Глава пятая. БЕЗ ПРАВА НА ЖИЗНЬ

Калейдоскоп моей памяти

Рута Марьяш

Возвращение весной 1945 года домой, в Ригу, запомнилось на всю жизнь. Это было радостью, осуществлением заветной мечты, а вместе с теми -- разочарованием, большой печалью. Многое здесь изменилось, стало другим. Знакомые с детства дома, которые часто вспоминались на чужбине, после Москвы показались неожиданно низкими, маленькими. Неузнаваемо изменились подъезды домов, лестничные клетки, прежде чистые, нарядные и освещенные с ярко начищенными дверными ручками. Там теперь уже не было запахов былого благополучия и уюта: натертых мастикой полов, сигар, духов, а было серо, тускло и пахло недавней бедой. Повсюду: в домах, квартирах, во дворе, на улице были следы незнакомой, чуждой жизни, той жизни, в которой не было места мне, не было права на жизнь таким, как я - евреям. Тогда я впервые остро ощутила враждебность среды обитания, лишь короткий миг отделял меня от тех дней, когда здесь, в этих самых домах и подъездах, на этих же улицах, в этом же городе хватали и вели на погибель людей таких же, как я - евреев. Они уже не имели права жить, и их уничтожали, как насекомых. Было узаконено неравенство в жизни и смерти - ведь все остальные имели право жить, любить, работать, учиться, ходить в театр, в ресторан, танцевать под популярные немецкие шлягеры, распевать довоенные романсы, покупать в магазинах немецкие товары. Я еще застала такие товары на полупустых полках: горькую ярко-сиреневую химическую губную помаду, толстые, тяжелые белые фаянсовые тарелки.

Тема еврейства присутствовала в нашей семье всегда. Основным содержанием работ моего отца была еврейская культура, евреи в мировой культуре. Особенно его занимала специфика еврейской одаренности: Барух Спиноза, Альберт Эйнштейн, Исаак Левитан, Марк Шагал - вершина мысли, вершина творчества, бессмертие таланта... Чувство принадлежности к своему народу у меня было с детства, но оно не было обостренным, болезненным. Я никогда ранее не ощущала отчужденности от неевреев, жила общей, единой со всеми окружающими жизнью. Я знала, конечно, что народ, к которому я принадлежу, тысячелетиями подвергался гонениям, но это были лишь факты истории, они до поры до времени не сказывались на моей собственной судьбе. С момента своего возвращения в Ригу, я по-новому стала ощущать свою принадлежность к еврейскому народу. Вплотную надвинулась тень трагедии, обреченности. Апокалиптический гитлеровский геноцид и вскоре последовавшее за ним зло лицемерного сталинского антисемитизма поселили во мне стойкий, спрессованный страх в любой момент оказаться на грани преследования, унижения, отторжения. История моего народа стала для меня актуальной, перешла из прошлого в настоящее, и это мне предстояло полностью осознать.

"Физиология общественной жизни" - такое словосочетание я прочитала у Бальзака. Антисемитизм в течение многих веков является составной частью этой "физиологии": костры инквизиции, массовые убийства во времена крестовых походов, насильственное крещение, заключение в "черту оседлости" и гетто, изгнание из многих стран Европы, погромы с изуверскими убийствами, лживые процессы, запреты и уничтожение литературы, массовые расстрелы и удушение в газовых камерах. Альберт Эйнштейн назвал антисемитизм тенью еврейского народа. Мне не раз приходилось слышать простодушный, казалось бы, наивный вопрос: "Но почему же это именно так? Что же это за люди, которых так ненавидят? Должна же быть причина того, что в местах, где живут евреи, антисемитизм время от времени распространяется словно эпидемия, и в преследования евреев вовлекаются сотни и тысячи людей?". К сожалению и по сей день множество исследований по истории антисемитизма, не дают исчерпывающего объяснения этого феномена, и остаются лишь поисками ответа на сакраментальный вопрос "почему?". Есть рассуждения о некоем общем духе ненависти к еврею, проистекающему из раннего христианства, которое возникло из противопоставления иудаизму. Антисемитами были Мартин Лютер и даже великий апостол терпимости XVI века Эразм Роттердамский. Есть и рассуждения о том, что причина антисемитизма, ненависти к евреям - в них самих, в их специфическом облике духовном, физическом, в их образе жизни, занятиях, ментальности. Этот ответ неверен, хотя и подкупает, к сожалению, многих своей простотой.

Уникальность евреев заключается, прежде всего, в том, что по воле судьбы лишенные очага своих предков, своего места на земле, они всегда оставались инородным телом для тех, среди кого жили, легко становились козлом отпущения, удобной мишенью, на которую нацеливалось копившееся в обществе опасное недовольство властью, обиженное сознание бедняков. На протяжении веков церковь и всевозможные правители публично обвиняли евреев в распятии Христа, родстве с дьяволом и союзе с Сатаной, колдовстве с целью убийства христиан, распространении чумы, отравлении колодцев, разрушении государства, стремлении к мировому господству. Поощряемый сверху, антисемитизм тлел в обществе, вспышки его происходили в нужный момент под воздействием политики властей и в угоду им. Веками антисемитизм не был наказуем, этому злу не было противоядия. Миллионы людей натравливались на евреев, в их сознание целенаправленно внедрялся звериный антисемитизм, безотчетная ненависть. Это удавалось, ведь евреи были чужаками, а неприязнь к чужакам уходит своими корнями во времена стадного, до-разумного бытия наших далеких предков. Происходила эксплуатация низменного начала в человеческом сознании - бессознательного, стихийного, иррационального, не подчиняющегося разуму. С точки зрения психоанализа, основоположником которого был Зигмунд Фрейд, антисемитизм, ставящий перед собой цель физического уничтожения евреев, представляет собой одну из злокачественных форм некрофилии, болезненной страсти к разрушению и агрессии. Это своеобразный невроз, неотвязно преследующий враждебно настроенных к евреям людей. Следствиями такого невроза являются склонность к конфликтам, отчуждение от реальной жизни, появление маниакальных идей и представлений, постоянно преследующие антисемита страхи вкупе с завистью, слепой злобой и ненавистью. Зависть и ненависть вызывали состоятельные евреи, презрение и насмешки - бедные. Евреи-интеллектуалы, евреи-гении воспринимались враждебно, их обвиняли в зловредном чудачестве и ереси. Один из героев книги "Мечтатели гетто" известного еврейского писателя Израиля Зангвиля восклицает: "Ох, иудейство - не религия, а несчастье. Родится евреем и гением! Это ведь двойное проклятие..."

Многовековое существование в условиях распространения злобных антисемитских мифов, под постоянной угрозой преследований и отторжения, наложило свой отпечаток и на само еврейство. Оно жило в постоянном напряжении, съежившись в ожидании беды, стремясь приспособиться и выжить во враждебной среде. В общественном поведении еврей постоянно вынужден был оглядываться на свое еврейство, зависеть от него, считаться с ним. Доминировало чувство озабоченности, мнительная настороженность, еврейский "комплекс неполноценности". Это отражалось на духовном облике евреев, на их внешности, мимике, поведении. Сочетание южного темперамента с семитскими чертами внешности становилось объектом насмешек, служило материалом для антисемитских анекдотов и карикатур. А величественная восточная красота еврейских женщин, которая чудесным образом расцветала в благоприятной среде, инстинктивно пряталась, скрывалась во враждебном окружении.

Протест против притеснений нередко приводил евреев в ряды ниспровергателей власти, революционеров, и они становились "железными забияками", как метко окрестил Набоков деятелей революционного подполья. Евреи, игравшие видную роль в партии большевиков, были лишены национального самосознания, не идентифицировали себя с еврейством, многим из них революция и социализм казались выходом из изоляции, из атмосферы гетто, они вливались в общество с новой идеологией, новой верой, напоминавшей религию. Это, в свою очередь, служило для антисемитов поводом к обвинению всех евреев в распространении крамолы, в жестокости революционного переворота. После революции в России, во время Гражданской войны, еврейские погромы учиняли все участвовавшие в ней вооруженные силы, как белые, так и красные. Еврейская молодежь России была и среди большевиков, и среди их противников. Нередко раскол происходил даже внутри семей. Значительная часть евреев в дореволюционной России была связана с торгово-предпринимательской деятельностью, и их интересы были в противоречии с основами экономической и социальной политики коммунизма. Руководители сионистских организаций России, как и религиозные еврейские круги, крайне отрицательно отнеслись к Октябрьскому перевороту. Известный на Украине раввин Гутман заявил в 1919 году: "Большевизм с точки зрения святой Торы -- своего рода Вавилонское столпотворение, поколение которого было наказано потопом...". Немало евреев членов антибольшевистских партий: конституционных демократов, меньшевиков, бундовцев, эсеров -- после Октябрьского переворота были вынуждены покинуть Россию. Известные дореволюционные политические деятели евреи: Максим Винавер, Оскар Грузенберг, Даниил Пасманик, Генрих Слиозберг -- стали активными деятелями белой эмиграции.

Объективное исследование корней антисемитизма, приведшего к величайшей трагедии ХХ века -- узаконенному государством целенаправленному уничтожению шести миллионов жителей Европы -- задача общечеловеческая. Нужны не только сбор и систематизация фактов, необходим их тщательный, беспристрастный анализ. Антисемитизм уродует общественное сознание - поощряет в нем безнаказанное насилие и массовое палачество. Веками бытовало ложное представление о том, что антисемитизм опасен для одних лишь евреев. Но Вторая мировая война, гитлеровский нацизм, вся современная история свидетельствуют о всеобщей смертельной опасности агрессивного национализма. Проповедь превосходства одного народа над другим, положенная в основу антисемитизма, обосновывает возможность и даже "целесообразность" уничтожения любого народа, любой нации. Феномен антисемитизма, оставленный без глубокого анализа и безоговорочного осуждения, чреват повторением геноцида не только по отношению к евреям, но и ко всем без исключения народам, населяющим земной шар.

К сожалению, анализ происшедшего в годы войны в Латвии и раскрытие правды о разыгравшейся здесь чудовищной трагедии стали возможными лишь спустя полвека. В послевоенные годы в Советском Союзе эта тема фактически была загнана в подполье, считалась щекотливой, опасной, объективно не обсуждалась, а использовалась лишь как орудие идеологической борьбы для обоснования широких репрессий по отношению к населению территорий, оказавшихся под нацистской оккупацией. Обычно речь шла о происходивших здесь массовых убийствах советских людей вообще, без указания их национальной принадлежности, еврейские имена жертв не назывались. Многие доказательства скрывались из соображений внешней и внутренней политики. Молчало и напуганное советскими репрессиями местное население. В послевоенные годы советским судом здесь было осуждено за военные преступления более 30 тысяч человек, в основном латышей. Среди них были и участники массовых расстрелов еврейского населения, но эта тема детально не исследовалась, судили "пачками", тайно, при закрытых дверях, по упрощенной процедуре. Выносились формальные короткие приговоры, в которых расстрелы евреев, если и упоминалась, то лишь вскользь. Основными, стандартными обвинениями были: измена родине, антисоветская деятельность, сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами. За это приговаривали к расстрелу, к длительному заключению в лагерях, из которых мало кто возвращался. Уничтожали не только палачей, но и свидетелей чудовищных преступлений -- очевидцев, которые могли бы поведать о многом. Помню, что под нашими окнами, во дворе, под охраной конвоя постоянно ждали своей участи арестанты -- рядом находился военный трибунал. Они часами стояли, прислонившись к кирпичной стене, их приводили и уводили. Это был нескончаемый людской поток.

Хотя нам в то время не были известны все детали того, что произошло здесь в годы нацистской оккупации, однако непреложным фактом было то, что наши родные и близкие, друзья и знакомые, соседи и соученики бесследно исчезли с лица земли, были здесь расстреляны, закопаны во рвах. Погибли многие десятки тысяч евреев Латвии. Это было ошеломляющей правдой, в которую было трудно поверить. Я тщетно пытаюсь представить себе, как по обледенелой дороге в Румбулу подгоняемые конвоем, старые, беспомощные, обезумевшие от страха, спотыкаясь и падая, шли из гетто на смерть мои родные: благообразный, седой, как лунь, старший брат моего отца Леопольд, его жена Юлия, сестра Сара, приехавшая незадолго до этого из Парижа. Как убивали моих сверстниц и подруг по школе, по дому: темноволосую, кудрявую Песю Шрагец, светленькую сероглазую Дебору Цивьян, Шулю Пайкину с тонкими шелковистыми косичками, хорошенькую Мусю Клиот, пухленькую Иоузи Граевскую -- таких домашних, нежных, благовоспитанных девочек.

Кое-что о разыгравшейся здесь трагедии мы в то время узнавали из сухих официальных сообщений в печати и тайно ходивших по рукам рукописей тех немногих, буквально единиц, кому удалось спастись. Рассказы эти тогда были скупыми, немногословными -- слишком близка еще была пережитая ими трагедия, память о ней была словно кровоточащая рана. К тому же каждый еврей, чудом выживший в этом аду, находился тогда под строгим наблюдением советских органов госбезопасности. Все они были на особом счету, к ним относились с подозрением, требовали подробных объяснений, какой ценой им удалось выжить, не служили ли сами они немцам. Им всячески угрожали и зачастую понуждали к доносительству и тайному сотрудничеству с органами госбезопасности. Некоторых арестовывали, судили, отправляли в лагеря.

Каждый спасшийся мог рассказать лишь о том, что помнил, видел и пережил сам. Но во всех этих рассказах раскрывалась одна общая страшная истина: евреев убивали не только немецкие оккупационные власти. Их выдавали оккупантам, арестовывали, уводили в тюрьмы и в гетто, гнали на расстрел, в них стреляли также и местные жители, латыши. Привычное, знакомое окружение внезапно стало враждебным и опасным. Люди, которые еще вчера мирно жили по соседству, неожиданно, как в страшном сне, оказывались смертельными врагами, палачами - злобными, беспощадными и неумолимыми. Респектабельные латышские полицейские, прежде надежная защита от воров и хулиганов, врывались в дома и уводили в неизвестность. Окрики на латышском языке сопровождали евреев по дороге в Румбулу, к вырытым заранее могилам. Их гнали сквозь строй вооруженных людей, говоривших между собой по-латышски. Затравленным людям начинало казаться, что каждый встречный латыш опасен: готов их убить или выдать немецким властям. Чудовищные преступления творились на глазах у населения. На виду у всех горели синагоги вместе с согнанными в них людьми. Помеченных желтой шестиконечной звездой евреев гнали по мостовой (ходить по тротуарам им запрещалось). Массовые расстрелы в Румбуле происходили всего в нескольких десятках метров от железнодорожных путей, огромная очередь на уничтожение, как длинная змея, тянулась мимо жилых домов по улицам и дорогам, и окрестные жители видели эту бесконечную процессию людей, шедших на похороны к самим себе, слышали их крики, стрельбу. Когда перед отступлением немцы сжигали трупы своих жертв, дым и вонь ощущал каждый, кто находился поблизости. Творимое зло было явным, оно устрашало, деморализовало окружающих.

Спустя годы, постепенно вскрывались все новые и новые подробности расправы над евреями в Латвии. Публиковались воспоминания, сбором и обобщением фактов занимались историки, на Западе проходили открытые судебные процессы. Уточнялось количество жертв, назывались имена многих нацистских преступников, однако общее число местных жителей, принимавших участие в убийстве евреев -- палачей и их помощников, подстрекателей - осталось неизвестным. Называют различные цифры: от нескольких сотен до нескольких тысяч. Это была сравнительно небольшая, но в то время достаточно активная часть населения. Над некоторыми исследователями довлеет их личная позиция, собственная национальная принадлежность, и это затрудняет объективный анализ событий, раскрытие мотивов преступлений. Участники и свидетели злодеяний, уехавшие на Запад, по понятным причинам предпочитали замалчивать эту тему. Многие журналисты времён нацизма руководили эмигрантской прессой и относили тему Холокоста к коммунистической пропаганде. До недавнего времени архивы скрывали и органы государственной безопасности бывшего Советского Союза, многое и поныне недоступно. Однако масштабы происшедшей здесь трагедии говорят сами за себя, и участие людей из местного населения в геноциде евреев было, к сожалению, фактом.

Мотивы, по которым обыкновенные, рядовые люди внезапно становились добровольными палачами, многослойны. И дело здесь не только в антисемитизме, в его тысячелетних корнях, не в патологии сознания, хотя патология сознания всегда соседствует с преступлением, и чем оно чудовищнее, тем явственнее патология. Читая материалы о Холокосте в Латвии, я пытаюсь понять эти мотивы. Я не ищу смягчающую вину обстоятельств, не ищу оправдания преступлениям -- оно невозможно. Но профессия адвоката выработала во мне специфический подход к поступкам людей: я стремлюсь к объяснению причин возникновения и проявления преступной воли, причин преступного выбора, причин преступления. Нет людей изначально порочных. Я согласна с английским писателем Сомерсетом Моэмом, утверждавшим, что все люди -- смесь великого и мелкого, добродетелей и пороков, благородства и низости, и что потенциально все они одинаковы. Лишь в определенных обстоятельствах своей жизни человек становится перед собственным выбором, и этот выбор решает судьбу тех, с кем этот человек соприкасается, решает его собственную судьбу.

Отношения латышей и евреев формировались на протяжении нескольких столетий. Во времена господства Ливонского ордена, до середины XVI века существовал прямой запрет для евреев селиться на территории, где жили латыши. Первые евреи -- торговцы и ремесленники - начали селиться на этой земле во второй половине XVI века, после распада ордена, когда территория Латвии стала частью Польско-Литовского государства - Речи Посполитой. Но и тогда здесь постоянно существовали запреты на поселение евреев на той или иной территории, применялось принудительное выселение и ограничительные меры. Такова была политика всех завоевателей: немцев, поляков, шведов, русских. И на этом постоянном дискриминационном фоне складывались отношения латышей к евреям. Тем не менее, в Латвии не было таких давних и сильных традиций антисемитизма, как в Германии, Франции и России, не было демонизации образа еврея. В ранней латышской литературе мы не найдем образа еврея-демона, еврея-сатаны, но со временем из Германии, а затем из царской России сюда стали проникать злобные антисемитские мифы. Правда, особой восприимчивости к ним не было, и до повальных еврейских погромов или осквернения синагог тогда дело не доходило. В период Первой мировой войны, в 1915 году, евреи Курляндской губернии как "неблагонадежный" элемент, были депортированы из прифронтовой полосы властями царской России во внутренние губернии. Впоследствии многие из них возвратились на родину, некоторые стали участниками боев за независимость Латвии, в латвийской армии было 12 евреев-офицеров, были военные врачи, санитары.

Думаю, что в отношениях латышей к евреям доминировала некоторая равнодушная отстраненность, холодное любопытство и беззлобная насмешка. С евреями мирно уживались, но они оставались чужаками. В типичном латвийском местечке, маленьком, компактном, центр обычно был заселен евреями, окраины -- христианами. Существовало и социальное разделение: евреи были врачами, аптекарями, торговцами, ремесленниками, латыши - крестьянами. В услугах евреев нуждались, их благосклонно принимали, вели с ними дела. Евреев-портных и коробейников - торговцев вразнос -- крестьяне всегда ждали, чтобы купить товар, принесенный евреем на своих плечах, сшить себе обновы. Лидер латышского национально-либерального движения Кришьянис Вальдемарс в свое время даже призывал латышей учиться у евреев неприхотливости в быту, ловкости и расчету в предпринимательской деятельности. В латышской литературе встречается немало беззлобно описанных еврейских персонажей, к этой теме обращались Рудольф Блауманис, Адольф Алунан, Апсишу Екабс, Анна Бригадере, Янис Порукс, Эрнест Бирзнек-Упитис, Янис Яншевскис и другие.

Со временем росло и число латышей, поддерживавших близкие, дружеские отношения с евреями, случались и смешанные браки. Происходило взаимодействие культур. Перед Второй мировой войной многие еврейские дети учились в латышских школах. Активным филосемитом был крупнейший латышский поэт Райнис. Латыши были и среди близких друзей и единомышленников моего отца. Да и мой собственный опыт школьной дружбы не давал оснований для тревоги. Были еврейские школы, еврейский театр, множество еврейских общественных организаций, еврейские политические партии. Были евреи депутаты Сейма. В благоприятных условиях проходила и религиозная еврейская жизнь. Официальная политика в довоенной Латвии не была специфически антисемитской, но была националистической, национализм усиленно насаждался в пропаганде, в образовании, в экономике.

История учит, что там, где поощряется национализм в его агрессивных формах, он рано или поздно, в первую очередь, проявляется в виде антисемитизма. В Латвии долгое время легально существовали политические течения откровенно юдофобского свойства. В первую очередь, это была организация "Перконкрустс", выступавшая против "жидов - капиталистов" и даже обвинявшая латвийское правительство в "проеврейской ориентации". Антисемитские настроения были сильны в ряде студенческих корпораций, особенно в "Леттонии". Влиятельный латышский государственный и политический деятель Арвед Бергс в своих лекциях и публикациях пытался доказать, что антисемитизм в латышском народе вполне обоснован и со временем найдет выход в погромах. Были и любители шовинистических, антиеврейских романов, анекдотов, песен. Перед Второй мировой войной усилился шовинизм и в государственной политике: были национализированы принадлежавшие евреям крупные текстильные предприятия, принят официальный запрет евреям держать нееврейскую домашнюю прислугу, прекращен доступ в Латвию евреев-беженцев из фашистской Германии. Об этом писали в газетах, и это уже становилось поощрением бытового антисемитизма, создавало благодатную почву для разжигания неприязни к евреям, к распространению антисемитских мифов. Это были первые предвестники разразившейся здесь вскоре трагедии.

Роковую роль в распространении антисемитизма в Латвии сыграли события 1940 года. Некоторая часть евреев, испытав на себе возросший здесь антисемитизм, наивно надеялась, что приход советских войск изменит обстановку к лучшему. Верили и в то, что СССР станет заслоном гитлеровскому нацизму, уже начавшему свой поход по Европе. Еврейская беднота участвовала в уличных манифестациях, вступала в Рабочую гвардию. И хотя на высших советских государственных и партийных постах были одни латыши, некоторые евреи стали партийными и советскими функционерами среднего и низшего звена и потому были на виду. Недовольных советской властью латышей это крайне раздражало и усиливало антиеврейские настроения в обществе. Евреи, в основном приезжие из "старых" республик, впрочем, как и латыши, были и среди работников НКВД. Одним из руководителей карательных органов в Латвии был известный своей жестокостью еврей Семен Шустин. Советские репрессии коснулись, естественно, и многих евреев: их лишали собственности, сажали в тюрьму, а летом 1941 года при "зачистке" будущей прифронтовой территории от "неблагонадежных элементов" несколько тысяч евреев вместе с латышами и русскими были сосланы в Сибирь. Но, несмотря на это, в сознании рядового латыша стал складываться образ еврея-коммуниста, еврея-чекиста, повинного во всех несчастьях первого страшного года советской оккупации. Это перекликалось с теми зловещими мифами, которые еще в прежние годы насаждались в умах обывателя, и усилило восприимчивость к оголтелой антисемитской пропаганде, развернувшейся с приходом немцев.

На ментальности латышей, в своей массе народа крестьянского, в тот момент роковым образом сказалась социально-психологическая дестабилизация, вызванная внезапно возникшим нарушением привычного хода жизни, утратой своей государственности, быстрой сменой оккупационных властей, хаосом и безумием военного времени. Это было всеобщее шоковое состояние, люди были дезориентированы, крайне возбуждены, напряжение нарастало и требовало разрядки. И она вскоре наступила. Антисемитская пропаганда началась уже в первые дни войны: из Кенигсберга по радио на латышском языке раздавались призывы к еврейским погромам. Диктор вещал: "Для Сталина, его еврейских чекистов и прочих преступников пришел страшный конец!". Уже в первые часы после стремительного отступления советских войск стали появляться для всеобщего обозрения обширные информационные материалы на латышском языке, содержащие антисемитские призывы, злобные карикатуры, подстрекательские плакаты. Недовольство населения советскими репрессиями умышленно направлялось на евреев, именно их винили во всех злодеяниях. Демонстрировались изуродованные тела латышей, зверски замученных в подвалах внутренней тюрьмы, евреев заставляли публично выкапывать трупы из могил, создавая иллюзию их причастности к злодеяниям. В полной мере обнаружили себя те заранее организованные местные силы, для которых нападение гитлеровских войск не было неожиданностью. Они ждали своего часа и жаждали власти, они осуществляли заранее подготовленную, преднамеренную политику психологической разрядки, отворившую шлюзы, в которые хлынуло накопившееся в людях недовольство, напряжение, ненависть, страх. Для этого нацистами использовались самые изощренные способы: ложь, клевета, подлоги, открытое публичное унижение. Евреям было запрещено стоять в очередях за продуктами, ходить по тротуару, пользоваться общественным транспортом, посещать парки, театры, библиотеки, заниматься профессиональной деятельностью. Евреи были объявлены врагом номер один. За оказание помощи евреям жестоко карали.

Американский историк латышского происхождения А. Эзергайлис пишет, что созданный здесь с приходом немецких нацистов Институт антисемитизма, опубликовал 29 декабря 1941 года меморандум об антисемитском движении в Латвии. В нем детально описаны важнейшие этапы развития антисемитизма в государстве, с гордостью перечислены многие имена влиятельных латышских антисемитов - ученых, журналистов, общественных деятелей. Так, например, назван профессор Ю. Плакис, который организовал в университете семинар по изучению антисемитизма, доктор Г. Рейнгард, руководивший там кафедрой расистской гигиены и издававший газеты "Tautas Balss" ("Голос народа") и "Евгеника". Известный еще в тридцатые годы своими антисемитскими памфлетами журналист Я. Давис издал при немцах целую серию в полтора десятка подстрекательских брошюр. В подобного рода литературе евреи изображались самыми страшными чудовищами мира. Утверждалось, что каждый еврей принадлежит к тайной банде, цель которой захватить весь мир, поработить и уничтожить остальные народы, что иудейская религия -- вовсе и не религия, а преступный сговор против всех не евреев. Еврейский "вампирический садизм" уничтожил бы последнего латыша, если бы всесильная судьба не сжалилась над латышским народом и "великая, героическая немецкая армия" не освободила бы латышей от "преступных азиатских банд". "Евреи как народ должны умереть, они хотели уничтожить нас, мы уничтожим их". Это было откровенное мракобесие, однако пропаганда, рассчитанная на темных, необразованных людей оказалась востребованной частью населения и облегчала преступный выбор.

Ни одному из местных карателей даже в голову не приходило, что совершаемые здесь кровавые зверства оскверняют землю их собственных предков. Им было чуждо понятие о том, что жалость к ближнему является душевной доблестью. И все они были лишены способности переноса в своем воображении чужих ощущений на себя. Ведь чужое страдание причиняет боль даже собакам: когда одну бьют - другая скулит от боли. Этими людьми всецело овладело Зло.

Между исследователями событий лета 1941 года существуют разногласия: одни считают, что взрыв антисемитизма среди местного населения был спонтанным и начался еще до того, как Латвия была полностью оккупирована немцами, другие же утверждают, что преследование евреев было инициировано гитлеровскими властями и происходило по их приказу. Нацисты в свое время, естественно, всячески выпячивали участие латышей в антиеврейских акциях, подчеркивали добровольность их действий, их инициативу. Версия о спонтанности антисемитских проявлений соответствовала идеологии нацизма, его официальной политике. И позднее, на судебных процессах, нацистские военные преступники также настаивали на этой версии. Документы свидетельствуют о том, что вовлечение латышей в антиеврейские акции уже с самого начала носило организованный характер. Уже в первые часы после ухода советских войск -- краткий период междувластия -- здесь появились люди, принявшие на себя управление, координацию и идеологическое обеспечение этих акций. Кем бы ни были эти люди по национальности, они действовали в полном соответствии с политикой немецко-фашистских оккупантов, с их инструкциями. Поджог рижской хоральной синагоги 4 июля 1941 года был не просто актом вандализма, это было продуманное пропагандистское действие, сигнал к началу погромов. В Латвии к тому времени не было своего опыта расправы над евреями, этот опыт пришел из нацистской Германии, где многое уже было испробовано: погромы, регистрация евреев, гетто, ношение желтых знаков, поджог синагог. Но именно здесь, на латышской земле, нацистами был впервые внедрен опыт массовых расстрелов: за первые полгода оккупации было уничтожено более 70 тысяч человек - основная часть латвийских евреев, оказавшихся на занятой немцами территории. Вполне очевидно, что это были заранее спланированные оккупационными властями, организованные акции. Одними спонтанными антиеврейскими погромами осуществить это было бы невозможно.

Вначале у местного населения оккупантами намеренно создавалась иллюзия участия во власти. "Национально настроенных" латышей призывали активно участвовать в борьбе с внутренними врагами - евреями и коммунистами, проводить "акции возмездия". Им разрешалось носить при себе оружие. Поощрялся открытый грабеж: в еврейские дома посылали по 30--50 человек, они врывались в квартиры, сгоняли жильцов в одну комнату, требовали ценности, деньги, громили имущество. Поражает одновременность и однотипность таких действий -- этими людьми, несомненно, руководили. Очевидно и то, что движущей силой добровольных погромщиков был не только антисемитизм, но и алчность, стремление к легкой наживе, желание воспользоваться хаосом и вседозволенностью - черты присущие подонкам любой национальности во все времена. Участниками антиеврейских акций становились деклассированные, аморальные люди, алкоголики, психически неуравновешенные, садисты. Среди палачей были и те, кто сознательно стремились к неограниченной власти над жизнью людей, были опьянены этой властью. Почувствовав свою силу над слабыми, они зверели. Были и такие, кто любой ценой хотел выслужиться перед оккупантами, доказать свою готовность к сотрудничеству, занять какой либо пост в органах местного самоуправления, существовавших с разрешения немецких властей. Некоторые пытались таким образом оправдаться перед оккупантами в том, что прежде сотрудничали с коммунистами, с советской властью. Были и родственники жертв советских репрессий, жаждавшие мести.

Уже в конце июня и начале июля 1941 года создавались вспомогательные вооруженные отряды добровольцев, в том числе, и зловещая команда под руководством Виктора Арайса. Всего в ней в разное время участвовали примерно 1200 человек, главным образом латышей. Это была уникальное карательное формирование, во всей оккупированной Европе вряд ли нашлось бы другое, ей подобное. В организации и освоении опыта массовых убийств такого масштаба команда Арайса сыграла существенную роль. Среди членов команды были не только подонки общества, но и студенты, гимназисты, спортсмены. Были офицеры, безработные, просто карьеристы. Первые массовые убийства евреев с участием команды Арайса происходили уже 6 и 7 июля 1941 года, когда было уничтожено около 2000 человек. После этого расстрелы следовали один за другим весь июль, август и сентябрь, в первую очередь, в провинции. Команды расстрельщиков прибывали к месту расправы на обычном рижском городском транспорте -- синих автобусах. Это были точно такие синие автобусы, как тот, на котором 27 июня 1941 года нам удалось выехать из Риги. Палачи привозили с собой запас водки, колбасу, сигареты. Расстрелы обычно происходили на рассвете. Пили перед экзекуцией, во время нее, и после. Пьяная охрана понукала людей, толкала к ямам, начиналась стрельба, и люди падали в ямы друг на друга, лицом вниз. Иногда к жертвам проявлялось "милосердие" -- делались контрольные выстрелы. Командовал расстрелами сам Виктор Арайс. Он был тогда еще молод, перед самой войной при советской власти окончил в Риге юридический факультет университета, раньше состоял в шовинистической студенческой корпорации "Леттония". Оголтелый, звериный антисемитизм был, вероятно, не единственным мотивом его действий. Возможно, тут присутствовала и патология, ибо антисемитизм нередко приводил к власти психически ненормальных людей, дегенератов с непреодолимым влечением к убийствам. Национальный экстремизм Арайса носил характер социального бешенства: он был невероятно активным, возбудимым, имел пристрастие к демонстративным, циничным, театральным действиям, ему нравилось шокировать окружающих. Пьяный, он торжественно вещал, поощряя своих подчиненных перед выездом на расстрел: "Сегодня должна пролиться еврейская кровь!". И кровь лилась рекой. Осенью 1944 года Арайс уехал в Германию. Рассказывали, что в Берлине, знакомясь на улице с эмигрировавшей латышской поэтессой, он представился ей: "Арайс, расстрельщик латвийских жидов!". Это была зловещая фигура в истории Латвии.

Я не приемлю теории коллективной вины, общей ответственности народа, любого народа. В моем представлении эта теория прямо перекликается с антисемитизмом. За коллективной виной легче спрятаться, ускользнуть от ответственности и возмездия непосредственным, конкретным носителям зла, добровольным палачам. Если виновны все, то не виновен никто, в "общей" вине растворяется вина индивидуальная. Вина, например, тех палачей, о которых в августе 1941 года письменно докладывал начальник одного из Даугавпилсских полицейских участков: "Благодаря инициативе и чувству ответственности полицейских все задания были выполнены... Во время уничтожения евреев не было недостатка в добровольцах для выполнения этого неприятного задания. И эта работа была выполнена без злобы и чувства стыда, люди понимали, что это поможет всей христианской цивилизации". Конкретными носителями зла, подстрекателями преступлений были и те латышские интеллектуалы, которые проповедовали идеологию антисемитизма, разыскивали и публиковали старинные антисемитские песни, чтобы доказать врожденный антисемитизм латышей, давнюю их ненависть к евреям. Тех, кто сочувствовал евреям, кто пытался им помочь, официальная печать и радио последовательно запугивали, стыдили. "Прекратить служить жидам!", "Не помогать жидам, не разрешать это делать другим!" -- так писали газеты. За укрывательство евреев грозил расстрел. И, тем не менее, евреям помогали, спасали еврейских детей, рискуя при этом собственной жизнью, жизнью своих родных и близких. Такие люди были в городах и сельской местности, их не могло не быть. Но они действовали втайне, имена их были неизвестны, а узнавали о некоторых из них лишь спустя годы и десятилетия. Многие были расстреляны вместе с теми, кого укрывали. В назидание остальным в сельской местности на места экзекуции сгонялось население близлежащих хуторов -- женщины, дети.

Но вот окончилась война, и в Латвии снова была установлена советская власть. В Риге публично судили и повесили главарей немецкой оккупационной администрации, на весь мир прогремел Нюренбергский процесс, осудивший нацизм и его преступления против человечества, в том числе, и массовое уничтожение евреев. Победители судили побежденных, и, казалось, справедливость должна была восторжествовать. В Германии, особенно в ее западной части, антисемитизм был запрещен официально, немецкое государство стало поддерживать политику всеобщего покаяния, немецкую молодежь просвещали в духе терпимости, призывали жить в дружбе с евреями, демонстрировать мягкость, миролюбие и демократию. Нацистские лагеря смерти становились мемориалами жертвам чудовищных преступлений, на западе стали публиковать воспоминания бывших узников гетто, концлагерей, проводились научные исследования Холокоста. Одной из самых актуальных в послевоенном мире стала тема свободы индивидуума и уважения к человеческой личности. И в это же самое время в стране, победившей гитлеровский нацизм, в Советском Союзе, стала нарастать новая волна репрессий, и началось последовательное разжигание антисемитизма. Это был уже не нацистский, не гитлеровский, а советский, сталинский антисемитизм.

До Второй мировой войны антисемитизм в Советском Союзе официально не поощрялся, на ответственных политических и хозяйственных постах, среди известных деятелей культуры и науки было немало евреев. Многие из них по праву считали, что вышли в люди благодаря советской власти: получили образование, развили таланты, достигли признания и славы. И хотя в начале двадцатых годов в СССР были ликвидированы все еврейские политические партии, а их лидеры арестованы, либо высланы за границу, тем не менее, кое-где еще существовали еврейские школы, детские дома, очаги еврейской культуры, на языке идиш издавались газеты, книги, работали театры. В Центральном комитете большевистской партии некоторое время существовала "Евсекция", занимавшаяся вопросами еврейской национальной жизни, которая впоследствии была ликвидирована, а ее руководители репрессированы. На многих евреев долгое время действовала пропаганда идей интернационализма, братства народов, революционный энтузиазм. Правда, после изгнания из страны Троцкого, уничтожения Зиновьева, Каменева и других высокопоставленных евреев, "еврейский вопрос" стал некоторых тревожить, но им постоянно твердили, что такого вопроса в СССР не существует.

Лион Фейхтвангер в своей книге "Москва, 1937" писал: "Советский Союз ассимилировал большую часть своего пятимиллионного еврейского населения и, предоставив другой части обширную автономную область и средства для ее заселения, создал себе миллионы трудолюбивых, способных граждан, фанатически преданных режиму". Он отмечал, что включение евреев в производственные процессы, происходившие в СССР, "благоприятствовало их ассимилированию, которое в Советском Союзе шагнуло гораздо дальше, чем где бы то ни было". Он с восхищением говорил в своей книге о Еврейской автономной области, поддержав тем самым официальную точку зрения на это псевдонациональное образование. Почетный гость Кремля не понял, что создание Еврейской автономной области было продиктовано соображениями далекими от желания сохранить евреев как национальную общность со своей культурой и традициями. Область эта была "потемкинской деревней", особенно в условиях, когда евреев практически лишили возможности знать свою историю, культуру, язык, соблюдать обычаи и религиозные обряды. Был запрещен обряд обрезания, а свадьбу с "хупой" - балдахином, под которым во время церемонии бракосочетания стоят жених и невеста, - рассматривали как антисоветскую демонстрацию. Запрещали делать надгробные надписи на идише и изображать на памятниках шестиконечную звезду Давида, читать молитвы на кладбище. Запретили иврит, восходящий к древнееврейскому языку. Его объявили "контрреволюционным", "антисоветским" языком.

Ассимиляция евреев в Советском Союзе действительно шагнула гораздо дальше, чем где бы то ни было, и немалую роль в этом процессе сыграл антисемитизм, проводимый, до поры до времени, в завуалированной форме. Ассимиляция эта еще и в дореволюционной России бывала нередко добровольной, многие сами освобождались от своего еврейства, и такая возможность им была предоставлена. Меняли фамилии, печатались под псевдонимами. Некоторые искренне ощущали себя русскими людьми, славили систему, славили Сталина. Еврейское происхождение не было помехой для многих, кто был талантлив и нужен власти, немало евреев было среди элиты художественной интеллигенции, находившейся под пристальным постоянным вниманием органов НКВД. Евреи работали и в самих органах НКВД, служили во внешней разведке.

Внедрение во влиятельные международные сионистские организации на Западе было с самого начала одной из задач советской разведки. С началом войны с Германией эта задача актуализировалась: необходимо было привлечь материальные ресурсы евреев всего мира для поддержки советских вооруженных сил. Военно-политическое положение Советского Союза было в тот момент тяжелым, власти отчаянно старались получить материальную поддержку даже со стороны тех сил, сотрудничество с которыми ранее признавалось нежелательным, даже наказуемым. Решено было использовать и еврейские демократические круги на Западе с их общественным влиянием и финансовой силой. В начале 1942 года по инициативе властей в Москве был создан Еврейский антифашистский комитет, в который вошли многие крупные советские деятели науки и культуры еврейского происхождения. Сорок семь человек подписали воззвание к евреям всего мира -- использовалась их известность, их связи за рубежом. В состав Еврейского антифашистского комитета входил и мой отец. Я вместе с родителями присутствовала на втором митинге представителей еврейского народа в Москве, в Колонном зале Дома союзов. Это было грандиозное, вдохновляющее событие. Как выяснилось впоследствии, вся работа Еврейского антифашистского комитета была прошита сетью осведомителей, каждый шаг контролировался, и, спустя несколько лет, членство в этом комитете стало основанием для широких арестов. Но в те годы комитет использовался для того, чтобы пропагандировать за рубежом хорошее отношение к евреям в Советском Союзе. Это была очередная мистификация якобы существующей полнокровной еврейской жизни в СССР. Ее целью было: на фоне осуществляемого нацистами апокалиптического уничтожения еврейского населения Европы побудить мировое еврейство, и, в первую очередь, американское добиться от союзнических правительств резкого усиления политической и финансовой поддержки СССР. Седьмого апреля 1942 года Еврейский антифашистский комитет опубликовал воззвание к евреям всего мира с призывом поддержать справедливую борьбу советского народа с коричневой чумой, поддержать их родину в годину смертельной опасности. В результате деятельности этого комитета с помощью зарубежных еврейских организаций, в первую очередь американского "Джойнта", были собраны значительные средства, позволившие приобрести 1000 самолетов, 500 танков, продовольствие, одежду, обувь. В СССР было отправлено два парохода с вещами, медикаментами и продуктами.

Однако уже в годы войны в стране стал разгораться антисемитизм, подогреваемый влиянием гитлеровской пропаганды. Усилилось преследование религиозных евреев и бывших сионистов, их судили на скорую руку и приговаривали ко многим годам тюрьмы. Православному патриарху Алексию вручили орден Трудового Красного Знамени, в то время как раввинов арестовывали и уничтожали как "врагов народа". Органы власти не принимали никаких мер против антисемитов и юдофобов всех мастей, не брезговавших злобной клеветой на евреев, которые якобы "не воевали на фронте", а лишь "сражались за Ташкент". Факты героизма евреев на всех фронтах средства массовой информации замалчивали. Еще в начале 1942 года ЦК ВКП(б) направил секретный циркуляр всем руководящим партийным органам, где было сказано: "...учитывая, что на оккупированных гитлеровской Германией советских территориях сильно укрепился антисемитизм, нежелательно принимать евреев на руководящие должности в партийные и советские органы".

Немалую роль в формировании и развитии государственного антисемитизма сыграла и неудавшаяся попытка СССР, вытеснив Британию с Ближнего Востока, овладеть этим богатым нефтью регионом земного шара и использовать его в своих идеологических и империалистических целях. В расчете на усиление своего влияния в этом регионе Советский Союз стал активно поддерживать план создания еврейского государства на британской подмандатной территории -- Палестине. СССР первым де-факто и вторым после США де-юре 14 мая 1948 года признал независимость Государства Израиль, сделав ставку на создание в Израиле государства социалистической ориентации, форпоста СССР в этой части планеты. Сталин рассчитывал на популярность Советского союза среди евреев Палестины как освободителя Европы от фашизма, на лидерство партий левой ориентации в сионистском движении и наличие там российских корней. В Израиль засылали своих людей и создавали агентурную сеть, однако, расчеты эти не оправдались, и планы Сталина изменились. Одновременно шло заигрывание советских властей с арабами, Ближний Восток стал ареной политических интриг. В начавшейся "холодной войне" с Западом использовались все средства: пропаганда, шпионаж, "малые войны" в разных странах. Это отразилось и на внутренней политике Советского Союза. Антисемитизм стал официальной политикой партии, государства и принял преступные формы. Главная причина этого была все та же традиционная, веками отработанная политика натравливания населения, измученного войной и тяготами послевоенной разрухи, на козлов отпущения -- евреев.

По окончании войны тысячи еврейских беженцев, возвращавшиеся к своим родным очагам, разоренным фашистами, обращались за помощью в Еврейский антифашистский комитет. Евреи не только Советского Союза, но и всего мира переживали духовный подъем, стремление возродить свою национальную жизнь. Активизировались все связанные с этим политические направления: территориализм, движение за национально-культурную автономию и, конечно же, сионизм, который обрел особую популярность среди чудом выживших европейских евреев. Многие советские евреи присылали в Еврейский антифашистский комитет, в газету "Правда" и в различные официальные учреждения, в том числе в военкоматы, письма с просьбой направить их в Израиль. В это же время, в 1946-1948, годах многие советские евреи устремились в Биробиджан, в Еврейскую автономную область. Туда было перевезено в организованном порядке 1770 семей, примерно столько же человек приехали стихийно. Властями было принято постановление "О мероприятиях по укреплению и дальнейшему развитию хозяйства Еврейской автономной области", которое предусматривало отправку туда 50 учителей и 20 врачей, в первую очередь еврейской национальности. Кроме того, было разрешено чаще выпускать газету "Биробиджанер штерн" ("Звезда Биробиджана"), увеличить тираж этой газеты на русском языке, создать еврейское книжное издательство в Биробиджане и издавать альманах на идише. Однако все это оказалось кратковременным и вскоре обернулось новыми репрессиями, окончательно развенчавшими иллюзорную мечту о создании еврейского национального очага на советском Дальнем Востоке.

Одновременно с ростом еврейского самосознания, стремлением евреев к возрождению своей национальной жизни, во внутренней политике Советского союза стали все больше проявляться великорусский шовинизм и антисемитизм. Это проявилось и в отношениях властей к Еврейскому антифашистскому комитету, который пользовался большим авторитетом среди евреев и, как впоследствии ему было инкриминировано, выполнял "функции главного уполномоченного в делах еврейского народа и посредника между этим народом и партийно-правительственными органами", был подобием "Комиссариата по еврейским делам". По советской традиции это было "политически вредно" и недопустимо, поэтому, как только в Еврейском антифашистском комитете стали проступать черты самостоятельной еврейской национальной организации, он был отторгнут системой и уничтожен. В стране начался открытый государственный антисемитизм. Евреи становились объектом политического террора. В печати появились статьи, фельетоны, карикатуры на деятелей науки, культуры и искусства еврейской национальности, взятые из пропагандистского арсенала Геббельса. Началось массовое увольнение евреев с руководящих должностей. Евреи становились все более одиозным элементом в советском обществе, вызывая зависть у одних, ненависть и тревогу у других. В политических целях их надо было "поставить на место". Со страниц газет и журналов не сходили статьи изобличающие евреев -- "безродных космополитов", антипатриотов, сионистов, агентов международного империализма. Евреев исключали из творческих союзов, из партии, всячески поносили. Начались массовые аресты среди еврейской интеллигенции.

13 января 1948 года по прямому приказу Сталина в Минске был убит великий еврейский артист с мировым именем Соломон Михоэлс. Так в СССР началось кровавое антисемитское пятилетие. 16 сентября 1948 года был арестован один из руководителей Еврейского антифашистского комитет поэт Давид Гофштейн, а 20 ноября того же года Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР приняли совместное решение "О Еврейском антифашистском комитете". В нем Министерству государственной безопасности поручалось "немедленно распустить этот комитет в связи с исчерпанием задач, стоявших перед ним", а также потому, что "факты свидетельствуют, что этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки". Был закрыт еврейский театр в Москве, ликвидированы еврейские издательства. Сталинский антисемитизм стал явным. По сути это было продолжением гитлеровского антисемитизма в новой, советской форме. Физическое уничтожение нацистами миллионов советских евреев было дополнено их духовным уничтожением -- еврейская национальная культура оказалась в Советском Союзе под запретом. Цвет еврейской интеллигенции: писатели, артисты, ученые - были обречены на гибель. Руководителей Еврейского антифашистского комитета обвинили в заговоре с целью отделения Крыма от СССР и в 1952 году расстреляли.

Характерной чертой советского антисемитизма было лицемерие. В разгар антиеврейских акций писатель Илья Эренбург был удостоен международной Сталинской премии. Советская печать громогласно изобличала в антисемитизме американские власти в связи с проходившим там процессом супругов Розенберг, выдавшим секретную информацию Советскому Союзу. И в то же самое время в Москве готовился грандиозный кровавый антисемитский спектакль: фабриковалось дело по абсурдному обвинению группы видных врачей-евреев в заговоре с целью убийства Сталина. 13 января 1953 года мир облетело зловещее сообщение о "деле врачей". Волна антисемитизма поднималась все выше, ложь сталинской пропаганды оказалась востребованной определенной частью населения: появилась маниакальная бдительность, шпиономания, евреев оскорбляли и всячески поносили. Распространялись сведения о том, что готовятся сотни железнодорожных эшелонов для депортации евреев в отдаленные районы Сибири и Дальнего Востока, разжигалась антисемитская истерия.

Антисемитская кампания 1948--1953 годов унесла тысячи жизней, многие были расстреляны, или еще до суда погибли в тюремных застенках. Следствие проводилось садистскими методами, сопровождалось черносотенными антисемитскими оскорблениями и издевательствами. Все, кто проходил по этим делам, обычно обвинялись в "еврейском буржуазном национализме", изображались американскими и английскими шпионами, агентами мирового сионизма. Американский президент Дуайт Эйзенхауэр выступил с заявлением, что никакого отношения к шпионажу в пользу США и американской разведки обвиняемые евреи не имели. С аналогичными заявлениями выступили Уинстон Черчилль и другие государственные деятели. Но не они спасли от казни людей, оставшихся в живых после истязаний. Их спасла смерть одного из самых страшных злодеев в мировой истории -- смерть Сталина в начале марта 1953 года остановила эту зловещую вакханалию. Аресты приостановились. Те, кого не расстреляли, были со временем реабилитированы. Однако антисемитизм так и остался характерной чертой советской системы. Существовали негласные запреты: евреев не принимали в некоторые учебные заведения, ограничивали поступление в аспирантуру, препятствовали продвижению по службе.

Последовательно замалчивалась и была окружена мглой тема Холокоста. Воспоминания бывших узников концлагерей и гетто не публиковались. Власти упорно не желали выделять массовые убийства евреев из общего числа нацистских преступлений Места, где расстреливали евреев и их массовые могилы в течение десятилетий не были ничем обозначены, оставались заброшенными. Были случаи уничтожения памятников, построенных на этих местах на средства, собранные самими евреями. А когда, наконец, под Ригой в Румбуле на месте массовых расстрелов евреев был поставлен скромный памятник, то на нем изобразили лишь серп и молот и кратко написали: "Жертвам фашизма ".

На себе я почувствовала советский антисемитизм не сразу. Окончив после войны среднюю школу с золотой медалью и поступив без экзаменов на юридический факультет Латвийского университета, я видела перед собой широкую перспективу интересной работы. Моей заветной мечтой тогда было стать следователем и бороться с преступностью. В университете я была активной комсомолкой, сомнений в справедливости советской власти у меня в то время еще не было. Сказалось воспитание в семье, в школе, общая духовная атмосфера во время войны и после Победы. Я была комсоргом факультета, участвовала в конференциях и съездах, меня избирали в районные и городские комсомольские комитеты, приняли кандидатом в члены коммунистической партии. Мне нравилась организационная работа, публичные выступления -- это отвечало моей потребности в самоутверждении. Я ощущала свое лидерство и, в то же время, свои равные возможности со всеми. Я была на подъеме, и ничто как будто не предвещало беды. По своей молодости и беспечности я долго не замечала того, что в нашем доме, в нашей семье к тому времени уже поселилась тревога.

Отец мой был известен и уважаем в кругу еврейской интеллигенции. В первые послевоенные годы к нам в дом еженедельно, по средам, приходили те немногие еврейские писатели, поэты, художники, артисты, которые вернулись из армии, эвакуации, выжили в гетто. Говорили о перспективах возрождения еврейской культуры, об открытии еврейского театра в Риге. Обсуждали проекты памятника погибшим в гетто. Когда в 1946 году из Америки приезжал журналист Бенцион Гольдберг, все вместе осматривали территорию Рижского гетто. Поддерживали контакты с еврейскими культурными центрами в Москве, Киеве, Минске, Литве. В Ригу, в дом творчества писателей в Дубулты приезжали лидеры Еврейского антифашистского комитета видные писатели Лев Квитко, Ицик Фефер, Перец Маркиш. Особенно мне запомнился Маркиш, о котором потом кто-то из поэтов писал:

Красавец - россиянин - иудей

Точеный профиль эллинской чеканки,

Волыни, Гранд - бульваров, Якиманки...

Маркиш с моим отцом вели тогда страстные споры о будущем евреев в послевоенном мире. Поэт лелеял мечту о социалистическом Израиле, отец же слегка иронизировал по поводу этой "поэтической мечты". Маркиш подарил тогда отцу свою поэму "Война", только что изданную в Москве на идише, с дарственной надписью: "Истинному рыцарю подлинного искусства, дорогому товарищу Шац-Анину". Вскоре Маркиш погиб в сталинских застенках. В одном из его последних стихотворений в переводе Льва Озерова, есть такие строки:

Так снова - в добрый путь,

да поведет нас честь,

Да не помянут нас потомки грубым словом!

Пчела не для того летит, чтоб яд принесть,

Но чтобы в улей свой вернуться с медом новым.

Общая атмосфера антиеврейской политики советских властей вскоре свела на нет все попытки возродить здесь еврейскую культуру, рассеяла все надежды. Началась повальная расправа, все ближе к Латвии надвигалась гроза. Моя мать была постоянно напряжена, подозревала, что все наши телефонные разговоры прослушиваются. Разговоры с родственниками она часто прерывала и быстро произносила условное: "Котлеты-котлеты"; это означало, что тема опасна.

К концу моей учебы в университете меня неоднократно приглашали в спецчасть - отдел, занимавшийся проверкой благонадежности преподавателей и студентов. Мне неоднократно предлагали повторно заполнять пространные, так называемые, спецанкеты. Особенно интересовались тем, имеются ли у меня родственники за границей, нет ли репрессированных. Постепенно я была отстранена от комсомольской работы, без всяких объяснений был отсрочен мой прием в члены партии. И хотя я с успехом защитила свою дипломную работу, эта защита тут же под надуманным предлогом была отменена, и мне все пришлось начинать заново. Я не понимала, что все это означает. Лишь впоследствии выяснилось, что в это время органами НКВД уже "разрабатывались" мои родители, и мы все тогда были "под колпаком". По окончании учебы большинство студентов получили направления на работу в милицию, прокуратуру, суд. Я же была оставлена без направления, оказалась невостребованной. Это был резкий поворот в моей судьбе, в моем мироощущении. В душе поселилась тревога, неуверенность в будущем.

После длительных поисков работы мне, наконец, удалось устроиться юрисконсультом на фанерную фабрику. Правда, оформлена я была на штатную должность счетовода: так в то время практиковалось. Такое начало моей самостоятельной трудовой деятельности горько разочаровало меня, впечатление было удручающим. Работа оказалась чисто технической, бумажной, унылой. Одни и те же кредиторы и дебиторы, оформление стандартных претензий и исков, бесконечные пени за недопоставку и некачественную продукцию, безнадежные споры с железной дорогой, которая тогда пользовалась приоритетными правами и была чем-то вроде самостоятельной империи, "государством в государстве". Бессмысленное перекачивание денег из одного государственного кармана в другой, многочасовое просиживание в прокуренных коридорах государственного арбитража. Древесина, фанера, шпон... Коммерческие акты, накладные, штрафные санкции, контейнеры, вагоны, платформы. То, чем мне там пришлось заниматься, не имело ничего общего с моими планами и надеждами, да и со знаниями, полученными в университете.

В то время министром юстиции в Латвии была выдающаяся женщина - Эмилия Эдуардовна Вейнберг, латышка, приехавшая из Москвы. Она преподавала у нас на юридическом факультете гражданский процесс и была ко мне расположена. Я обратилась к ней, и по ее рекомендации спустя год после окончания университета была принята в адвокатуру. Это стало моей путевкой в жизнь на долгие годы. Я освоила профессию адвоката, но так и не полюбила ее, и у меня навсегда сохранился горький привкус своей отстраненности. Работа следователя оказалась для меня запретной и осталась моей несбывшейся мечтой. Но и моя работа в адвокатуре была внезапно прервана в феврале 1953 года. В нашу семью ударила молния: моих родителей арестовали.

События этого дня мне запомнились в мельчайших подробностях. Мы были с отцом дома вдвоем, когда раздался звонок у входной двери, и двое в штатском буднично спросили, дома ли хозяйка. Мамы дома не было, и тогда они предъявили удостоверение сотрудников МГБ и вошли в квартиру. Отец предложил им сесть, и они молча сидели и ждали прихода матери. Ситуация была напряженной. Отцу, видимо, с самого начала была ясна цель этого визита. Он не задал ни одного вопроса, не выразил недоумения, не показал смятения. Он углубился в свои мысли и таким оставался на протяжении всего этого страшного вечера.

Пришла мама, и посетители предъявили ордер на обыск. Квартира тотчас стала наполняться незнакомыми людьми, они полновластно распоряжались в доме, звонили кому-то по телефону, о чем-то докладывали, открывали двери, коротко переговаривались. Они перерыли все бумаги, книги, журналы, даже мои студенческие конспекты. Проводилась серьезная операция: арест опасных государственных преступников. Длилось все это около десяти часов. Вряд ли кто-нибудь из них испытывал неловкость, оттого что пришел за старым, незрячим, физически беспомощным человеком. Их отношение было безлично-официальным, сухим. Никаких эмоций. Закончив обыск, опечатали сургучом двери кабинета отца и спальни родителей, предъявили ордера на арест их обоих - отца и матери. И увели в ночь, в неизвестность. Отец выходил из квартиры, держась, как обычно, за спину мамы... А мама в дверях почему-то вдруг тихо запела: "Город на Каме, где - не знаем сами ..." из фильма-трилогии о жизни Горького. Потянулись дни и недели жуткого ожидания, проблесков надежды и приступов отчаяния. В первых числах марта я решила поехать в Москву, попытаться выяснить причину ареста родителей. По своей наивности я предполагала, что произошла страшная, нелепая ошибка, и мне, возможно, удастся добиться справедливости. Уже на вокзале в Риге я почувствовала за собой слежку, это ощущение не оставляло меня и в Москве. Не хотелось навлекать беду на знакомых, друзей, но в московских гостиницах, как обычно, не было мест. И хотя повсюду царил страх, ощущение надвигающейся катастрофы, меня все же, рискуя своей безопасностью, приютили друзья моих родителей -- семья профессора Давида Розенберга. Я пошла в прокуратуру СССР, выстояла огромную очередь к дежурному, изложила свою просьбу и тут же получила формальный краткий ответ: "Следствие покажет, если не виновны -- освободят".

Я возвращалась домой ни с чем. По дороге в аэропорт шофер такси сообщил мне, что заболел Сталин, бюллетень о состоянии его здоровья передают по радио. Я была потрясена. Образ Сталина в моем представлении тогда полностью соответствовал тому, каким его создавала советская пропаганда: мудрый отец и учитель, защитник всех трудящихся, вождь всего прогрессивного человечества. Мелькнула страшная догадка: все это происки врагов -- они арестовали моих родителей, убили Сталина, теперь всему конец! Впереди пропасть, бездна! Эти мысли не оставляли меня и потом, когда объявили о смерти вождя, когда по радио гремели траурные марши и люди плакали, ожидая с его смертью новых бед, новых потрясений. Это была массовая истерия, безумие, проистекавшие из бредовой политики, из адской сталинской пропаганды. Моя поездка в Москву на поиски справедливости не прошла незамеченной, и по возвращении в Ригу, мне немедленно было объявлено о том, что в связи с арестом родителей я отчислена из адвокатуры. Целыми днями я сидела дома, слушая по радио последние известия. В то время часто транслировали песню "Родина слышит, Родина знает..." С детства воспитанная в любви к России, прожив там годы войны, я ощущала свою принадлежность к этой стране, мне казались понятными и близкими ее люди, ее природа, ее мелодии, затрагивавшие струны моей души. Теперь страна, которую я считала своей родиной, показала мне свое враждебное, злобное лицо. Мысли упирались в полную неизвестность. Перед глазами постоянно стояла зловещая, дьявольская аббревиатура: "МГБ". Воздух был пропитан всеобъемлющим ужасом, смертью. Я ждала: вот-вот придут и арестуют меня, была уверена, что это случится. Приходили на ум строки из Блока:

Закат в крови!

Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь...

Однако спустя месяц, все стало внезапно и стремительно меняться. Газеты опубликовали ошеломляющее сообщение: полностью реабилитированы врачи, обвинявшиеся в заговоре против Сталина, объявлено, что все они невинно оклеветаны "презренными авантюристами" с целью разжечь национальную вражду. В нашей квартире ожил долго молчавший телефон: звонили знакомые, родственники, друзья, радовались, поздравляли. На следующий день я снова вылетела в Москву, чтобы попасть на личный прием к вновь назначенному министру внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии. На Кузнецком Мосту гостеприимно открытая приемная была переполнена интеллигентного вида посетителями из разных городов Советского Союза. Все они с надеждой ждали положительного решения своих дел. Меня приветливо принял дежуривший в приемной полковник, сказал, что Берия очень занят, и принять меня не сможет, однако о моей просьбе разобраться с делом родителей ему будет доложено, будут затребованы сведения, и я получу ответ. Вечером я позвонила домой и сестра мне сказала, что в квартире только что снова произведен обыск, вскрыты все ранее опечатанные комнаты, шкафы и изъяты все издания, касающиеся еврейской тематики, в том числе, и советские - все это считалось крамолой.

Однако вскоре зловещая вакханалия была приостановлена, и в конце апреля родителей освободили. Нам объяснили тогда, что их арест был нелепой ошибкой, результатом вредительства, угнездившегося в органах МГБ, и преподносился как некая частность, не меняющая сути великих социальных преобразований в стране. Спустя сорок лет, я получила возможность ознакомиться с делом, сфабрикованным против моих родителей. Я увидела их тюремные фотографии в анфас и профиль, потухшие глаза моей мамы, выражение их лиц в те страшные дни. Их допрашивали по ночам много часов подряд, добиваясь признания в антисоветской деятельности, в измене родине. Все то, что было активной культурной деятельностью отца, его встречи с еврейскими интеллектуалами, было инкриминировано ему и матери, как шпионская деятельность, создание антисоветского центра, организация националистических сборищ. Я читала то, что было в протоколах, но за рамками зафиксированного оставались оскорбительные интонации следователей, их провокационное вранье, грязные сплетни, угрозы. Было очевидно, что им были известны многие детали жизни нашего дома: мы были окружены стукачами. И хотя ничего криминального в этих деталях не было, и быть не могло, нетрудно было себе представить, как реагировали на такую осведомленность следователей мои несчастные родители, особенно мать. В ее голове словно что-то помутилось тогда, она не знала, жив ли еще отец, то и дело слышала крики своих дочерей за стеной камеры, и не знала, явь это или кошмарный сон, галлюцинации. Я читала потом, что подобное слышали многие, побывавшие в советских застенках. Быть может, это были специально изготовленные для сокрушения духа заключенных граммофонные записи. Отцу ставили в вину события и факты всей его долгой жизни, с самого начала двадцатого века. Формулировка "лидер еврейских буржуазных националистов в Прибалтике" означала в то время неминуемый смертный приговор. Государственный замысел был: организовать еще один шумный процесс в развитие всех предыдущих. Лишь счастливая случайность -- внезапная кончина тирана спасла родителей от неминуемой гибели. Меня восстановили на работе, жизнь начала входить в привычное русло, однако в моем сознании что-то необратимо изменилось. Исчезла уверенность в будущем, безвозвратно ушло чувство стабильности жизни. Долгие годы я не могла избавиться от ощущения, что за мною следят, что я окружена осведомителями- стукачами .

Переоценка ценностей произошла тогда у многих евреев, живших в Советском Союзе. Стало очевидно, что советский коммунизм окончательно превратился из силы, прежде публично осуждавшей антисемитизм, в наиболее весомую из антиеврейских сил послевоенного мира. Людям жестоко напомнили об их принадлежности к еврейству веками гонимому, преследуемому, им указали их место. В те годы под видом борьбы против сионизма печаталось множество антисемитских брошюр, появлялись черносотенные, шовинистические публикации в журналах, даже юдофобские романы. Открыто выражали свое отрицательное отношение к евреям ученый Игорь Шафаревич, писатель Василий Белов. Стало широко известным и шло по рукам издевательское письмо талантливого русского писателя Виктора Астафьева литературоведу Натану Эйдельману - автору книг об общественном и культурном движении и истории свободомыслия в России. В своем письме Астафьев упрекал Эйдельмана в "перекипевшем гное еврейского интеллектуального высокомерия". В результате среди евреев все меньше становилось тех, кто видел в социалистической революции нравственный смысл и дорожил этим. Евреи стали с надеждой обращать свои взгляды на Запад, на Израиль, на Америку. Однако должно было пройти еще два десятилетия, прежде чем начала появляться возможность выезда из страны. Каждого, изъявившего желание уехать, власти подвергали всевозможным унижениям, увольняли с работы, годами отказывали в выезде, глухо мотивируя это "нецелесообразностью". Изучение иудейской религии, истории еврейского народа, языка иврит было под запретом. За евреями строго следили, как и прежде, ими занимались органы государственной безопасности. Строго прорабатывали руководителей учреждений за каждого их подчиненного, выехавшего в Израиль или Америку, обвиняли в отсутствии бдительности, плохой политико-воспитательной работе. Устроиться на работу по специальности было почти невозможно: под подозрением был каждый еврей. В начале 80-х годов у меня созрело желание поработать со студентами юридического факультета, передать им свой многолетний опыт работы в суде. Я не мечтала о штатной должности в университете, а хотела лишь вести семинар, практические занятия. Мой авторитет в кругах юристов был уже достаточно высок, и я надеялась, что мое предложение будет принято. Однако мне вежливо отказали, а через знакомых доверительно передали, что причиной отказа является моя национальность. Мало ли что? А вдруг я надумаю уехать, разбирайся с этим потом...

По внешнеполитическим соображениям запрет на выезд евреев из страны время от времени ослаблялся. Власти шли на пропагандистские хитрости: издавался один на всю страну верноподданнический журнал на языке идиш "Советиш Геймланд" ("Советская родина") и для поддержания иллюзии еврейской культурной жизни в Москве был создан полупризрачный еврейский театр. Изредка по радио передавались еврейские народные песни, гастролировали единичные исполнители песен на идише. Каждый, разрешенный властями, концерт популярной в те годы еврейской певицы Нехамы Лифшицайте собирал огромные аудитории. Все это вселяло надежды. Но это уже не были надежды на возрождение еврейской культурной жизни в СССР. Иллюзий больше не было, они были утрачены навсегда. Это были надежды на смягчение запретов на выезд из страны.

Времена изменились, распался Советский Союз. Новыми местами обитания многих евреев, веками, из поколения в поколение, живших в России, на Украине, в Белоруссии, у берегов Балтики, стали Израиль, Америка, Германия. Те же, кто остался на своих прежних местах обитания, пользуются свободой вероисповедания, свободой слова. Но той же свободой слова пользуются и оголтелые антисемиты. Они издают "Протоколы сионских мудрецов", "Катехизис еврея в СССР", распространяют лживые мифы об угрозе России и православию со стороны мирового еврейства. Известный русский писатель Валентин Распутин, никогда сам публично не отказывавшийся от революции и социалистического выбора, в своем интервью американскому журналу "Нью-Йорк таймс мэгэзин" заявил: "Я думаю, сегодня евреи у нас должны почувствовать ответственность за грехи революции и за те последствия, к которым она привела... Они сыграли тут большую роль, и вина их велика. Как за убийство Бога, так и за это". На Западе -- в Великобритании, Германии, Америке -- появляются публикации, подвергающие ревизии приговор Международного военного трибунала в Нюрнберге, отрицающие факты массового, планомерного и организованного уничтожения европейского еврейства в годы Второй мировой войны. Сторонники такой ревизии имеются и в среде некоторых известных историков Запада. Таков, в частности, английский историк Дейвид Ирвинг, отрицающий зловещую роль Гитлера в геноциде евреев.

История ничему не учит, и всегда найдется часть общества, которой антисемитизм будет востребован. Вечная тень еврейского народа предстает как неистребимое Зло. Но, как и любому Злу в мире противостоит Добро. И, хотя надежды на полное искоренение антисемитизма столь же призрачны, как и надежды на вечный мир на земле, есть основания надеяться, что в цивилизованном мире к власти больше не придут силы тирании, подобные гитлеризму и сталинизму, сделавшие свои кровавые фантазии основой государственной политики.

Уникальная фотография

Калейдоскоп моей памяти

Рута Марьяш

Глава пятая. БЕЗ ПРАВА НА ЖИЗНЬ

Содержание