Главы из монографии "Взыскуя истину"
Светлана Ковальчук
Диссертация - письма - Балтийская серия. Часть вторая
Юрий Самарин прибыл в Ригу 29 июля (по ст. ст.) 1846 года. Вдалеке остались милые сердцу славянолюбы -- салоны известных московских семей Елагиных, Свербеевых, Павловых. В Москве остались и родители, братья и сестра. Без особого сожаления была покинута и Северная Пальмира -- Петербург, в котором Самарин так и не ужился: он избегал частого присутствия в светском обществе, что не единожды вызывало нарекания отца. Его московское славянофильство как-то не вязалось с петербургским западничеством. Да и номер обновленного журнала Современник, вышедший в столице в 1846 году, не оправдал ожиданий, ибо в прозападнически ориентированном Современнике содержались нападки в адрес славянофилов. Юрий Федорович написал об этом в статье О мнениях Современника исторических и литературных, которую, судя по дате публикации -- журнал Москвитянин за 1847 год номер 2, -- вполне возможно, написал в Риге.
Оставим в стороне общие идейные споры западников и славянофилов, вчитаемся в эту раннюю публикацию Самарина, в его первый опыт столкновения с так называемыми государственниками, сторонниками государственной школы в русской исторической науке. Ядро школы составляли С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин. Они искали закономерности исторического развития государства Российского. Основная терминологическая цепочка, сводившаяся к осмыслению того, что есть государство, в рассуждениях государственников выстраивалась следующим образом -- семья, род, племя. Все это было присуще и статье Кавелина Взгляд на юридический быт древней России, опубликованной как раз в первом номере Современника. Отнюдь не восторг охватил Самарина при прочтении статьи, проникнутой пафосом философии великого Гегеля. Хотя совсем еще недавно ему и самому представлялось, что от гегелевской философии зависят и судьба православия, и возрождение особой духовной атмосферы в России. Самарин будет бороться с засильем гегельянского духа в российской исторической науке и в середине 50-х годов, когда опубликует статьи Два слова о народности в науке и Несколько слов по поводу исторических трудов г. Чичерина.
Что за идеи в статье Кавелина породили столь бурную критическую реакцию Самарина? Прежде всего возмущали заимствованная у Гегеля готовая рационалистическая схема, сознательное преувеличение роли личности в истории, но, пожалуй, главное – непризнание своеобычия русской истории, национальной специфики, равнодушие к постижению только ей одной присущих закономерностей. Критикуя Кавелина, Самарин старался внятно сформулировать славянофильскую точку зрения на историю, доказать принципиальное положение о различии духа -- истории русской и германской, подтвердить несовместимость православия и протестантизма (читай лютеранства), противопоставив протестантской абсолютизированной идее личности -- идею подчинения личности целому, т. е. общине, а через нее -- Церкви. Разъясняя Кавелину специфику русской истории, он писал буквально следующее: “Самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем безусловного обязательного союза людей между собою. Этот союз, эта община, освященная вечным присутствием Св. Духа, есть Церковь”.1 Неповторимость русской истории Самарин усматривал в некоем высшем проявлении общинного устройства, в совпадении общинного (светского) начала и церковного (православного). Более того, общинное церковное начало просветляло народную общину, а разрыв в пределах церковной общины приводил неминуемо к разложению общины гражданской. Мысли Самарина, в основе схожие с позицией Хомякова, последовательно утверждали идею о православии как основе русской истории.2
Отвечая Кавелину и всем историкам т. н. государственной школы, он продолжал: “Семейство и род представляют вид общежития, основанный на единстве кровном; город с его областью -- другой вид, основанный на единстве областном, и позднее епархиальном; единая, обнимающая всю Россию государственная община -- последний вид, выражение земского и церковного единства. Все эти формы различны между собою, они суть только формы, моменты постепенного расширения одного общинного начала, одной потребности, жить вместе в согласии и любви, потребности, осознанной каждым членом общины как верховный закон, обязательный для всех и носящий свое оправдание в самом себе, а не в личном произволении каждого. Таков общинный быт в существе его; он основан не на личности и не может быть на ней основан, но он предполагает высший акт личной свободы и сознания -- отречение”.3 Значит, община от своего полновластия, принимая и растворяя индивидуальные сознания, “приняла в себя начало общения духовного и стала как бы светскою, историческою стороною церкви”. Так в пылу полемики соборность (в лоне Церкви духовное и нравственное единство людей в их устремленности к Всевышнему) оказывалась порой на грани отождествления с общиной (формой социального бытия славян). Подобная тенденция при корректном, доброжелательном отношении к Самарину и славянофилам могла быть воспринята адекватно. Ведь и сам Юрий Федорович неустанно подчеркивал, что христианство внесло в национальный быт славян сознание и свободу, и что подчинение в православии целому, общине, Церкви не означает сакрализацию общества. Смысл и суть подчинения -- оцерковление личности, т. е. совершенно определенная умонастроенность на духовное и физическое преображение всякого свободно входящего в общину. Христианские заповеди внутри этого сообщества не догма, не внешняя принуда, не светский эталон. В общине не царит атмосфера удушающей псевдоцерковности, ибо христианские заповеди в ней составляют внутренний, естественный закон бытия, вкорененный в душу каждого.
Стан недобросовестных последователей и хулителей “прочитал” свободное вхождение в общину, “освященную вечным присутствием Св. Духа”, как тоталитарность сознания русских, чуть ли не генетическую их склонность ко всякого рода коммунитарным формам жизни (общине, коммунам и т. д.). Идея коммунизма превратилась в “исконно” русскую идею, а Соборность -- в социально-органический принцип, в некое единство снизу -- общинность.
Если, по Самарину, “общинное начало составляет основу, грунт всей русской истории прошедшей, настоящей и будущей”, то, конечно, совместить его с “германским началом личности”, пропагандировавшимся Кавелиным, немыслимо. Это “германское начало личности”, проникшее в исторические исследования представителей государственной школы, позволяло по-новому осмыслить роль личности в российской истории, в известной мере преодолеть узконациональное (славянофильское) объяснение истории, привести историческую науку к общепринятым нормам европейского знания. Но Самарин не мог примириться, усмотрев укорененность идеи личности в секуляризованной, упрощенной форме христианства, столь далекой от основ православия. По мысли Юрия Федоровича, заимствование историками государственной школы чуждой формулы вело, сознательно или нет, к возвеличиванию протестантизма и выделению на фоне русской истории личностей (Иоанна Грозного, Петра Великого и других). Личности брались мощные и в своем величии не менее спорные и противоречивые. Одна личность, ее деяния не объясняли всего того, что происходило в России в тот или иной период истории. С горечью пришлось констатировать: “Перед нами лежала разработанная, разъясненная история других народов, как бы готовая формула исповеди, и мы приняли ее и начали повторять от себя, чистосердечно радуясь чужим подвигам и проливая слезы покаяния о чужих грехах”. Вслед за Самариным и мы вправе задать вопрос: “Чего нам искать в своем прошедшем и какую нам сочинить для себя историю?” И как-то совершенно запамятовали, что потребность в подобном подходе связана с переворотом, прервавшим “живую нить исторического предания”.4 Переворот сей совершил никто иной, как Петр Великий, открывший злосчастное “окно в Европу”.
К сожалению, приходится констатировать, что ни Хомяков, ни Самарин и никто иной из их окружения не вырвались из порочного круга критики исторических трудов западников -- представить развернутую и обоснованную историю России, сделав упор на православии и общинности быта как движущих силах исторического процесса, они не смогли.
* * *
Держу в руках 7-й том собраний сочинений Самарина, вобравший все или почти все, что им написано за период рижской командировки и посвящено истории Риги, прибалтийского края. В этих работах чувствуются и хватка профессионального историка, и прозорливость политика, а реализм суждений то и дело сочетается с некоторым налетом романтизма. В рижских сочинениях Самарина -- опыт, впечатления и настроения человека, оказавшегося по воле судьбы на окраине Российской империи и ужаснувшегося оттого, что он находится на территории совсем иного государства. Да, так оно и было. Ключи от ворот Риги, и по сей день хранящиеся в витрине Оружейной палаты Московского Кремля, граф Б. П. Шереметев получил от отцов города еще в 1710 году. Одиннадцать лет пришлось ожидать подписания мирного договора, закрепившего присоединение Лифляндии к России. И когда более чем через столетие на эту землю ступил Самарин, отчужденность от общероссийской жизни бросалась ему в глаза на каждом шагу -- местное законодательство, немецкая речь, привилегированное положение евангелически-лютеранской церкви, бесправие немногочисленного русского и латышского населения Риги.
О каких правах могла идти речь, если, к примеру, русским купцам чинили препятствия при вступлении в братство Большой Гильдии. Согласно рижскому законодательству, сложившемуся еще в XIII столетии, это означало невозможность избрания в какую-либо должность, принятия участия в городском управлении и т. п. Русские дворяне со времен Екатерины II лишились последней возможности выслуживать себе имения в Остзейском крае. Ко всему прочему добавлялось и отсутствие в Риге развернутой сети русских школ и гимназий. (Правда, еще в 1789 году напротив здания нынешней Академии наук Латвии, что на Тургеневской улице в Риге, открылось Екатерининское училище, дававшее самые элементарные знания.) Не выходили русские газеты. Незадолго до приезда Самарина предпринимались попытки издания русской газеты, но сочувствия у обывателя сие начинание не нашло. Недаром немецкие дворяне называли Лифляндскую губернию “тихой Ливонской заводью”, с прочным размеренным бытом, устоявшимся законодательством, стабильной экономикой. Особые попытки в деле сближения Остзейского края с общероссийской жизнью фактически не предпринимались. Вялые начинания Екатерины II свелись на нет ее одержимым сыном Павлом I. Между прочим, Самарин в Письмах из Риги писал о Павле, что деяния его “отодвинули (…) победу государственного начала на сто лет”. Далеки от идеи сближения края с империей были -- Александр и Николай Павловичи Романовы-Голштейн-Готторпские, воспринявшие немецкие приставки к своей русской фамилии от деда, Петра III.
За годы пребывания Самарина в Риге честь и достоинство русского дворянина задевались постоянно. В одном из частных писем он писал: “Из всего, что я видел и слышал, выдаются для меня два результата, которых я никогда не потеряю. Первый -- это убеждение в непоследовательности и бессилиии правительства. (…) Другой вынесенный мною результат: это убеждение в глубокой, коренной, систематической вражде немцев к русским. Они делали и будут делать нам страшное зло. (…) Устройство Остзейского края таково, что оно держится единственно искусственною опорою правительства; следовательно, чтобы сохранить ее, чтобы оставаться господами у себя остзейцы должны владеть правительством, быть господами у нас. Они вселили и воспитывают в России правительственный эгоизм; они дали почувствовать власти возможность особенных интересов, отрешенных и противоположных интересам земли. Они прямо говорят, что хотят служить правительству, а не земле. (…) Атмосфера, в которой я жил эти два года, была пропитана ненавистью, сначала мне было очень тяжело: постоянное раздражение произвело было во мне физическое расстройство, какое-то горькое, болезненное ощущение под самым сердцем. Потом я привык -- стыдно сознаться, мне стало свободно, легко, почти отрадно постоянное настроение к спорам и нападкам. Я свыкся с ненавистью”.5
Именно такое настроение сопутствовало Самарину при написании подробной и документально подкрепленной Истории Риги. 1201 - 1845, Писем из Риги. Последнее письмо -- седьмое -- он дописал незадолго до окончания срока рижской командировки, в июне 1848 года. Самаринские письма это небольшая по объему работа, написанная эмоционально, хлестко, порой резко и зло. Она слишком многое предопределила в жизненном пути автора: Петропавловская крепость, быстрое завершение государственной карьеры, особое внимание к балтийской теме на протяжении десятилетий. Письма из Риги отозвались в Рижских письмах, написанных уже в 60-е годы Кришьяном Валдемаром -- одним из вдохновителей первой волны национального пробуждения латышей, для газеты М. Н. Каткова Московские ведомости.
На первых страницах Писем из Риги Самарин писал: “Балтийское поморье, занимаемое нынешними губерниями Курляндской, Лифляндской и Эстляндской, в XII веке тянуло к соседним русским княжениям. Князь Владимир Полоцкий владел Курляндией, Ярослав получал дань от Дерптского округа, а восточная часть Эстляндии входила в состав Новгородской земли. Немецкие летописатели признают это единогласно; у них мы находим свидетельства о мирном распространении православия между туземными племенами”. Эти исторические факты лежали как бы на поверхности, упоминались в русских летописях (Лаврентьевской летописи), в Повести временных лет, в Хронике Генриха Латыша, исторических трудах, но известный политический акцент приобрели, пожалуй, только в работах Самарина. “Казалось, России предназначено было вести за собой Балтийский край к просвещению гражданскому и церковному, но внезапное нашествие немецких купцов, проповедников и крестоносцев надолго расстроило естественнный ход начавшегося развития”.6 Мало того, что немцы отняли у русских балтийский край, разрушили зачатки общинного быта местного населения, крестоносцы, присланные сюда для проповеди католицизма, отняли балтийский край у православия. Политическая, экономическая, религиозная экспансия немцев не принесла с собой культурной экспансии. Укрепленные городки Герсика и Кукейнос (Ерсика и Кокнесе) платили дань Владимиру Полоцкому и были при этом свободны физически и духовно. Напротив, приход крестоносцев превратил свободу местных жителей в крепостную зависимость. Самарин продолжал размышления: “Может быть, нигде разобщение между туземцами и пришельцами не было так глубоко и гибельно для тех и для других, как в колонии Остзейской”.7
Если историки т. н. государственной школы Соловьев, Чичерин определяли Ливонию как государство, то Самарин отказывал Ливонии в государственном начале. Ни один факт из истории края не убедил его. поскольку в этом “химерном образовании” (как назовет в конце XX столетия Ливонию русский историк Л. Н. Гумилев) не слышалось биение цельной жизни.8 Здесь скорее пеклись о сословных правах рыцарства и духовенства, возвыситься до идеи отчизны немецкие правители никогда не могли. И посему идея государственности должна была проникнуть в этот край только извне. К такому заключению приходит Самарин, обозрев первый период истории Ливонии, охватывающий четыре века, от XIII до конца XYI столетия. Иоанну Грозному было дано привнести в этот край государственное начало, но страх, наведенный русским царем и его татарами во время Ливонской войны 1561 -- 1580 годов заставил немцев прибегнуть к защите Польши -- “ближайшей державы, давнишней соперницы России, и в это время сопернице счастливой“. Швеция, как казалось Самарину, также приобрела Ливонию (вслед за Польшей) “случайно, как бы мимоходом”. В первом письме Самарина, которое мы сейчас анализируем, дается перечень основных юридических, экономических, религиозных перемен во времена правления поляков и шведов. Критикуя, Самарин все же признает за польским и шведским правителями стремление облегчить участь местного крестьянства, страдавшего не только от крепостной зависимости, но и от неслыханно жестокого обращения. “Карл XI на лантаге 1681 года предложил уничтожить крепостное состояние”, но на подобные вызовы немецкое дворянство отвечало “народ груб и не оценит блага свободы”.9
Размышления автора Писем
из Риги подводили читателя к выводу, что “присоединение Остзейского края к России было
не случайным результатом удачной войны, не делом хитрости или насилия, но
событием исторически необходимым, подготовленным прошедшей судьбой обеих земель
и географическим их положением. Неспособный (…) облечься в форму
самостоятельного государства, Остзейский край должен был неминуемо пристать к
одной из трех держав, с половины XYI века споривших о первенстве на северо-востоке
Европы. Из них две, Польша и Швеция,
пытались, но безуспешно, удержать его за собой; после них естественно очередь
доходила до России”.1
Такова суть исторического экскурса, изложенного Ю. Ф. Самариным в первом письме из Риги. В других письмах он коснулся вопросов правомочности местного законоуложения, бесправия русского и латышского населения Риги, положения православной церкви в Остзейском крае, подробно описал драматичную историю отречения латышских крестьян от лютеранства и переход в православие.
Биограф Борис Нольде назовет Письма из Риги одним из первых произведений русской политической литературы, в котором проявился “блеск таланта политического писателя”.
* * *
В 50-е годы Самарин, находясь под впечатлением известных событий, повлекших заключение в Петропавловкую крепость, оставил политический жанр, отдав предпочтение критике гегельянства в российской исторической науке. В упомянутых выше небольших статьях он больше занимался осмыслением идеи народности. Как он сам писал, “через народности и только через них, как драма на сцене, разыгрывается действующими лицами” ее величество история. “Если бы не было народности, не было бы живого органа для осуществления и заявления общечеловеческих начал”.11 Нет ничего иного, что может совершаться во времени, кроме развития народа, сообщать народу более общий и высший смысл. Ему представлялись ложными абстракциями в гегельянском духе размышления об истории идей, истории человечества. Для углубленного обоснования идеи народности ему пришлось окунуться и в проблему языка. Он сравнивал язык с домом народного (читай национального) бытия, полагая, что мысль научная как раз и должна опираться на народность мысли. Самарин восклицал: мог же Гегель извлечь “всю свою философию из немецкого языка!” В самаринских призывах погрузиться в глубины русского языка, в народное сознание и тем самым избавиться от засилия гегельянства в российской науке, видится “плен” уже иного германского влияния. (Имеются в виду идеи знаменитого немецкого филолога Вильгельма фон Гумбольта и его последний крупный трактат О различении строя человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества.) Самарин пребывал в полной уверенности, что, углубившись в русский язык, в народное, национальное сознание, можно создать не только оригинальные истинно русские труды в области истории, философии, и только таким путем придти к осознанию общечеловеческих начал. “Ведь история движется вперед свободным совпадением народностей с высшим требованием человечества. Чем свободнее, глубже и шире это совпадение, тем выше стоит народ”.12
Уже в XX столетии Н. А. Бердяев в своей знаменитой работе Русская идея написал: “Построение русской истории славянофилами (…) было совершенно фантастично и не выдерживает критики. Славянофилы смешали свой идеал России, свою идеальную утопию совершенного строя с историческим прошлым России”. Нельзя не признать точность и справедливость этого замечания, как и то, что “русскую историческую науку разрабатывали главным образом западники”.13 Да, это так. И все же усилия славянофилов не остались незамеченными. Как сто лет назад, так и сейчас -- в период грандиозных геополитических, исторических перемен живучее имперское сознание использует идеи Хомякова, Самарина, приписывая им то, что ими вовсе не подразумевалось, вкладывая в их идеи совершенно превратный, искаженнный смысл.
Список цитируемой литературы
1 Ю. Ф. Самарин. Сочинения. - М., 1877. - Т. 1. - С. 35
2 См. более подробно монографию А. Н. Цаматули. Борьба течений в русской историографии. - Л., 1977.
3 Ю. Ф. Самарин. Сочинения, Т. 1. - С. 52
5 Ю. Ф. Самарин. Сочинения. - М., 1889. - Т. 7. - XLIII - XLY с.
6 Там же, С. 4 (Для сравнения можно обратиться к последнему академическому изданию Хроники Генриха Латыша -- Indrięa Hronika.- Rģgā,1993, а также к монографии известного латышского историка А. Швабе -- A. Ųvābe. Latvijas včsture.- Rģgā, 1990. - 93 - 95 lpp.)
8 Некоторые утверждения Самарина подхватил в своих трудах по истории Л. Н. Гумилев. Особенно следующие: Балтийское поморие -- это “исконно русская земля”; немцы, живя в пределах Российской империи, держались обособленно и даже отсужденно, хотя и служили царскому правительству. См. об этом более подробно Л. Н. Гумилев. Древняя Русь и Великая степь. - М., 1989; От Руси к России. - М., 1992.
9 Ю. Ф. Самарин. Сочинения, Т. 7. - С. 17
11 Ю. Ф. Самарин. Сочинения, Т. 1. - С. 152
13 Н. А. Бердяев. Русская идея : Вопросы философии. - М., 1990. - № 1. - 97 - 98 с.
