Главы из монографии "Взыскуя истину"
Светлана Ковальчук
Диссертация - письма - Балтийская серия. Часть третья
“Письма из Риги” и первый том “Окраины России.Русское балтийское поморие” разделяет два десятилетия. Каковы причины, побудившие Самарина вернуться к балтийскому вопросу? Среди общеполитическим мотивов помянем следующие: важное и радостное событие начала 60-х годов - празднование 1000-летия Российской государственности, но более всего - освобождение крестьян от крепостной зависимости согласно царскому указу от 19 февраля 1861 года. Вдохновеннный подъем чувствовался в русском национальном сознании. Как бы само собою актуализировался вопрос об обособленности западных губерний от общероссийской жизни, поскольку даже крестьянская реформа была проведена в 1862 году по особому образцу. Так тема о возможной русификации края, в столь острой форме поставленная впервые Самариным, стала злободневной.
Накладывалось и еще одно существенное для Остзейский губерний обстоятельство - началась первая волна национального пробуждения латышей. В Петербурге стала выходить, хотя и непродолжительно в 1862-1863 гг., газета младолатышей, заявивших в полный голос о желании освободиться от немецко-лютеранского давления, сбросить с латышей политико-экономическое, социальное ярмо. Пожалуй, главное для младолатышей было стремление духовного раскрепощения, возвышение и утверждение национального достоинства, национальной культуры, латышского языка. Немецкое лобби в Петербурге способствовало закрытию “Петербургас авизес” и тогда русская пресса стала охотно печатать статьи латышских авторов. Особенно активно сотрудничали с латышами “Московские ведомости” (редактор М.Н.Катков) и газета “День” (редактор И.С.Аксаков). В1863 году “Московские ведомости” опубликовали “Рижские письма” Кр.Валдемара, который позднее по заданию Каткова собрал сведения, убедительно свидетельствовавшие о высокой степени проникновения немцев в российские властные структуры. Так в конце 60-х годов в России среди министров было 13% немцев, среди членов государственного совета - 25%, принадлежали к остзейскому дворянству 40% сенаторов, до цифры 50 поднимался процент немцев среди генералов, но более всего Валдемар насчитал немцев в должности губернаторов - 60%.1
В 1862 году немногочисленное русское население Риги испытало неподдельное чувство гордости за отечество - торжественное и пышно праздновали здесь юбилей российской государственности. Знаменательное событие всколыхнуло русское население. К началу 70-х годов русская диаспора Риги смогла сформировать вспомогательные общества купцов и приказчиков, клуб, мужское и женское общества пения “Баян” и “Ладо”, банк,русско-латышскую типографию, библиотеку, акционерное общество “Улей”. Русское купечество не скупилось для строительства гимназий, ставших впоследствии знаменитыми, мужской - Александровской и женской- Ломоносовской. 1 января 1869 года началось издание газеты “Рижский вестник”, которую возглавил Е.В.Чешихин.2 Постепенно начали открываться православные братства. Только с 1866 по 1870 год создалось девять братств. Внутренние губернии России наконец-то обратили взор на удручающее положение т.н. официальной церкви в западных губерниях - в Петербурге, Москве и других городах начали собираться дары для обустройства православных храмов.
Выделим еще одну особенность остзейского вопроса в России, невольно объединявшего людей весьма далеких друг от друга лично и политически. Достаточно вспомнить имена Самарина, Герцена, Каткова.3
Не имею сведений об истоках интереса к балтийской тематике Герцена и Каткова. И в качестве дополнительной характеристики Самарина нелишне вспомнить о его особом почтении перед немецким мыслителем Гарлибом Меркелем, отважившимся первым еще в конце 18 столетия поведать миру о прискорбной доле крестьян Остзейского края. За что был жестоко осмеян, оклеветан соплеменниками и попросту еще при жизни забыт. Другой немецкий автор О.фон Рутенберг опубликовал в 1863 году в Лейпциге небольшую книжку, рассказавшей об истинном положении крестьянства после земельной реформы. Но судьба этого издания, по словам Самарина, “испытала странную участь, почти такую же как известная книга Меркеля “Несчастные латыши”. …Она как-то очень скоро исчезла из обращения и сделалась почти библиографической редкостью”.4
К столь красочной политической палитре, коей обладал в Российской империи Остзейский вопрос, добавлялись тональности немецкой периодической печати. И в Петербурге и в Берлине немецкие газетчики ввязались в кампанию по защите особых прав и привилегий потомков немецкого рыцарства, которые де Россия обязалась защищать перед Шведским правительством не только по Ништадскому мирному договору 1721 года, но и по Абовскому 1743 года. Поминались и кодексы, писанные шведами в 17 столетии, в соответствии с коими и должны жить балтийские губернии в середине 19 столетия, находясь в составе Российской империи. Особой задиристостью отличались немецкие историки К.Ширрен и Г.фон Бокк. Последний договорился до того, что заявлял, что царскому правительству жизненно важно охранять стихию (т.е. немецкое дворянство), ибо ей оно обязано “надежнейшими своими опорами”. В 1864 году при открытии лифляндского лантага генерал-суперинтендант Вальтер произнес речь, цитаты из которой вплоть до первой мировой войны приводились в книгах и статьях по балтийскому вопросу. Сказал он следующее: права немцев на этой земле незыблемы, господствующая церковь должна быть здесь только евангелически-лютеранская, господствующей народностью - немецкая, и наконец, в Лифляндии могут и должны жить только немцы. Окончательная германизация края есть собственный и живой интерес инородцев, населяющих Лифляндию.5
Вообще список требований, домогательств немцев от царского правительства в 60-е годы прошлого столетия был достаточно длинен. Особое место в нем занимали: желание местной лютеранской церкви получить независимость от генеральной консистории в Петербурге, требование отмены предбрачных обязательств, введенных при Петре I. Исполнение последнего требования немцев могло означать возможность крещения детей от религиозно смешанных браков по лютеранскому, а не православному обряду.
Так постепенно в 60-х годах 19 столетия начала разворачиваться в России “печатная война” - война газет Риги, Петербурга, Ревеля, Берлина, Москвы, бескровная война газет русских, немецких, латышских, эстонских.6
Ни один факт из мною упомянутых не ускользнул от внимания Юрия Федоровича, подталкивая не только к написанию статей. Так в 1867 году в газете “Москва” он поместил ряд передовых статей, посвященных защите православия в западных губерниях. Самарин укрепился во мнении в настоятельной потребности в скрупулезном анализе, документально подкрепленном, всего узла остзейских проблем. Газетные полосы были слишком узки для реализации столь масштабного замысла. Он глубоко осознавал сколь высокую степень политической остроты приобретет проблема западных окраин с их особым статусом, прискорбным экономическим положением лифляндских крестьян, сложным бытием православной церкви, если публикация томов балтийской серии станет реальностью. Политическими красками, страстями насыщалась в западных губерниях даже сфера свободы совести - переход латышей из лютеранства в православие стал предметом дискуссий и просто склок. В первом томе “Окраины России. Русское балтийское поморие”, посвященном общему разбору всех насущных проблем этой части империи, он писал: “В Балтийском крае борются закон с юридическими традициями и общее законодательство Империи с провинциальным; борются два вероисповедания, из коих одно считается господствующим во всей Империи, а другое считает себя господствующим в том крае (Landeskirche); борются три народности, господствующая по официальной терминологии, господствующая на самом деле, и подавленная; наконец: тяжутся городская аристократия с городским пролетариатом и обеземеленнные крестьяне с землевладельцами; в этих борьбах и тяжбах жизнь всего края. Оттого, самые обыкновенные дела управления до крайности усложняются и принимают размеры политических, церковных, народных или сословных, затрагивающих самые щекотливые интересы целых вероисповедений, даже целых наций”.7
Третий том Балтийской серии полностью посвящен драматическим событиям лета-осени 1841 года - началу перехода латышских крестьян из лютеранства в православие. Тщательный анализ тех событий предваряет осмысление Самариным причин, вызвавших массовое желание отречения от лютеранской церкви. От налета исторического романтизма “Писем из Риги” не осталось и следа: он уже более не настаивал, что это событие имело под собой преимущественно духовное стремление латышей, просветлявшее их мирские заботы и чаяния. Умудренность жизненным, научным, общественно-политическим опытом вынуждает его не утверждать, а вопрошать на страницах третьего тома: “Почему латыши, вырываясь из условий тогдашнего быта, избрали именно этот путь, то есть православие?”
Опираясь на собственные архивные данные,
наблюдения, исследования немецких авторов, в частности на книгу доктора
Гарнака, Самарин пытался выяснить духовные причины отделения латышей от
лютеранства.8 Предыстория этого события, как ему
представлялась, столь длинна, сколь длинен весь многотрудный путь латышей в
христианстве. Вначале - католицизм, насаждавшийся огнем и мечем, затем- лютеранство, к коему причислили
без просьб и ведома народа, в 18
столетии - секта геренгутеров, в которую крестьяне бросились почувствовав в ней
воплощение идеальной церкви, и наконец в 19 веке - православие, с которым
предки латышей ознакомились в Ерсике, Кукейносе, Толове в 12 столетии до
прихода в край каноника Мейнарда.9 Самарин заключает: “Без всякой натяжки можно
сказать, что у латыша не было и нет ни своей христианской истории, ни своих
христианских героев, ни своей народной святыни. Как в прежнее время латинство,
так и в позднейшее и в настоящее протестантство, было и остается для простого
народа верою господ, и в этом понятии о барской вере исчезло и исчезает для
него различие между латинством и протестантством”.10
Возместить разрыв между пастырями лютеранской церкви и крестьянством удалось гернгутерами, которые начали проповедничество в Лифляндии в 1727 году. Духовные метания, искания народа длились более ста лет. Принятие латышами православной веры в 1841 году не было случайным событием, вторая же волна этого движения, что случилось в начале 1845 года, привела к русской церкви гернгутеров с их лидером Давидом Балодом.12
Специфической особенностью гернгутерской секты было то, что она признавала т.н. Аугсбургское исповедание, т.е. идеи М.Лютера, положенные им в основу реформации. Отличие гернгутерства заключалась в особом акценте - “религии сердца”, означавшим интимно-эмоциональное переживание верующих единства с Христом как спасителем и хранителем мира. Самарин не нашел аналог гернгутерства в списке известных ересей. “Верные своему происхождению от общепротестантского корня гернгутеры, так же как и Лютер, убеждены в коренном повреждении религиозного идеала, но они уверили себя и в том, что церкви в истинном значении этого слова нет, а учреждение, называемое себя этим именем есть только “пародия церкви”.13 Гернгутеры желали в сущности взяться за практическое осуществление задачи, ставшей непосильной и неразрешимой ни апостолами, ни их приемниками. Возможность создания “истинной церкви” усматривалась лидерами гернгутеров в двух формах общежития: подготовительной форме или общине, и в более совершенной форме - братстве или монастыре. Свидетельств о существовании в Остзейском крае братств или монастырей гернгутеров Самарину не удалось обнаружить. Если в общину принимались последователи всех протестантских вероисповеданий (лютеране, реформаторы и др.), то им непременно вменялась в обязанность исправное посещение своей церкви и оказание глубочайшего уважения ее пастырям, исполнение всех предписаний. Но как члены общины гернгутерской, заключившей специальный союз с Христом, они не могли уклоняться от духовных упражнений (пение гимнов, чтение молитв, назидательные беседы), от совершения таинств (крещение, приобщение и полугласная исповедь с омовением ног). Членам общины внушалось безусловное подчинение наставникам, которым вверялось попечение о их душах. Казалось, образование гернгутерской общины не предвещало никаких коллизий, “проявленного раскола”. И все-таки, убежден Самарин, это уже была небольшая церковь во чреве лютеранства - “господствующей местной церкви”. Гернгутеры достаточно безразлично относившееся к вопросам догматического порядка, но ловко, умело сочетавшие и аугсбургский символ и учение реформаторов, сумели однако сформировать общественную организацию с тщательно осмысленной системой внутреннего воспитания и глубокого разумения высших потребностей человеческой души. Как пишет Самарин, на сходках гернгутеров латыши и эстонцы (гернгутерство и православие не прошло мимо них) “забитые в тиски крепостного права, запуганные и обреченные на безмолвие и невежество, наконец, вздохнули свободно”. Смело можно утверждать и следующее - “гернгутеры развязали язык крестьянам”, “в молитвенных домах, а не в дворянских и не в церковных школах, восприняло свое начало местное народное образование”.14
Самарин сообщает интересные сведения о том, что по инициативе неутомимого организатора гернгутерской церкви графа Л.Н. Цинцендорфа, посетившего в 1736 году новонасажденную паству в Лифляндии, открылась семинария на 130 латышей с целью подготовки учителей для местного населения. Долгое время правительство не ведало об изменениях религиозной жизни среди латышей. Лифляндский генерал-суперинтендант Фишер оповестил официальный Петербург, после чего последовал строгий указ от 16 апреля 1743 года, в коем императрица Елизавета Петровна повелевала вывезти из Лифляндии предводительницу новой секты графиню Цинцендорф, собрания гернгутеров прекратить, тем самым положив конец посягательствам на “господствующую местную церковь”. Обрушившиеся гонения (аресты, допросы, ссылки) только поддержали новое учение, озарившееся “сиянием мученического венца”. В 1764 году Екатерина II с целью привлечения иностранцев в Россию сняла запреты на гернгутерскую секту с одним единственным “но” - не привлекать в свою веру христиан иных вероисповедений. Любимый внук Екатерины II - Александр I под влиянием господствовавшего либерализма в период своего правления почти упразднил сие ограничение.
Самарин проникся мыслью о погруженности лютеранской церкви в Лифляндии на протяжении долгих десятилетий “в мертвенный сон” и о живительном влиянии на духовную жизнь народа гернгутерской секты. Более того, в первый раз в религиозной жизни латышей образовалась подлинно народная церковь, имевшая “характер национального, полурелигиозного, полусоциального учреждения”. Рост этой народной церкви предвосхищал падение и разложение лютеранской церкви. Сплетенная гернгутерскими дьяконами сеть социально-религиозных учреждений раскинулась по всей Лифляндии. И уже в 1819 году насчитывалось до 144 общин и более 30 тысяч членов, а впоследствии число общин возросло до 250 с числом членов до 50 тысяч.15 Лютеранская церковь не смотрела на все происходящее с безразличием и равнодушием, а пыталась посредством авторитетности генерал-губернатора оградить себя от “беспорядков и злоупотреблений гернгутеров”. Официально господствующая церковь Лифляндии и церковь народная завязали продолжительную многолетнюю тяжбу. И тем не менее, никому в голову не приходило объяснить быстрое развитие гернгутерства подпольными интригами или подкупами. “Вступление в общины сопряжено было с очевидными неудобствами и тягостями”: материальные расходы, строгость дисциплины, пуританизм нравственных требований, беспрестанный контроль, в целокупности не являвших “по себе ничего в житейском отношении особенно соблазнительного”. Народ, не взирая на трудности, с жаром ринулся в полуотвертую дверь, за которой мелькал в ее глазах образ идеальной церкви. Официальное лютеранство пошатнулось в своей основе, над церковью нависла видимая угроза опустеть, лишиться паствы. Правомерен риторический вопрос Самарина: “Можно ли после этого отрицать, что прежде чем началось движение в другую сторону, прежде чем помыслы простого народа обратились к православию, в массе бродила глубокая и живая, хотя и не вполне выяснившаяся потребность чисто духовного свойства, не находившая себе удовлетворения в официальном лютеранстве?”16 Это отречение от лютеранства наметило контуры грядущей эмансипации - духовного раскрепощения народа, показав, что над “исконными правами немцев” - правами на духовную и физическую свободу латышей - нависла угроза.
И вот наступил 1841 год, которому предшествовала полоса неурожайных лет, вопиющая нищета и голод. Лифляндия голодала в буквальном, страшном значении этого слова. На фоне этих несчастий распространился слух, то ли о раздаче земли в теплых краях, то ли об уменьшении барщины при условии перехода в православие. Да, действительно переселение имело место: из Курляндии в Бессарабию в 1940 году переместилось несколько семей окрестившихся евреев. В сознании крестьян этот факт осмысливался самым неожиданным образом.
Барону Палену - тогдашнему генерал-губернатору Лифляндии - присоединение к православию лифляндских крестьян представлялось как “припадок какого-то дикого помешательства”. И сей “припадок” он пытался купировать аппеляцией к Петербургу, вызовом большого количества войск, экзекуциями, репрессиями, ссылками. На усмирение крестьян была брошена значительная военная сила, по численности наверное превосходившая армию Петра I при завоевании края.
Движение латышских крестьян в православие высшие чины в Риге и Петербурге определяли как бунт, тем самым оправдывая и карательные меры и поиск главных “лиходеев”, зачинщиков - православных священников. Если это и был бунт, то бунт голодных, отчаявшихся, лично свободных, но бесправных и безземельных лифляндских крестьян. Если это и был бунт, то против местной власти (позже неверие в справедливость местной власти подтвердит сам барон Пален). Если и был бунт, то без грабежей и разбоев, а с просьбой хлеба, земли и переселения. В этих просьбах лифляндцев кому-то в Петербурге чудился даже призрак коммунизма. А уж экзекуции за эти просьбы крестьян соизмерялись “не столько с виною крестьян, сколько с страхом помещиков, экзекуции, о которых много лет спустя крестьяне не могли не вспоминать без содрогания”.17
Православный царь Николай I, титулованные особы из Петербурга отречение от лютеранства воспринимали как бунт. С молчаливого согласия самодержца началась расправа над крестьянами и над первым в Лифляндии православным викарным епископом Иринархом, ставшим “первой жертвой борьбы православной церкви с остзейским германизмом”. По меткому выражению Самарина, “ясный ум покойного государя (т.е. Николая I - С.К.) помутился от напущенного из Риги тумана”. Царь как покровитель и заступник, чуть ли не глава православной церкви фактически осудил отречение лифляндских крестьян от лютеранства, оставил их без всяких надежд. Ибо в вопросе о православии в Лифляндии, как оказалось, самодержец российский не имел твердого и определенного мнения. Порывистое религиозное движение крестьянской массы в Лифляндии летом-осенью 1841 года пугало его вопиющим нарушением политической дисциплины в империи. Может быть, вспоминались царю события на Сенатской площади в Петербурге в 1925 году, взволновавшие на долгие годы русское общество. “Ему хотелось бы, чтоб переход в православие совершился, как перемена фронта в боевом строю, чтоб дворянство не жаловалось и не роптало, чтоб даже лютеранское духовенство не морщилось при отпадении латышей от протестантства”.18 Николаю I казалось возмущением спокойствия в государстве - свободная проповедь православного учения и то внутреннее волнение столь неизбежное в осмыслении, усвоении целым народом новой веры.
В истории православия это был показательный момент безмолвного подчинения власти духовной власти светской. Власть духовная - это церковь, наполненная верой, любовью и свободой. Главное оружие власти духовной - слово, самое суровое наказание - анафема, ибо как самостоятельный организм церковь живет вне государства. Только для власти светской характерны карательные, принудительные средства, тюрьмы, цепи, ссылки. К великому огорчению Самарина в событиях 1841 года в Лифляндии Св.Синод православной церкви не только безмолвствовал, но и молча согласился с карательными мерами “по вразумлению крестьян”. Наверно, в связи с драматичной ситуацией того года вообще следует поминать о Святейшем Синоде и обер-прокуроре графе Протасове - их деятельность почти незаметна, “по крайней мере она оставила по себе гораздо менее следов, чем министерство внутренних дел и особенно, чем корпус жандармов. Синод был как будто в стороне; …с ним даже редко советовались, предоставляя ему только применение правил, без его содействия изданных, или подбор соображений для оправдания приговоров и распоряжений, составлявшихся без его участия”.19
Приходится констатировать, что вопросы вероисповедания латышей решались высшим политическим руководством империи - Николаем I ,министром внутренних дел графом Строгановым, шефом жандармов графом Бенкендорфом. Последнему посылал подробные донесения и раболепно внимал всем указания барон Пален. Ведь за этими двумя мужами “в самых высших сферах правительственных и придворных стояла фаланга заслуженных сановников балтийского происхождения”, составивших по-началу политическое лобби - неофициальный комитет при царском правительстве по охране и защите интересов немцев. Официально же комитет функционировал с 1846 по 1876 год.
Нельзя не отдать должное
Самарину, пытавшемуся отнюдь не односторонне осмысливать события лифляндской
драмы 1841 года. Из упомянутых им причин (голод, нищета, влияние гернгутеров,
сложность отношений между пастырями и пасомыми внутри лютеранской церкви) поминалась и “вина” местных православных
священников, оставленных Св.Синодом на произвол светских властей. Среди
прегрешений поминаются служебные амбиции, “исстари привившиеся у касте
церковников, это желание отличиться перед начальством, выставить на глаза
обильные, хотя бы и скороспелые, искусственно выгнанные плоды своего, так
называемого, пасторского усердия”. Второе же прегрешение коренилось в местных
лифляндских обстоятельствах - “невольное и почти бессознательное увлечение
борьбою с противною партией. Одна крайность наталкивала на другую; одна
преднамеренная ложь вызывала ложь противоположную”.20
Главным “лиходеем и зачинщиком” в глазах немцев стал викарный епископ Иринарх, назначенный в Ригу в 1836 году из Псковской епархии для вразумления староверов и духовного окормления немногочисленной паствы. Он то и посмел “вмешаться в это чисто гражданское дело”, коим представлялось графу Бенкендорфу желание крестьян перейти в православие. Ему мерещились, как впрочем, и барону Палену, исключительно “темные тайные помыслы и деяния” преосвященного Иринарха. А между тем вся “вина” епископа сводилась к принятию просьб (и не более того) присоединиться к православной церкви. Св.Синод “бродил в потемках”, решительно ничего не зная, но веря, что епископ “кого-то присоединяет”. Осенью на исходе всех драматических событий его отозвали из Риги. Синод объявил опальному епископу “строгий выговор за вину необследованную, непризнанную, самому Синоду неизвестную”. Осуждение епископа Иринарха на неопределенное время затворило дверь “в православную церковь перед стоявшими у входа ея латышами и эстами, ибо запрещением принимать от них просьбы о присоединении отнималась всякая возможность присоединения”.21
Накануне отъезда из Риги преосвященный Иринарх был поставлен, с подачи Палена и Бенкендорфа, на одну доску с преступниками, его даже хотели выслать с впечатляющим конвоем жандармов. Барон Пален возжелал даже публичного покаяния, но в Петербурге расценили сию идеи как неуместную и неразумную.
С удалением главного “лиходея и зачинщика” из Риги удалили и некоторых православных священников, дабы не возбуждать досужих домыслов у местной администрации. Над крестьянами учинили жестокие экзекуции: подвергали наказанию шпицрутенами, розгами, а в довершение к телесным наказаниям отправляли кого в Сибирь, кого на военную службу. Войска еще долго оставались в Лифляндской губернии. Так завершился “трагический период истории православия в Лифляндии” - этими словами Ю.Ф.Самарин завершил третий том своей балтийской серии.
Двери православных храмов распахнулись для латышей только в январе 1845 года. С принятием православия гернгутером Д.Балодом и его последователей начался реальный переход латышей в православие, длившийся до 1848 года. Правительство снизошло до народа и удовлетворило желание перемены вероисповедания. Войска, карательные отряды более не посылались в Лифляндию, ибо нашлись иные эффективные способы и методы отвращения новообращенных от православной веры. Четвертый том балтийской серии как раз и задумывался для прояснения всех подробностей присоединения к православию гернгутеров. Но обстоятельства сложились супротив чаяний Самарина. В предисловии к четвертому тому, вышедшему в Берлине 1874 году, автор оправдывает отступление от строгой последовательности изложения и интерпретации исторических фактов чрезвычайными обстоятельствами. За три года, прошедшие с момента публикации третьего тома, накалились страсти и возросла напряженность в балтийских губерниях, вызванная не только “печатной перепалкой” Самарина и фон Бокка, Ширрена. Лютеранская Церковь края взывала к помощи международного Евангелического союза, затеявшего своеобразную тяжбу с русским правительством на предмет свободы совести и защиты прав местной господствующей церкви. Факты свидетельствовали об упорстве и активности пасторов по возвращению в лоно лютеранства “заблудившихся чад”. Хотя совершение лютеранских церковных обрядов над лицами, формально принадлежавшими к православной церкви, было уголовно наказуемо, и тем не менее по данным Консистории на начало 1874 года из 105 пасторов, подведомственных Лифляндской Евангелически-лютеранской церкви, 93 совершали обряды (крещения, причастия, венчания и др.) над православными латышами. Пасторы становились тем самым виновниками в нарушении законов. Распри, нападки, взаимные обвинения лютеран и православных привели к потере частью населения религиозного чувства, уклонению от совершения обрядов в какой-либо из церквей.
Уговоры и аргументы пасторов звучали весьма убедительно - земля, ради которой многие перешли в православие, так и не была получена. Ведь первая мысль о водворении в немалых казенных имениях именно православных безземельных крестьян возникла по инициативе третьего Рижского епископа Платона еще в 1849 году. Уже тогда, к сожалению, это была тщетная попытка отвратить униженное, осмеянное православие население Лифляндии от мыслей вернуться в объятия лютеранской церкви. Козни против раздачи казенных земель строились в крае на протяжении последующих десятилетий. Препятствовали и генерал-губернаторы (особой рьяностью отличался внук прославленного полководца - князь А.А. Суворов), и местные дворяне, и полиция, и пасторы.
Накануне крестьянской реформы 1861 года царское правительство получило множество адресов, просьб о проведении земельной реформы в Курляндии, Лифляндии, Эстляндии по общероссийскому образцу. Но и тогда глас крестьян был гласом вопиющим в пустыне. На страницах четвертого тома Юрий Федорович так и написал: “Три раза эсто-латыши давались нам в руки; но мы не вняли ни их нужд, ни своего призвания; мы ровно ничего не поняли, упустили два случая и, кажется, намереваемся теперь упустить третий”. В первый раз стремление к России проявилось в религиозном движении 40-х годов. “Сперва мы приняли его за бунт и вместо проповедников, послали в Лифляндию солдат с шпицрутенами; потом, дозволив переход в нашу веру, (…) мы постали перешедших в безвыходное положение и махнули на них рукою. (…) И только тогда, когда переполнившаяся чаша народного долготерпения стала склонять весы в обратную сторону и когда дошли до нашего слуха рукоплескания заграничного германизма торжествовавшего победу лютеранства над православием на Балтийской нашей окраине, только тогда стали мы смекать, что мы чего то не сделали, что-то существенное упустили. Догадавшись, наконец, что православию трудно существовать без правильного богослужения, мы принялись наскоро за постройку церквей”, стали собирать пожертвования, заботиться о нуждах духовенства. И хотя в 60-е годы, по данным приводимым Самариным, приблизительно седьмая часть народонаселения (около 250 тысяч) причислили к греко-российской государственной церкви, явного ощутимого результата это формальное присоединение в борьбе с немецко-лютеранским началом не могло принести. “Время было упущено”,- констатирует автор балтийской серии, -“горькая судьба поверивших в русскую веру и позднее раскаяние многих из них успели уже произвести на народную массу глубокое впечатление, которое едва ли скоро изгладится.
Во второй раз стремление к объединению с Россиею вызвано было великими законодательными мерами первого периода нынешнего царствования”. И вновь царское правительство повело пассивно, пропуская “мимо ушей исторические призывы”, полностью отдавая инициативу в проведении земельной и судебной реформы в остзейских провинциях на откуп местного дворянства. Самарин отдает должное прибалтийскому обществу, вразумлявшемуся от переживаемых кризисов и объединявшемуся не только в “национальную оппозицию под общим знаменем так называемой провинциальной конституции - die Landesverfassung”. Немецкая интеллигенция в новой исторической ситуации отказалась от использования грубой силы в управлении краем, проявила весьма завидное усердие и сноровку в организации разветвленной сети школ.
“Может быть, оттолкнув от себя и выдав два раза народ валивший к нам на встречу, мы и на поприще народного образования ничего бы для него не сделали, даже не заметили бы, что у нас его отвоевывают, если бы сам народ не поднял тревоги”. Страницы “Рижского вестника” в 1870 - 1871 гг. запестрели просьбами латышей об открытии русских школ. Юрий Федорович вел переписку с Чешихиным и все подробности писем, просьб ему тотчас же сообщались. И.Я.Спрогис, И.П.Крауклис, С.Н.Шафранов начали подготовка к изданию латышского букваря на основе кириллицы. Горячую поддержку начинанию оказывал известный православный священник М.Дрекслер, возглавлявший Петропавловское православное братство. Самарин продолжил размышления. Народ “обратился в нашу сторону в третий раз и дал нам понять, что он все-таки видит свою будущность в России, а не в Германии, и потому хотел бы учиться по-русски. Вот в каком положении обретаются теперь дела на нашей Прибалтийской окраине. Тяжба между руссицизмом и германизмом за обладание массою коренного местного населения, вступила в третий, вероятно, последний фазис и разрешается теперь в стенах сельской школы. Пойдет ли народ в немецкую или русскую школу? Послужит ли ему ключом к дальнейшему образованию язык немецкий или русский? В первом случае, он мало по малу повернется всею массою лицом к Германии, усвоит себе, вместе с ее языком, общественные и политические ее идеалы, ее национальные сочувствия и антипатии и тогда наша Балтийская окраина в сущности будет для нас потеряна, как бы долго ни числилась она в составе России.
…Во втором случае, приобретение Петра I укрепится за нами навсегда, не в силу Ништадтского трактата, а в силу органического сращения тамошнего народа с Россиею. Тогда само собою притупится обращенное против нас острие балтийского германизма. Он сделается безвреден. Лишенный корней, которые обновляли бы его свежими соками высасываемы из земли, он скоро исхудает и носителям его ничего более не останется, как обречь себя добровольно на политическую чахотку, или безоговорочно приобщиться к судьбе не одной царствующей династии, но вместе и русской земли”.22
Что же добавить к размышлениям Самарина? Одни называли его “Робеспьером русской монархии”, иные - “либерал-империалистом”, “русским националистом”, другие - просто честным, решительным, проницательным человеком. Такова далеко не полная палитра мнений о защите Самариным интересов русского престола в западных окраинах, о страстном желании “приростить” к России эти земли, довести дело, начатое Петром I , до логического завершения.
И как здесь не вспомнить о роли личности в истории. Да, к самой постановке этого вопроса - прививке гегельянства к русской истории - и Самарин и его сподвижники относились критично. И все же он правомерен. Не нашлось в тогдашней России более влиятельного и авторитетного мнения по остзейскому вопросу. Самарин не был политиком. Его могучему дару парламентского бойца не дано было реализоваться в самодержавной империи. Но заданная им модель осмысления истории прибалтийского края, положения немецкого дворянства в нем, подход к интерпретации истории отречения латышей от лютеранства, и, наконец, модель руссификации остзейских губерний, имели резонанс в русском обществе еще несколько десятилетий.23 Вот комментарий Б.Н.Чичерина, написанный в конце 80-х - начале 90-х годов о событиях форсированного сближения прибалтийского края, его законов и порядков с жизнью всей империи. “Если бы он дожил до настоящего времени, он мог бы быть удовлетворен. Все, к чему он стремился, и даже более, исполняется без всякого внимания к историческим правам и к данным обещаниям . “Окраины России”, которые должны были издаваться за границею, пока самодержавная власть считала нужным щадить неизменно верных подданных, проливавших кровь за Россию, ныне печатаются в Москве. Но почитателям его памяти, не увлекающимся ложно понятым патриотизмом, грустно видеть его имя, связанное с тем, что совершается ныне”.24 Б.Н.Чичерин, несмотря на теоретические разногласия с Юрием Федоровичем, был дружен и с ним самим, и с его братьями, сестрой, матерью. В его словах посему двойная боль. Боль еще и потому, что последователи Самарина, хотя бы здесь в Риге, шли по пути упрощения, огрубления и политизации, высказанных им идей. Правоверные сторонники уже не обладали той тщательностью, глубиной, и знаниями истории края, у них не было того проникновения в специфические проблемы коренных жителей. Эпигоны прикрывались его именем, становившимся одиозным, обретавшим широкую скандальную славу. Так случилось, когда в Риге в 1910 году основали просветительское общество имени Ю.Ф.Самарина. Факт учреждения общества породил бурную дискуссию в местной латышской, русской, немецкой печати. Немало нелестных слов высказали тогда противники создания общества в адрес Самарина.
В ином облике предстал Юрий Федорович, когда его имя вновь вернулось в Латвию, Ригу. В1923 году решением Латвийского правительства одной из улиц Московского форштадта присвоили его имя. При Советской власти Самаринскую улицу предпочли переименовать в улицу Ломоносова.25
Самарин проторил путь Евграфу Васильевичу Чешихину (1824 - 1888) - издателю “Рижского вестника”, историку, переводчику.26 Самарин не только идейно питал первую постоянную русскую газету Риги, но он сам и его сподвижники, родственники материально поддерживали это издание. Как редактор “Рижского вестника” Чешихин пристально следил за всеми событиями в Риге и крае. Образование, религия, театр, деятельность латышского общества - ничто не ускользало от него. Евграф Васильевич неустанно собирал и переводил исторические материалы о Прибалтийском крае, издав их 4-х томах, но главный труд жизни “История Ливонии с древнейших времен” так и остался незавершенным, не принеся радости славы при жизни. Трехтомное увесистое произведение опиралось на утверждении - “Ливония древняя вотчина русских царей”. И тем не менее, издание расходилось с большим трудом, вынуждая автора бесплатно рассылать книги. Незадолго до своей кончины, в очередной отправления тома “Истории Ливонии”, Чешихин писал адресату горькие слова: “Примите благосклонно эту книгу на память о человеке, который имеет слабость думать, что подобные издания могут принести пользу и обществу, и науке, но которого печальная действительность постоянно разубеждает в то. …Тяжело - ой, как тяжело идет дело, - но уж мне так на роду написано, что коли не потянешь тяжести, то ничего и не выйдет”.27
Еще при жизни Е.В.Чешихина
Остзейские губернии посетила ревизионная комиссия под руководством министра
юстиции, сенатора Н.А.Манасеина. Итоговые заключения комиссии оказались весьма
неутешительными для немецкого дворянства. И уже вскоре начала набирать обороты, санкционированная
правительством, руссификация края, коснувшаяся законодательной сферы,
образования, языка, внесшая изменения в национальный состав. Начала
реализовываться политика, вызвавшая
противоречивые чувства, противоположные суждения в российском обществе.28 Политика руссификации края спрессовала по
насыщенности, напору и темпу столетия в десятилетия, но и таила в себе скрытые
и неожиданные результаты. Столичные и провинциальные российские высшие учебные
заведения, к примеру, воспитывали латышскую интеллигенцию, мечтавшую о
независимости и свободе Латвии.29 Даже Православная Духовная семинария
Риги, в стенах которой бродил среди православных латышей “дух сепаратизма”,
воспитала будущих министров Латвийского правительства и президента Эстонии
К.Пятса.30
В политику руссификации невольно вовлекалась православная церковь. Поведение лютеранских пасторов как и прежде вызывало массу нареканий со стороны губернских властей - они твердо держались идей генерал-супер-интенданта Вальтера. Только с 1885 по 1895 год в Лифляндии было возбуждено 178 уголовных дел против пасторов.31 Их отрешали от проповеднической деятельности или высылали из губернии. В целом дела религиозные стали еще теснее увязываться с инструкциями министерства внутренних дел, циркулярами губернатора, со Сводом законов империи, в которое вошло Церковное право лютеранской церкви. Некоторые уголовные дела доходили до высших судебных инстанций государства, прочтение законов могло совершенно меняться в зависимости от религиозной принадлежности подсудимого. Это касалось вопросов о рекрутах, записей в метрических книгах и др.. Так государственная машина империи поглощала свободу совести. Государство и церковь сливались порой до неразличимости. Еще в третьем томе Балтийской серии Самарин с нескрываемой досадой констатировал, что правительство отняло у православной церкви “свободу мысли, свободу проповеди, свободу внутреннего строения”. но взамен вкоренила в привычку пользоваться услугами светских властей.
Православные архипастыри Рижской епархии были людьми зависимыми от политики Св.Синода, оставлявшими богословские изыскания за пределами Остзейских губерний. Их ждал тяжелый труд - духовное окормление паствы и встреча с реальной политикой с ее одержимостью и страстями. Наверно поэтому в Риге им было не до богословских трудов - здесь не писалось и легкой жизни не было никогда. Достаточно хотя бы вспомнить второго викарного епископа - Филарета (Гумилевского), назначенного в Ригу в 1842 году, человека ученого, знатока русской старины, автора многих богословских сочинений. Генерал-губернатор князь Суворов интриговал против православного епископа, добиваясь высылки. Накануне отъезда в частном письме епископ Филарет восклицал: “Семи лет муки - довольно. Интриги за интригами, клевета за клеветой. Истерзали. Дайте умереть спокойно”.32
Повторю еще раз, что а атмосфере насыщенной политикой едва ли можно было приблизиться к осуществлению соборности православия как мысли ее А.С.Хомяков. Да и сам Юрий Федорович в предисловии к богословским сочинениям учителя и друга написал: “Церковь не доктрина, не система, не учреждение. Церковь есть живой организм, организм истины и любви, или точнее: истина и любовь как организм. К этим словам остается добавить слова апостола Павла из 2-го Послания к Коринфянам: “Господь есть Дух, а где Дух Господен там и свобода”. Ибо только в “согласии личных свобод” созидается благодатное Тело Господнее - Церковь. Благодать Духа Святого живет в Церкви. Всякий в нее входящий стяжает эту благодать только посредством личного духовного делания, во имя осуществления своей личной свободы.
Вместо заключения
Молитва не сделка с Богом,
если это молитва.
На анализе так называемой балтийской серии собственно и можно было завершить главу о Ю.Ф.Самарине. Но имя его не исчерпывается для меня той громкой, даже скандальной, славой, коею принесли ему более 100 лет назад эти тома. Представляется, что жизненный путь его пролегал по двум руслам, двум течениям - общественно-политическому, видному для многих. Уязвленность мирскими страстями отнюдь не заполняла его духовное бытие, горизонт души. Было и иное. Еще зимой 1842 -1843 года, проводя дни в уединении, набрасывая страницы магистерской диссертации, он доверил отцу сокровенное: “Нет добра от дела, начатого не во славу Божию, …нет успеха, где нет благословения Божия, где не было смиренной молитвы, в этом я убежден вполне”. Сие настроение предостерегало при всех уклонениях дольней жизни. Оно было незаметно, скрыто от стороннего взгляда. И в этом мне видится сродство Самарина и Хомякова. Помните, как у Ф.И.Тютчева в его знаменитом “Silentium” - “Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои”. Дела во славу Божию так не доставало ему. Словно что-то предчувствуя, явно тяготясь политическими страстями, Юрий Федорович последние четыре года начал обозначать, намечать собственную стезю в богопознании - общение и переписка с К.Д.Кавелиным, чтение философской литературы и особенно осмысление сочинений М.Мюллера по истории религий. Остались от этого духовного томления письма, черновые наброски, рукописи. Нелепый случай разъял его с жизнью.
Список цитируемой литературы
1 A.Zandbergs Atmišas par Kr.Valdemāru - Rģgā, 1928. - 123 lpp.
2 По данным газеты “Рижский вестник” за 1871 год в Риге в конце 60-х годов проживало 102 тысячи человек, из них 26 тысяч - русские, а из этого числа 8 тысяч были старообрядцами.
3 Б.Инфантьев, А.Лосев Латвия в судьбе и творчестве русских писателей. - Рига, 1994. - 310 - 312 с.
4 Ю.Ф.Самарин Сочинения. - М., 1890. - Т.8. - Вып.I . - С.16
5 В.Добрышин К истории православия в Прибалтийском крае. - С-Пб., 1911. - С.46
6 Более подробно о “печатной войне” можно прочитать - С.Исаков Остзейский вопрос в русской печати. - Тарту, 1961. - 51 - 73 с.; М.М.Духанов Остзейцы. Политика остзейского дворянства в 50 - 70-х гг. XIX в. и критика ее апологетической историографии. - Рига, 1978. - 450 - 456, 469 с.
7 Ю.Ф.Самарин Сочинения , Т.8. -Вып.I . - С.131
8 Dr.Harnak die lutheriche Kirche Livland und die herenhuterische Brüdergemeinde etc. - Erlangen, 1860
9 Ю.Ф.Самарин Сочинения, Т.8. - Вып.3. - С.482
10
11 Ю.Ф.Самарин Сочинения, Т.8, Вып.3. - С.483
12 M.Ųneps Dumpģgā Balożu dzimta: Avots. - Rģgā, 1988. - Nr. 1 - 5; S.Krśmiša Brāīu draudzes Latvijā: reliåiskās pieredzes ģpatnģbas: Ceīų. - Rģgā, 1995. - Nr. 46.
13 Ю.Ф.Самарин Сочинения, Т.8, Вып.3. - С.488
22 Ю.Ф.Самарин Окраины России. Русское балтийское поморие. - Берлин, 1874. - 287 - 291 с.
23 Достаточно просмотреть к примеру следующие издания - Б.Добрышин К истории православия в Прибалтийском крае. Очерк с приложением некоторых официальных документов. - С-Пб., 1911. - С.123; Н.А.Лейсман Судьба православия в Лифляндии. - Рига, 1910; И.И.Высоцкий Очерки по истории объединения Прибалтики с Россией. - Рига 1910; Православие и лютеранство в Прибалтийском крае. По новейшим данным русской периодической печати. - С-Пб., 1911; И.Беляев Судьбы православия в Прибалтийском крае - С-Пб., 1901.
24 Б.Н.Чичерин воспоминания. - М., 1991. - 170 - 175 с.
25 Энциклопедия Рига. - Рига,1989. - 436, 650 с.
26 См.мои статьи - Евграф Чешихин: “ Коли не потянешь тяжести, то ничего не выйдет”. :СМ-Сегодня от 9 декабря 1993; У каждого рода свой закон : СМ-Сегодня от 14 декабря 1994; Jevgrafs Ceųihins : Ideju včsture Latvijā/ - Rģgā, 1995.
27 Памяти Е.В.Чешихина : К двадцатипятилетию со дня его кончины. - Рига, 1913. - С. . Классик латышской литературы Я.Райнис в молодости был дружен с сыном Чешихина Василием и в свое время высоко оценивал “Историю Ливонии” - как труд, давший верное направление в осмыслении истории края.
28 Демократически мыслящие учителя, по долгу службы обязанные следовать политике руссфикации края, противились нововведениям. См. Русские в Латвии. История и современность. - Рига, 1993. - С.45.
29 Достаточно обратиться к таким изданиям Latvijas Universitāte. - Rģgā, 1929, Latvijas Universitāte. - Rģgā, 1939, в которых можно почерпнуть сведения о профессорах и преподавателях Латвийского университета, окончивших российские высшие учебные заведения. Трое демократически избранных президента Латвийской республики являлись выпускниками Московского (Я.Чаксте, Г.Земгалс) и Юрьевского (А.Квиесис) университетов.
30
31 Обер-прокурор К.П.Победоносцев, возглавлявший Святейший Синод русской православной церкви с 1881 по 1907 год, писал: “От времени первого завоевания Лифляндии религиозным орденом, от времен Ливонского рыцарства, через все последующие века проходит это взгляд на духовенство (сперва католическое, потом лютеранское) как на владельцев совести туземцев, и на туземцев - как на данников, обязанных в своем повиновении своим церковным господам (Kirchenherr) всеми условиями законного порядка. На этой точке уклонения туземца в иное исповедание есть нарушение “прав” лютеранской церкви и материальный убыток для нее. …Вся борьба представительных сословий с православием есть борьба за исключительное право их на совесть и религиозное чувство туземцев, как и вообще на исключительное господство в крае, а также за неприкосновенность материальных средств лютеранской церкви”. (Цит. по Б.Добрышин К истории православия в Прибалтийском крае. - С-Пб., 1911. - С.76) Православие в Прибалтийском регионе не насаждалось, а прежде всего утверждалось в статусе господствующего вероисповедания. В издании Православие и лютеранство в Прибалтийском крае (по новейшим данным русской периодической печати). - С-Пб., 1911 указаны данные о составе населения и количестве православных в начале столетия. Православных по Рижской епархии, в состав которой входили Курляндская, Лифляндская, Эстляндская губернии, числилось в 1904 году 222,562 тыс.человек.Русских в трех губерниях проживало в те годы 141,4 тыс.человек или 5,4%, немцев - 240,7 тыс. или 6,7%, латышей - 1.069,2 тыс. или 40,6%, эстонцев - 1.123,5 тыс. или 42,9%, евреев - 74 тыс. или 2,6%, поляков - 39,3 тыс. или 1,5%.
С.Ковальчук. «Взыскуя Истину» (Из истории русской религиозной, философской и общественно- политической мысли в Латвии: Ю.Ф.Самарин, Е.В.Чешихин, К.Ф.Жаков, А.В.Вейдеман. Середина XIX века – сер. XX в.) Рига, LU FSI, 1998
