией помещиков Латгале после восстания 1863 г. был сгон старообрядцев- арендаторов с занимаемых ими участков и повышение арендной платы. Арендная плата в этот период в инфлянтских уездах иногда достигала 12 руб за десятину, что было самой высокой платой во всем Северо-Западном крае (115).
Царское правительство, отводя старообрядцам особое место в проводившейся после 1863 г. политике русификации Северо-Запад- ного края, пыталось оградить их права. Но в поземельном устройстве крестьян-арендаторов (старообрядцев) оно не было последовательным. Издававшиеся одно за другим законоположения в отношении этой категории крестьян носили половинчатый характер и составлялись так, что польским помещикам не было нужды прибегать к каким-либо уловкам и ухищрениям для того, чтобы не выполнять их. Так, они игнорировали циркуляр главного начальника Северо-Западного края графа М. Н. Муравьева от
17    июня 1863 г., запрещавший помещикам польского происхождения удалять арендаторов-старообрядцев с занимаемых ими участков, устанавливать арендную плату, превышавшую 3 руб. с десятины, и предоставлявший арендаторам, правда, в качестве временной меры право пользования арендуемыми участками даже в тех случаях, когда сроки заключенных ими с владельцами земли контрактов кончались (116). О невыполнении польскими помещиками данного циркуляра свидетельствуют многочисленные жалобы арендаторов по этому поводу в правительственные учреждения, а также необходимость повторного его подтверждения 7 мая 1865 г.
Более того, закон 1863 г. послужил основанием для повышения подесятинной арендной платы в тех имениях, где она была ниже
3    руб., хотя правительство, предвидя это, специально оговаривало такие случаи и запрещало поднимать плату. Вопреки закону для части старообрядцев арендная плата после 17 июня 1863 г. в течение 10—15 лет возросла в два раза и более, о чем можно судить по данным, приводимым в табл. 5.
Рост арендной платы вызывал глубокое недовольство крестьян, которые отказывались вносить увеличенную арендную плату. Правительственные учреждения были завалены жалобами на само-



управство землевладельцев. Отношения между старообрядцами- арендаторами и помещиками приняли весьма напряженный характер. И в этой обстановке царское правительство, пренебрегая интересами крестьян, отступает. Особым циркуляром генерал-губернатора края А. Л. Потапова от 3 июня 1869 г. было предписано арендаторам вступить к 23 апреля 1871 г., т. е. в течение двух лет, в добровольное соглашение с помещиками относительно дальнейшей аренды занимаемых ими участков на общих для всех вольных съемщиков земель основаниях и заключить контракты. Те же, кто отказывался это сделать, должны были оставить участки (117).
Распоряжение от 3 июня 1869 г. давало возможность для еще большего произвола польских помещиков. Арендная плата в эти годы вновь возросла. Выхода из создавшегося положения у кре- стьян-арендаторов не было. «...Мы поневоле согласились принять повышение аренды, — говорилось в одном из документов старообрядцев, — так как, кто не соглашался, у того срывали постройки среди зимы и выгоняли вон» (118). В связи с этим 14 мая 1870 г. было принято еще одно постановление, запрещавшее насильственное удаление старообрядцев с арендуемых ими участков до разрешения вопроса об их устройстве.
Разработка более радикальных мер для укрепления оседлости и упрочения быта старообрядцев-арендаторов завершилась принятием «высочайше» утвержденных правил об устройстве единоверцев и старообрядцев, водворенных на владельческих землях в северо-западных и белорусских губерниях, от 22 мая 1876 г. (119) Этими правилами арендаторам-старообрядцам и единоверцам, осевшим на землях польских помещиков до 17 июня 1863 г., за исключением арендаторов имений и фольварков, предоставлялось право на бессрочную аренду занимаемых ими участков на тех условиях, которые существовали до издания закона 1876 г. Изменение же условий могло произойти только по взаимному соглашению обеих сторон. Закон предусматривал и выкуп староверами арендуемых участков, но при условии согласия со стороны помещика. Дать право выкупа самим арендаторам правительство не решилось, хотя вопрос об этом ставился (120). В случае перехода арендаторов на выкуп земли правительство предоставляло им ссуду. Отказаться от выкупа арендатор не мог, в противном случае он должен был через год оставить участок.
Таким образом, закон 1876 г. не слишком стеснял владельцев имений и тем не менее он вызвал явное неудовольствие польских помещиков, которые тормозили процесс перехода старообрядцев- арендаторов в категорию бессрочных арендаторов и не давали согласия на выкуп. Использовался малейший повод, чтобы отказать крестьянину в признании за ним права на бессрочную аренду. Наиболее распространенным поводом было требование подтвердить документально принадлежность к своей вере, что старообрядцы не всегда могли сделать (121). В судьбе старообрядцев-арендаторов наступила новая полоса бесконечных тяжб с помещиками в борьбе за признание за ними прав на бессрочную аренду, сопровождавшихся нередко открытыми столкновениями с местными властями (122).
Выступавший на Всероссийском съезде крестьян-старообрядцев в Москве в феврале 1906 г. делегат от латгальских старообрядцев говорил о том, что «арендаторы вели и ведут с начала и до сего дня административные процессы о признании их на правах бессрочной аренды» (123). Но эти тяжбы оканчивались, как правило, не в пользу арендаторов (124). Перечисленные факты свидетельствовали о том, что правила 22 мая 1876 г., которые должны были упрочить положение старообрядцев-арендаторов, не привели, по оценке Государственного совета, к желаемым результатам.
Правом на бессрочную аренду воспользовались далеко не все старообрядцы (число арендаторов, подлежавших действию закона
1876    г., в Латгале определялось в 2515 человек, или 467 семей (125); еще меньшее количество их могло перейти на выкуп арендуемых участков. За истекшие с 1876 г. 25 лет, т. е. к 1901 г., когда был принят новый закон о старообрядцах-арендаторах, во всем Северо-Западном крае на выкуп перешли лишь 1195 человек (126).
В связи с тем что выкуп земли происходил медленно, царское правительство вынуждено было издать 4 июня 1901 г. новое положение о поземельном устройстве единоверцев и старообрядцев северо-западных и белорусских губерний, поселившихся на владельческих землях до 17 июня 1863 г. (127) Этот закон для тех из них, которым по правилам 22 мая 1876 г. были предоставлены права бессрочных арендаторов, устанавливал обязательный выкуп арендуемой земли. Цена земли определялась капитализацией из 6% арендной платы. Ссуду на выкуп (в пределах 50 руб. за десятину) предоставляло правительство, погашалась она по правилам выкупной операции в течение 49 лет.
Несколькими годами ранее, а именно 19 января 1893 г., аналогичное положение о предоставлении права выкупа арендуемых земель было издано и для русских арендаторов православного вероисповедания, водворившихся на владельческих землях до 19 февраля 1861 г. (128) Однако забота правительства о поземельном устройстве русских арендаторов диктовалась отнюдь не стремлением облегчить их участь, а боязнью, по признанию официальных органов, чрезмерного скопления в Северо-Западном крае сельскохозяйственного пролетариата в связи с начавшим принимать массовый характер выселением помещиками арендаторов с их земель (129).
Выкуп земли из-за нежелания помещиков проходил вяло. Из числившегося в 1901 г. 261 бессрочного арендатора заявили о пе
реходе на выкуп, по данным 1906 г., только 160 старообрядцев, а переведенных на выкуп по закону 1901 г. к этому моменту было совсем ничтожное количество (130).
Таким образом, после целого ряда законоположений второй половины XIX — начала XX в. русские крестьяне-арендаторы к началу XX в. только приступили к выкупу земель, в то время как бывшие помещичьи и государственные крестьяне его уже завершали.
Освобождение крестьян Латгале хотя и проводилось на более .льготных условиях, тем не менее не ликвидировало земельного голода, образовавшегося в предреформенные годы. Обострял эту проблему и продолжавший сохраняться обычай дробления наделов при семейных разделах. Сокращение надельных участков крестьян, происшедшее за первое пореформенное десятилетие, наглядно демонстрируют данные о среднем размере крестьянского двора (табл. 6).



Статистика 70-х гг. XIX в. показывает, что в Латгале в этот период преобладающим типом у бывших помещичьих крестьян был двор, в котором на одну ревизскую душу приходилось от 3 до 5 дес. надельной земли. Такие дворы составляли 76,4% всех дворов (17 572). У бывших государственных крестьян преобладали дворы с наделом от 5 до 7 дес. на одну ревизскую душу. Число таких дворов было велико — 60:% из 8928 всех крестьянских хозяйств (131).
По мнению специалистов того времени, а также должностных лиц, такое количество земли не обеспечивало крестьян хлебом в достаточном количестве.
Необычайно острой для бывших помещичьих крестьян в пореформенные годы оказалась проблема обеспечения скота пастбищами. До реформы 1861 г., как уже говорилось, в Латгале существовало сервитутное право, которое давало крестьянам возможность пасти скот в определенных местах помещичьего пастбища или в помещичьих лесах. Реформа 1861 г. оставила этот вопрос открытым, чем не преминули воспользоваться помещики, лишая крестьян их прежних пастбищ. Ликвидация сервитута ставила под угрозу существование всего крестьянского хозяйства, так как с сокращением поголовья скота, к чему неизбежно вела потеря сервитута, крестьянин лишался возможности сколько-нибудь успешно заниматься земледелием. Возникшая ситуация создала условия для начавшейся борьбы крестьян за сохранение сервитутного права. 15 февраля 1864 г. последовало распоряжение главного начальника Северо-Западного края, которое предоставило крестьянам инфлянтских уездов право временно пользоваться пастбищами в господских лесах или в общих с помещиками выгонах. При добровольном же соглашении обеих сторон могло произойти и разверстание пастбищных угодий. Но ни это постановление, ни последующие не могли разрешить споров крестьян с помещиками, поскольку предлагаемые помещиками условия по замене сервитутов в большинстве случаев были неприемлемы для крестьян. Поэтому размежевание крестьянских и владельческих угодий проходило очень медленно. По данным Витебской земской управы на 1907 г., серви- тутным правом в Латгале продолжали пользоваться крестьяне 849 селений из 3606 обследованных, или 23,5% (132), а во всем Северо- Западном крае селения, в которых не было произведено размежевания угодий, составляли 69%  (133).
Таковы были результаты в области землевладения, к которым привела отмена крепостного права в Латгале. Но, несмотря на крепостнический характер реформы, направившей развитие капитализма в этой историко-этнографической области Латвии по прусскому пути, крайне мучительному для крестьян, в целом законоположения 60—70-х гг. имели положительное значение. Они создавали условия для утверждения капиталистического базиса в; сельском хозяйстве. Этому немало способствовало также проведение реформы в области правового и общественного устройства крестьян. По общему положению 1861 г., крепостные крестьяне Латгале наряду со всем крестьянством России становились свободными сельскими обывателями, обладавшими определенными гражданскими правами. Они получили возможность владеть движимым и недвижимым имуществом, заниматься торговлей и промыслами, а также устраивать семейную жизнь по своему усмотрению.
В области общественного устройства крестьяне получили право создавать свои органы управления — сельские и волостные сходы, волостное управление и волостные суды. И хотя эти органы не были подлинно крестьянскими и над ними довлела помещичья опека, тем не менее они были значительным шагом на пути к переустройству сельского общества на новых началах.
С отменой крепостного права помещичье хозяйство Латгале, а вслед за ним и крестьянское начали развиваться на новой, капиталистической основе, несмотря на наличие пережитков крепостничества (крупные земельные владения помещиков, отработки, сервитуты, чересполосица), которые тормозили этот процесс. Важнейшим показателем становления капиталистического способа производства явился рост товарности помещичьего хозяйства, которое стало обслуживаться теперь наемным трудом. Широкая связь сельского хозяйства с рынком потребовала увеличения его производительности, что способствовало существенной реорганизации хозяйственного процесса: стали применяться усовершенствованные -сельскохозяйственные орудия, прежняя трехпольная система зем- .лепользования заменяться многопольной и т. д. Наряду с этим в крупных имениях возникали различного рода промышленные предприятия по переработке сельскохозяйственной продукции.
Иной характер стало принимать и крестьянское хозяйство. Если раньше, в условиях феодально-крепостнической системы, хозяйство каждой отдельной семьи носило почти замкнутый, полунатуральный характер, то теперь с развитием капитализма крестьянское хозяйство стало втягиваться в товарно-денежный оборот.
Малоземелье и отсутствие земли привели к тому, что русский крестьянин, так же как и латышский, вынужден был прибегать к продаже своей рабочей силы, искать заработка на стороне, а результатом этого явилось то, что часть средств существования он стал приобретать на рынке. В то же время часть продуктов своего хозяйства крестьяне вынуждены были продавать, чтобы выручить некоторую сумму денег на приобретение необходимых вещей, а также для уплаты податей и налогов.
Установлению особо прочных связей с городом содействовало отходничество на заработки, которое среди русских крестьян-старо- обрядцев после отмены крепостного права получило исключительно широкий размах.
С развитием капитализма в латгальской деревне усилился процесс классовой .дифференциации: с одной стороны, образовалась немногочисленная, но хорошо обеспеченная землей сельская буржуазия, <а (С .другой — многочисленная и почти безземельная беднота.1
Уже -в .ходе проведения реформы среди бывших частновладельческих креспъ'яц,.как уже упоминалось, оказалось 7,75% безземель
ных, а 1,25% получили только усадьбы и огороды (134). В последующие десятилетия число безземельных и малоземельных крестьян существенно возросло. Увеличение числа первых происходило в связи с разорением малоимущих, а нередко и середняцких хозяйств, количество же малоземельных возрастало в основном из-за участившихся семейных разделов. По данным исследователей, Витебская губерния в 80-е гг. XIX в. характеризовалась самым высоким показателем количества семейных разделов в России. Здесь на 1 тыс. жителей приходилось 64,2 семейного раздела (135). Массовый характер разделов вызвал беспокойство местных властей, витебский губернатор в 1881 г. сообщал: «Семьи, владевшие в инфлянтских уездах полными участками... и получавшие с них. 300—400 руб. в год дохода, поделили землю на куски небольшие, в 2—3 десятины, с доходом от них до того ничтожным, что его не достает не только на уплату казенных повинностей, но даже на собственное пропитание, об улучшениях же в хозяйстве невозможно и думать, так как ведение его на 2—3 десятинах немыслимо» (136).
Характеризуя положение крестьян Северо-Западного края в 70-е гг. XIX в., один из членов «высочайше» учрежденной комиссии для исследования сельского хозяйства России констатировал: «Край этот переполнен бобылями, батраками и прочим людом, который близок к крайнему пролетариату, все они ищут работы, но часто не находят ее» (137).
Значительное число крестьян, располагавших надельной землей, имели хозяйства размером до 10 дес. К началу XX в. такие хозяйства составляли 35,8% всех учтенных дворов. Это были преимущественно мелкие хозяйства, принадлежавшие бедным крестьянам. 46,8% хозяйств относились по своим размерам (от 10 до 25    дес. земли) к средним. Группа зажиточных крестьян, которые имели хозяйства в 25—30 дес. и более, была немногочисленна — 17,4,%, но она сосредоточила в своих руках 35,6% . крестьянской земли (138).
Недостаток надельных угодий способствовал развитию в Латгале во второй половине XIX в. аренды и покупки земли. Арендовали крестьяне как пахотную землю, так и сенокосы, выгоны, а иногда участки исключительно под посевы льна (139).
Но в общем число арендующих хозяев в Латгале в начале XX    в. из-за высокой арендной платы (140) было значительно меньше,, чем в других уездах Витебской губернии. По отношению к общему числу хозяев они составляли в Двинском (до 1893 г. Динабургский) уезде 19,6%, в Режицком — 18,8 и в Люцинском —- 14,1 % (141). Интересны данные о распределении арендаторов по социальным: группам крестьянства. По данным 1907 г., в Витебской губернии наибольшее число арендаторов приходилось на те группы крестьян,, которые располагали наделами с посевной площадью в 10 дес. и более (27—34%)- Они же были и самыми крупными арендаторами (142).
Характерным явлением периода капитализма становится купля- продажа земли или то, что В. И. Ленин называл созданием буржуазной частной собственности на землю. Не вдаваясь в подробности этого вопроса, отметим только, что наибольший процент- купленной земли был сосредоточен в руках крестьян, принадлежавших также к наиболее обеспеченной надельной землей категории лиц. Среди приобретавших землю были прежде всего русские государственные крестьяне и старообрядцы-арендаторы (приписанные в свое время к мещанскому окладу), как наиболее состоятельная часть латгальского крестьянства (143). Этому, как уже говорилось ранее, способствовала и проводившаяся царским правительством русификаторская политика в крае. Крупными землевладельцами в 70—80-е гг. становились и динабургские, режицкие-. купцы, приобретавшие с торгов целые имения (144). О том, что среди старообрядцев Латгале была прослойка лиц, обладавших средствами для приобретения земли, свидетельствует донесение режицкого уездного исправника в 1870 г.: «Во вверенном мне уезде помещичьи имения переходят в собственность купцов, мещан и крестьян, исключительно раскольников. Предприимчивые и настойчивые в труде, раскольники успели скопить значительные капиталы, сколько коммерческими оборотами и содержанием помещичьих земель на аренде, столько же и еще более подрядами земельным работам на железных дорогах, и капиталы эти стремятся обратить на покупку недвижимой собственности, обеспечивающей для них, с одной стороны, оседлость, а с другой — верный процент с затраченного капитала» (145). Но доля таких крестьян- старообрядцев по отношению к общей массе русского крестьянства «была, конечно, незначительной. Большинство его составляли малоземельные и безземельные крестьяне, которые средствами для приобретения земли не располагали. Хозяйство их, так же как и середняков, было неустойчивым, так как плохо оснащалось инвентарем и рабочим скотом.
В начале XX в. инфлянтские уезды выделялись в губернии слабой обеспеченностью крестьянских хозяйств усовершенствованными сельскохозяйственными орудиями и машинами. Здесь был самым высоким процент хозяйств, которые в этот период не имели железных плугов. В Двинском уезде он составлял 54, в Режицком — -45,2, ;а :в Люцинском — 28,8 (146). По данным официальной статистики, Витебская губерния была отнесена к числу тех, в которых доля усовершенствованных орудий для подъема почвы (железные и паровые плуги) в крестьянских хозяйствах составляла менее 10%, в то время как в других губерниях она достигала свыше 80% (147). Незначительным был процент (2—3) употреблявшихся в крестьянских хозяйствах губернии усовершенствованных орудий .для разрыхления почвы (драпачи, экстирпаторы, культиваторы и др.). В наиболее обеспеченных этими видами орудий губерниях он достигал свыше 10148. Машин для уборки хлебов в крестьянских хозяйствах Витебской губернии вообще не было. Сравнительно много в латгальских хозяйствах, особенно в Двинском уезде, было веялок и м-олотилок. Это объяснялось, видимо, тем, что известная часть хозяев занималась молотьбой и очисткой не только своего, но и чужого хлеба149. Более производительными орудиями труда оснащались в первую очередь хозяйства зажиточных крестьян.
В Латгале во второй половине XIX в. как среди русских, так и латышских крестьян большим был процент хозяев, лишенных рабочего скота. По военно-конской переписи 1888 г., безлошадных хозяйств в Динабургском уезде насчитывалось 14,3%, Режицком — 11,6, Люцинском — 4,3% всех хозяйств (150). Большая часть крестьянских дворов принадлежала к однолошадным: в Динабургском уезде — 48,3%, Режицком — 49,1, Люцинском — 47,4% (151). По две лошади и более в Витебской губернии имели хозяйства, величина посевной площади которых составляла не менее 8 дес., а их в 1907 г. насчитывалось только 7,2% всех наличных хозяйств (152). Вообще инфлянтские уезды Витебской губернии выделялись самыми высокими показателями числа хозяйств без рабочего скота и без скота вообще (153). С усилением расслоения крестьянства эти показатели увеличивались. Так, например, с 1888 по 1900 г. число безлошадных хозяйств возросло с 10 до 17,8%, а однолошадных — с 48,3 до 53,3%  (154). Безлошадные и однолошадные хозяева были, как правило, безземельными и малоземельными. К группе однолошадных хозяев, принадлежала и часть середняков. Крестьяне, не имевшие рабочего скота, вести самостоятельно хозяйство не могли, они обращались обычно к неземледельческим промыслам или шли в батраки.
Существенной причиной, усугублявшей тяжелое положение как малоземельного крестьянства, так и середняков и нередко приводившей их к разорению, было высокое налоговое обложение и погашение выкупной суммы за землю. После отмены крепостного- права с крестьян взимались выкупные платежи, подушная подать,, земские и мирские сборы, государственный поземельный налог и т. д., сумма которых, по словам исследователей XIX в., не соответствовала не только доходам от наделов земли, но и всей совокупности условий, обеспечивающих быт крестьян (155). По подсчетам Ю. Э. Янсона, в Витебской губернии соотношение количества земли на одну душу и всех повинностей на десятину у бывших помещичьих крестьян было таким: 3,8 дес. земли и 1 руб. 81 коп. всех платежей, а у бывших государственных крестьян — соответственно 4,17 дес. и 1 руб. 16 коп. (156) О трудности и невозможности для крестьян выплаты денежных платежей свидетельствовали огромные суммы недоимок, которые отягощали их хозяйства. По данным 1877    г., сумма податной задолженности крестьян Латгале составляла 396,7 тыс. руб., из них 46,3 тыс. руб. по выкупным платежам и 97,6 тыс. руб. по земским податям (157). Отсутствие денежных средств заставляло бедноту прибегать к займу денег у хозяев- кулаков, которые охотно предоставляли им под проценты любую сумму. Но такие отношения часто кончались для крестьян разорением. Многие из них источник денежных доходов видели в продаже льна и увеличивали его посевы до такой степени, что это вело к истощению земли.
Пагубно отражались на положении крестьян, особенно малоимущих, неурожайные годы, которые случались вследствие засух или, наоборот, обильных дождей и малоплодородия местных почв. Неблагоприятными в этом отношении, как это видно из отчетов витебского губернатора, были 1899, 1900, 1901 гг. Задавленные налоговым гнетом и земельной нуждой, многие русские крестьяне разорялись и становились батраками, добывавшими себе средства к существованию заработками в помещичьих имениях, кулацких хозяйствах или работами в городах.
Ускорению процесса дифференциации русского крестьянства Латгале способствовало начавшееся в 60—70-е гг. XIX в. переселенческое движение, сначала в европейскую часть России, а в самом конце XIX в. —-в Сибирь: Тобольскую, Енисейскую, Томскую губернии. Переселяясь в Сибирь из-за безземелья и невозможности, вследствие дороговизны, приобретения земли на месте, латгальские крестьяне рассчитывали таким образом выйти из непреодолимых на родине нужды и голода. Переселение приняло необычайно широкий размах, им была охвачена почти вся Витебская губерния, в силу чего царское правительство вынуждено было принять меры для его приостановления.
С 1895 по 1902 г. из Латгале в различные районы России выехали 68 217 человек (158). После столыпинской аграрной реформы 1906 г. переселенческое движение в Сибирь необычайно усилилось. Основную массу переселенцев составляли крестьяне, которые не имели земли или имели в размере по 5 дес. на двор. Такие крестьяне составляли 64,4% переселенцев, и только 2,2% крестьян- переселенцев имели свыше 15 дес. земли (159). Но для многих малоимущих крестьян, лишенных денежных средств, переселение окончилось неудачей. Часть из них были вынуждены возвратиться на родину, но, потеряв здесь свои наделы, они пополнили ряды батраков. Массовым уходом крестьян в Сибирь и распродажей ими наделов воспользовалась кулацкая верхушКа деревни, которая за /бесценок скупала огромные участки земли. Насколько широко охватило переселенческое движение русских крестьян Латгале, к сожалению, неизвестно.
Усиливала классовую дифференциацию в деревне и аграрная реформа Столыпина, предусматривавшая выход крестьян на хутора и отруба. Хуторизация деревни отвечала интересам зажиточной, кулацкой верхушки крестьянства; для малосостоятельной же прослойки русских крестьян она была чревата тяжелыми последствиями, так как для ведения хозяйства на новых началах и переноса построек нужны были значительные денежные суммы (160). Мелкие крестьяне не хотели идти на хутора и потому, что общие деревенские пастбища давали им возможность держать большее количество скота, чем они могли бы содержать на хуторах. Боязно было ломать и веками устоявшиеся традиции общедеревенской жизни. Названные моменты явились причиной протеста крестьян против хуторизации деревни. Особенно упорствовали в этом старообрядцы, главным образом малоимущие (161). По свидетельству информаторов, разбивка деревень на хутора сопровождалась бунтами старообрядцев (162).
Заинтересованными в выходе на хутора были зажиточные крестьяне, развитие и совершенствование организации хозяйства которых в деревне тормозилось чересполосицей и существовавшей системой совместного владения лугами и пастбищами.
Первые выделы состоялись в Латгале в 80—90-е гг. в деревнях, в которых произошло отграничение крестьянских земель от помещичьих. Но до 1906 г. процесс хуторизации по указанным выше причинам происходил крайне медленно. К 1904 г. на хутора в Латгале вышло всего 36,11% (2900) хозяйств (163).
Реализация столыпинской реформы активизировала процесс хуторизации во всей Витебской губернии, в том числе и в Латгале, в результате чего эта губерния в 1915 г. по числу хуторов занимала уже третье место среди губерний европейской части России (164). Результатом реформы Столыпина было создание в латгальской деревне крепких кулацких хозяйств.
Малоимущие крестьяне, оказавшиеся вынужденными (в силу решения схода) пойти на хутора, часто были не в состоянии наладить хозяйство и за бесценок продавали кулакам свои земельные участки. Насколько велик был процент бедняцких хозяйств в начале XX в., видно из табл. 7 (данные на 1907 г.).



Об упадке крестьянских хозяйств в начале XX в. говорило также непрекращавшееся сокращение численности поголовья скота в них. По данным Б. Р. Брежго, число безлошадных хозяйств с 1900 по 1912 г. возросло на 154% (165).
Малоземелье, низкое плодородие почв из-за скудости их и недостатка удобрений, а также чересполосица вынуждали латгальских крестьян искать дополнительные источники средств существования. «Земледелием одним невозможно существовать, —- сообщалось в одной из старообрядческих анкет 1909 г., — только благодаря промыслу население живет и дышит» (166).
В Латгале налицо было явное аграрное перенаселение. Причиной, вынуждавшей крестьян искать новые источники доходов, было и чрезмерное обременение их высокими выкупными платежами и различными налогами, несоразмерными с доходностью наделов,, что вело, как указывалось выше, к росту недоимок. Поэтому неслучайно, что крестьянин Витебской губернии смотрел на свое хозяйство «не как на источник дохода, а как на бездну, поглощающую его тяжелый труд и дающую ничтожную пользу. Жить на нем без постороннего заработка стало бы абсурдом» (167).
Выходом из создавшегося положения для большинства русских крестьян стало обращение к неземледельческим промыслам в виде отхода на заработки в различные города страны, так как отход давал более или менее постоянный и устойчивый заработок и не требовал предварительных денежных вложений. Гораздо меньшую часть составляли русские крестьяне, видевшие источник дохода в ремесле. Росту отходничества в латгальской деревне способствовало усилившееся после реформ 60—70-х гг. XIX в. расслоение- крестьянства, которое приводило, как было показано, к непрерывному увеличению числа безземельных, безлошадных крестьян, могущих существовать только продажей своей рабочей силы. Найти применение своей рабочей силе в деревне во второй половине XIX в. — начале XX в. крестьянам было трудно, и поэтому они вынуждены были отправляться на поиски работы за сотни верст от мест жительства.
О размерах отходничества в Латгале можно судить по следующим данным. В течение четырех лет (1897—1900) из Витебской губернии ушло на заработки свыше 100 тыс. человек. Более 2/s этого количества приходилось на латгальских крестьян (168). По числу отходников на первом месте стоял Двинский, на втором — Режицкий и на третьем —Люцинский уезд. В начале XX в. с усилением дифференциации крестьянства число отходников возросло. Так, в 1901 г. из одного только Двинского уезда на заработки ушли 14 193 человека (169), в том числе из Малиновской волости 1907 человек, Ужвалдской — 1931, Капин- ской — 1500 человек. В 1907 г. в отход на заработки из трех уездов Латгале отправилось свыше 33 тыс. человек обоего пола (170).
Из семьи нередко уходили все трудоспособные мужчины, оставляя хозяйство на стариков, женщин и детей. Отходничество особенно увлекало и отрывало от сельского хозяйства подростков. Двинский помещик Л. И. Писарев по этому поводу сообщал: «Подростки из крестьян этих волостей [Осуньской, Дагденской, Изабелинской, Ужвалдской, Малиновской и др.] с нетерпением ожидают достижения того возраста, когда можно назваться «бурлаком» и, наложив на плечи шалгун (171) со скарбом, пуститься в завидное странствование по свету» (172). Этот же помещик констатировал и такой факт: «Наши бурлаки настолько посвящены во все обстоятельства, сопряженные с их промыслом, что не нуждаются ни в посредничестве, ни в облегчении отхода, а, наоборот, требуют законодательных мер к обузданию их стремлений, чтобы во время страды дома оставалось достаточное количество рабочих рук на земле» (173).
Красноречивы данные, показывающие количество латгальских семей, охваченных неземледельческими промыслами. В 1907 г. в Двинском уезде такие семьи составляли 47,2% всех наличных семей, в Режицком — 44,8 и Люцинском — 48,7% (174). Промыслами в семьях были заняты как мужчины, так и женщины, но, естественно, больше мужчины. О социальном положении крестьян, охваченных промыслами, свидетельствует табл. 8, составленная по данным Витебской губернии за 1907 г.
Из таблицы видно, что зажиточные крестьяне, имевшие землю в избытке, промыслами занимались меньше. Среди них ниже как процент семей, выделявших промысловых рабочих, так и само число рабочих (обоего пола). Основным источником дохода для зажиточных крестьян была земля, а те богатые семьи, в которых оказывались свободные работники, давали городу главным образом подрядчиков, десятников, но не чернорабочих. Среди зажиточных крестьян-старообрядцев имелись владельцы кафельных и кирпичных з-аводов, лесопромышленники, торговцы скотом, лошадьми, льном и т. д. (175)



Местные неземледельческие промыслы во второй половине XIX — начале XX в. в латгальской деревне, и особенно в русской,, были развиты меньше. Это подтверждается данными о количестве лиц, занятых в местных и отхожих промыслах, приведенными в табл. 9.
К местным промыслам относились лесной промысел и связанные с ним обработка дерева, сидка смолы, а также извоз, кузнечный, гончарный, сапожный промыслы и многие другие. Центрами деревообрабатывающего ремесла являлись Солуионская, Ковнат- ская, Розенмуйжская, Макашанская волости Режицкого уезда как




наиболее богатые лесом. В деревнях этих волостей русские крестьяне, по свидетельству информаторов, наряду с латышами изготавливали дровни, сани, линейки, кублы, бочки, шкафы и самопрялки. Но число русских ремесленников, как уже отмечалось, было незначительным. Основная масса безземельного и малоземельного русского крестьянства уходила на заработки в города, на строительство железнодорожных путей и шоссейных дорог, казарм, мостов, полигонов и прочих сооружений, где они работали землекопами, плотниками, каменщиками, штукатурами, поступали на фабрики и заводы в качестве чернорабочих. Женщины в городах нанимались в прислуги, кухарки или рабочими на фабрики.
Районы отхода были обширны. Почти каждый из латгальских русских отходников, или бурлаков, не раз за свою жизнь побывал в Москве, Петербурге, на Дальнем Востоке, в Риге, Либаве, Варшаве, Лодзи и даже за границей — в городах Австрии (176).
Крестьяне-отходники отправлялись на заработки ранней весной, до начала пахотных работ, и возвращались поздней осенью, что составляло в общей сложности 6—7 месяцев. За сезон они в начале XX в. зарабатывали по 50—70, иногда по 70—80 руб. и только мастера первой руки получали до 100 руб. (177) На местах же бондари, колесники и прочие ремесленники зарабатывали совсем мало — чистый заработок их составлял 6—10 руб., или, как они сами говорили, «работали на щепки, да на кашу, а хлеб где хошь добывай» (178).
Установить количество лиц, занимавшихся во второй половине XIX    в. отходом только среди русского населения, трудно. Но в официальных документах того времени, исторической литературе неоднократно подчеркивалось, что отход среди русских крестьян, особенно старообрядцев, был распространен даже в большей степени, чем среди латышей-латгальцев.

Председатель динабургского мирового съезда Ф. Д. Голенищев- Кутузов в 1868 г. характеризовал динабургскнх староверов следующим образом: «Хотя старообрядцы и занимаются охотно хлебопашеством, но вместе с тем имеют наклонность и к торговым и другим промыслам и нередко отлучаются из дому для дальних выгодных заработков. Латыши же, напротив, более прирязаны к: домашнему крову, посвящают себя единственно хлебопашеству,, которым занимаются с особым рачением» (179). То же сообщалось и о старообрядцах Режицкого уезда (180). О чрезмерной склонности: русских крестьян к неземледельческим заработкам, их особой предприимчивости писалось и в работах латышских исследователей, в частности Ф. Кемпа (181).
Некоторое представление о том, насколько широко русское население было охвачено в конце XIX в. неземледельческими промыслами, дает табл. 10, составленная нами по данным первичных формуляров переписи населения 1897 г. Но, как уже указывалось, формуляры по Латгале сохранились не полностью, поэтому приводимые в таблице данные не включают все русское население.
Из таблицы следует, что половина всех русских семей занималась помимо сельского хозяйства промыслами. То же подтверждает и расчет, сделанный в отношении самодеятельного населения, который показывает, что каждый второй русский крестьянин был занят тем или иным видом промыслов.
Наибольшее количество русских крестьян (23,7%), занимавшихся промыслами, являлись землекопами. Основная масса их была сосредоточена в Режицком уезде: из 1127 русских землекопов Латгале в Тискадской волости их было 266 человек, Андрепненской — 224, Розенмуйжской — 103, Ковнатской — 87 человек и т. д.
Второе место среди русских крестьян (после землекопов) по численности (21,6%) занимали плотники и столяры. Свыше половины из них (857 из 1465 человек) проживали также в Режицком уезде, точнее, в Сакстыгальской (174 человека из 857 русских плотников уезда), Узульмуйжской (105 человек), Голянской (101), Тискадской (122), Розенмуйжской (94 человека) и в некоторых других волостях.
Третье место принадлежало каменщикам и каменотесам (17,3%). Большую их часть (861 из; 1171 человек) давал Двинский уезд, и в первую очередь Малиновская (561) и Ужвалд- ская (136) волости.
Преобладающая часть крестьян, занимавшихся перечисленными видами промыслов, являлась отходниками, которые работали в городах, и только незначительное количество плотников и столяров находили работу, видимо, на месте, в своих и близлежащих деревнях (182). К категории отходников следует отнести еще три группы крестьян общим числом 466 человек, которые учтены переписью как отходники, подрядчики и десятники без указания профессии.
На фабриках, заводах, железной дороге и прочих учреждениях в 1897 г. временно работали примерно 680 русских крестьян Латгале, т. е. около 10% всех русских, имевших источником денежных доходов неземледельческие промыслы.
Из местных промыслов, которыми было охвачено наибольшее число русских крестьян, следует назвать сапожное ремесло (279 человек), пиление (213), кузнечество (166), извоз (87) (183), печной промысел (66), портняжничество (51). Остальные виды местных промыслов занимали менее 50 человек. Среди них можно выделить овчинников, лиц, изготавливавших кирпич, горшечников, бондарей и крестьян, занимавшихся плетением корзин.
Развитие отходничества в латгальской деревне играло положительную роль в жизни крестьян. По этому поводу можно привести слова В. И. Ленина, который писал, что отвлечение населения от земледелия и связанные с ним процессы «являются необходимой составной частью капиталистического развития и имеют глубоко прогрессивное значение по отношению к старым формам жизни» (184), ибо неземледельческий отход, как указывал далее В. И. Ленин, «вырывает население из заброшенных, отсталых, забытых историей захолустий и втягивает его в водоворот современной общественной жизни. Он повышает грамотность населения и: сознательность его, прививает ему культурные привычки и потребности» (185).
Преобразующей роли отходничества и города в формировании: нового мировоззрения крестьян-отходников, их быта не могли не замечать и деятели старообрядческой церкви. Но, интерпретируя это со своей точки зрения, они говорили о нравственном разложении «крестьянского люда», в результате чего «получается от бывшего сельского хозяина и хорошего человека безнравственный пролетарий, готовый к анархии» (186).
Итак, если в первой половине XIX в. крестьянское хозяйство Латгале представляло собой самодовлеющее замкнутое целое слабо связанное с остальным миром, то с развитием капиталистических отношений оно было вырвано из этого векового застоя. Разложению натурального крестьянского хозяйства и подчинению его власти денег способствовали, с одной стороны, все усиливавшиеся связи с рынком, а с другой — принявший небывалый размах отход крестьян из деревни в города на заработки. Таким образом, капитализм явился той силой, которая фактически покончила, с искусственной изоляцией русских пришельцев и способствовала активным взаимосвязям с окружающим миром. В таких условиях противостоять новшествам и сохранять неизменными прежние устои и обычаи было трудно. Начался, правда, еще очень медленный, не захвативший сразу все слои населения процесс преобразования хозяйственного уклада, а вслед за ним и быта, культуры русских крестьян Латгале.