Главы из монографии "Взыскуя истину"
Светлана Ковальчук
Жизнеописание Ю.Ф.Самарина
Не всегда бываешь доволен своею правотою;
вынужденное признание может быть столь же
тягостно для того, кому его высказывают, как
для того, кто свидетельствует истину вопреки
своим личным симпатиям.
(Из письма Ю.Ф.Самарина к Э.Ф.Раден.)
Юрий Федорович Самарин по отцовской и материнской линиям принадлежал к старинным дворянским родам. Дед его со стороны матери князь Ю. А. Нелединский-Мелецкий некогда был и даровитым литератором, и влиятельнейшим придворным вельможей, состоявшим в должности статс-секретаря при Павле I, а в царствование Александра I стал сенатором и почетным опекуном. Долгие годы дед Самарина служил на ниве российского просвещения, возглавляя различные учебные заведения. Ю. А. Нелединский-Мелецкий был венчан с княжной Е. Н. Хованской, родившей двух дочерей и сына.[i] Императрица Мария Федоровна (мать императора Александра I) благоволила к младщей дочери -- Софье, пожаловав ее во фрейлины. Отец Самарина -- Федор Васильевич -- боевой офицер, участник Отечественной войны 1812 года, особенно продвинулся на придворной службе, женившись в 1818 году на Софье Юрьевне. Ровно через год 21 апреля (по старому стилю) 1819 года появился у молодых супругов первенец, названный в честь именитого деда. На крестинах восприемником от купели был сам Александр I. До 1826 года многодетное семейство Самариных жило в Петербурге. Федор Васильевич, будучи чадолюбивым и осознавая отцовскую ответственность, вышел в отставку с придворной службы в чине действительного статского советника и переселился в Москву. Он создал прекрасную домашнюю школу, приложив немало усилий и средств для образования детей, приглашая в дом даровитых учителей. Кстати, русский язык юному Юрию Самарину, говорившему с детских лет на нескольких иностранных языках (в ущерб русскому), преподавал молодой Н. И. Надеждин, ставший впоследствии известным литератором, профессором Московского университета.
16-летним юношей Самарин поступил в Московский университет, где проучился три года на словесном отделении. Его однокашниками были К. С. Аксаков, М. Н. Катков. Сдав по окончании курса магистерский экзамен, Юрий Федорович несколько лет посвятил написанию диссертации об известных деятелях православия петровской поры Стефане Яворском и Феофане Прокоповиче. И успешно защитил ее в первых числах июня 1844 года. Успех диссертации укрепил в молодом Самарине тайную надежду на отцовское согласие на продолжение научной карьеры в стенах Московского университета. Но старший Самарин отверг проекты сына как недостойные отпрыска столь знатной фамилии. Благодаря связям в Петербурге, в августе того же года Юрий Федорович оказывается на службе в министерстве юстиции, что и отвечало чаяниям отца. Вот послужной список Самарина до приезда в июле 1846 года в Ригу: работа в Сенате, с февраля 1846-го в министерстве внутренних дел, в комиссии, ведовавшей устройством быта лифляндских крестьян.
Вообще 1844 год был полон и знаменательными событиями. Одно из них -- окончательное духовное сближение с А. С. Хомяковым, которое сам Самарин назовет “поворотом к лучшему”.[ii] Духовное сродство с Хомяковым увело его от излишне пылкого отношения к философским построениям Гегеля, от судьбы учения которого якобы только и могла зависеть судьба православия. Подобное утверждение было выражено Самариным в первоначальном варианте магистерской диссертации. Второе знаменательное событие -- знакомство со знаменитой красавицей Александрой Осиповной Смирновой (урожденной Россет), дружившей с Н. В. Гоголем, А. С. Хомяковым, В. А. Жуковским, М. Ю. Лермонтовым, а когда-то с А. С. Пушкиным. Не только красота, но ум и душевность ее покорили Самарина. Долгие годы они состояли в переписке. Александре Осиповне доверялись сокровенные мысли о прочитанном, увиденном и о самом себе. Вот несколько строк из рижского письма 1847 г. Самарина к Смирновой: “Неужели я не найду себе в царстве русском дела по душе? Я разумею такое дело, которое бы потребовало от меня всех моих способностей, всего времени и сердечного участия (…) Неужели в самом деле не явится на Руси такого человека, власть имущего, разумеется, власть духовную, которому бы можно было вполне отдаться с уверенностью, что он выведет нас в чистое поле, или не зачнется такого дела, которому бы можно было посвятить себя, зная наверное, что оно будет иметь результаты? Шевелится один такой вопрос: это уничтожение крепостного состояния. Если бы дожить до этого времени”.[iii] Ей же в 1849 году напишет: “Начинателем новой семьи я не буду”. И действительно не стал. “Одиночество меня не пугает”.
Итак, летом 1846 года Юрий Федорович приезжает в Ригу в составе ревизионной комиссии министерства внутренних дел. Из письма А. Н. Попову: “Вот я и в Риге, в сквернейшем трактире, и обдает меня со всех сторон немецким духом. Трудно поверить, что находишься в России (…) Скучненько в Риге! Город не представляет решительно никаких общественных ресурсов. Адрес в Риге: Малая Кузнечная улица, дом Шульт, 263 и 264”.[iv] В Лифляндии Самарин работает много и усердно. Блестящее знание языков помогает при изучении богатейших архивов. Из письма к Попову: “Попадались и любопытные вещи для русской истории, между прочим, свидетельства немецких историков о мирном распространении православной веры в Лифляндии до прибытия немцев”.[v] Составление служебных записок увлекло Самарина необходимостью сбора архивных документов по истории Ливонии, истории Риги. И если усилия в служебных начинаниях не принесли реального успеха, то оказались плодотворными для написания исторического труда История Риги и знаменитого памфлета Письма из Риги. Все решения и пожелания министерской комиссии по возвращении в Петербург оказались заблокированными т. н. Остзейским комитетом - комитетом высокородных потомков немецкого рыцарства, верой и правдой служивших Дому Романовых. Царское правительство на протяжении десятилетий находилось под непосредственным влиянием этого комитета.
Два года жизни в Риге не могли пройти бесследно - они стали наверно роковыми в дальнейшей судьбе Самарина. Балтийский опыт окончательно и определенно сформировал политические пристрастия Юрия Федоровича. Мысли о крае, резкие и даже едкие, Самарин выразил не только в частной переписке, “уверовав в глубокую и систематическую вражду немцев к русским и России”.
Возвратившись в середине лета 1848 года в Петербург, а затем и в Москву, в связи с окончанием работы комиссии в Риге, Самарин по-секрету стал давать верным друзьям написанную незадолго до отъезда из балтийского края рукопись, названную Письма из Риги. Читателями ее стали граф Строганов, генерал Ермолов, митрополит Московский Филарет, Хомяков, Попов. Но все тайное становится явным. Случилось так, что рукопись оказалась на письменном столе царя. В марте 1849 года Юрий Федорович попадает в Петропавловскую крепость -- Николаю I после прочтения писем пригрезилась возможность повторения декабрьских событий 1825 года на Сенатской площади в Петербурге. Государя оскорбили резкий тон писем, критика политики царского правительства в отношении Остзейского края, радикализм предложений Самарина по реорганизации жизни западной окраины России. Личной встречей с императором окончилась для Самарина рижская командировка. Наверно, тень Александра I -- крестного отца -- спасла его от длительного заключения.
Радикализм политических суждений Самарина, выраженный в Письмах из Риги, по крайней мере на три десятилетия опережал реальные события, они стали своего рода пророчеством. Только в начале 80-х годов прошлого столетия после ревизии сенатора Манасеина, началась реализация политики русификации балтийского края, к которой неустанно призывал Самарин. Избежав длительного заключения, Юрий Федорович не избавился от репутации неблагонадежного для представителей официальных властей. Рижская командировка печально сказалась и на министерской карьере -- негласный надзор устанавливался за ним и в Симбирске, да и в Киеве, куда он следовал по распоряжению министерства. Вскоре он вынужден был уйти в отставку. Несколько лет длилось вынужденное бездействие. Только с началом подготовки крестьянской реформы ум и знания Самарина были востребованы: ему предложили принимать участие в редакционных комиссиях самого разного уровня.
В 1859 году в жизни Самарина случилось знаменательное событие -- непосредственная встреча с Германией. Заболев после напряженного труда в редакционных комиссиях он поехал лечиться на воды. О столь важном событии биограф Самарина барон Борис Нольде писал: “Впечатление было глубоко, и весь этот строй пришелся ему по душе. Самарин боролся с немецким элементом в России в эпоху Писем из Риги, и ему предстояло в будущем возобновить эту кампанию с еще большей резкостью и ожесточенностью. И несмотря на это, Германия такая, какой он ее узнал осенью 1859 года, была для него родственна и близка по духу. Он был человеком глубокой внутренней дисциплины и сильной воли. Попадая в Германию или изучая германские учреждения, он чувствовал себя в атмосфере, которая ему давала то, чего так не хватало в родной стране”.[vi]
Противоречивость чувств, одолевавшая Самарина от впечатлений от Германии, была дополнена знакомством с удивительной женщиной -- баронессой Эдитой Федоровной Раден, представительницей старинного курляндского рода, служившей в те годы камер-фрейлиной великой княгини Елены Павловны.[vii] Самарин не впечатлил ее. Более того, он ей очень не нравился. Эдита Федоровна в глубине души смеялась над преувеличенным почтением, окружавшим персону Самарина как автора нашумевших Писем из Риги, ходивших, кстати сказать, в списках вплоть до 1882 года. Сблизились они, пожалуй, в 1864 году, встретившись на отдыхе в Рагаце. Широко образованная, утонченная и сердечная Эдита Федоровна была достойным собеседником Самарина. Как-то раз на одном из вечеров, проведенным им у великой княгини, завязался острый спор с баронессой Раден об остзейских провинциях. Эдита Федоровна без обиняков обвинила его в предвзятой враждебности к немцам. Самарин защищался. Салонный спор положил начало их глубокой, искренней дружбе, устоявшей вопреки разнице вероисповеданий и убеждений. Вплоть до кончины Юрия Федоровича они состояли в переписке.[viii] Необходимо отдать должное этой проницательной женщине, старавшейся искренне понять логику политических и религиозных пристрастий Самарина, несмотря на обуревавшее ее чувство протеста. В одном из писем баронесса писала об уязвимости протестантизма, но указывала на “святое оружия”, коим он силен. Перед этим оружием “отступают все его слабости: он ищет истину для истины и стремится к ней”. В поисках этой истины Эдита Федоровна углубилась в православие, перевела на немецкий язык, а затем на собственные средства издала в Берлине в 1869 -- 1870 году предисловие Самарина к богословским сочинениям А. С. Хомякова и его работу Церковь одна.[ix]
Рижские впечатления 40-х годов, общение с Эдитой Федоровной, поездка в Царство Польское вскоре после восстания в 1863 году подвели Самарина к идее написания нескольких серий книг под общим названием Окраины России. Первая серия, по замыслу Самарина, должна была быть посвящена русскому балтийскому поморию, вторая -- северо-западным окраинам, а третья -- Польше и юго-западному краю.
Будучи в России, обрушить всю силу гнева на немецкое рыцарство Юрий Федорович не мог из соображений безопасности. Ему необходим был вольный воздух западноевропейских столиц -- Берлина, Праги, Лондона, Парижа. Первая книга из балтийской серии, посвященная осмыслению самых разнообразных проблем Лифляндской губернии (положение православия и православных латышей, крестьянский вопрос, общественное и финансовое управление и др.), увидела свет уже в 1868 году. Появление в Праге этого тома вызвало скандал и бурю возмущений не только в высших кругах Петербурга. Самарину, как и двадцать лет назад, пришлось объясняться с царем. Юрий Федорович, издавая книгу на свой страх и риск, как частное лицо и на свои собственные средства, не испрашивал ни поощрения, ни одобрения. Осенью 1868 года ему не изменило мужество -- он вернулся в Москву, где был сразу приглашен к генерал-губернатору. Отзыв царя о Балтийской серии горестно изумил: Его Императорское Величество Александр Второй были крайне возмущены пражской публикацией. Сие исключительное обстоятельство внушило Самарину мысль “повергнуть оправдание непосредственно к стопам” царя. Накануне Рождества Христова, 23 декабря 1868 года, им отправляется всеподданейшее письмо, в котором духовная независимость, смелость и прямота суждений, прозорливость и одержимость натуры Самарина сказались в полной мере. Все возможные ходы, карательные меры правительства были просчитаны и описаны царю. (Кстати сказать,что судебного разбирательства, ареста Самарина или изданных книг не последовало.) В письме к царю утверждалось, что книги его от “первой строки до последней, посвящены защите государственных интересов России, против неумеренных и постоянно возрастающих притязаний Остзейского провинциализма”.[x] Особые права и привилегии должны быть ликвидированы: Лифляндская, Курляндская, Эстляндская губернии должны жить в соответствии общероссийским законам; законодательная и экономическая основа православной церкви должна быть взята под неусыпный контроль правительства; государство должно следить за положением местного крестьянства; русский язык должен быть введен в делопроизводство губернских канцелярий. Если правительство не смеет завершить то, что Петр I оставил незавершенным -- довести до логического конца факт присоединения балтийского края к Российской империи, то свою позицию Самарин обещал царю отстаивать всеми возможными средствами. Впрочем, реакция правительства, хоть и не столь явная, но все-таки была -- в Третьем отделении царской охранки завели папку под названием “Дело о Самарине, издавшем за границей книгу Окраины России”.[xi]
В том же 1868 году немецкое дворянство отправило Александру II Всеподданейший адрес, дабы отвести самаринские наветы. Бурно и решительно реагировали немецкие историки из Дерптского университета Г. фон Бокк и К. Ширрен, опубликовав оскорбительно резкий ответ Самарину, который, в свою очередь, не удержался от ответа немецким профессорам. Для баронессы Раден выход Балтийской серии стал истинным испытанием. Всего вышло шесть книг этой серии. В последнем томе, увидевшем свет в 1876 году, Юрий Федорович вновь проявил себя как блестящий знаток крестьянского вопроса, истории крестьянского законодательства Лифляндской губернии. Еще бы -- этой темой он занялся ровно 30 лет назад.[xii]
Когда последний том Балтийской серии лежал в берлинской типографии, Самарина не стало. Ошеломляющей была его внезапная смерть -- незначительный порез пальца вызвал гангрену. Он умер в Берлине 19 марта 1876 года. Неожиданность кончины усугубили еще и следующие обстоятельства, потрясшие его единомышленников. А. И. Кошелев свидетельствует: “Грустно было для нас лишиться такого прекрасного человека и такого полезного и даровитого деятеля; но трагичность его кончины нас особенно поразила. Имея огромную семью -- мать, братьев, сестру, и состоя в дружбе и приязни с весьма многими, он умирает в полном одиночестве, посреди людей чужих; сердечно и глубоко любя Россию и ее народ, он оканчивает жизнь на чужбине; воевавши постоянно и горячо против немцев, он в последние свои дни и часы окружен только немцами; известный не только в России, но и в Европе, он умирает в немецком Krankenhaus’e под чужим именем; наконец, православный христианин и ревностный поборник православия, он не имеет утешения веры при последних страданиях (священник приезжает, но находит его уже в беспамятстве), и церковь православная при русском посольстве не впускает к себе тело усопшего, и он отпевается в протестантской церкви! Это ужасно!”[xiii]
Скупой лютеранский обряд в скромной кирхе, тихая молитва безвестного пастора примирили Юрия Самарина с немцами.
Далее А. И. Кошелев вспоминает о погребении Ю. Ф. Самарина в Москве в Даниловском монастыре: “Было стечение людей огромное и только блистал своим отсутствием представитель власти”. Князь Долгорукий -- московский генерал-губернатор получил инструкцию из Петербурга игнорировать траурную церемонию. Печать, как и все общество, живо высказывала сочувствие, забыв и распри и разногласия. Этому способствовало то, что покойный “не кадил власти”, не принял даже орден Святого Владимира, “и был если и не гоним, то заподозрен и нелюбим правительством”.
Самарин был независим, свободен, горд и одинок. Как он жил, так он и умер.
* * *
Если не Самарин, то, может быть, один из его главных оппонентов профессор Карл Ширрен постиг абсолютную правду, уловил окончательную истину, размышляя о русском и немецком факторах в истории Ливонии? Ведь он пережил Самарина на 34 года. После дерзкого ответа Юрию Федоровичу на его первый выпуск Балтийской серии радикально настроенные круги в Москве и Петербурге вынудили царское правительство уволить проф. Ширрена из университета. Он оставил кафедру в Дерпте и переселился в Кельн. Поощряемый балтийскими немцами приступил к поиску документов, относящихся к истории и итогам Северной войны, в результате которой и начали постепенно отходить к Российской империи на протяжении XYIII столетия прибалтийские земли. Свидетельства, выписки, документы, по замыслу Ширрена, должны были оправдать немцев и тем самым обосновать их претензии на особое положение в этих губерниях. В четвертом томе Latvju Enciklopèdija, опубликованном в США под редакцией известного латышского историка Эдгара Андерсона, в статье о Карле Ширрене написано, что в результате многолетних поисков профессор открыл слишком много неприглядных фактов. “У балтийских немцев было больше вины, нежели славы”. Большую часть громадного архивного собрания пришлось профессору предать огню, дабы не нанести серьезнейшего удара своим соплеменникам.[xiv]
Вечный евангельский вопрос, что есть Истина, мучил Самарина, не давал покоя Ширрену. Каждый из них был уверен, что только одному ему и его сторонникам принадлежит эта вечно ускользающая, порой призрачная, относительная в своей абсолютности, историческая истина, историческая правда. На склоне лет убеленному сединой К. Ширрену пришлось с горечью признать, что каждая историческая истина относительна, а самонадеянное якобы знание этой истины равноценно ее фактическому незнанию.
Завершить рассказ о судьбе Самарина хочется словами выдающегося немецкого философа XX столетия Карла Ясперса: “История не завершена, она таит в себе бесконечные возможности; любая концепция познанного исторического целого разрушается, новые факты открывают в прошлом не замеченную нами раньше истину. То, что прежде отпадало как несущественное, обретает первостепенную значимость. Завершение истории кажется нам невозможным, она движется из одной бесконечности в другую, и бессмысленно прервать ее может лишь внешняя катастрофа”.[xv]
Список цитируемой литературы
[i] Внуки Ю. А. Нелединского-Мелецкого оставили воспоминания о жизни славного деда. Так старший внук (сын дочери Аграфены) князь Д. А. Оболенский-Нелединский-Мелецкий опубликовал в 1876 году в Петербурге воспоминания под названием Хроника недавней старины. В 1867 году в журнале Русский архив уже другой внук, Н. Ф. Самарин, напечатал очерки жизни и переписку Ю. А. Нелединского-Мелецкого.
[ii] Об этом сближении писали: Н. А. Бердяев в Русской идее, о. Г. Флоровский в монографии Пути русского богословия, о. А. Иванцов-Платонов в предисловии в 5-му тому сочинений Самарина.
[iii] Ю. Ф. Самарин. Сочинения. - М., 1911. - Т. 11. - 373 - 374 с.
[vi] Б. Э. Нольде. Юрий Самарин и его время. - Париж, 1926. - С. 123
[vii] Русский биографический словарь. - С-Пб., 1910. - 369 - 371 с. -- статья о баронессе Э. Ф. Раден.
[viii] Ю. Ф. Самарин и баронесса Э. Ф. Раден. Переписка 1861 -- 1876 гг. - М., 1893 (на французском языке).
[ix] Самарин доверил Э. Ф. Раден свои Записки, в которых содержалось редкостное по проникновенности воспоминание о Хомякове, описана тщательно скрываемая от стороннего взгляда интенсивная религиозная жизнь. После смерти Юрия Федоровича Раден передала часть Записок в редакцию Татевского сборника, а уже позже воспоминание о Хомякове было воспроизведено в книге о. П. Флоренского Около Хомякова. ( Сергиев Посад, 1916. - 51 - 55 с.) Приведу только два фрагмента из Записок Ю. Ф. Самарина. “Хомяков понимал христианское Откровение, как живую, непрерывную речь Божию, непосредственно обращенную к личному сознанию каждого человека, и вслушивался в нее с напряженным вниманием. Наши разговоры нередко касались этой темы и по поводу общаго вопроса о значении Промысла в истории человечества, народа или отдельного лица, но он никогда не вводил меня в область собственных внутренних ощущений. Один только раз дано было проникнуть в тайное этой непрерывной беседы его с Богом… Не было в мире человека, которому до такой степени было противно и несвойственно увлекаться собственными ощущениями и уступить ясность сознания нервическому раздражению. Внутренняя жизнь его отличалась трезвостью, -- это была преобладающая черта его благочестия. Он даже боялся умиления, зная, что человек слишком склонен вменять себе в заслугу каждое земное чувство, каждую пролитую слезу; и когда умиление на него находило, он нарочно сам себя обливал струею холодной насмешки, чтобы не давать душе своей испаряться в бесплодных порывах и все силы ее опять направить на дела”.
[x] Ю. Ф. Самарин. Сочинения. - М., 1890. - Т. 8. - С. XIY
[xi] Более подробно об этом факте можно прочесть в книге -- Н. И. Цимбаев. Славянофильство. - М., 1986. - С. 264
[xii] Биографы Ю. Ф. Самарина, подвергая сомнению некоторые положения Балтийской серии, тенденциозность стиля, тем не менее сходятся в том, что отнюдь не эта серия книг составила славу его жизни. Главным делом его жизни называется участие в подготовке крестьянской реформы в России, глубина и обстоятельность знания крестьянского вопроса в Лифляндии. Таково мнение Б. Э. Нольде, Б. Н. Чичерина (Воспоминания. - М.,1991), Э. Андерсона (Latvju Enciklopèdija. - Rokville, 1990. - 4 sèjums. - 213 lpp.).
[xiii] А. И. Кошелев. Записки. - М., 1991. - С. 175
[xiv] Latvju Enciklopèdija, 4 sèjums, 557 - 558 lpp. - на этих страницах помещен материал о проф. Карле Ширрене.
[xv] К. Ясперс. Смысл и назначение истории. - М., 1991.- 276 - 277 с.
