Русские в Латвии. Из истории и культуры староверия. Выпуск 3
Борис Инфантьев. Латвийские староверы в творчестве латышских прозаиков*
(*)
1. Адольф Эре - бытописатель латгальских староверов
2. Староверские эскизы в прозе Яниса Яунсудрабиня, Дзинтарса Содума, Антона Аустриня
3. Старовер в латвийской армии (Автобиографическая проза Яниса Плаудиса и Улдиса Германиса)
Основные принципы старообрядчества, хотя нередко с православных позиций, были известны латышским читателям уже с 80-х годов XIX века, когда Фрицис Бривземниекс, знакомя латышей- лютеран с русской православной культурой, опубликовал повесть о жизни и деятельности патриарха Никона. Однако этим сведения о сравнительно многочисленном русском населении Риги и Восточной Курляндии ограничивались. Что касается староверов Латгале, которая входила в состав Витебской губернии и не рассматривалась как составная часть латвийских земель, то о них лифляндские и курляндские латышские писатели имели весьма поверхностные представления. Не следует забывать также, что староверы в те годы не пользовались особым расположением православной иерархии и Российского государства и в силу этого не могли привлекать особого внимания и интереса латышских писателей, которые в те годы старались искать поддержки своим национальным устремлениям у славянофилов и панславистов, относившихся к староверам весьма недоброжелательно. Даже новотеченец Райнис, уроженец той части Латвии, где про староверов не могли не знать, в своем творчестве и публицистике ни разу о них не упоминает.
Положение меняется в годы независимой Латвии (20—30 годы XX века), когда Латгале включают в состав Латвии и староверы получают все гражданские права этой республики. Теперь в сферу внимания латышских писателей, особенно тех, которые родились, жили и работали, так или иначе соприкасаясь с этим регионом, входит эта как бы частично до того времени забытая, и в то же время овеянная какой-то романтической дымкой, загадочная страна, ее своеобразный жизненный уклад, язык, религия, живые еще древние традиции, своеобразный фольклор, во многом неизвестный или забытый в Видземе и Курземе. Внимание латышских прозаиков привлекает и весьма многочисленное русское население Латгале, также существенно отличающееся от того русского населения Видземе и Курземе, которое было либо наследием царского режима (чиновники, отставные офицеры царской армии, духовенство, учителя-обрусители, врачи, адвокаты), либо представляло весьма солидную армию эмигрантов из советской России. По понятным причинам этот контингент русских в латышских литераторах особого интереса не вызывал. В Латгале было также немало русских той же категории. Но интерес латышских писателей вызвало старожильческое русское население Латгалии - староверы, переселившиеся в Латгале и Верхнюю Курляндию в XVII веке.
Близость и понимание, почти родственные чувства связывают латгальских староверов и живущих с ними по соседству латышей- католиков в прозе Адольфа Эрса (1885-1945). Уроженец Латгале, свои отроческие годы будущий писатель провел в Цесисе, посещая там школу и учительские курсы. Как участник революции 1905 года вынужден был покинуть Латвию. В Петербурге посещает музыкальную школу, а средства на пропитание добывает в качестве ресторанного и циркового музыканта. Испробовал работу домашнего учителя, электротехника, коммивояжера. 1911-1914 годы проводит в разных местах Латгале. С 1914 года - редактор газеты «Лидумс» в Риге, затем в Валке. В 1919-1920 годах - участник боев за независимость Латвии, затем - литературный сотрудник разных центральных латышских газет. Автор 37 книг, преимущественно прозаических. Третья часть его произведений посвящена Латгале, которую писатель полюбил всем сердцем.
В рассказах и романах Адольфа Эрса староверские и латгальские девушки вместе гадают о замужестве, помогают друг другу в любовных делах, в нелегкой семейной жизни. Не исключены даже браки молодых людей разных вероисповеданий, по крайней мере, в мечтах. Последнее обстоятельство тем более примечательно, что католическая церковь - а она в Латгале пользовалась абсолютным авторитетом - неодобрительно смотрела на такие союзы, и латгальские католики для совершения бракосочетаний с иноверцами должны были уезжать в иные страны, например, в Италию или Францию, где церковные правила были более либеральными.
«Староверские» произведения Адольфа Эрса изобилуют точно схваченными приметами быта русских людей Латгале, их обычаями и поверьями. Познакомимся подробнее с двумя его рассказами, наиболее ярко отражающими русско-латгальское дружеское взаимопонимание.
Сюжет рассказа «Возвращение Антония в жизнь» повествует о необычных событиях, сопровождавших женитьбу Игната, владельца двадцати десятин земли (зажиточный дня Латгале хозяин!) «в староверской деревне на шестой версте от местечка». На кирмашах он славился «рукой, быстрой на угощенье», поэтому пользовался уважением у барышень, которые его считали богачом и завидным женихом. Отец Игната «еще мужик в силе», в свое время отъезжал на заработки в Москву и Питер и собрал, как говорили досужие люди, «не мало грошей на своей банковской книжке». Теперь он был наставником в моленной, которая находилась рядом с его двором. Отец в ведение хозяйства более не встревал, доверяя это сыну, который, кстати, решил в том году обзавестись женой. «Женщины были причиной тому, читаем дальше в рассказе, что Игната которое воскресенье можно было встретить и у моленной, и у трактира, где собирались люди. Барышни-католички считали Игната завидным женихом и сожалели только о том, что он был русским и старовером; в силу традиции своей веры женихом для них он быть не мог». Частенько пропадал Игнат в переулке, где жила Таисия и рядом - подружка Геля, богобоязненная католичка, неравнодушная к молодому и красивому ксендзу Донату.
За староверкой Таисией предполагалось хорошее приданое, и Игнат надеялся одновременно добыть хорошую жену и улучшить свое и без того неплохое материальное положение. И Таисии Игнат нравился. Но судьба, как говорит автор рассказа, любит
подшучивать над людьми. Случилось так, что однажды в гостях у Таисии Игнат увидел ее подругу Гелю. На молодого парня новая его знакомая произвела неотразимое впечатление. «Что такое, - рассуждал он,- медлительная, дородненькая Таисия по сравнению с веселой, скорой на подъем Галей? Чего стоит приданое Таисии против красоты Гели?» И в его сердце зажглась искорка, «которая стала бушующем пламенем и превратила в пепел его практическую рассудительность».
Таисия в отчаянии. Ей вполне сочувствует Геля. У подружки возникает план, как заставить Игната образумиться. Геля вроде согласится стать его женой, то есть сесть в его сани, но при первом удобном случае поменяется местом суженой с Таисией, которая таким образом станет законной женой Игната.
И вот в придорожных деревнях уже знают, что Игнат повезет жену. «Что делать в таких случаях? - рассказывает дальше писатель.
- В каждой деревне были устроены заставы, возле которых Игнат должен был платить выкуп, чтобы пробраться дальше, и он охотно платил как деньгами, так и питьем, которое предусмотрительно вез с собой из местечка».
Свадебный поезд Игната издали сопровождают другие сани, в которых едет Таисия с Игнатовым дружком и ждет, не дождется, когда сможет пересесть в сани своего суженого. И вот, наконец, такой случай действительно представился. Поезду пришлось проезжать через деревню, в которой были устроены супретки («supretkas»). В одной ярко освещенной избе играли на гармошке и раздавались песни. Игнат знал, что там собрались праздновать заговены («aizgavenis») и предложил Геле зайти в избу. Геля охотно согласилась - ей это как раз было на руку. Пока Геля с Игнатом развлекались на супретках, Таисия пересела в сани Игната и объяснила толпившимся женщинам, что Геля только в шутку сидела в Игнатовых санях. Она, Таисия, настоящая невеста. Свидетельство тому и сверток молодухи, с которым обыкновенно староверские невесты садились в сани увозивших их женихов. Женщины несколько опешили и не знали, верить ли. Им, конечно, больше бы нравилось, чтобы Игнат взял в жены староверку, хотя с разрешения родителейможно было брать в жены и католичку.
Игнат так опьянел «от пива и счастья», что сначала не заметил перемены в своих санях. Но когда понял, что произошло, страшно рассердился. Таисия стала его успокаивать: «Милый, что ты расстраиваешься?.. Ведь это я была та, за которой ты приехал. Ведь по мне ты вздыхал, у меня проводил долгие вечера. Я единственная твоя суженая». И произошло чудо. «От теплых рук Таисии в сердце охмелевшего Игната проникло что-то вроде теплоты. Злоба понемногу отступила: ведь Геля ему ничего не обещала, всегда была холодной и гордой, в то время как Таисия была добренькой». Но самое главное: «Наступает великий пост и с завтрашнего дня привозить жену нельзя будет. Если не женюсь - скажут: потерял пьяный голову. Деревенские девушки привяжут на спину кость.. .Куда тогда денешься, где добудешь жену...»
Рассказ этот примечателен не только занятным, необычным, возможным только у староверов, сюжетом, но и точными приметами староверского бытового уклада и психологии.
Такое же тесное сосуществование светит и в другом рассказе А.Эрса «Туфля святой Софии». Здесь латгальская девушка-католичка выступает в роли повествователя о совместных гаданиях про женихов с подружкой староверкой Феней.
Основное содержание повествования - гадание обеих девушек о замужестве. Происходило оно в день католического праздника «трех королей» (у староверов - «крещенье» празднуется через две недели после католического праздника. - Б.И.). Итак, Феня-староверка и ее католическая подружка вместе гадают именно в этот день. Но гадают так, как гадают католики в день «трех королей», а староверы в «крещенский вечерок». После гадания Гришка неожиданно зачастил ходить к рассказчице, за что Феня на нее некоторое время была сердита, хотя подружка не давала на то никаких оснований: она сама была влюблена в ангела, который явился ей в ту ночь гадания и которому она обещала быть верна до конца жизни.
В завершение рассказа читателю сообщается, что события завершились благополучно: Феню увез Гришка, они живут согласно, хотя Гришка пьет еще больше.
Рассказ этот интересен описанием во всех подробностях увоза староверскими парнями жен. Некоторое недоумение вызывает время гаданий. Может быть, эти гадания - отголосок той древности, когда еще не было ни католиков, ни староверов?
В романе Адольфа Эрса «Крест на обочине» (1938 г.) - другие типичные стороны латгальского староверского быта, которые проявляются в их тесном общении с соседями-латгальцами. Вот учитель Лапениекс пишет вместо неграмотных крестьян своей же или соседней деревни письма. Разумеется, в том числе и староверам. В них - вся несложная деревенская жизнь.
«Учитель знал, говорит автор романа, что надо дальше писать - о поклонах, и на листе бумаги появлялось: «Поклон тебе от матери, поклон от тетки Матрены, поклон от тетки Пашки, поклон от Сафоновны, низкий поклон от тетки Аграфены, поклон от соседа Амельянова, поклон от соседа Иванова, поклон от Лопатникова».
Письма в таком же духе написал учитель еще нескольким. Послал также два сетования матерей двум дочкам в Петербург, советы двух отцов сыновьям, которые ушли в Курземе каменщиками.
Роман этот, однако, примечателен не только стилистикой писем. В нем запечатлена еще одна характерная для Латгале сцена - сцена драки. То были драки, причин которых, как говорит писатель, «никто не мог понять», но которые происходили между староверами и латгальцами.
«Все началось с того, что кто-то крикнул «Уж эти новые учителя...» и оттолкнул «русачка» («krievelis»). Не зная, о чем спор, но, увидев на одной стороне учителя Антона с «русачками», на другой Лапениека с латгальцами, все присутствующие примкнули то ли к одному, то ли к другому лагерю. Русские на улице присоединились к своим, и настоящая битва только теперь началась с криками, воплями, скрежетом зубов, как будто все черти из ада высыпали наружу. Забыты соседское согласие и добрые отношения. Озлобленные пивом головы совсем разгорячились, а кулаки размахались. Они бросались во все стороны, били и отбивались, как пылающие жернова... Никто не смотрел, куда кулак попадал, куда нога ударяла. Все части человеческого тела были в работе:
ноги лягали, как будто под пятками были горящие угли, локти и кулаки искали самого сильного противника; куда не попадали руки или ноги, там стукались лбами. Шапки летали по воздуху, рукава трещали, разрываясь от плеч до ладоней».
Картина боя в романе расширяется, набирает силу, становится все драматичнее, все острее.
«Девушки, каркая как вороны, убегали с поля битвы. Но женщины, видя, что мужчинам приходится туго, закрывали глаза и тоже кидались в кучу, как в бушующую пучину, и, не думая о своих головах и глазах, пытались оторвать от мужей набросившихся на них врагов, хватаясь то за фалды пиджаков, то за ноги, с криком, как будто настал их последний час. Коровы в хлевах, почуя беду, замычали, собаки залаяли».
В ход пошло оружие.
«Конца битвы не предвиделось. Чтобы нанести решающий удар, кто-то из русских вырвал из палисадника шест и орудовал им по спинам, словно по мешкам с мукой или запыленным шубам. На мгновение вояки остановились, озираясь и стараясь понять, что происходит, но, увидев у русского в руках шест, и другие стали хватать что попало, кто - полено, кто - шест из изгороди, кто - стиральную скалку, кто - скамейку, и устремлялся в бой, не отличая больше друзей от врагов».
Исход боя.
«Вдруг кто-то крикнул: «Это же наш. Прекратите!» Все посмотрели, кто же это - «наш». Никто уже не помнил, кто на чьей стороне сражается, кто - наш, кто - ваш, и остановились, чтобы одуматься. Так побоище и закончилось. Размышления пробудили утраченный разум. Битва закончилась без победителей и побежденных. Никто уже не понимал, за что дрались. Но вот - полюбуйтесь: у одного разбито ухо, у другого - губа, у третьего - синяк над глазом. А что под одеждой, того не видать. Никто больше не понимал, что произошло и кто драку затеял».
В романе «Помещики» (1931 год) перед читателями тот же вездесущий в прозе Адольфа Эрса Гришка. На этот раз он у соседа на супретках так растягивает гармошку, что «сердце вынимает, так медленно и жалобно, что в груди пробуждается как бы любовь, которой нет, но о которой мечтаешь. И тогда хочется плакать. Свой вальс Гришка называет «Осенние листья». Смешно: вальс и осенние листья. Но хочется слушать без конца. Гришка, голову наклонив, смотрит в потолок, как будто оттуда посыплются осенние листья, и играет. Но когда он наклоняется вперед, словно желая гармошку съесть и глазами и ноздрями, и начинает играть польку, ноги ни за что не могут устоять на месте. Надо танцевать, хочешь ты этого или не хочешь. Тогда парни и девушки хватаются за руки и кружатся шибко, шибко. Пол гремит и дрожит как под сотней молотильных цепов, воздух накаляется, как в овине. Люди кружатся, пока спины не взмокнут, как у загнанных лошадей, а ноги не одеревенеют. И так до одиннадцати».
Так обстояло дело на заговенах перед великим постом. Возвращается «Гришка с гармошкой» на страницы романа весной, после Пасхи.
«Гармошка опять растягивается, вздыхает и смеется. Но это не осенние вздохи листьев, а весенний сон, который в вальсе выражает Гришка. Фране нравятся Гришкины черные усы и бравая выправка. И что в нем за прыть, когда он на гармошке отхватывает галоп так, что слышно далеко за деревней! Как парни с девушками кружатся! Иная пара до осени поженится. Франя тоже вышла бы замуж, если бы Гришка взял. Он в солдатах уже побывал, никаких преград нет».
Пресловутый «Гришка с гармошкой», брань, сквернословие и драки, как присущие староверским парням постоянные спутники, промелькнут и в других рассказах, повестях, романах Адольфа Эрса. Вот Гришка крадет часы у закристьяна (кюстера, или псаломщика. - Б.И.) в рассказе «Закристьян и черт». Корчма «У Калистрата» в рассказе «Салиман в раю», кирмаши в Букмуйже (рассказ «Вдоль озер») славятся тем, что там «парни не дерутся и не сквернословят» как в Кавнатах.
Новеллы, рассказы, названные романы Адольфа Эрса - пить прелюдии, эскизы к большому «староверскому» полотну в дилогии «Голоса земли», написанной зрелым мастером в 1939-1940 годах. Это - повествование о большой страсти Григория Агурьянова из
деревни Арбиданы к Валерии Ганской - дочери ополячившегося литовского помещика Дайновского.
Не вдаваясь в подробное изложение всех перипетий сложной и запутанной сюжетной линии романа, любовных отношений героини (в том числе и с Григорием Агурьяновым), анализа идейных проблем этого романа и художественного мастерства зрелого автора, остановимся лишь на тех его страницах, которые с полным правом можно назвать «этнографической энциклопедией староверов Латгалии».
Гришка появляется уже на 68-й странице первой части дилогии (в романе всего 450 страниц) и не сходит с ее страниц до завершения всего повествования. Его «явление» весьма необычно: во время прогулки Валерии Ганской, недавно приехавшей из Режицы и осматривающей главное богатство своего имения - кондовый лес, к ее ногам падает убитый ружейным выстрелом коршун. А за ним появляется и сам чудесный охотник, которому волею автора суждено стать главным героем повествования: «Бородач с непокрытой лохматой головой, в лаптях на босу ногу». И тут же сопровождающая девушку таинственная знахарка-целительница Каценьмате (на самом деле - родная мать девушки, бывшая хозяйка имения Амилла Дайновская) дает Гришке такую характеристику: «Он пулей тебе кольцо с пальца сшибет [...]. Он большой задира и дебошир. В озерах выстреливает всех уток, а господа его не могут поймать. Он не боится ни Бога, ни черта. Ни он работник, ни бездельник. Катается по кирмашам, дерется. Таковы все Агурьяновы». Из рассказа старой женщины читатель узнает, что старый Агурьян получил землю, когда Земельный банк купил имение Дайновских, разделил на фольварки и на льготных условиях продал русским крестьянам.
Вслед за знахаркой А.Эрс дает характеристику того же Гришки устами его отца Агурьяна Агурьянова (из разговора с женой Прасковьей):
«Не говори, мать, что из Гришки выйдет арестант и каторжник. Нечего печалиться. Только воров и мошенников сажают в тюрьму, а не таких людей. Такой человек годится царю-батюшке, его императорскому величеству и государю. [...] Посмотри только,
как Гришка запрягает лошадь. Лошадь чувствует, что ее укрощает сильная рука. Когда наш сын идет по полю, земля дрожит, колосья ему кланяются. Я им горжусь. Погоди только, пусть он поедет в Петербург на отхожий промысел. Он там женится на дочери купца первой гильдии. В юности и я таким был. Никому дороги не уступал, любому нос разбивал, кто мне кулак показывал. Десять жандармов со мной не могли справиться. Из-за тебя сколько крови пролито в драках с соседними парнями. Таков и Гришка».
Агурьян успокаивает жену: Гришка господского добра не трогает, а дичь - такая мелочь, что за нее в ответе никто не бывает. Главный аргумент старика - его собственный жизненный опыт. «Разве я не был таким же отчаянным, - говорит он жене, - только теперь я вступил на путь спасения души, поста и молитвы. Раньше от меня дрожал весь уезд».
Похождения второго сына Агурьяновых - Василия - тоже выдержаны в типичных для латгальского староверского быта тонах. Он только что приехал с кавнатского кирмаша, куда отправился уже спозаранку. «Посмотрев на приехавшего сына, мать остолбенела: вся голова его была в белых повязках». И мать встречает сына такой тирадой:
«У ты, мясник проклятый, сатана, разбойник готовый, наконец- то приехал! На кого ты похож? Сколько дырок у тебя в голове? Затылок как решето, костюм порезан. Сколько мозгов своих потерял? Сено на лугу гниет, навоз пора вывозить, а он, жареная гадина, прожорливый змей, едет в Кавнаты напиться и подраться. Как только живым оставили? Каких кур ты у жидов резал, поганая душа? С каким атаманом сцепился?»
На это Василий отвечает так же в совершенно староверском духе.
«Матушка, не говори отцу, он меня опять стегать будет. А этот атаман пусть подождет. Я ему отомщу. На Новый год на Режицком кирмаше нос выверну на затылок. Он меня будет помнить. На этот раз у меня не было дружка, обманул, не приехал, а в следующий раз...»
Самое святое для старого Агурьянова место в избе - его «горница» (так называет вслед за хозяином эту комнату писатель). Это лучпіая комната в доме, куда хозяин не пускает даже жену и сыновей.
«Там была его церковь, молитвенный дом. Одна стена вся была увешана иконами, перед которыми днем и ночью теплились лампадки. Иконы обвешаны вышитыми самоткаными льняными рушниками, тонкая ткань которых блестит как лед. Под иконами
- покрытый столик вроде алтаря, перед ним ковер и подушечка для коленопреклонения. Здесь седой Агурьян, погладив бороду, стал на колени и начал бить челом «лесенки» (так в латышском тексте романа. - Б.И.У. в руках держал деревянное мерило с числами, на котором пальцем передвигал при каждом крестном знамени и битье челом по одному числу. При каждом крестном знамени он от всего сердца молился:
«Господи Исусе Христе, помилуй меня, грешника». Эту молитву он повторял так долго, пока самому становилось себя жалко, и слезы катились по щекам. Он молился только о себе и своих грехах. Горница принадлежала только отцу, который в конце жизни от мира словно отрекся. Сыновья, еще подверженные мирским порокам и грехам, все собирающиеся жениться и в жизни многого достичь, не смели входить. Если бы ненароком кто-нибудь сюда вошел, отцу пришлось бы помещение освящать заново особыми молитвами, мыть ручку дверей и воду выливать за окно. Мать тоже не смела сюда входить, ибо женщина - начало всех грехов».
В контактах с помещиками-латгальцами Агурьяновы пытаются купить принадлежащий мызе лес, при этом Гришка может выступить и в ином обличии. Автор подчеркивает его «мягкий взгляд», не забывая напомнить природу дикого «охотника джунглей». «Теперь лохматый дикарь выглядел иначе: хорошо одетый, почти по городской моде, в черном костюме, лакированных сапогах и вышитой рубахе». При случае отпускает галантные комплименты и умело выполняет «задание» отца - покорить сердце хозяйки вожделенного леса.
Но не будем вдаваться в подробности, а остановимся на деталях староверского быта, мастерски схваченного писателем. Детально, во всех подробностях, представлен внешний вид дома Агурьяновых.
«Он был построен как крепость, чтобы не могли проникнуть волки и недобрые люди: все постройки - хлев, клеть, конюшня, сарай и жилая изба в четвероугольнике - угол к углу. В пространный двор можно было попасть только либо сквозь крышу, либо через окрашенные в зеленый цвет ворота со славянскими резными украшениями. Такие же украшения виднелись на зеленых окнах».
Вслед за описанием внешнего вида агурьяновского дома писатель через восприятие Валерии и ее родственников, приехавших в гости к Агурьяновым, знакомит читателя с внутренним убранством староверского жилища.
«Валерии понравились добела выдраенный пол, чистота и блеск всего помещения. На полах - домотканые дорожки. В спальне стояли две кровати, покрытые белыми одеялами и с горами подушек почти до потолка; здесь же за пологом - кровать матери. Отец как человек, ныне по старости отдавшийся служению Богу, спит отдельно в комнате рядом с горницей. Сам отец показал гостям горницу, приоткрыв дверь, но туда не пустил; любимым и уважаемым гостям, поясняет писатель, горницу показывать следует, ибо это означает, что гость оказывает почтение также и Богу, но войти туда иноверцам запрещено. Иконы, свечи, алтарик, зажженные возле икон лампадки и чистота в комнатке делали помещение уютным. [...] Валерия подумала: «Здесь не могут жить злые люди».
И старый Агурьян, и Григорий одеты были в вышитые рубахи на выпуск и блестящие сапоги. Волосы смазаны маслом и гладко приглажены. На хозяйке был белый передник, обшитый кружевами.
В столовой накрывали стол, и читатель узнает, чем староверы потчевали желанных гостей на рубеже столетий и в начале XX века.
«На первое подали готовленную в печи кашу с коричневой коркой. Затем на столе оказалась гречневая каша, три жарких
- свинина, телятина, утка, а также кусочек вареной баранины, картошка, печеная в шелухе и ссыпанная в решето, печеная морковь, ячменные лепешки с морковью - «крапаник», а также холодный крапаник из риса и пойманной Гришей рыбы, квашеные
и маринованные огурцы, квашеная капуста в сметане, простокваша и мед в сотах. Отец наливал из кувшина березовый сок и медовый напиток».
Прием гостей совпадает с увеселением молодых людей во дворе агурьяновской усадьбы. Пока гости ели, во дворе раздались звуки гармошки, стали собираться соседские парни и девушки. «У нас будут три гармошки», — похваляется Григорий. Угощение еще продолжалось, а на дворе, сыгрываясь с двумя обычными, зарычала четырехрядка: ррр-рраи-рараа.
Как же проходила староверская «вечеринка»?
«Девушки и парни, еще пахнувшие баней и свежим хлебом, сидели на земле вдоль стен и посреди двора кучками и раздельно или по парам, держась друг за дружку руками: иные парни, растянувшись в траве на животе, с былинкой во рту, смотрели по сторонам и болтали с девушками обо всем, что только приходило в голову. Девушки сияли своими яркими ситцевыми платками, пестрыми лентами в косах, белыми передниками и чистыми босыми ногами».
Не забыл автор перечислить и охарактеризовать танцы на этой вечеринке. Началось с «коробочки», во время которой Гриша поражал всех своей ловкостью, хваткой, выкидывая такие коленца, что всех приводил в восторг. Плясали «русскую», и девушки срывали со своих голов платки. Гришка в этот танец с Валерией пустился «как лебедь в озеро». В перерыве между танцами пели песни,
Как же относится «рабской» старовер к чрезмерным увлечениям своего сына иноверкой? Его поучения небезынтересны для характеристики староверской ментальности. «Она не русская, — говорит старик сыну, — не нашей веры. Люби, но не забывай Бога... Я в свое время безумно влюблялся в красивых полячек, жидовок, латышек, даже цыганок - всякие меня хотели приколдовать. Но я стоял как дуб, ни с места, хотя душа кипела и из глаз сочились слезы. Но я слушался отца. Я не поддался малодушию, а женился на настоящей русской и своей веры, не так как сердце хотело, а как было нужно. Мне не пришлось стыдиться ни перед царем, ни перед Богом».
В контексте нашего исследования важны те страницы романа, где излагает свои идеалы совместной супружеской жизни с любимой Валерией Гришка. Он увезет Валерию, украдет ее во время Режицкого кирмаша и привезет домой. В подобном случае родители противиться не смогут. Крестьянствовать Грише не по душе. Лучше он на своем рысаке — о нем он в своих мечтах никогда не забывает!
- будет возить в Ригу яблоки из помещичьих садов, которые возьмет в аренду. Или по примеру режицких предпринимателей Василькова и Крутова станет в Петербурге таким же строителем- предпринимателем.
«Мы сможем богато жить, гнедого будем держать в конюшне, кататься по Невскому. Впереди на козлах сидит кучер в синем тулупе с серебряным поясом, ярко-красными рукавами и широкой бородой... Встречные люди дивятся нашему быстрому рысаку, завидуют твоей красоте».
Странными кажутся Гришке желания Валерии поступить в консерваторию. Разве пеииіо надо учиться, - недоумевает он. Ясно, что большая любовь не может ничем реальным и положительным завершиться. Но Гришка как персонаж романа продолжает действовать и во второй части романа, правда, теперь как второстепенное лицо.
Контактами семейств Агурьяновых и Валерии староверская тема дилогии не исчерпывается, но в дальнейшем приобретает описательный характер (в отличие от повествовательного на предыдущих страницах). Пространно описание пресловутого новогоднего режицкого кирмаша. Приводим его лишь с небольшими сокращениями.
«Улицы полны народу: съезжались крестьяне из далеких окрестностей, даже староверы Илукстского уезда на прекрасных лошадях и в богатых кожухах, а также пиебалгские ткачи и мастера телег и сетей из Видземе. Двинское шоссе неузнаваемо. По нему через весь город выстраиваются в ряд обтянутые полотном будки, возы, телеги, лотки. В будках торгуют всякой всячиной. Сгрудившиеся возле них люди покупают связки баранок, булочки с сиропом, семечки, коричневые стручки, булки и другие лакомства.
Под другой крышей виднеются шапки, сапоги, готовые передники. Под открытым небом расположились мастера санных, тележных, дуговых, колесных и бондарных дел, кузнецы с топорами. Цыгане объезжают лошадей, предлагая их в обмен или для покупки. Не перечислить всех богатств, которые здесь можно было приобрести за деньги для привольности и красоты жизни».
В центре внимания писателя, разумеется, знаменитый «кирмаш невест», славившийся по всему латгальскому староверию.
«На большом мосту стояли девушки, разряженные как помещицы, румяные и разных статей - сказочно прекрасные и кривые, косые. Староверки ждали женихов. На это указывали связанные из ротонд и платков свертки с запрятанными в них невестиными рубашками и рушниками - по старинному обычаю. Невесты стояли в ожидании тех, кто будет их красть. Некоторые о краже уже заранее договорились, но для некоторых счастье приходит неведомо. Для староверов это настоящий кирмаш невест. Молодые парни катаются в крытых санях на быстрых разукрашенных лентами рысаках с бубенцами на оглобле. Когда возле девушки останавливается конь и парень приветствует ее словами: «Поедем кататься!» - избранница садится в сани и уезжает в дом парня, куда-нибудь в деревню; там отец с матерью ждут их с хлебом-солью и благословением; через неделю будет свадьба, которую называют хлебинами».
Но не только ярмаркой невест славен режицкий новогодний кирмаш. Здесь же, на режицком озере организуются лошадиные скачки. «Конь - честь и гордость латгальца, - говорит писатель, - он его пестует с особой тщательностью и уже с третьего года готовит к скачкам». Столь же тщательно, как умыкание невест, описывает А.Эрс и лошадиные скачки, на которых победителем, разумеется, оказывается Григорий.
Семейство Агурьяновых и другие староверы действуют и во второй части дилогии, хотя на первый план здесь выходят православные помещики. Из «латгальских страниц» в этой части отметим только опубликованную А.Эрсом на страницах своей книги необычную староверскую песню Лиго: с русским текстом и латышским рефреном:
Ходит Янис по полю, лиго, лиго,
Зовет девок на Купалу, лиго,
Девки, бабы - на Купалу, лиго, лиго,
Кто поеде на Купалу, лиго,
Тот береза кудрявая, лиго.
Кто не еде на Купалу, лиго,
Тот колода дубовая, лиго.
Песня эта напечатана в латышском тексте романа по-русски латышскими буквами (латиницей).
Даже по одним лишь произведениям Адольфа Эрса - к тому же нам удалось ознакомиться лишь с наиболее известными его произведениями (творчество писателя не систематизировано) - можно составить определенное представление о том, каков был образ латгальского старовера в восприятии латышского писателя, а вместе с ним и других латышей-интеллектуалов. Конечно, при этом необходимо учитывать специфику творчества писателя, склонность к легкой иронии в изображении малопонятных особенностей некоторых явлений жизни другого народа. То, что сделал латышский писатель - ценный вклад в ознакомление латышей с разными сторонами жизни староверов Латгале. Представляется, что все относительно подробно приведенные описания и характеристики помогут исследователям в изучении этнопсихологических особенностей людей, населявших Латгале.
Латгальские, рижские, илукстненские староверы попадают в сферу внимания и таких писателей, которым приходилось с ними общаться не в местах их постоянного жительства, а главным образом на так называемых отхожих промыслах, куда латгальских и илукстненских староверов вынуждали отправляться небольшие их земельные участки, на которых трудно было прокормить многочисленное семейство. Яркие, пусть и немногочисленные, образы таких староверов создал латышский классик Янис Яунсудрабиныи, уроженец Неретской волости (Восточная Земгале), многие годы проведший в этой местности, граничащей с Илукстский уездом - местожительством староверов. Родился этот популярный ныне писатель в 1877 году, первоначальное образование получил в Панемуйжской (на территории Литвы) русской школе. Рано начал писать и заниматься живописью. Оставив хорошо оплачиваемое место управляющего имением, он поступил в школу живописи в Риге, зарабатывая хлеб свой насущный фотографией. После 1905 года работал в редакциях латышских журналов. Признание зрителей получают постановки первых его пьес. С 1911 года одна за другой выходят его книги, зачисленные в золотой фонд латышской литературы - «Белая книга» - воспоминания детства; трилогия «Айя»; роман «Новохозяин и черт»; цикл рассказов «Жители Верхней Земгале» (о латышско-белорусских контактах на территории этой местности и Латгале); многие другие, заслужившие высокую оценку и критики, и читателей.
В романе «Новохозяин и черт» писатель создает запоминающиеся портреты латгальских плотников-староверов, строящих где-то в Земгале дом новохозяину Красту, бывшему офицеру - освободителю Латвии, получившему хутор. В строительных работах участвует староверская семья Филимоновых, из какой-то латгальской деревни, расположенной на Даугаве (они сведущи и в рыбацком деле, умеют мастерить лодки) - дед, его сын Гриша и внук Ваня. Вот что читатель романа узнает об этой семейной бригаде и ее рабочей сноровке.
«Строительство пшо полным ходом. Возле распиленных и круглых бревен копошились четверо: Андран, два бородача и один совсем молодой русский парень, словно сошедший с картины Васнецова: у юноши подбородок только-только начинал покрываться пухом [...] У старика была столь длинная борода, что полностью закрывала волосатую грудь и еще часть плотничьего фартука. Эта борода, как и длинные волосы, упрямо сопротивлялась седине. Лишь отдельные пряди белели. Старик был высок ростом, поджарый; постоянная работа топором и стамеской несколько его ссутулила. Ну и возраст его был весьма солидный - уже семьдесят седьмой год. Сын был небольшого роста и коренастый. Стриженные «под горшок» черные волосы, негустые усы и весьма жиденькая бороденка напоминали русского интеллигента недавнего прошлого. Вне работы его можно было принять и за какого-нибудь продавца овощей, каких часто можно видеть в Даугавпилсе или даже в Риге, в Латгальском форштадте. Он мог сойти также за продавца мороженого. Одет он был как настоящий русский. Красная рубаха навыпуск. Поверх рубахи - жилет. В кармане жилета - серебряные часы на длинной серебряной цепочке, какую вешают на шею. Чтобы цепочка не мешала работе, она посередине была продета в пуговичную петлю жилета. Так можно было тесать или пилить без затруднений. Молодой был похож на дедушку. У них были одинаковые носы и лбы. Особенно лбы. Они плавным овалом отделялись от волос, в то время как у представителей среднего поколения лоб был угловатым. Юноша был высокого роста, широкогрудый, с большими ладонями. Когда Ваня чему-нибудь удивлялся, широко раскрыв свои голубые глаза, он выглядел совсем ребенком. Может быть именно поэтому оба старших называли его детским именем. И скоро весь хутор принял это имя. «Ванька» звучало как в устах мужчин, так и женщин. Всем он был нужен. И всем Ванька охотно помогал, потому что был самым молодым, самым ловким и, может быть, самым сильным. Ведь бревно он поднимал как жердь».
В описании трех плотников-староверов особенно примечательны их сноровка и мастерство в работе.
«В работе все же самым удачливым был дедушка. Хоть и казалось, что движения его медлительны, все же из того, за что взялся старик, сразу что-то получалось. Опуская свой топор медленно вдоль бревна, он иногда разговаривал с сыновьями, совсем не глядя на руки. И все, к чему топор хоть раз прикасался, вторично поправлять, чтобы сгладить протес, не приходилось. Его удар был словно строгальный. Только маленькие косые царапины свидетельствовали, что орудием обработки бревен был всего-навсего топор. Поэтому старому бородачу приходилось брать на себя теску бревен для старомодной стены нижнего этажа. Пока остальные чертили, пилили, рубили и кололи граненые бревна для верхнего этажа, он спокойно стругал топором свои толстые бревна, после каждого бревна на мгновение присаживаясь и мудрыми глазами осматривая работу других».
В романе приводится и бытовая характеристика староверов- плотников. «Никто из нанятых строителей не курил. Они были староверы. Их религия запрещала им употреблять также водку». Латышские хозяева знали: староверы «в личной чистоте доходят до того даже, что в их глазах все нечисто, что принадлежит человеку другой веры или чего коснулась чужая рука. Так и у этой троицы были свои кружки, свои ложки и ножи, к которым никто не смел прикасаться. Ими ведал Ваня. Он был кашевар. В закопченном, но всегда чисто вымытом котелке они варили свою кашу, принося воду для нее из источника в большом кувшине, где воду меняли каждый час. Если требовалось молоко, Ваня сам шел к Петрухе и доил в тот же кувшин. Так строго они все время держались своей веры...»
В «Рижском альманахе» (за 1992 год) опубликован в переводе И.Цыгальской другой отрывок из этого же произведения, в котором названные выше персонажи предстают в менее приглядном свете: Филимоновы, которые умеют хорошо работать, не прочь и хорошо «отдохнуть». Небезынтересно, что и в «экстремальной ситуации», возникшей из-за попрания староверских законов, запрещающих оскверняться «чертовым зельем, всем, что пьянит, кроме банного пара», латышский писатель отдает должное физической выносливости старика: он доказывает свои способности даже после изрядной выпивки балансировать, удерживать равновесие на самых высоких стропилах строящегося здания. Не менее примечательна в этом фрагменте трогательная заботливость Вани, его отчаянные попытки унять разбушевавшегося родителя. Запоминаются итоговые размышления Яниса Яунсудрабиня: «...таких работников с огнем не сыщешь. Кто лучше старого Филимонова умеет тесать бревна? Никто! Это все знают от Бондаришек до Даугавпилса, а в другой конец - до Краславы. Кто сумеет глаже углы стыковать, чем Гриша? А стропила? Все как одно, хоть колесо по ним пусти! Так работать могут только Филимоновы!»
Тему мастерства латвийских староверов, на этот раз рижских, продолжил, - уже во второй половине XX века - наш современник,
поэт и переводчик Дзинтар Содумс, автор воспоминаний о своем детстве, отрочестве и юности в 30-40-е годы в Латвии - соответственно демократической, авторитарной, советской, гитлеровской.
Со староверами-мастерами судьба свела писателя в Риге в дни гитлеровской оккупации. Об этом он рассказывает в книге воспоминаний «Воспитанный для своего государства».
В Латгальском (Московском) форштадте трудится, изготовляя для гитлеровской армии какие-то плотнические поделки, Семен. Автор воспоминаний определен ему в помощники. В мастерской он пребывает в постоянном общении с мастером, его подручным, женой и сыном.
Из староверских черт Содумс в своем сверхлаконичном повествовании отмечает немногое, но эти приметы подобраны так тщательно и убедительно, что не остается сомнения: перед нами — настоящий старовер, верующий и живущий согласно древнему благочестию, сохраняющий все особенности и традиции староверского быта даже в такие необычные времена, как годы гитлеровской оккупации.
Приведем фрагменты, подтверждающие наши соображения.
Соответственно особенностям своего повествования Содумс набросал весьма своеобразный портрет мастера Семена. Нельзя сказать, чтобы внешность начальника была привлекательной (как это имело место в романах Эрса и Яунсудрабиня): «мужчина небольшого роста с осповатым лицом и пухлым носом» (о бороде - ни слова!). Одежда также не возбуждает эстетических чувств: «...пиджак с блестящей засаленной поверхностью, на голове засаленная кожаная фуражка». Но вот автор слегка касается производственной деятельности старовера: «Семен бережет свою пилу, у которой блестящие, хорошо отточенные зубы. После работы он каждый раз тщательно заворачивает пилу в просаленную тряпку». Ест он изжаренную дома картошку, закусывая купленной в магазине серой булкой. Подстать мастеру жена в длинных шерстяных чулках и мальчик в иолудлинных штанах да нескольких свитерах, с шарфом вокруг шеи, на голове - ушанка. Жена Семена - «сдержанна» и «внимательна». «Она командует Семеном и мальчиком». Семен и его жена - не единственные представители староверчества в семеновской мастерской. К этой группе людей принадлежит и плутоватый Тимофеев. О нем сказано только, что он заворачивает и кладет в карман выданные для работы гвозди (т.е. крадет у немцев, что автор, разумеется, не ставит ему в вину). Тимофеев - большой шутник, хотя шутки его столь же примитивны, как и его мораль: он понарошку «отпиливает» ногу у семеновского сына, «подбрасывает гвоздь в воздух и с налета одним махом забивает его в стол». Сноровки, таким образом, и ему не занимать! Весьма лаконично рассказывает Содумс о том, чем, собственно, занимается и тот и другой плотник, подчеркивая примитивность их занятий, в которых будущий переводчик «Улиса» в силу сложившихся обстоятельств должен был принимать участие. На последующих страницах автобиографической повести более ни слова не говорится о староверах-плотниках, но примечателен уже сам факт включения писателем в сферу повествования о «большой политике», войне и гитлеровской оккупации работы группы рижских староверов. В отличие от манеры исследованных нами выше авторов у Содумса староверы ничем не отличаются от прочих людей, в том числе латышей, поэтому для писателя они не представляют ни этнографического, ни религиозного интереса.
Такое же отношение к староверам, на сей раз снова к латгальским, видим в немногочисленных зарисовках также хорошо известного в Латвии прозаика, стихотворца, переводчика (перевел на латышский язык «Воскресение» Льва Толстого) Антона Аустриня (1884-1934). Детство он провел в Вецпиебалге (Средняя Видземе) - старинном культурном центре Латвии. Учился в учительских семинариях в Риге и Петербурге. Печататься начал, будучи еще на школьной скамье. В дни революции 1905 года в Риге был ранен. В 1906 году как участник революционных событий арестован. Сидел в разных тюрьмах Латвии. В том же году по ходатайству Пиебалгской попадьи освобожден из тюрьмы, но продолжал оставаться на нелегальном положении. Скитался по России (Новгород, Петербург, Москва). Эти скитания и поездка за границу отражены в автобиографической трилогии.
С 1909 по 1912 год живет в Латгале, природу и людей которой отобразил в многочисленных рассказах и романах.
К теме староверов Аустринь обращается несколько раз. Правда, эта тема не получила столь детального развития, как у Эрса или Яунсудрабиня, но тем не менее из произведений этого прозаика можно извлечь несколько новых штрихов к портрету латвийского старовера.
Чувством симпатии и уважения проникнут очерк Аустриня «Не замеченные». В нем рассказано (это, разумеется, не основной стержень повествования) о гостеприимстве, радушии крестьян- староверов, их стремлении помочь попавшим в беду инославным путешественникам по Латгалии.
Не дождавшись ночного автобуса, усталые путники решили заночевать в ближайшей деревне. Пришлось искать место для ночлега.
«Раскрылось окно избы, и в него выглянула седая голова. На наш вопрос, не проходил ли кто-нибудь мимо, ответили: проходил. Деревенские решили, что конокрад и хотели ловить; конокрадство в окрестных деревнях участилось. Старичок вышел из избы, набросил пальтишко и готов был принять нас на ночлег, но сеновал в прошлом году сгорел. Придется ночевать в хлеву. Повел нас посмотреть, но там не хватило для всех места. Пошли к следующему хозяину. Он тоже погорел. Но ночлег предоставил охотно, заметив только: у соседей было бы лучше. Но если откажут, он согласен принять. Но там ответили, что скотина не ест сена, если на нем ночевали мужчины. Старичок посмеялся: старые девы, боятся мужчин. У одной уже случился ребенок. Хозяин повел в сеновал над хлевом, где хранился клевер. Скотины мало - коровушка и две лошади, а самих - шесть душ».
Симпатии местных жителей-староверов к путешественникам- латышам еще сильнее проявились на следующее утро.
«Утром, встали. Попросили запрячь лошадь - кто-то сел на телегу, остальные пошли пешком на станцию Спруксты. Во всех избах с удивлением смотрят, выйдя на порог, откуда взялось так много чужаков. На маленьком полустанке собралась пестрая
толпа ожидающих поезда. Среди них немало любопытных. Седого старика обступили соседи, расспрашивают, что это за господа такие, которых он привез. Старик рассказал, сколько дали за ночлег, сколько за телегу. «Вроде приличные люди!» - у соседей появляется зависть - старик заработал столько лат! Бабы, дети, мужики и парни бедно одеты. Маленький полустанок среди бесконечных полей и лугов напоминал скорее скворечник».
Совсем другие акценты читатель находит в рассказе Аустриня «Ночь в Страуенах», сюжет которого связан с действиями, которые во все времена приписывались латгальцам вообще и староверам в частности - драками и сквернословием. Место действия событий не обозначено. Отмечено единственно, что дело происходит ночью и в нем принимают участие «шоферы и рабочие из Латгале».
«Перед самим восходом солнца на подворье Страуенов раздались такие гам и крик, словно кого-то душили. Подрались русские рабочие - крики и сальные русские слова сыпались как из рога изобилия. Чья-то рука с ножом оказалась занесенной высоко, кто-то дико вопил: «Бей или режь, мне все одно». Кто-то другой увещевал разбушевавшихся: «Не будь дураком! Успокойся!.. Завтра самому будет стыдно... Потом скажешь спасибо за совет...» Но свара и выкрики не прекращались, словно желая опрокинуть весь дом. Мы предполагали, что кого-то из женщин обвиняли в прелюбодеянии. И за это ее безжалостно ругани и стыдили. «Успокойся, Ваня, что ты куролесишь!» - кто-то в свою очередь успокаивал других».
Еще один аспект восприятия латышским писателем (и вслед за ним читателем) образа старовера: старовер на военной службе в латвийской армии. Вот как об этом сравнительно пространно рассказывает Янис Плаудис в романе «Рота пулеметчиков».
Сам писатель - поэт и прозаик, переводчик Пушкина и Маяковского, принадлежит к поколению 30-50-х годов XX века, с интересом и уважением относившегося и к русской, и к советской культуре.
На первых страницах автобиографической повести Я.Плаудиса призванный на военную службу писатель знакомится со своими товарищами-новобранцами. Одного из них его однолетки призывного возраста называют «дедушкой Петровым». Причина тому
- его длинная борода и неправильный латышский язык, образчик которого - фраза «Kas sito ir par polk» (правильно «Kas sis ir par pulku» «Что это за полк»). В дальнейшем оказывается, что загадочный бородач - рижский старовер. Реплики, отпускаемые новобранцами по поводу его бороды, не особенно для него лестны:
«- Вот так борода (в тексте романа эти и многие другие реплики напечатаны по-русски латышскими буквами)...
— Смотри, какая обезьяна!
— Смотри, смотри, царский служивый!
— Эй, сбрей бороду!
— Похож на клоуна, лилипут этакий! Тебе только в цирк идти! По-латышски Петров не понимал, поэтому только улыбался».
Но кое-кто из призывников знал его прежде - Петров жил где-
то здесь неподалеку. Посыпались реплики:
— Это поп, очень сильный.
— Дедушка Петров!
— Здравствуй, дедушка Петров!»
Как понять обозначение Петрова попом? На последующих страницах романа оказывается, что его штатская профессия
- певчий в старообрядческой моленной. Староверческие певчие в моленных ходили в рясах. Отсюда у знавших Петрова парней и могла зародиться мысль, что он - священного сана.
Наряду с бородачом - особенность эта в его обличии представляет особый интерес как для его сослуживцев, так и латышского писателя
- в романе выведены и другие русские - Стравинский и Береговой. При первом их упоминании на страницах романа сообщается только о национальности. И только впоследствии оказывается, что и они бородачи, следовательно, староверы, поскольку ни латыши, ни
православные русские молодые люди бород в те годы не носили.
Кроме бороды, особенностью всех троих являются постоянные реплики: «по-латышски не понимаю», которые служат их всегдашним ответом на любой вопрос начальства, обращенный к ним по- латышски. Эти реплики в тексте романа всегда печатаются по- русски латышскими буквами.
Но вернемся к Петрову. В романе есть эпизод встречи бородача с генералом.
«Генерал увидел бороду Петрова. Подходит.
— Как вас зовут?
— Господин генерал («General kunks»), новобранец Петров. По- латышски говорить мало понимай («ра latviski runat maz saprot»)».
Сцена эта завершается весьма мирно: генерал приказывает, чтобы русских обучили латышскому языку. Более интересен, однако, другой диалог - между Петровым и новобранцем Зивтинем во время совместной уборки инструкторской комнаты.
« - Здешний? - обращается Зивтиньш к Петрову по-русски.
— Да.
— Почему бороду не бреешь?
— Вера такая.
— Чем занимался до призыва?
— Пел. А ты?
— В театре играл.
— Знаете что: интересное знакомство. - Петров начинает обращаться к собеседнику на «вы». - Хотите, позднее поговорим, да?»
К сожалению, продолжение этой интересно начатой беседы в романе так и не последовало. В дальнейшем повествовании Янис Плаудис отмечает, что ни Петров, ни другие русские долгое время не участвовали в жизни роты, оставаясь чужаками: «из-за своих удивительных особенностей они стояли на своих отдельных позициях».
Сколь трудно латышским инструкторам приходилось на занятиях из-за незнания тремя русскими новобранцами латышского языка, Я.Плаудис показывает в следующей сценке. На вопрос о том, что вылетает из ствола орудия, новобранец Стравинский отвечает:
«Сержант кункс, по-латышски не понимаю». Со всех сторон ему подсказывают: «Gaiss, gaiss» (воздух). Один из новобранцев, Эргельниекс, подсказывает даже по-русски: «Вылетает воздух». Стравинский повторяет то, что ему подсказали. Его ответ вызывает бурную реакцию инструктора, который даже переходит на русский язык: «Воздух, который не пахнет?» После целого потока крепких слов инструктор, тоже по-русски, называет правильный ответ: «Пуля, понимаешь, да?»
Если встреча бородача Петрова с генералом завершилась сравнительно спокойно, то этого нельзя сказать о другом эпизоде, аналогичном конфликту между бородачом Стравинским и старшим лейтенантом, человеком, по словам писателя, весьма несимпатичным.
На какой-то вопрос лейтенанта Стравинский отвечает обычным: «По-латышски не понимаю».
« - Почему они не говорят по-латышски?» - возмущенно обращается лейтенант к инструктору.
- Еще не научились, господин старший лейтенант.
- Молчать! Стыд и срам! Чтобы они через неделю мне говорили по-латышски! Понимаете? Коли нет, сержант Деса, я вас накажу».
Стравинскому остается только печально напевать:
«По улицам ходіша // Большая крокодила,
И вся // Она // Зеленая была».
Этот текст напечатан в романе по-русски кириллицей.
Все же к Рождеству русские, в том числе и Петров, научились по-латышски и празднуют вместе с латышами.
«Они уже хорошо понимают по-латышски и пытаются даже говорить. Новобранцы-латыши завидуют староверам, которые в каждый свой праздник - а такие у них чуть не каждую неделю - получают отпускное свидетельство. «А тебе жаль? - защищает староверов и евреев другой новобранец. - Пусть празднуют свой праздник хоть каждый день!»
А вот и само описание Рождественских праздников. Немного подвыпив, Стравинский становится очень разговорчивым. «На его бородатом лице рельефно выделяется нос». Петров, также подвыпив,
начинает петь: «Господу Богу помолимся...» Хотя песня ничего старообрядческого в себе не содержит, для русских Латвии она вполне уместна. О том, как ее воспринимали латыши-новобранцы, Плаудис рассказывает: «Эту песню Петров уже несколько раз пел, она нравилась всем - особенно припев о разбойниках. Ее подхватывали все». Религиозность Петрова раскрывается и в другом эпизоде этого празднества. Новобранец Цвейшпеннер произносит длинную речь.
«Хотя Петров ничего и не понял, но как верующий человек, привыкший после слова [аминь] петь, не может и на этот раз удержаться. Он поглаживает свою бороду и, подняв рюмку водки против света, опять начинает свое «так Господу Богу помолимся...» И все снова подтягивают вслед за ним. Песня звучит все мощнее. Она поднимается над пирамидами, растекается по всей роте и врывается в соседнюю роту...».
Когда некоторых новобранцев, и в том числе русских, отсылали в хозяйственную команду, Береговой и Стравинский страшно не хотели попасть туда. «Стравинский даже начал так энергично учиться латышскому языку, что мог уже очень хорошо разговаривать. Даже народную песню начал петь. Заводил, как настоящий литовский нищий у костела:
Salit tad tacidami,
As paliki paveni...».
Для сопоставления приводим эти строки в латышском каноническом оригинале:
Saullt tecej tecedama,
Es paliku paveni.
Эту же тему «Старовер на военной службе в латвийской армии» затрагивает Улдис Германис в своей автобиографической книге «Синие стекла, зеленые льды».
Писатель родился в 1915 году в России, вернулся с родителями в Латвию в 1919 году. Учился в Риге, с 1933 по 1941 год на филологическом факультете Латвийского университета. Работал в различных научных и культурно-просветительских учреждениях,
в 1944 году был мобилизован в латышский легион; с 1945 года живет в Швеции. Активно участвовал в борьбе за восстановление независимой Латвии.
В упомянутой выше книге воспоминаний Германис приводит некий эпизод из своих воспоминаний юношеских лет, когда он в независимой Латвии отбывал в качестве капрала месяцы обязательной воинской повинности.
«...Я покраснел, - пишет Германис, вспоминая об одном происшествии в батарее. - Мне стало стыдно, когда армейский инструктор гаркнул на двух латгальских парней, чтоб они перестали выть по-русски. Это происходило в свободное от занятий время, когда большая часть парней батареи ушли в отпуск. Михайлов и Николаев были в своей комнате, сидели на койке, растягивали гармошку и печально пели «о дорогой Мурке». Я увидел, как на лицах обоих парней первоначальные удивление и растерянность сменила злоба. Я был того же служебного чина, что и крикнувший. Оставшись с ним наедине, я указал ему на бестактность. Он не понял, почему я волнуюсь. На военной службе все должны говорить по-латышски. На службе! Но это было свободное время. Они никому не мешали. И как бы мы чувствовали себя на их месте? Не захотелось бы нам такому тирану-ругателю дать по морде? Капрал нахмурился, что-то пробурчал и вышел из комнаты. Мол, что с таким рижским господинчиком-студентиком спорить. Он был пылким латышом - сельским народным учителем, для которого все было ясно, как строить «вечную» Латвию... Я же не мог успокоиться и вошел к обруганным. «Ну, Михайлов, давай про дорогую Мурку! Мне тоже нравится, хорошая песня». Парни медлили. Михайлов перебирал гармошку. «Эх, не принимай близко к сердцу, - сказал я, - у того капрала плохое настроение. Может, в любви не везет. Не любит, чтобы пели про девушек». Оба русских парня расцвели в улыбке, мы смеялись все трое, и опять зазвучала песня о чудесной Мурке: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая...».
После этого эпизода Михайлов и Николаев на занятиях, которыми руководил автор воспоминаний, «усердствовали как настоящие передовики». Они всегда стремились помочь Германису, всегда охотно отзывались, если появлялась необходимость что-либо сделать. Латгалец Гриетенс, с которым Германис частенько обсуждал проблемы «посещения девиц», однажды сказал: «Господин капрал, если бы вы знали, как Михайлов и Николаев вас расхваливают! Вот, говорят, настоящий человек! Хоть и высокие школы посещал, а такой простой и сердечный» [...] «Втихомолку я радовался, - признается автор книги, - что оба русских парня не оказались ни обиженными, ни затаившими злобу». Уважение этих парней Германис сохранил на протяжении всей военной службы.
Автор далек от мысли, что ему удалось разыскать все, что о латвийских староверах можно прочитать в произведениях латышских литераторов. Однако и приведенные фрагменты недвусмысленно свидетельствуют о том, что для латышских прозаиков латгальские и рижские староверы представляли известный интерес, особенно мастерство и сноровка ремесленников, любовь к лошадям, порядочность, верность традициям предков. Во всех этих нарисованных латышскими авторами картинах, эскизах, набросках сквозит теплое, дружеское, иногда слегка ироническое отношение и к тому, что старовера роднит с латышом, и к тому, что отличает. Конечно, художественные произведения не всегда корректно рассматривать в качестве исторических свидетельств, однако как материал для этнопсихологических исследований и разысканий, на наш взгляд, эти художественные зарисовки могут представлять определенный интерес.
_____________________________________________
Примечания
* Опубликовано в кн.: Acta Baltico-Slavica 24 SOW. Warszawa, 1999. Авторизованные переводы фрагментов из названных в тексте произведений латышских писателей осуществлены исследователем (в последовательности их цитации) по:
Erss A. Antonija atdzlvosanas; Svetas Sofijas kurpe. - Latgales stasti. R., 1926.
Erss.A. Krusts celmala. R., 1938.
Erss.A. Muiznieki. R., 1931.
Erss A. Zakristjans un veins; Salimans paradize; Gar ezeru. - Latgales stasti. R,, 1926.
Erss A. Zemes balsis, I - II. R., 1939/40.
Jaunsudrabins J. Balta gramata. R., 1914., 1921.
Jaunsudrabins J. Jaunsaimnieks un veins. R.,1933.
Sodums Dz. Savai valstij audzinats. R., 1993.
Austrins A. Neieverotie; Nakts Straujenos. - Daugavas brauciens. R., 1931. PlaudisJ. Lozmeteju rota. R., 1934.
Germanis U. Zili stikli, zali ledi. R., Gramatu draugs, 1968.
1. Адольф Эре - бытописатель латгальских староверов
2. Староверские эскизы в прозе Яниса Яунсудрабиня, Дзинтарса Содума, Антона Аустриня
3. Старовер в латвийской армии (Автобиографическая проза Яниса Плаудиса и Улдиса Германиса)
Основные принципы старообрядчества, хотя нередко с православных позиций, были известны латышским читателям уже с 80-х годов XIX века, когда Фрицис Бривземниекс, знакомя латышей- лютеран с русской православной культурой, опубликовал повесть о жизни и деятельности патриарха Никона. Однако этим сведения о сравнительно многочисленном русском населении Риги и Восточной Курляндии ограничивались. Что касается староверов Латгале, которая входила в состав Витебской губернии и не рассматривалась как составная часть латвийских земель, то о них лифляндские и курляндские латышские писатели имели весьма поверхностные представления. Не следует забывать также, что староверы в те годы не пользовались особым расположением православной иерархии и Российского государства и в силу этого не могли привлекать особого внимания и интереса латышских писателей, которые в те годы старались искать поддержки своим национальным устремлениям у славянофилов и панславистов, относившихся к староверам весьма недоброжелательно. Даже новотеченец Райнис, уроженец той части Латвии, где про староверов не могли не знать, в своем творчестве и публицистике ни разу о них не упоминает.
Положение меняется в годы независимой Латвии (20—30 годы XX века), когда Латгале включают в состав Латвии и староверы получают все гражданские права этой республики. Теперь в сферу внимания латышских писателей, особенно тех, которые родились, жили и работали, так или иначе соприкасаясь с этим регионом, входит эта как бы частично до того времени забытая, и в то же время овеянная какой-то романтической дымкой, загадочная страна, ее своеобразный жизненный уклад, язык, религия, живые еще древние традиции, своеобразный фольклор, во многом неизвестный или забытый в Видземе и Курземе. Внимание латышских прозаиков привлекает и весьма многочисленное русское население Латгале, также существенно отличающееся от того русского населения Видземе и Курземе, которое было либо наследием царского режима (чиновники, отставные офицеры царской армии, духовенство, учителя-обрусители, врачи, адвокаты), либо представляло весьма солидную армию эмигрантов из советской России. По понятным причинам этот контингент русских в латышских литераторах особого интереса не вызывал. В Латгале было также немало русских той же категории. Но интерес латышских писателей вызвало старожильческое русское население Латгалии - староверы, переселившиеся в Латгале и Верхнюю Курляндию в XVII веке.
Близость и понимание, почти родственные чувства связывают латгальских староверов и живущих с ними по соседству латышей- католиков в прозе Адольфа Эрса (1885-1945). Уроженец Латгале, свои отроческие годы будущий писатель провел в Цесисе, посещая там школу и учительские курсы. Как участник революции 1905 года вынужден был покинуть Латвию. В Петербурге посещает музыкальную школу, а средства на пропитание добывает в качестве ресторанного и циркового музыканта. Испробовал работу домашнего учителя, электротехника, коммивояжера. 1911-1914 годы проводит в разных местах Латгале. С 1914 года - редактор газеты «Лидумс» в Риге, затем в Валке. В 1919-1920 годах - участник боев за независимость Латвии, затем - литературный сотрудник разных центральных латышских газет. Автор 37 книг, преимущественно прозаических. Третья часть его произведений посвящена Латгале, которую писатель полюбил всем сердцем.
В рассказах и романах Адольфа Эрса староверские и латгальские девушки вместе гадают о замужестве, помогают друг другу в любовных делах, в нелегкой семейной жизни. Не исключены даже браки молодых людей разных вероисповеданий, по крайней мере, в мечтах. Последнее обстоятельство тем более примечательно, что католическая церковь - а она в Латгале пользовалась абсолютным авторитетом - неодобрительно смотрела на такие союзы, и латгальские католики для совершения бракосочетаний с иноверцами должны были уезжать в иные страны, например, в Италию или Францию, где церковные правила были более либеральными.
«Староверские» произведения Адольфа Эрса изобилуют точно схваченными приметами быта русских людей Латгале, их обычаями и поверьями. Познакомимся подробнее с двумя его рассказами, наиболее ярко отражающими русско-латгальское дружеское взаимопонимание.
Сюжет рассказа «Возвращение Антония в жизнь» повествует о необычных событиях, сопровождавших женитьбу Игната, владельца двадцати десятин земли (зажиточный дня Латгале хозяин!) «в староверской деревне на шестой версте от местечка». На кирмашах он славился «рукой, быстрой на угощенье», поэтому пользовался уважением у барышень, которые его считали богачом и завидным женихом. Отец Игната «еще мужик в силе», в свое время отъезжал на заработки в Москву и Питер и собрал, как говорили досужие люди, «не мало грошей на своей банковской книжке». Теперь он был наставником в моленной, которая находилась рядом с его двором. Отец в ведение хозяйства более не встревал, доверяя это сыну, который, кстати, решил в том году обзавестись женой. «Женщины были причиной тому, читаем дальше в рассказе, что Игната которое воскресенье можно было встретить и у моленной, и у трактира, где собирались люди. Барышни-католички считали Игната завидным женихом и сожалели только о том, что он был русским и старовером; в силу традиции своей веры женихом для них он быть не мог». Частенько пропадал Игнат в переулке, где жила Таисия и рядом - подружка Геля, богобоязненная католичка, неравнодушная к молодому и красивому ксендзу Донату.
За староверкой Таисией предполагалось хорошее приданое, и Игнат надеялся одновременно добыть хорошую жену и улучшить свое и без того неплохое материальное положение. И Таисии Игнат нравился. Но судьба, как говорит автор рассказа, любит
подшучивать над людьми. Случилось так, что однажды в гостях у Таисии Игнат увидел ее подругу Гелю. На молодого парня новая его знакомая произвела неотразимое впечатление. «Что такое, - рассуждал он,- медлительная, дородненькая Таисия по сравнению с веселой, скорой на подъем Галей? Чего стоит приданое Таисии против красоты Гели?» И в его сердце зажглась искорка, «которая стала бушующем пламенем и превратила в пепел его практическую рассудительность».
Таисия в отчаянии. Ей вполне сочувствует Геля. У подружки возникает план, как заставить Игната образумиться. Геля вроде согласится стать его женой, то есть сесть в его сани, но при первом удобном случае поменяется местом суженой с Таисией, которая таким образом станет законной женой Игната.
И вот в придорожных деревнях уже знают, что Игнат повезет жену. «Что делать в таких случаях? - рассказывает дальше писатель.
- В каждой деревне были устроены заставы, возле которых Игнат должен был платить выкуп, чтобы пробраться дальше, и он охотно платил как деньгами, так и питьем, которое предусмотрительно вез с собой из местечка».
Свадебный поезд Игната издали сопровождают другие сани, в которых едет Таисия с Игнатовым дружком и ждет, не дождется, когда сможет пересесть в сани своего суженого. И вот, наконец, такой случай действительно представился. Поезду пришлось проезжать через деревню, в которой были устроены супретки («supretkas»). В одной ярко освещенной избе играли на гармошке и раздавались песни. Игнат знал, что там собрались праздновать заговены («aizgavenis») и предложил Геле зайти в избу. Геля охотно согласилась - ей это как раз было на руку. Пока Геля с Игнатом развлекались на супретках, Таисия пересела в сани Игната и объяснила толпившимся женщинам, что Геля только в шутку сидела в Игнатовых санях. Она, Таисия, настоящая невеста. Свидетельство тому и сверток молодухи, с которым обыкновенно староверские невесты садились в сани увозивших их женихов. Женщины несколько опешили и не знали, верить ли. Им, конечно, больше бы нравилось, чтобы Игнат взял в жены староверку, хотя с разрешения родителейможно было брать в жены и католичку.
Игнат так опьянел «от пива и счастья», что сначала не заметил перемены в своих санях. Но когда понял, что произошло, страшно рассердился. Таисия стала его успокаивать: «Милый, что ты расстраиваешься?.. Ведь это я была та, за которой ты приехал. Ведь по мне ты вздыхал, у меня проводил долгие вечера. Я единственная твоя суженая». И произошло чудо. «От теплых рук Таисии в сердце охмелевшего Игната проникло что-то вроде теплоты. Злоба понемногу отступила: ведь Геля ему ничего не обещала, всегда была холодной и гордой, в то время как Таисия была добренькой». Но самое главное: «Наступает великий пост и с завтрашнего дня привозить жену нельзя будет. Если не женюсь - скажут: потерял пьяный голову. Деревенские девушки привяжут на спину кость.. .Куда тогда денешься, где добудешь жену...»
Рассказ этот примечателен не только занятным, необычным, возможным только у староверов, сюжетом, но и точными приметами староверского бытового уклада и психологии.
Такое же тесное сосуществование светит и в другом рассказе А.Эрса «Туфля святой Софии». Здесь латгальская девушка-католичка выступает в роли повествователя о совместных гаданиях про женихов с подружкой староверкой Феней.
Основное содержание повествования - гадание обеих девушек о замужестве. Происходило оно в день католического праздника «трех королей» (у староверов - «крещенье» празднуется через две недели после католического праздника. - Б.И.). Итак, Феня-староверка и ее католическая подружка вместе гадают именно в этот день. Но гадают так, как гадают католики в день «трех королей», а староверы в «крещенский вечерок». После гадания Гришка неожиданно зачастил ходить к рассказчице, за что Феня на нее некоторое время была сердита, хотя подружка не давала на то никаких оснований: она сама была влюблена в ангела, который явился ей в ту ночь гадания и которому она обещала быть верна до конца жизни.
В завершение рассказа читателю сообщается, что события завершились благополучно: Феню увез Гришка, они живут согласно, хотя Гришка пьет еще больше.
Рассказ этот интересен описанием во всех подробностях увоза староверскими парнями жен. Некоторое недоумение вызывает время гаданий. Может быть, эти гадания - отголосок той древности, когда еще не было ни католиков, ни староверов?
В романе Адольфа Эрса «Крест на обочине» (1938 г.) - другие типичные стороны латгальского староверского быта, которые проявляются в их тесном общении с соседями-латгальцами. Вот учитель Лапениекс пишет вместо неграмотных крестьян своей же или соседней деревни письма. Разумеется, в том числе и староверам. В них - вся несложная деревенская жизнь.
«Учитель знал, говорит автор романа, что надо дальше писать - о поклонах, и на листе бумаги появлялось: «Поклон тебе от матери, поклон от тетки Матрены, поклон от тетки Пашки, поклон от Сафоновны, низкий поклон от тетки Аграфены, поклон от соседа Амельянова, поклон от соседа Иванова, поклон от Лопатникова».
Письма в таком же духе написал учитель еще нескольким. Послал также два сетования матерей двум дочкам в Петербург, советы двух отцов сыновьям, которые ушли в Курземе каменщиками.
Роман этот, однако, примечателен не только стилистикой писем. В нем запечатлена еще одна характерная для Латгале сцена - сцена драки. То были драки, причин которых, как говорит писатель, «никто не мог понять», но которые происходили между староверами и латгальцами.
«Все началось с того, что кто-то крикнул «Уж эти новые учителя...» и оттолкнул «русачка» («krievelis»). Не зная, о чем спор, но, увидев на одной стороне учителя Антона с «русачками», на другой Лапениека с латгальцами, все присутствующие примкнули то ли к одному, то ли к другому лагерю. Русские на улице присоединились к своим, и настоящая битва только теперь началась с криками, воплями, скрежетом зубов, как будто все черти из ада высыпали наружу. Забыты соседское согласие и добрые отношения. Озлобленные пивом головы совсем разгорячились, а кулаки размахались. Они бросались во все стороны, били и отбивались, как пылающие жернова... Никто не смотрел, куда кулак попадал, куда нога ударяла. Все части человеческого тела были в работе:
ноги лягали, как будто под пятками были горящие угли, локти и кулаки искали самого сильного противника; куда не попадали руки или ноги, там стукались лбами. Шапки летали по воздуху, рукава трещали, разрываясь от плеч до ладоней».
Картина боя в романе расширяется, набирает силу, становится все драматичнее, все острее.
«Девушки, каркая как вороны, убегали с поля битвы. Но женщины, видя, что мужчинам приходится туго, закрывали глаза и тоже кидались в кучу, как в бушующую пучину, и, не думая о своих головах и глазах, пытались оторвать от мужей набросившихся на них врагов, хватаясь то за фалды пиджаков, то за ноги, с криком, как будто настал их последний час. Коровы в хлевах, почуя беду, замычали, собаки залаяли».
В ход пошло оружие.
«Конца битвы не предвиделось. Чтобы нанести решающий удар, кто-то из русских вырвал из палисадника шест и орудовал им по спинам, словно по мешкам с мукой или запыленным шубам. На мгновение вояки остановились, озираясь и стараясь понять, что происходит, но, увидев у русского в руках шест, и другие стали хватать что попало, кто - полено, кто - шест из изгороди, кто - стиральную скалку, кто - скамейку, и устремлялся в бой, не отличая больше друзей от врагов».
Исход боя.
«Вдруг кто-то крикнул: «Это же наш. Прекратите!» Все посмотрели, кто же это - «наш». Никто уже не помнил, кто на чьей стороне сражается, кто - наш, кто - ваш, и остановились, чтобы одуматься. Так побоище и закончилось. Размышления пробудили утраченный разум. Битва закончилась без победителей и побежденных. Никто уже не понимал, за что дрались. Но вот - полюбуйтесь: у одного разбито ухо, у другого - губа, у третьего - синяк над глазом. А что под одеждой, того не видать. Никто больше не понимал, что произошло и кто драку затеял».
В романе «Помещики» (1931 год) перед читателями тот же вездесущий в прозе Адольфа Эрса Гришка. На этот раз он у соседа на супретках так растягивает гармошку, что «сердце вынимает, так медленно и жалобно, что в груди пробуждается как бы любовь, которой нет, но о которой мечтаешь. И тогда хочется плакать. Свой вальс Гришка называет «Осенние листья». Смешно: вальс и осенние листья. Но хочется слушать без конца. Гришка, голову наклонив, смотрит в потолок, как будто оттуда посыплются осенние листья, и играет. Но когда он наклоняется вперед, словно желая гармошку съесть и глазами и ноздрями, и начинает играть польку, ноги ни за что не могут устоять на месте. Надо танцевать, хочешь ты этого или не хочешь. Тогда парни и девушки хватаются за руки и кружатся шибко, шибко. Пол гремит и дрожит как под сотней молотильных цепов, воздух накаляется, как в овине. Люди кружатся, пока спины не взмокнут, как у загнанных лошадей, а ноги не одеревенеют. И так до одиннадцати».
Так обстояло дело на заговенах перед великим постом. Возвращается «Гришка с гармошкой» на страницы романа весной, после Пасхи.
«Гармошка опять растягивается, вздыхает и смеется. Но это не осенние вздохи листьев, а весенний сон, который в вальсе выражает Гришка. Фране нравятся Гришкины черные усы и бравая выправка. И что в нем за прыть, когда он на гармошке отхватывает галоп так, что слышно далеко за деревней! Как парни с девушками кружатся! Иная пара до осени поженится. Франя тоже вышла бы замуж, если бы Гришка взял. Он в солдатах уже побывал, никаких преград нет».
Пресловутый «Гришка с гармошкой», брань, сквернословие и драки, как присущие староверским парням постоянные спутники, промелькнут и в других рассказах, повестях, романах Адольфа Эрса. Вот Гришка крадет часы у закристьяна (кюстера, или псаломщика. - Б.И.) в рассказе «Закристьян и черт». Корчма «У Калистрата» в рассказе «Салиман в раю», кирмаши в Букмуйже (рассказ «Вдоль озер») славятся тем, что там «парни не дерутся и не сквернословят» как в Кавнатах.
Новеллы, рассказы, названные романы Адольфа Эрса - пить прелюдии, эскизы к большому «староверскому» полотну в дилогии «Голоса земли», написанной зрелым мастером в 1939-1940 годах. Это - повествование о большой страсти Григория Агурьянова из
деревни Арбиданы к Валерии Ганской - дочери ополячившегося литовского помещика Дайновского.
Не вдаваясь в подробное изложение всех перипетий сложной и запутанной сюжетной линии романа, любовных отношений героини (в том числе и с Григорием Агурьяновым), анализа идейных проблем этого романа и художественного мастерства зрелого автора, остановимся лишь на тех его страницах, которые с полным правом можно назвать «этнографической энциклопедией староверов Латгалии».
Гришка появляется уже на 68-й странице первой части дилогии (в романе всего 450 страниц) и не сходит с ее страниц до завершения всего повествования. Его «явление» весьма необычно: во время прогулки Валерии Ганской, недавно приехавшей из Режицы и осматривающей главное богатство своего имения - кондовый лес, к ее ногам падает убитый ружейным выстрелом коршун. А за ним появляется и сам чудесный охотник, которому волею автора суждено стать главным героем повествования: «Бородач с непокрытой лохматой головой, в лаптях на босу ногу». И тут же сопровождающая девушку таинственная знахарка-целительница Каценьмате (на самом деле - родная мать девушки, бывшая хозяйка имения Амилла Дайновская) дает Гришке такую характеристику: «Он пулей тебе кольцо с пальца сшибет [...]. Он большой задира и дебошир. В озерах выстреливает всех уток, а господа его не могут поймать. Он не боится ни Бога, ни черта. Ни он работник, ни бездельник. Катается по кирмашам, дерется. Таковы все Агурьяновы». Из рассказа старой женщины читатель узнает, что старый Агурьян получил землю, когда Земельный банк купил имение Дайновских, разделил на фольварки и на льготных условиях продал русским крестьянам.
Вслед за знахаркой А.Эрс дает характеристику того же Гришки устами его отца Агурьяна Агурьянова (из разговора с женой Прасковьей):
«Не говори, мать, что из Гришки выйдет арестант и каторжник. Нечего печалиться. Только воров и мошенников сажают в тюрьму, а не таких людей. Такой человек годится царю-батюшке, его императорскому величеству и государю. [...] Посмотри только,
как Гришка запрягает лошадь. Лошадь чувствует, что ее укрощает сильная рука. Когда наш сын идет по полю, земля дрожит, колосья ему кланяются. Я им горжусь. Погоди только, пусть он поедет в Петербург на отхожий промысел. Он там женится на дочери купца первой гильдии. В юности и я таким был. Никому дороги не уступал, любому нос разбивал, кто мне кулак показывал. Десять жандармов со мной не могли справиться. Из-за тебя сколько крови пролито в драках с соседними парнями. Таков и Гришка».
Агурьян успокаивает жену: Гришка господского добра не трогает, а дичь - такая мелочь, что за нее в ответе никто не бывает. Главный аргумент старика - его собственный жизненный опыт. «Разве я не был таким же отчаянным, - говорит он жене, - только теперь я вступил на путь спасения души, поста и молитвы. Раньше от меня дрожал весь уезд».
Похождения второго сына Агурьяновых - Василия - тоже выдержаны в типичных для латгальского староверского быта тонах. Он только что приехал с кавнатского кирмаша, куда отправился уже спозаранку. «Посмотрев на приехавшего сына, мать остолбенела: вся голова его была в белых повязках». И мать встречает сына такой тирадой:
«У ты, мясник проклятый, сатана, разбойник готовый, наконец- то приехал! На кого ты похож? Сколько дырок у тебя в голове? Затылок как решето, костюм порезан. Сколько мозгов своих потерял? Сено на лугу гниет, навоз пора вывозить, а он, жареная гадина, прожорливый змей, едет в Кавнаты напиться и подраться. Как только живым оставили? Каких кур ты у жидов резал, поганая душа? С каким атаманом сцепился?»
На это Василий отвечает так же в совершенно староверском духе.
«Матушка, не говори отцу, он меня опять стегать будет. А этот атаман пусть подождет. Я ему отомщу. На Новый год на Режицком кирмаше нос выверну на затылок. Он меня будет помнить. На этот раз у меня не было дружка, обманул, не приехал, а в следующий раз...»
Самое святое для старого Агурьянова место в избе - его «горница» (так называет вслед за хозяином эту комнату писатель). Это лучпіая комната в доме, куда хозяин не пускает даже жену и сыновей.
«Там была его церковь, молитвенный дом. Одна стена вся была увешана иконами, перед которыми днем и ночью теплились лампадки. Иконы обвешаны вышитыми самоткаными льняными рушниками, тонкая ткань которых блестит как лед. Под иконами
- покрытый столик вроде алтаря, перед ним ковер и подушечка для коленопреклонения. Здесь седой Агурьян, погладив бороду, стал на колени и начал бить челом «лесенки» (так в латышском тексте романа. - Б.И.У. в руках держал деревянное мерило с числами, на котором пальцем передвигал при каждом крестном знамени и битье челом по одному числу. При каждом крестном знамени он от всего сердца молился:
«Господи Исусе Христе, помилуй меня, грешника». Эту молитву он повторял так долго, пока самому становилось себя жалко, и слезы катились по щекам. Он молился только о себе и своих грехах. Горница принадлежала только отцу, который в конце жизни от мира словно отрекся. Сыновья, еще подверженные мирским порокам и грехам, все собирающиеся жениться и в жизни многого достичь, не смели входить. Если бы ненароком кто-нибудь сюда вошел, отцу пришлось бы помещение освящать заново особыми молитвами, мыть ручку дверей и воду выливать за окно. Мать тоже не смела сюда входить, ибо женщина - начало всех грехов».
В контактах с помещиками-латгальцами Агурьяновы пытаются купить принадлежащий мызе лес, при этом Гришка может выступить и в ином обличии. Автор подчеркивает его «мягкий взгляд», не забывая напомнить природу дикого «охотника джунглей». «Теперь лохматый дикарь выглядел иначе: хорошо одетый, почти по городской моде, в черном костюме, лакированных сапогах и вышитой рубахе». При случае отпускает галантные комплименты и умело выполняет «задание» отца - покорить сердце хозяйки вожделенного леса.
Но не будем вдаваться в подробности, а остановимся на деталях староверского быта, мастерски схваченного писателем. Детально, во всех подробностях, представлен внешний вид дома Агурьяновых.
«Он был построен как крепость, чтобы не могли проникнуть волки и недобрые люди: все постройки - хлев, клеть, конюшня, сарай и жилая изба в четвероугольнике - угол к углу. В пространный двор можно было попасть только либо сквозь крышу, либо через окрашенные в зеленый цвет ворота со славянскими резными украшениями. Такие же украшения виднелись на зеленых окнах».
Вслед за описанием внешнего вида агурьяновского дома писатель через восприятие Валерии и ее родственников, приехавших в гости к Агурьяновым, знакомит читателя с внутренним убранством староверского жилища.
«Валерии понравились добела выдраенный пол, чистота и блеск всего помещения. На полах - домотканые дорожки. В спальне стояли две кровати, покрытые белыми одеялами и с горами подушек почти до потолка; здесь же за пологом - кровать матери. Отец как человек, ныне по старости отдавшийся служению Богу, спит отдельно в комнате рядом с горницей. Сам отец показал гостям горницу, приоткрыв дверь, но туда не пустил; любимым и уважаемым гостям, поясняет писатель, горницу показывать следует, ибо это означает, что гость оказывает почтение также и Богу, но войти туда иноверцам запрещено. Иконы, свечи, алтарик, зажженные возле икон лампадки и чистота в комнатке делали помещение уютным. [...] Валерия подумала: «Здесь не могут жить злые люди».
И старый Агурьян, и Григорий одеты были в вышитые рубахи на выпуск и блестящие сапоги. Волосы смазаны маслом и гладко приглажены. На хозяйке был белый передник, обшитый кружевами.
В столовой накрывали стол, и читатель узнает, чем староверы потчевали желанных гостей на рубеже столетий и в начале XX века.
«На первое подали готовленную в печи кашу с коричневой коркой. Затем на столе оказалась гречневая каша, три жарких
- свинина, телятина, утка, а также кусочек вареной баранины, картошка, печеная в шелухе и ссыпанная в решето, печеная морковь, ячменные лепешки с морковью - «крапаник», а также холодный крапаник из риса и пойманной Гришей рыбы, квашеные
и маринованные огурцы, квашеная капуста в сметане, простокваша и мед в сотах. Отец наливал из кувшина березовый сок и медовый напиток».
Прием гостей совпадает с увеселением молодых людей во дворе агурьяновской усадьбы. Пока гости ели, во дворе раздались звуки гармошки, стали собираться соседские парни и девушки. «У нас будут три гармошки», — похваляется Григорий. Угощение еще продолжалось, а на дворе, сыгрываясь с двумя обычными, зарычала четырехрядка: ррр-рраи-рараа.
Как же проходила староверская «вечеринка»?
«Девушки и парни, еще пахнувшие баней и свежим хлебом, сидели на земле вдоль стен и посреди двора кучками и раздельно или по парам, держась друг за дружку руками: иные парни, растянувшись в траве на животе, с былинкой во рту, смотрели по сторонам и болтали с девушками обо всем, что только приходило в голову. Девушки сияли своими яркими ситцевыми платками, пестрыми лентами в косах, белыми передниками и чистыми босыми ногами».
Не забыл автор перечислить и охарактеризовать танцы на этой вечеринке. Началось с «коробочки», во время которой Гриша поражал всех своей ловкостью, хваткой, выкидывая такие коленца, что всех приводил в восторг. Плясали «русскую», и девушки срывали со своих голов платки. Гришка в этот танец с Валерией пустился «как лебедь в озеро». В перерыве между танцами пели песни,
Как же относится «рабской» старовер к чрезмерным увлечениям своего сына иноверкой? Его поучения небезынтересны для характеристики староверской ментальности. «Она не русская, — говорит старик сыну, — не нашей веры. Люби, но не забывай Бога... Я в свое время безумно влюблялся в красивых полячек, жидовок, латышек, даже цыганок - всякие меня хотели приколдовать. Но я стоял как дуб, ни с места, хотя душа кипела и из глаз сочились слезы. Но я слушался отца. Я не поддался малодушию, а женился на настоящей русской и своей веры, не так как сердце хотело, а как было нужно. Мне не пришлось стыдиться ни перед царем, ни перед Богом».
В контексте нашего исследования важны те страницы романа, где излагает свои идеалы совместной супружеской жизни с любимой Валерией Гришка. Он увезет Валерию, украдет ее во время Режицкого кирмаша и привезет домой. В подобном случае родители противиться не смогут. Крестьянствовать Грише не по душе. Лучше он на своем рысаке — о нем он в своих мечтах никогда не забывает!
- будет возить в Ригу яблоки из помещичьих садов, которые возьмет в аренду. Или по примеру режицких предпринимателей Василькова и Крутова станет в Петербурге таким же строителем- предпринимателем.
«Мы сможем богато жить, гнедого будем держать в конюшне, кататься по Невскому. Впереди на козлах сидит кучер в синем тулупе с серебряным поясом, ярко-красными рукавами и широкой бородой... Встречные люди дивятся нашему быстрому рысаку, завидуют твоей красоте».
Странными кажутся Гришке желания Валерии поступить в консерваторию. Разве пеииіо надо учиться, - недоумевает он. Ясно, что большая любовь не может ничем реальным и положительным завершиться. Но Гришка как персонаж романа продолжает действовать и во второй части романа, правда, теперь как второстепенное лицо.
Контактами семейств Агурьяновых и Валерии староверская тема дилогии не исчерпывается, но в дальнейшем приобретает описательный характер (в отличие от повествовательного на предыдущих страницах). Пространно описание пресловутого новогоднего режицкого кирмаша. Приводим его лишь с небольшими сокращениями.
«Улицы полны народу: съезжались крестьяне из далеких окрестностей, даже староверы Илукстского уезда на прекрасных лошадях и в богатых кожухах, а также пиебалгские ткачи и мастера телег и сетей из Видземе. Двинское шоссе неузнаваемо. По нему через весь город выстраиваются в ряд обтянутые полотном будки, возы, телеги, лотки. В будках торгуют всякой всячиной. Сгрудившиеся возле них люди покупают связки баранок, булочки с сиропом, семечки, коричневые стручки, булки и другие лакомства.
Под другой крышей виднеются шапки, сапоги, готовые передники. Под открытым небом расположились мастера санных, тележных, дуговых, колесных и бондарных дел, кузнецы с топорами. Цыгане объезжают лошадей, предлагая их в обмен или для покупки. Не перечислить всех богатств, которые здесь можно было приобрести за деньги для привольности и красоты жизни».
В центре внимания писателя, разумеется, знаменитый «кирмаш невест», славившийся по всему латгальскому староверию.
«На большом мосту стояли девушки, разряженные как помещицы, румяные и разных статей - сказочно прекрасные и кривые, косые. Староверки ждали женихов. На это указывали связанные из ротонд и платков свертки с запрятанными в них невестиными рубашками и рушниками - по старинному обычаю. Невесты стояли в ожидании тех, кто будет их красть. Некоторые о краже уже заранее договорились, но для некоторых счастье приходит неведомо. Для староверов это настоящий кирмаш невест. Молодые парни катаются в крытых санях на быстрых разукрашенных лентами рысаках с бубенцами на оглобле. Когда возле девушки останавливается конь и парень приветствует ее словами: «Поедем кататься!» - избранница садится в сани и уезжает в дом парня, куда-нибудь в деревню; там отец с матерью ждут их с хлебом-солью и благословением; через неделю будет свадьба, которую называют хлебинами».
Но не только ярмаркой невест славен режицкий новогодний кирмаш. Здесь же, на режицком озере организуются лошадиные скачки. «Конь - честь и гордость латгальца, - говорит писатель, - он его пестует с особой тщательностью и уже с третьего года готовит к скачкам». Столь же тщательно, как умыкание невест, описывает А.Эрс и лошадиные скачки, на которых победителем, разумеется, оказывается Григорий.
Семейство Агурьяновых и другие староверы действуют и во второй части дилогии, хотя на первый план здесь выходят православные помещики. Из «латгальских страниц» в этой части отметим только опубликованную А.Эрсом на страницах своей книги необычную староверскую песню Лиго: с русским текстом и латышским рефреном:
Ходит Янис по полю, лиго, лиго,
Зовет девок на Купалу, лиго,
Девки, бабы - на Купалу, лиго, лиго,
Кто поеде на Купалу, лиго,
Тот береза кудрявая, лиго.
Кто не еде на Купалу, лиго,
Тот колода дубовая, лиго.
Песня эта напечатана в латышском тексте романа по-русски латышскими буквами (латиницей).
Даже по одним лишь произведениям Адольфа Эрса - к тому же нам удалось ознакомиться лишь с наиболее известными его произведениями (творчество писателя не систематизировано) - можно составить определенное представление о том, каков был образ латгальского старовера в восприятии латышского писателя, а вместе с ним и других латышей-интеллектуалов. Конечно, при этом необходимо учитывать специфику творчества писателя, склонность к легкой иронии в изображении малопонятных особенностей некоторых явлений жизни другого народа. То, что сделал латышский писатель - ценный вклад в ознакомление латышей с разными сторонами жизни староверов Латгале. Представляется, что все относительно подробно приведенные описания и характеристики помогут исследователям в изучении этнопсихологических особенностей людей, населявших Латгале.
Латгальские, рижские, илукстненские староверы попадают в сферу внимания и таких писателей, которым приходилось с ними общаться не в местах их постоянного жительства, а главным образом на так называемых отхожих промыслах, куда латгальских и илукстненских староверов вынуждали отправляться небольшие их земельные участки, на которых трудно было прокормить многочисленное семейство. Яркие, пусть и немногочисленные, образы таких староверов создал латышский классик Янис Яунсудрабиныи, уроженец Неретской волости (Восточная Земгале), многие годы проведший в этой местности, граничащей с Илукстский уездом - местожительством староверов. Родился этот популярный ныне писатель в 1877 году, первоначальное образование получил в Панемуйжской (на территории Литвы) русской школе. Рано начал писать и заниматься живописью. Оставив хорошо оплачиваемое место управляющего имением, он поступил в школу живописи в Риге, зарабатывая хлеб свой насущный фотографией. После 1905 года работал в редакциях латышских журналов. Признание зрителей получают постановки первых его пьес. С 1911 года одна за другой выходят его книги, зачисленные в золотой фонд латышской литературы - «Белая книга» - воспоминания детства; трилогия «Айя»; роман «Новохозяин и черт»; цикл рассказов «Жители Верхней Земгале» (о латышско-белорусских контактах на территории этой местности и Латгале); многие другие, заслужившие высокую оценку и критики, и читателей.
В романе «Новохозяин и черт» писатель создает запоминающиеся портреты латгальских плотников-староверов, строящих где-то в Земгале дом новохозяину Красту, бывшему офицеру - освободителю Латвии, получившему хутор. В строительных работах участвует староверская семья Филимоновых, из какой-то латгальской деревни, расположенной на Даугаве (они сведущи и в рыбацком деле, умеют мастерить лодки) - дед, его сын Гриша и внук Ваня. Вот что читатель романа узнает об этой семейной бригаде и ее рабочей сноровке.
«Строительство пшо полным ходом. Возле распиленных и круглых бревен копошились четверо: Андран, два бородача и один совсем молодой русский парень, словно сошедший с картины Васнецова: у юноши подбородок только-только начинал покрываться пухом [...] У старика была столь длинная борода, что полностью закрывала волосатую грудь и еще часть плотничьего фартука. Эта борода, как и длинные волосы, упрямо сопротивлялась седине. Лишь отдельные пряди белели. Старик был высок ростом, поджарый; постоянная работа топором и стамеской несколько его ссутулила. Ну и возраст его был весьма солидный - уже семьдесят седьмой год. Сын был небольшого роста и коренастый. Стриженные «под горшок» черные волосы, негустые усы и весьма жиденькая бороденка напоминали русского интеллигента недавнего прошлого. Вне работы его можно было принять и за какого-нибудь продавца овощей, каких часто можно видеть в Даугавпилсе или даже в Риге, в Латгальском форштадте. Он мог сойти также за продавца мороженого. Одет он был как настоящий русский. Красная рубаха навыпуск. Поверх рубахи - жилет. В кармане жилета - серебряные часы на длинной серебряной цепочке, какую вешают на шею. Чтобы цепочка не мешала работе, она посередине была продета в пуговичную петлю жилета. Так можно было тесать или пилить без затруднений. Молодой был похож на дедушку. У них были одинаковые носы и лбы. Особенно лбы. Они плавным овалом отделялись от волос, в то время как у представителей среднего поколения лоб был угловатым. Юноша был высокого роста, широкогрудый, с большими ладонями. Когда Ваня чему-нибудь удивлялся, широко раскрыв свои голубые глаза, он выглядел совсем ребенком. Может быть именно поэтому оба старших называли его детским именем. И скоро весь хутор принял это имя. «Ванька» звучало как в устах мужчин, так и женщин. Всем он был нужен. И всем Ванька охотно помогал, потому что был самым молодым, самым ловким и, может быть, самым сильным. Ведь бревно он поднимал как жердь».
В описании трех плотников-староверов особенно примечательны их сноровка и мастерство в работе.
«В работе все же самым удачливым был дедушка. Хоть и казалось, что движения его медлительны, все же из того, за что взялся старик, сразу что-то получалось. Опуская свой топор медленно вдоль бревна, он иногда разговаривал с сыновьями, совсем не глядя на руки. И все, к чему топор хоть раз прикасался, вторично поправлять, чтобы сгладить протес, не приходилось. Его удар был словно строгальный. Только маленькие косые царапины свидетельствовали, что орудием обработки бревен был всего-навсего топор. Поэтому старому бородачу приходилось брать на себя теску бревен для старомодной стены нижнего этажа. Пока остальные чертили, пилили, рубили и кололи граненые бревна для верхнего этажа, он спокойно стругал топором свои толстые бревна, после каждого бревна на мгновение присаживаясь и мудрыми глазами осматривая работу других».
В романе приводится и бытовая характеристика староверов- плотников. «Никто из нанятых строителей не курил. Они были староверы. Их религия запрещала им употреблять также водку». Латышские хозяева знали: староверы «в личной чистоте доходят до того даже, что в их глазах все нечисто, что принадлежит человеку другой веры или чего коснулась чужая рука. Так и у этой троицы были свои кружки, свои ложки и ножи, к которым никто не смел прикасаться. Ими ведал Ваня. Он был кашевар. В закопченном, но всегда чисто вымытом котелке они варили свою кашу, принося воду для нее из источника в большом кувшине, где воду меняли каждый час. Если требовалось молоко, Ваня сам шел к Петрухе и доил в тот же кувшин. Так строго они все время держались своей веры...»
В «Рижском альманахе» (за 1992 год) опубликован в переводе И.Цыгальской другой отрывок из этого же произведения, в котором названные выше персонажи предстают в менее приглядном свете: Филимоновы, которые умеют хорошо работать, не прочь и хорошо «отдохнуть». Небезынтересно, что и в «экстремальной ситуации», возникшей из-за попрания староверских законов, запрещающих оскверняться «чертовым зельем, всем, что пьянит, кроме банного пара», латышский писатель отдает должное физической выносливости старика: он доказывает свои способности даже после изрядной выпивки балансировать, удерживать равновесие на самых высоких стропилах строящегося здания. Не менее примечательна в этом фрагменте трогательная заботливость Вани, его отчаянные попытки унять разбушевавшегося родителя. Запоминаются итоговые размышления Яниса Яунсудрабиня: «...таких работников с огнем не сыщешь. Кто лучше старого Филимонова умеет тесать бревна? Никто! Это все знают от Бондаришек до Даугавпилса, а в другой конец - до Краславы. Кто сумеет глаже углы стыковать, чем Гриша? А стропила? Все как одно, хоть колесо по ним пусти! Так работать могут только Филимоновы!»
Тему мастерства латвийских староверов, на этот раз рижских, продолжил, - уже во второй половине XX века - наш современник,
поэт и переводчик Дзинтар Содумс, автор воспоминаний о своем детстве, отрочестве и юности в 30-40-е годы в Латвии - соответственно демократической, авторитарной, советской, гитлеровской.
Со староверами-мастерами судьба свела писателя в Риге в дни гитлеровской оккупации. Об этом он рассказывает в книге воспоминаний «Воспитанный для своего государства».
В Латгальском (Московском) форштадте трудится, изготовляя для гитлеровской армии какие-то плотнические поделки, Семен. Автор воспоминаний определен ему в помощники. В мастерской он пребывает в постоянном общении с мастером, его подручным, женой и сыном.
Из староверских черт Содумс в своем сверхлаконичном повествовании отмечает немногое, но эти приметы подобраны так тщательно и убедительно, что не остается сомнения: перед нами — настоящий старовер, верующий и живущий согласно древнему благочестию, сохраняющий все особенности и традиции староверского быта даже в такие необычные времена, как годы гитлеровской оккупации.
Приведем фрагменты, подтверждающие наши соображения.
Соответственно особенностям своего повествования Содумс набросал весьма своеобразный портрет мастера Семена. Нельзя сказать, чтобы внешность начальника была привлекательной (как это имело место в романах Эрса и Яунсудрабиня): «мужчина небольшого роста с осповатым лицом и пухлым носом» (о бороде - ни слова!). Одежда также не возбуждает эстетических чувств: «...пиджак с блестящей засаленной поверхностью, на голове засаленная кожаная фуражка». Но вот автор слегка касается производственной деятельности старовера: «Семен бережет свою пилу, у которой блестящие, хорошо отточенные зубы. После работы он каждый раз тщательно заворачивает пилу в просаленную тряпку». Ест он изжаренную дома картошку, закусывая купленной в магазине серой булкой. Подстать мастеру жена в длинных шерстяных чулках и мальчик в иолудлинных штанах да нескольких свитерах, с шарфом вокруг шеи, на голове - ушанка. Жена Семена - «сдержанна» и «внимательна». «Она командует Семеном и мальчиком». Семен и его жена - не единственные представители староверчества в семеновской мастерской. К этой группе людей принадлежит и плутоватый Тимофеев. О нем сказано только, что он заворачивает и кладет в карман выданные для работы гвозди (т.е. крадет у немцев, что автор, разумеется, не ставит ему в вину). Тимофеев - большой шутник, хотя шутки его столь же примитивны, как и его мораль: он понарошку «отпиливает» ногу у семеновского сына, «подбрасывает гвоздь в воздух и с налета одним махом забивает его в стол». Сноровки, таким образом, и ему не занимать! Весьма лаконично рассказывает Содумс о том, чем, собственно, занимается и тот и другой плотник, подчеркивая примитивность их занятий, в которых будущий переводчик «Улиса» в силу сложившихся обстоятельств должен был принимать участие. На последующих страницах автобиографической повести более ни слова не говорится о староверах-плотниках, но примечателен уже сам факт включения писателем в сферу повествования о «большой политике», войне и гитлеровской оккупации работы группы рижских староверов. В отличие от манеры исследованных нами выше авторов у Содумса староверы ничем не отличаются от прочих людей, в том числе латышей, поэтому для писателя они не представляют ни этнографического, ни религиозного интереса.
Такое же отношение к староверам, на сей раз снова к латгальским, видим в немногочисленных зарисовках также хорошо известного в Латвии прозаика, стихотворца, переводчика (перевел на латышский язык «Воскресение» Льва Толстого) Антона Аустриня (1884-1934). Детство он провел в Вецпиебалге (Средняя Видземе) - старинном культурном центре Латвии. Учился в учительских семинариях в Риге и Петербурге. Печататься начал, будучи еще на школьной скамье. В дни революции 1905 года в Риге был ранен. В 1906 году как участник революционных событий арестован. Сидел в разных тюрьмах Латвии. В том же году по ходатайству Пиебалгской попадьи освобожден из тюрьмы, но продолжал оставаться на нелегальном положении. Скитался по России (Новгород, Петербург, Москва). Эти скитания и поездка за границу отражены в автобиографической трилогии.
С 1909 по 1912 год живет в Латгале, природу и людей которой отобразил в многочисленных рассказах и романах.
К теме староверов Аустринь обращается несколько раз. Правда, эта тема не получила столь детального развития, как у Эрса или Яунсудрабиня, но тем не менее из произведений этого прозаика можно извлечь несколько новых штрихов к портрету латвийского старовера.
Чувством симпатии и уважения проникнут очерк Аустриня «Не замеченные». В нем рассказано (это, разумеется, не основной стержень повествования) о гостеприимстве, радушии крестьян- староверов, их стремлении помочь попавшим в беду инославным путешественникам по Латгалии.
Не дождавшись ночного автобуса, усталые путники решили заночевать в ближайшей деревне. Пришлось искать место для ночлега.
«Раскрылось окно избы, и в него выглянула седая голова. На наш вопрос, не проходил ли кто-нибудь мимо, ответили: проходил. Деревенские решили, что конокрад и хотели ловить; конокрадство в окрестных деревнях участилось. Старичок вышел из избы, набросил пальтишко и готов был принять нас на ночлег, но сеновал в прошлом году сгорел. Придется ночевать в хлеву. Повел нас посмотреть, но там не хватило для всех места. Пошли к следующему хозяину. Он тоже погорел. Но ночлег предоставил охотно, заметив только: у соседей было бы лучше. Но если откажут, он согласен принять. Но там ответили, что скотина не ест сена, если на нем ночевали мужчины. Старичок посмеялся: старые девы, боятся мужчин. У одной уже случился ребенок. Хозяин повел в сеновал над хлевом, где хранился клевер. Скотины мало - коровушка и две лошади, а самих - шесть душ».
Симпатии местных жителей-староверов к путешественникам- латышам еще сильнее проявились на следующее утро.
«Утром, встали. Попросили запрячь лошадь - кто-то сел на телегу, остальные пошли пешком на станцию Спруксты. Во всех избах с удивлением смотрят, выйдя на порог, откуда взялось так много чужаков. На маленьком полустанке собралась пестрая
толпа ожидающих поезда. Среди них немало любопытных. Седого старика обступили соседи, расспрашивают, что это за господа такие, которых он привез. Старик рассказал, сколько дали за ночлег, сколько за телегу. «Вроде приличные люди!» - у соседей появляется зависть - старик заработал столько лат! Бабы, дети, мужики и парни бедно одеты. Маленький полустанок среди бесконечных полей и лугов напоминал скорее скворечник».
Совсем другие акценты читатель находит в рассказе Аустриня «Ночь в Страуенах», сюжет которого связан с действиями, которые во все времена приписывались латгальцам вообще и староверам в частности - драками и сквернословием. Место действия событий не обозначено. Отмечено единственно, что дело происходит ночью и в нем принимают участие «шоферы и рабочие из Латгале».
«Перед самим восходом солнца на подворье Страуенов раздались такие гам и крик, словно кого-то душили. Подрались русские рабочие - крики и сальные русские слова сыпались как из рога изобилия. Чья-то рука с ножом оказалась занесенной высоко, кто-то дико вопил: «Бей или режь, мне все одно». Кто-то другой увещевал разбушевавшихся: «Не будь дураком! Успокойся!.. Завтра самому будет стыдно... Потом скажешь спасибо за совет...» Но свара и выкрики не прекращались, словно желая опрокинуть весь дом. Мы предполагали, что кого-то из женщин обвиняли в прелюбодеянии. И за это ее безжалостно ругани и стыдили. «Успокойся, Ваня, что ты куролесишь!» - кто-то в свою очередь успокаивал других».
Еще один аспект восприятия латышским писателем (и вслед за ним читателем) образа старовера: старовер на военной службе в латвийской армии. Вот как об этом сравнительно пространно рассказывает Янис Плаудис в романе «Рота пулеметчиков».
Сам писатель - поэт и прозаик, переводчик Пушкина и Маяковского, принадлежит к поколению 30-50-х годов XX века, с интересом и уважением относившегося и к русской, и к советской культуре.
На первых страницах автобиографической повести Я.Плаудиса призванный на военную службу писатель знакомится со своими товарищами-новобранцами. Одного из них его однолетки призывного возраста называют «дедушкой Петровым». Причина тому
- его длинная борода и неправильный латышский язык, образчик которого - фраза «Kas sito ir par polk» (правильно «Kas sis ir par pulku» «Что это за полк»). В дальнейшем оказывается, что загадочный бородач - рижский старовер. Реплики, отпускаемые новобранцами по поводу его бороды, не особенно для него лестны:
«- Вот так борода (в тексте романа эти и многие другие реплики напечатаны по-русски латышскими буквами)...
— Смотри, какая обезьяна!
— Смотри, смотри, царский служивый!
— Эй, сбрей бороду!
— Похож на клоуна, лилипут этакий! Тебе только в цирк идти! По-латышски Петров не понимал, поэтому только улыбался».
Но кое-кто из призывников знал его прежде - Петров жил где-
то здесь неподалеку. Посыпались реплики:
— Это поп, очень сильный.
— Дедушка Петров!
— Здравствуй, дедушка Петров!»
Как понять обозначение Петрова попом? На последующих страницах романа оказывается, что его штатская профессия
- певчий в старообрядческой моленной. Староверческие певчие в моленных ходили в рясах. Отсюда у знавших Петрова парней и могла зародиться мысль, что он - священного сана.
Наряду с бородачом - особенность эта в его обличии представляет особый интерес как для его сослуживцев, так и латышского писателя
- в романе выведены и другие русские - Стравинский и Береговой. При первом их упоминании на страницах романа сообщается только о национальности. И только впоследствии оказывается, что и они бородачи, следовательно, староверы, поскольку ни латыши, ни
православные русские молодые люди бород в те годы не носили.
Кроме бороды, особенностью всех троих являются постоянные реплики: «по-латышски не понимаю», которые служат их всегдашним ответом на любой вопрос начальства, обращенный к ним по- латышски. Эти реплики в тексте романа всегда печатаются по- русски латышскими буквами.
Но вернемся к Петрову. В романе есть эпизод встречи бородача с генералом.
«Генерал увидел бороду Петрова. Подходит.
— Как вас зовут?
— Господин генерал («General kunks»), новобранец Петров. По- латышски говорить мало понимай («ра latviski runat maz saprot»)».
Сцена эта завершается весьма мирно: генерал приказывает, чтобы русских обучили латышскому языку. Более интересен, однако, другой диалог - между Петровым и новобранцем Зивтинем во время совместной уборки инструкторской комнаты.
« - Здешний? - обращается Зивтиньш к Петрову по-русски.
— Да.
— Почему бороду не бреешь?
— Вера такая.
— Чем занимался до призыва?
— Пел. А ты?
— В театре играл.
— Знаете что: интересное знакомство. - Петров начинает обращаться к собеседнику на «вы». - Хотите, позднее поговорим, да?»
К сожалению, продолжение этой интересно начатой беседы в романе так и не последовало. В дальнейшем повествовании Янис Плаудис отмечает, что ни Петров, ни другие русские долгое время не участвовали в жизни роты, оставаясь чужаками: «из-за своих удивительных особенностей они стояли на своих отдельных позициях».
Сколь трудно латышским инструкторам приходилось на занятиях из-за незнания тремя русскими новобранцами латышского языка, Я.Плаудис показывает в следующей сценке. На вопрос о том, что вылетает из ствола орудия, новобранец Стравинский отвечает:
«Сержант кункс, по-латышски не понимаю». Со всех сторон ему подсказывают: «Gaiss, gaiss» (воздух). Один из новобранцев, Эргельниекс, подсказывает даже по-русски: «Вылетает воздух». Стравинский повторяет то, что ему подсказали. Его ответ вызывает бурную реакцию инструктора, который даже переходит на русский язык: «Воздух, который не пахнет?» После целого потока крепких слов инструктор, тоже по-русски, называет правильный ответ: «Пуля, понимаешь, да?»
Если встреча бородача Петрова с генералом завершилась сравнительно спокойно, то этого нельзя сказать о другом эпизоде, аналогичном конфликту между бородачом Стравинским и старшим лейтенантом, человеком, по словам писателя, весьма несимпатичным.
На какой-то вопрос лейтенанта Стравинский отвечает обычным: «По-латышски не понимаю».
« - Почему они не говорят по-латышски?» - возмущенно обращается лейтенант к инструктору.
- Еще не научились, господин старший лейтенант.
- Молчать! Стыд и срам! Чтобы они через неделю мне говорили по-латышски! Понимаете? Коли нет, сержант Деса, я вас накажу».
Стравинскому остается только печально напевать:
«По улицам ходіша // Большая крокодила,
И вся // Она // Зеленая была».
Этот текст напечатан в романе по-русски кириллицей.
Все же к Рождеству русские, в том числе и Петров, научились по-латышски и празднуют вместе с латышами.
«Они уже хорошо понимают по-латышски и пытаются даже говорить. Новобранцы-латыши завидуют староверам, которые в каждый свой праздник - а такие у них чуть не каждую неделю - получают отпускное свидетельство. «А тебе жаль? - защищает староверов и евреев другой новобранец. - Пусть празднуют свой праздник хоть каждый день!»
А вот и само описание Рождественских праздников. Немного подвыпив, Стравинский становится очень разговорчивым. «На его бородатом лице рельефно выделяется нос». Петров, также подвыпив,
начинает петь: «Господу Богу помолимся...» Хотя песня ничего старообрядческого в себе не содержит, для русских Латвии она вполне уместна. О том, как ее воспринимали латыши-новобранцы, Плаудис рассказывает: «Эту песню Петров уже несколько раз пел, она нравилась всем - особенно припев о разбойниках. Ее подхватывали все». Религиозность Петрова раскрывается и в другом эпизоде этого празднества. Новобранец Цвейшпеннер произносит длинную речь.
«Хотя Петров ничего и не понял, но как верующий человек, привыкший после слова [аминь] петь, не может и на этот раз удержаться. Он поглаживает свою бороду и, подняв рюмку водки против света, опять начинает свое «так Господу Богу помолимся...» И все снова подтягивают вслед за ним. Песня звучит все мощнее. Она поднимается над пирамидами, растекается по всей роте и врывается в соседнюю роту...».
Когда некоторых новобранцев, и в том числе русских, отсылали в хозяйственную команду, Береговой и Стравинский страшно не хотели попасть туда. «Стравинский даже начал так энергично учиться латышскому языку, что мог уже очень хорошо разговаривать. Даже народную песню начал петь. Заводил, как настоящий литовский нищий у костела:
Salit tad tacidami,
As paliki paveni...».
Для сопоставления приводим эти строки в латышском каноническом оригинале:
Saullt tecej tecedama,
Es paliku paveni.
Эту же тему «Старовер на военной службе в латвийской армии» затрагивает Улдис Германис в своей автобиографической книге «Синие стекла, зеленые льды».
Писатель родился в 1915 году в России, вернулся с родителями в Латвию в 1919 году. Учился в Риге, с 1933 по 1941 год на филологическом факультете Латвийского университета. Работал в различных научных и культурно-просветительских учреждениях,
в 1944 году был мобилизован в латышский легион; с 1945 года живет в Швеции. Активно участвовал в борьбе за восстановление независимой Латвии.
В упомянутой выше книге воспоминаний Германис приводит некий эпизод из своих воспоминаний юношеских лет, когда он в независимой Латвии отбывал в качестве капрала месяцы обязательной воинской повинности.
«...Я покраснел, - пишет Германис, вспоминая об одном происшествии в батарее. - Мне стало стыдно, когда армейский инструктор гаркнул на двух латгальских парней, чтоб они перестали выть по-русски. Это происходило в свободное от занятий время, когда большая часть парней батареи ушли в отпуск. Михайлов и Николаев были в своей комнате, сидели на койке, растягивали гармошку и печально пели «о дорогой Мурке». Я увидел, как на лицах обоих парней первоначальные удивление и растерянность сменила злоба. Я был того же служебного чина, что и крикнувший. Оставшись с ним наедине, я указал ему на бестактность. Он не понял, почему я волнуюсь. На военной службе все должны говорить по-латышски. На службе! Но это было свободное время. Они никому не мешали. И как бы мы чувствовали себя на их месте? Не захотелось бы нам такому тирану-ругателю дать по морде? Капрал нахмурился, что-то пробурчал и вышел из комнаты. Мол, что с таким рижским господинчиком-студентиком спорить. Он был пылким латышом - сельским народным учителем, для которого все было ясно, как строить «вечную» Латвию... Я же не мог успокоиться и вошел к обруганным. «Ну, Михайлов, давай про дорогую Мурку! Мне тоже нравится, хорошая песня». Парни медлили. Михайлов перебирал гармошку. «Эх, не принимай близко к сердцу, - сказал я, - у того капрала плохое настроение. Может, в любви не везет. Не любит, чтобы пели про девушек». Оба русских парня расцвели в улыбке, мы смеялись все трое, и опять зазвучала песня о чудесной Мурке: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая...».
После этого эпизода Михайлов и Николаев на занятиях, которыми руководил автор воспоминаний, «усердствовали как настоящие передовики». Они всегда стремились помочь Германису, всегда охотно отзывались, если появлялась необходимость что-либо сделать. Латгалец Гриетенс, с которым Германис частенько обсуждал проблемы «посещения девиц», однажды сказал: «Господин капрал, если бы вы знали, как Михайлов и Николаев вас расхваливают! Вот, говорят, настоящий человек! Хоть и высокие школы посещал, а такой простой и сердечный» [...] «Втихомолку я радовался, - признается автор книги, - что оба русских парня не оказались ни обиженными, ни затаившими злобу». Уважение этих парней Германис сохранил на протяжении всей военной службы.
Автор далек от мысли, что ему удалось разыскать все, что о латвийских староверах можно прочитать в произведениях латышских литераторов. Однако и приведенные фрагменты недвусмысленно свидетельствуют о том, что для латышских прозаиков латгальские и рижские староверы представляли известный интерес, особенно мастерство и сноровка ремесленников, любовь к лошадям, порядочность, верность традициям предков. Во всех этих нарисованных латышскими авторами картинах, эскизах, набросках сквозит теплое, дружеское, иногда слегка ироническое отношение и к тому, что старовера роднит с латышом, и к тому, что отличает. Конечно, художественные произведения не всегда корректно рассматривать в качестве исторических свидетельств, однако как материал для этнопсихологических исследований и разысканий, на наш взгляд, эти художественные зарисовки могут представлять определенный интерес.
_____________________________________________
Примечания
* Опубликовано в кн.: Acta Baltico-Slavica 24 SOW. Warszawa, 1999. Авторизованные переводы фрагментов из названных в тексте произведений латышских писателей осуществлены исследователем (в последовательности их цитации) по:
Erss A. Antonija atdzlvosanas; Svetas Sofijas kurpe. - Latgales stasti. R., 1926.
Erss.A. Krusts celmala. R., 1938.
Erss.A. Muiznieki. R., 1931.
Erss A. Zakristjans un veins; Salimans paradize; Gar ezeru. - Latgales stasti. R,, 1926.
Erss A. Zemes balsis, I - II. R., 1939/40.
Jaunsudrabins J. Balta gramata. R., 1914., 1921.
Jaunsudrabins J. Jaunsaimnieks un veins. R.,1933.
Sodums Dz. Savai valstij audzinats. R., 1993.
Austrins A. Neieverotie; Nakts Straujenos. - Daugavas brauciens. R., 1931. PlaudisJ. Lozmeteju rota. R., 1934.
Germanis U. Zili stikli, zali ledi. R., Gramatu draugs, 1968.
Содержание
- Обложка и первая страница
- Вторые обложки
- От редактора-составителя
- Заварина А.А. Русское население Латвии (К истории поселения)
- А. И. Волович. Древлеправославие и первые староверческие храмы в Прибалтике*
- З. Н. Зимова. Из истории старообрядческой общины в городе Екабпилсе (Якобштадте)
- В. В. Никонов. Из истории Режицкой кладбищенской старообрядческой общины (1858-1940 гг. )
- Древние иконы Гребенщиковского молитвенного дома
- Миролюбов И.И. К истории старообрядческого духовного образования в Прибалтике
- Жилко А.Н. Духовные стихи в старообрядческой среде Латвии
- А. А. Подмазов. Старообрядчество в системе экономического развития (к вопросу о религиозной детерминированности хозяйственной деятельности)
- Т.Д. Фейгмане. Депутаты-старообрядцы в Латвийском Сейме
- Т. С.Макашина. Песни и сказки русского населения Латгалии*
- Г.В.Маркелов. Старообрядцы: три портрета*
- Н.Т.Иванов. Из истории старообрядческих родов (опыт составления родословных)
- Ю.И.Абызов. Феномен культуры русских Латвии
- Б.Ф.Инфантьев. Русские писатели о рижских и латгальских староверах
- Борис Инфантьев. Латвийские староверы в творчестве латышских прозаиков*
- Д. Бейтнере. Проблемы старообрядчества в латышской историографии
- Библиография латвийского староверия. Составитель Б.Ф.Инфантъев
- ПРИЛОЖЕНИЯ
- Список старообрядческих организаций Латвии
- Данные о зарегистрированных в Латвии религиозных организациях ( 1980- 1999 гг.) (1)
