Глава десятая. У ВЛАСТИ

Калейдоскоп моей памяти

Рута Марьяш

Эта часть моих воспоминаний дается мне с большим трудом. И не только в связи с обилием событий, которые уже успели спрессоваться в памяти, но, главным образом, по причинам психологического характера. Мне приходится сейчас по-новому оценивать весь сложный и противоречивый политический процесс, участником которого я волею судьбы оказалась. Восстанавливая сейчас в памяти и переосмысливая многое с позиций своего последующего опыта, я снова ощущаю всю остроту своих переживаний и личного восприятия тех событий, а также неоднозначность результатов всего того, что происходило тогда в латвийской политике. Печально, что в конечном итоге я с большим облегчением, хотя и без чувства исполненного до конца долга, по своей собственной воле покинула поприще, которому на протяжении девяти лет посвятила столько усилий. Тем не менее, я ощущаю потребность написать и об этом периоде своей жизни.

Во время событий, предшествовавших августовскому путчу 1991 года, Латвия ощущала последовательную, но весьма осторожную поддержку официального Запада. Это было понятно -- ведь Михаил Горбачев в глазах Запада был триумфатором, к нему испытывали благодарность за объединение Германии, за вывод советских войск из Восточной Европы, за предоставленную возможность демократизации этой части континента. Сразу после провала путча, только за десять дней августа 1991 года государственную независимость Латвии признали 48 государств, 2 сентября к ним присоединились США, а 18 сентября Латвия стала полноправным членом ООН. После указа российского президента Бориса Ельцина от 24 августа 1991 года о признании независимости Латвийской Республики были установлены дипломатические отношения с Россией. Ельцин призвал и президента СССР Михаила Горбачева признать нашу независимость, однако Государственный совет СССР принял решение о признании независимости прибалтийских республик лишь 6 сентября 1991 года.

Сразу после провала путча, 23 августа 1991 года, решением Верховного Совета Латвии была приостановлена деятельность всех организаций, поддержавших путч, и был принят закон об антиконституционной деятельности Компартии Латвии. Постановление о прекращении деятельности компартии было принято позднее -- 10 сентября. Альфреда Рубикса арестовали, был обнаружен разоблачающий его секретный циркуляр -- постановление бюро ЦК КПЛ и Рижского горкома компартии от 19 августа 1991 года "О практических действиях в поддержку ГКЧП". Уже 22 августа создается парламентская комиссия по расследованию попытки совершения государственного переворота в Латвии. В составе комиссии восемь депутатов, пять из них -- юристы, и я в их числе. Возглавил комиссию депутат Андрис Лиготнис. Мы подробно знакомились с документами в прокуратуре, беседовали с депутатами фракции "Равноправие", выясняли степень активности и роль каждого из них в августовских событиях. По решению этой парламентской комиссии за активное участие в ГКЧП Верховный Совет лишает мандатов 15 депутатов фракции "Равноправие". Татьяна Жданок громко протестует, объявляет о своем намерении жаловаться в международный суд. Еще во время путча эту фракцию покинули депутаты Эдуард Махарев и Владимир Ходаковский, а уже 25 августа депутаты Михаил Гаврилов и Станислав Бука зачитывают свое официальное сообщение о создании ими группы под названием "Центр демократической инициативы", признающей независимость Латвии. Остальные депутаты оппозиции продолжают работу в Верховном Совете, но их активность заметно снижается. Спустя некоторое время и они выступают с заявлением о том, что признают фактически восстановленную независимость Латвии. Официальное противостояние власти внутри Латвии на этом заканчивается, оставив, однако, надолго глубокие следы в сознании населения, что сильно повлияло на последующий ход политического процесса в Латвии.

После всего произошедшего мне и самой пришлось оставить все свои прежние надежды на достижение компромисса, и я окончательно утратила свою наивную веру в то, что противостояние -- дело временное и что все, в конце концов, желают прогресса и мирной, благополучной жизни. Противостояние политических сил продолжалось, было обоюдным и принимало все новые и более изощренные формы -- порой скрытые, порой открытые. Все это сказалось на последующем законотворчестве, а особенно повлияло на разработку закона о гражданстве. Непримиримо враждебная деятельность Интерфронта и всех тех, кто его поддерживал, давали основание национал-радикалам склонять большинство депутатов к тому, что "нулевой" вариант закона о гражданстве -- автоматическое предоставление латвийского гражданства всем жителям Латвии -- означает неминуемый откат в прошлое, восстановление советской власти, прежних порядков. Они утверждали, что, обретя гражданство и получив право голоса, это огромное количество враждебных независимой Латвии жителей изберет в парламент таких же представителей, как депутаты фракции "Равноправие", которые запросто ликвидируют эту независимость. Поэтому добиться принятия "нулевого" варианта закона о гражданстве, как это произошло в Литве, здесь, в условиях Латвии, оказалось абсолютно невозможным.

Проекты будущего закона о гражданстве Латвии начали разрабатываться юристами и обсуждаться общественностью, уже начиная с лета 1990 года. Автором одного из первых вариантов был депутат Юрис Боярс, и под его руководством была создана комиссия для доработки проекта, в которую включили и меня. Однако сразу же сказался авторитарный стиль работы Боярса, он присвоил себе право единственного авторитета и не желал никого слушать. Член нашей комиссии депутат Владлен Дозорцев в знак протеста самоустранился от участия в работе комиссии. За ним последовала и я -- меня Боярс вообще игнорировал, не замечая моего присутствия. Вариант закона Боярса был опубликован в печати, но не был принят.

Еще в марте 1991 года, сразу после проведения вселатвийского опроса населения по вопросу о независимости Латвии, появилась возможность принять один из нескольких предложенных депутатами нашей фракции вариантов закона о гражданстве, и такие попытки предпринимались. Ни один из них, правда, не был "нулевым", как это было в Литве, однако предоставлял достаточно широкие возможности обретения латвийского гражданства. Допускаю, что в тот момент нам удалось бы большинством голосов принять такой закон, однако непримиримая позиция фракции "Равноправие", настаивавшей только и единственно на "нулевом" варианте, исключила такую возможность. Депутаты из этой фракции блокировали принятие закона и тем самым еще больше радикализировали парламент. Думаю, что они в тот момент еще надеялись на резкий поворот в политике СССР, что подтвердилось их последующими активными действиями в поддержку путча. Один из наиболее здравомыслящих депутатов фракции "Равноправие" Сергей Залетаев позднее, уже в 1993 году, писал в газете "СМ-сегодня", что в марте 1991 года была реальная возможность решить проблему гражданства, однако она была бездарно упущена оппозицией. "Необходимо было, -- писал Залетаев, -- трезво оценивая перспективу, проявить хоть какую-нибудь минимальную гибкость. Однако любое упоминание о возможных шагах навстречу потенциальным союзникам с ходу отвергалось. Убежденность в справедливости и логичности исходной позиции принимала такие гипертрофированные размеры, что превращала политические убеждения в догму, а не в руководство к действию".

После августа 1991 года предложенные ранее проекты закона о гражданстве уже были неприемлемы, так как по самым разным причинам не устраивали подавляющее большинство жителей Латвии. Для принятия оптимального закона о гражданстве тогда еще не созрели все условия. Воздействовать на парламент методом психологического прессинга с целью либерализации проекта закона было бессмысленно, и привело бы лишь к обострению конфронтации в обществе. Ведь чего только не писали многие русские газеты по этому поводу: и об угрозе экономической блокады в случае не предоставления широкого права гражданства, и о не ратификации российским парламентом договора с Латвией, и о не выводе частей российской армии, и даже об угрозе "русского фашизма", который де может задушить государственную независимость Латвии в самом зародыше. Обо всем этом говорилось всего лишь спустя пять месяцев после путча, после двух лет психологических атак и террора "от имени и в защиту" русскоязычного населения. В памяти населения были живы угрожающие митинги Интерфронта, "комитета общественного спасения", ядовитый голос радиостанции "Содружество". Все это подпитывалось телевизионными вещаниями ленинградского журналиста Алексанлра Невзорова, речами Владимира Жириновского и иже с ними "от имени несчастных русских Прибалтики". И все это вписывалось в тот образ врага, который обстоятельно и отнюдь не бездоказательно рисовала в своих публикациях радикальная латышская пресса.

Время шло, и многие обстоятельства круто менялись. Вскоре после провала путча наступил момент, когда наиболее радикальная часть депутатов фракции НФЛ стала оспаривать право Верховного Совета принимать какой бы то ни было закон о гражданстве. Они стали вообще подвергать сомнению дальнейшую легитимность Верховного Совета. Это мотивировалось тем, что он был избран не только бывшими гражданами Латвии, но и всеми теми, кто к моменту выборов находился на территории Латвии, включая военнослужащих дислоцированных здесь советских войск. Любой предложенный вариант закона о гражданстве вызывал бурю протестов наиболее радикальной части депутатов, перед зданием Верховного Совета бессменно дежурили пикетчики с плакатами: "Сторонники "нулевого" варианта гражданства -- предатели!", "Всех вас -- повесить!". Одновременно начинает раздуваться провокационный лозунг о немедленной "деколонизации", об освобождении Латвии от "мигрантов и оккупантов". В такой обстановке преобладающим стало мнение не принимать пока закон о гражданстве, отсрочить решение этого вопроса, дать время всем успокоится, осознать ситуацию, избегая ее обострения...

Однако после восстановления полной государственной независимости Латвии неизбежно встал вопрос о создании новых властных структур, соответствующих требованиям довоенной Конституции Латвии, о предстоящих выборах в Сейм, о его будущих избирателях. Поэтому уже в сентябре 1991 года снова актуализируется вопрос о латвийском гражданстве. Концепция восстановления утраченной в 1940 году государственной независимости Латвии, принятая Верховным Советом и поддержанная народом, логически была связана с восстановлением прежнего латвийского гражданства. Такой вариант и был предложен значительной частью депутатов нашей фракции. И здесь сказалось все то, что предшествовало восстановлению независимости: жесткое противостояние, провокационные акции "в защиту русскоязычного населения", угрозы введения президентского правления, бесконечные взрывы, стрельба, террор ОМОНа и поддержка путча фракцией "Равноправие". Ожесточены были и многие прежде умеренные депутаты. Даже такие люди, как Анатолий Горбунов, Янис Шкапарс, Дайнис Иванс и многие другие уже не осмеливались открыто выступать в защиту прав приезжих, рискуя потерять в дальнейшем доверие латышских избирателей. Национал-радикалы же в этих условиях успешно формировали свой электорат для выборов в Сейм. Фракция НФЛ начала раскалываться.

Как и многие другие депутаты нашей фракции, я тогда понимала, что при всей сложности ситуации необходимо найти компромисс и срочно определить максимально широкий круг будущих избирателей нового парламента. Однако всегда существует зависимость между тем, чего законодатель хочет, и тем, что он в тот или иной момент может -- между его желанием и реальными возможностями. Принять можно было только такой правовой акт, который в то время соответствовал уровню сознания общества, влиявшего на позицию большинства депутатов. Я была обеспокоена и предвидела серьезные негативные последствия предложенного тогда варианта восстановления прежнего латвийского гражданства. Было очевидно, что примирить всех остальных жителей с тем, что у них в данный момент нет гражданства Латвии, будет трудно. Это было явной несправедливостью по отношению к значительной части населения, прежде всего к тем приезжим и их потомкам, кто вполне лояльно относился к идее независимости. Но как, по каким объективным критериям определить их в законе? Как выделить их из того множества приезжих, которых все еще собирала на митингах, манифестациях и акциях протеста и представляла в парламенте откровенно враждебная государственной независимости Латвии фракция "Равноправие"? Я не находила ответа на этот вопрос. В то время у меня не было достаточных аргументов, чтобы переубедить, воспротивиться, предложить свой, конкретный вариант законопроекта. А выступить против позиции своей фракции я не имела права. Я делилась своими мыслями в кулуарах и на заседаниях фракции, однако доминировало мнение, что для начала необходимо лишь восстановить гражданство Латвии, избрать Сейм, а там уже сама жизнь покажет, как поступать.

Меня успокаивало то, что при таком решении никто не лишался гражданства -- все жители Латвии оставались по прежнему гражданами СССР. К тому же в СССР существовал запрет на отказ от гражданства. Советский Союз все еще продолжал существовать, и в решении Госсовета СССР от 6 сентября 1991 года о признании независимости Латвии было сказано: "Граждане СССР, которые пожелают остаться в Латвии или переселиться в СССР, находятся под правовой защитой СССР или той республики, гражданство которой они примут". Трудно было в октябре 1991 года, когда обсуждался этот вопрос в Верховном Совете, предусмотреть, что уже в декабре Советский Союз рухнет и треть постоянных жителей Латвии окажутся лицами без гражданства. Этот острый, животрепещущий вопрос обсуждался долго в обстановке жесткого противостояния. Фракция "Равноправие", которая еще недавно любой ценой добивалась сохранения Латвии в составе СССР и высшей ценностью объявляла принадлежность к Союзу, теперь требовала немедленного предоставления гражданства Латвии всем ее жителям. Получалось, что они были уже тогда, до распада СССР, готовы бросить гражданство этой страны, отказаться от своих прежних гражданских прав и обязанностей. Поступала масса предложений от депутатов, проводилось анкетирование. Часть депутатов нашей фракции была против того, чтобы отстранить от участия в выборах треть населения, что неминуемо обострило бы политическое противостояние в стране. Выступила и я, призывая депутатов преодолеть синдром взаимной ненависти, и возражала тем, кто считал всех приехавших сюда после войны нелегальными мигрантами. Ведь они, сказала я, поселились здесь не тайно, а в соответствии с существовавшими тогда законами, к ним требуется индивидуальный подход, необходимо предоставление гражданства всем тем, кто желает интегрироваться в независимой Латвии, дать возможность людям сделать свой свободный выбор.

Ни один вопрос ранее не вызывал столько ожесточенных дискуссий внутри нашей фракции. Росло взаимное недоверие, высказывались разного рода подозрения. На этой почве продолжался раскол фракции НФЛ. Депутаты Эдуард Берклав, Эйнар Цилинскис, Александр Кирштейнс, Валдис Штейнс и Янис Биезайс в знак протеста вышли из фракции, объявив об этом на пресс-конференции. В итоге длительных и острых дискуссий Верховный Совет 15 октября 1991 года принял большинством голосов Постановление о восстановлении гражданства Латвийской Республики и основных условиях натурализации. Гражданами Латвии были признаны лишь те, кто был таковым до утраты Латвией 17 июня 1940 года государственной независимости, а также их потомки. Все остальные жители Латвии по-прежнему оставались гражданами другой страны -- еще тогда существовавшего Советского Союза. Вне латвийского гражданства остались тогда и те 50 тысяч этнических латышей, которые еще до 1919 года поселились в России и вернулись в Латвию лишь в годы советской власти. Многие из них претерпели жестокие репрессии сталинского режима, но, тем не менее, национал-радикалы и их воспринимали, как "чуждый" элемент: с предубеждением и недоверием. Подобно большевикам, радикалы делили людей не по их индивидуальным качествам, а по принадлежности к "своим" и "не своим".

Весной 1995 года, уже в период работы Сейма при моем участии был разработан проект закона о правовом статусе бывших граждан СССР, не имеющих гражданства Латвии или другого государства. Этот закон юридически определил их положение в стране, закрепил их право свободного выбора места жительства, свободного выезда из страны и возвращения обратно, недопустимость выдворения из Латвии без согласия принимающей стороны. Следовало выдать людям взамен старого паспорта СССР, с которым уже было невозможно выехать за рубеж, официальный, согласованный с другими странами и международно-признанный документ. Необходимо было исключить дальнейшие конфликты с чиновниками Департамента гражданства и миграции, которые в то время полностью находились под контролем национал-радикалов. Этот закон гарантировал равенство неграждан с гражданами в социальной, экономической, культурной и общественной сфере, однако не предоставлял им ни активного, ни тем более пассивного избирательного права.

Проект этого закона был выдвинут в противовес абсурдному требованию национального блока о выселении и депортации неграждан. Меня поражал тогда политический фетишизм, который побуждал национал-радикалов с пеной у рта выступать против любой легализации неграждан. Выдвинутый ими тогда законопроект был, на мой взгляд, чудовищным, и я с трибуны обвинила их в нечестной игре на национальном самосознании латышей, в спекуляциях на трагедиях прошлого, неминуемо ведущих к новым трагедиям. Игнорируя то, что к этому времени уже все постоянные жители Латвии -- граждане и неграждане -- имели свой регистрационный код и находились под юрисдикцией государства, националы предлагали заново подвергнуть всех неграждан индивидуальной легализации по ряду критериев, требовали специальной подачи заявления о присуждении постоянного вида на жительство каждому из уже живущих здесь неграждан. С теми же, кто не подаст такое заявление в срок, предлагалось аннулировать договор о найме жилья и прекратить трудовые отношения. Чиновники были бы обязаны выполнять эти требования под страхом наказания. За этим, очевидно, должна была последовать депортация части неграждан. Однако большинством голосов законопроект национального блока был отклонен. А предложенный нами закон о статусе неграждан 28 апреля 1995 года был принят. Однако и он оставил нерешенным множество проблем. К тому же усилиями тех же национал-радикалов в ряде последующих законодательных актов для неграждан был предусмотрен целый ряд запретов на профессии, что вызывало вполне обоснованные протесты в обществе и и нарекания со стороны ряда международных организаций.

Закон о гражданстве Латвии принимался с большими трениями на протяжении длительного времени. Принятый Сеймом 22 июля 1994 года закон был весьма противоречивым, содержал множество запретов, временных квот и предельно ограничивал возможность получения латвийского гражданства. Однако он был единственно возможным в то время вариантом политического компромисса между представленными в парламенте партиями. Для дальнейшей демократизации этого закона необходима была соответствующая политическая ситуация и другое соотношение сил в Сейме. Очень важен был и политический фон в стране, а в тот момент даже ведущие политики либерального толка не решались еще настаивать на изменениях в законе о гражданстве, опасаясь потерять на следующих выборах голоса латышского электората. Тем не менее, медленный процесс натурализации уже начался, и с этой целью было создано специальное управление. Понадобилось почти десять лет, чтобы постепенно, под давлением ряда международных организаций, совместными усилиями и упорным трудом части депутатов, в том числе и моим, этот закон о гражданстве стал совершенствоваться в соответствии с современными европейскими требованиями. Однако негативные последствия того противостояния ощущаются еще и сегодня. Немалая доля вины в этом тех, кто от имени всех приезжих длительное время вел ожесточенную борьбу против восстановления государственной независимости Латвии. Надолго установился нездоровый климат в отношениях между гражданами и негражданами, местными жителями и приезжими, латышами и нелатышами. С одной стороны -- недоверие, с другой -- обида и ожесточение. К сожалению, и сейчас, спустя годы, это противостояние все еще подогревается и используется политиками разных направлений в борьбе за место у кормила власти.

С самого начала своей депутатской работы я недоумевала по поводу того, как складываются отношения новой власти с органами госбезопасности. Многое мне тогда казалось странным и неубедительным. Весь опыт моей жизни -- личной, профессиональной -- свидетельствовал о том, что советские органы госбезопасности могущественны и вездесущи, ими пронизано все общество, вся политическая, общественная и хозяйственная жизнь, жизнь каждого из нас. Я не без основания подозревала, что еще задолго до создания НФЛ агенты КГБ инспирировали деятельность ряда неформальных организаций, прослеживая последующую реакцию на это в разных слоях населения. Особенно это касалось национал-радикалов, которые безнаказанно издавали и распространяли свои подпольные издания. Осведомители были и среди народнофронтовцев, что стало известно лишь позднее. Возможно, это сыграло определенную роль в отношениях с Комитетом государственной безопасности после победы НФЛ на выборах.

Когда в мае 1990 года на заседании фракции обсуждался состав будущего правительства, было предложено включить КГБ в его состав, чтобы обеспечить контроль над ним. Председателя КГБ Эдмунда Йохансона, с виду спокойного, даже меланхоличного лопоухого латыша с простоватой крестьянской внешностью, члены фракции долго и безрезультатно допрашивали, публично "щупали". Он отвечал смиренно, уклончиво, даже приветливо. Фракция проголосовала за включение КГБ в состав правительства, однако на следующий же день Иогансон сам деликатно от этого отказался, ссылаясь на существующую в его ведомстве субординацию. Вскоре КГБ под надуманными предлогами принудительно депортирует за пределы Латвии наших активных консультантов, зарубежных латышей Эгила Левитса, Яниса Ритениса, Ивара Эмбректа. Йохансона вызывают в Верховный Совет для объяснений. Он отвечает на вопросы вяло, немногословно, профессионально невразумительно. Столь же безрезультатно допрашиваем его по поводу непрекращающихся, провокационных взрывов, вооруженных нападений ОМОН. Кто-то из руководства фракции НФЛ объясняет нам, что Москва, якобы дала указание МВД и КГБ быть пока лояльными к происходящему здесь. И хотя Ельцин во время посещения нашего Верховного Совета 1 августа 1990 года во всеуслышание называет КГБ "монстром, который необходимо разоружить и обезвредить", у меня складывается впечатление, что ведутся какие-то подковерные переговоры с КГБ о сотрудничестве в новых условиях. Монстр выигрывает время, чтобы перестроиться в новом качестве и захватить позиции.

После провала путча снова, теперь уже в большой спешке, назревает вопрос о КГБ, с ним возятся, как с горячей картошкой. 24 августа 1991 года перед депутатами вновь выступает Йохансон, ему задается масса вопросов, высказываются различные предположения. Остро ощущаю нашу беспомощность, неподготовленность, некомпетентность, мы -- дилетанты и силы явно несоизмеримы. Йохансон обещает свою поддержку новой независимой власти, однако не гарантирует, что все работники КГБ именно так поступят. Сам он пока остается на месте и продолжает действовать по указаниям свыше, из Москвы. Депутат Юрис Боярс, бывший офицер госбезопасности, громогласно призывает нас немедленно отправляться в здание КГБ изымать картотеку агентуры, в противном случае он грозится назвать имена депутатов-агентов. Поднимается скандал, перед зданием КГБ собирается толпа, раздаются призывы поджечь дом. Решаем, что главное и первоочередное -- это перенять их архивы, передать их частично в госархив, а оперативный архив и агентурные картотеки -- специально созданной депутатской комиссии. Мне, однако, совершенно непонятно, по какому принципу эта комиссия формируется. Я сомневаюсь в компетентности ее членов, по-моему, их просто дурят. У монстра множество объектов, огромные помещения, аппаратура, современное оснащение, многочисленный штат профессионалов. Работники КГБ, несомненно, уже успели обработать картотеки, отобрать и вывезти все необходимое, кое-что уничтожить, а что-то "случайно" оставить, подкинуть нам. В итоге это и было перенято-- часть архивов, картотеки, документы. Не известно, кто и как все это расшифровал, освоил, использовал. Большинство депутатов и я, в том числе, этого не знали.

16 апреля 1992 была создана специальная комиссия по расследованию преступлений тоталитарных режимов в Латвии -- как нацистского, так и советского. Я была избрана членом этой комиссии, состоявшей из 19 человек. Председателем стал малозаметный молчаливый депутат Дайнис Ванагс, прежде работавший преподавателем математики в системе МВД -- в исправительно-трудовой колонии строгого режима. В комиссии помимо депутатов были также представлены политически репрессированные, в их числе: Лев Домбур, Янис Граудонис, Харийс Лиепиньш, Кнут Скуениекс. К участию были привлечены работники прокуратуры, историки. На эту комиссию были возложены серьезные задачи -- организация и руководство расследованием преступлений, передача материалов в суд. Комиссия была в прямом подчинении парламента и обладала широкими правами: свободно использовать все архивные материалы, картотеки, фиксировать свидетельские показания, получать любую информацию, привлекать экспертов. Планировались серьезные исторические исследования, законодательные инициативы. Комиссия эта была создана под давлением общественности, от нее много ждали, особенно политически репрессированные. Однако ее деятельность по выполнению поставленных перед ней задач, ее права не были подтверждены законом. Не было ясного понимания ее назначения и функций, на заседаниях многое упоминалось мимоходом, бессистемно, и, в конечном итоге, все важное заболтали, дальше дискуссий дело не пошло. Был лишь создан финансируемый государством Центр документации последствий тоталитаризма под руководством того же Ванагса, где стали храниться изъятые в КГБ карточки нештатных агентов и некоторые другие материалы. В дальнейшем предпринимались безуспешные попытки доказать факты сотрудничества с КГБ некоторых депутатов и других лиц, имена которых оказались в агентурной картотеке. Однако все агентурные донесения бесследно исчезли, и со временем картотека утратила свою актуальность.

На мой взгляд, реакция новой власти на деятельность КГБ оказалась не только запоздалой, но и во многом ошибочной. В числе сотрудников КГБ были и опытные специалисты по борьбе с организованной уголовной преступностью, профессионалы высокой квалификации, которых можно было с успехом использовать и в дальнейшем, когда стали формироваться кадры новых правоохранительных органов. Однако политическое недоверие к ним ряда депутатов сделало это невозможным. Зная многих юристов Латвии по долголетней работе, я с пониманием относилась к тем из них, которые проявили искреннее желание применить свои знания и опыт в новых условиях. Такими были многие работники прокуратуры и милиции. Таким был, например, Алоиз Вазнис, один из бывших руководителей уголовного розыска Латвии, которого в самый тяжелый момент, в разгар вооруженных провокаций, мы утвердили в должности министра внутренних дел в правительстве Ивара Годманиса. Его заместитель Зенон Индриков сыграл весьма позитивную роль в то опасное время - проявил прекрасные человеческие качества, высокий профессионализм, глубокие знания. Когда мы утверждали в должности некоторых бывших членов Верховного суда Латвийской ССР, грамотных юристов, которые долгие годы верой и правдой служили прежней власти, у меня не возникало протеста. Я понимала их озабоченность, растерянность и никогда не пыталась свести с ними счеты. Мне хотелось сохранить тот высокий уровень правовой культуры и профессионализма, который вопреки абсурдности прежней системы, был характерен для многих латвийских судей.

В то же время я уже с первых дней стремилась сделать все от меня зависевшее, чтобы наладить работу в знакомой мне сфере. Первые заседания парламентской комиссии по правам человека мы проводили в бывшем помещении университета марксизма-ленинизма на углу улиц Бривибас и Лачплеша. Вела заседания председатель комиссии Ита Козакевич, и я не переставала поражаться тому, как быстро она освоилась в новой обстановке, как внимательно и вдумчиво выслушивала приглашенных на наши заседания работников правоохранительных органов, которые поначалу чувствовали себя неуверенно, робко.

В июле 1990 года, в самую жару, мы вдвоем с Итой поехали проверить условия содержания заключенных в рижской тюрьме. Поехали туда, где я на протяжении многих лет бывала сотни раз, работая со своими подзащитными. Теперь я отправилась туда уже в новом статусе и по-новому увидела то, чего никогда не замечала раньше. Мы обошли тюремные корпуса и дворы. Все вокруг было старое, ветхое, зловонное и гнилое. В темных, сырых и душных камерах сидели по сорок человек, дети -- вместе с взрослыми. Обстановка была ужасающая. Мы подробно беседовали с руководством тюрьмы, намечали планы последующих действий, словом, начинали наводить порядок. В задачи нашей комиссии входило также изучение множества уголовных дел и подготовка проектов решений о помиловании, которые в то время принимались Президиумом Верховного Совета. От нас зависело многое, и надо было обладать не только юридическими познаниями, но и развитым чувством справедливости, желанием вникнуть в судьбы людей. Постепенно я начала осознавать, что моя работа уже носит не характер общественной деятельности, а является осуществлением доверенной мне избирателями власти.

Вспоминая теперь законотворчество первых лет работы Верховного Совета, я вижу, насколько дилетантским оно было. Мы пытались разработать перечень первоочередных, главных экономических и политических законов, однако не имели реального представления о том, каков будет механизм их исполнения, не предвидели того, как они отразятся на реальной жизни людей. У нас в то время не хватало не только умения создавать новые законы, но и не было элементарного знания жизни в условиях рыночной экономики. Даже те из нас, кто по специальности были экономистами, лишь смутно представляли себе будущее. Мы учились на ходу, импровизировали, пытались найти наиболее верный путь к достижению целей, которые существовали пока лишь в нашем воображении, были абстрактными. Хотелось обустроить жизнь "по западному образцу", планировалась некая "финляндизация" экономики; предлагались также и другие варианты. И, тем не менее, под давлением обстоятельств мы действовали решительно.

Поначалу отсутствие опыта восполняли энтузиазм и энергия вдохновения, однако, было очевидно, что время совместного пения и демонстраций заканчивается. На очереди были такие незнакомые нам проблемы, как товарно-денежные отношения, передел собственности, конкуренция, а также такие явления, как стремление людей к власти и обогащению. Это оказалось значительно более сложным делом, нежели его представляли сотни тысяч сторонников независимости, которые, взявшись за руки, образовали "Балтийский путь" в августе 1989 года. Многие идеалы оказались абстрактными, не совпали с реалиями жизни. Надо было все начинать заново, с нуля.

Мне теперь то и дело приходилось пересматривать свое жизнепонимание, но давалось это не легко. С детства мне, например, внушалось, что религиозность -- признак отсталости и мракобесия, а атеизм казался нормой. Теперь же предстояло осознать, что свобода совести неразрывно связана с религиозной свободой, и осуществление этой свободы следует закрепить в законе. Уже летом 1990 года, участвуя в разработке закона о религиозных организациях, я столкнулась с весьма пристрастным, личным отношением многих депутатов к вопросу религии. Проект закона на сессии докладывала Ита Козакевич, и неожиданно разразился скандал: ряд депутатов нашей фракции выступили категорически против любого, даже факультативного преподавания в школах Закона Божьего. Мотивы были различные: атеизм, нетерпимость и соперничество различных -- традиционных и нетрадиционных -- религий, мощное многовековое языческое наследие латышей. Ита тогда была доведена до слез, проект в первом чтении был провален. В качестве члена постоянной депутатской комиссии по правам человека я присутствовала на заседаниях Консультативного совета по делам религий, пыталась вникнуть в рассматриваемые им вопросы, содействовать разрешению возникавших конфликтов. У меня сложились хорошие отношения с представителями ряда конфессий, особенно с председателем этого совета, ныне уже покойным архиепископом Карлисом Гайлитисом -- главой Латвийской евангелическо-лютеранской церкви. Он был национально-патриотически ориентированным человеком, что не мешало ему терпимо, с пониманием относиться ко всем другим национальностям и их конфессиям. Роль конфессий в Латвии с каждым днем возрастала, и хотя церковь оставалась отделенной от государства, было очевидно, какую большую роль в сознании людей играет религия.

Основной задачей, лейтмотивом большинства принятых нами первых законов было восстановление справедливости, попранной прежней властью. Однако тут же появлялись новые проблемы, возникала иная, уже новая несправедливость. Восстановлением попранной справедливости был принятый нами уже 3 августа 1990 года закон о реабилитации лиц, незаконно репрессированных советским режимом. В соответствии с этим законом не подлежали реабилитации лица, виновные в геноциде, преступлениях против мира, против человечества, в военных преступлениях. Для исполнения этого закона потребовалась длительная и кропотливая работа -- пересмотр тысяч дел. Надо было разобраться в лабиринте искусственных доказательств, отделить ложь от истины, избежать новых ошибок. Ранее отверженные, опальные, находившиеся под постоянным подозрением люди, которые долгие годы провели в лагерях, тюрьмах, в ссылке, отныне объявлялись невинно пострадавшими, заслуживающими уважения и льгот. Однако по условиям этого закона оказывались за бортом все те, кто подвергся репрессиям за пределами территории Латвии. А таких было множество, и они не обретали здесь статус политрепрессированного. Это было явной, теперь уже новой, несправедливостью.

Многие укоренившиеся в сознании понятия рушились, как карточные домики. Менялось и мое представление о социальных гарантиях. Предстояло осознать новую, весьма жесткую истину: государство уже не обязано обеспечить каждого работой и жильем, оно лишь должно предоставить человеку право и возможность самому обеспечить свое благосостояние. В условиях, когда советское экономическое наследие потерпело крах, рушилась промышленность, а новая -- рыночная экономика лишь начала нарождаться, все это крайне болезненно ощущалось населением. Стремительно возрос уровень безработицы, тысячи людей оказались не у дел, были предоставлены сами себе. В государственной казне не было денег для социальных нужд, старшее поколение -- пенсионеры и вовсе остались у разбитого корыта, их труд был обесценен, пенсия оказалась ничтожной и многие, кто тяжело трудился всю жизнь, теперь оказались малоимущими, даже нищими. Чувство вины перед ними с тех пор навсегда поселилось в моей душе.

Уже в сентябре 1990 года был принят закон о предпринимательской деятельности. Это было необходимо, чтобы начать переход к рыночной экономике, приступить к ликвидации системы, при которой частное предпринимательство было уголовно наказуемо, каралось тюрьмой. В нас тогда жила почти детская вера в рыночные отношения, в их саморегулирующую роль. Закон этот долго обсуждался, высказывались разные опасения, однако наиболее существенный вопрос так и остался невыясненным: каковы будут источники первоначального капитала для предпринимательской деятельности. Этот пробел в дальнейшем создал благоприятную почву для стремительного незаконного обогащения одних за счет обнищания других. Так, при содействии недобросовестных чиновников ловкими людьми на скорую руку были приватизированы все предприятия пищевой промышленности Латвии. Без всякого зазрения совести были разворованы кредиты, полученные из-за рубежа для развития сельского хозяйства. Для подавляющего же большинства населения идея предпринимательской деятельности была чуждой, создавала огромные проблемы.

В сложных обстоятельствах мы уже в июне 1990 года приступили к разработке земельной реформы, к изменениям в системе руководства аграрной отраслью, экономических отношений на селе. Это оказалось тяжелым, длительным процессом. Учреждались земельные комиссии, восстанавливалась насильственно упраздненная в годы советской власти частная собственность на землю. При этом возникало острое противостояние между землепользователями, десятилетиями обрабатывавшими эту землю, и бывшими ее владельцами. И в результате -- новая несправедливость.

Осенью 1991 года велись дебаты по разработанному и предложенному депутатом Андрисом Грутупсом законопроекту о денационализации домов и возврате их законным владельцам. Принимая этот закон, мы были убеждены в том, что старым, запущенным домам необходим заинтересованный уход, разумное пользование. Для этого нужен подлинный хозяин, и тогда решатся годами копившиеся проблемы, с которыми хронически не справлялись домоуправления и местные Советы. Перед глазами был многолетний печальный опыт их хозяйствования -- грязные лестничные клетки, облупившаяся штукатурка, вонючие темные подвалы, захламленные дворы... Мы верили в то, что принимаем закон в интересах всего населения, и надо лишь создать свободный рынок жилья, на что понадобится всего несколько лет. Однако мы не знали, да и не могли представить себе тогда, кем будут эти новые владельцы домов, каковы они будут, -- этот вопрос был абсолютно не изучен. В дальнейшем оказалось, что часть их являются неимущими и не имеют материальной возможности выполнять обязанности домовладельца, другие же не желают их выполнять. Управление недвижимостью оказалось сложным делом, требующим упорного труда, опыта чувства ответственности и доброй воли. Принятый тогда закон породил новый конфликт, часто трагический, неразрешимый, -- конфликт между домовладельцами и многолетними жильцами их домов. Рынок жилья, спустя годы, действительно возник, но действует по своим законам, которые нам тогда, осенью 1991 года, были не известны. Дешевых, доступных населению квартир ничтожно мало, пустуют лишь дорогие, благоустроенные по европейским стандартам квартиры. И в то же время в городах растет число бездомных. Я часто вспоминаю острые еженедельные телепередачи конца 80-х годов журналистки Бригиты Зелткалне о несправедливой жилищной политике при советской власти. Она, конечно, во многом была тогда права, однако принятый нами в спешке закон о денационализации домовладений не был продуман до конца и породил новую несправедливость, для устранения которой понадобятся еще многие годы.

Утверждение экономической самостоятельности государства проходило поэтапно и порой болезненно. Был создан свой государственный банк. С 20 июля 1992 года мы перешли на временную денежную единицу -- латвийский рубль, а с 5 марта 1993 года в обращение ввели национальную валюту -- лат. Возникла система коммерческих банков, которые, хоть и сыграли свою положительную роль, тем не менее, в течение ряда лет были одной из весьма нестабильных и болезненных сфер экономики. В ряде банков хозяйничали бывшие "теневики" -- махинаторы, которые многим из нас тогда казались большими специалистами в области бизнеса, а оказались просто жульем, и последствия их хозяйствования стали катастрофическими для многих тысяч людей, доверивших им свои сбережения. Самой крупной катастрофой стал крах банка "Балтия" в 1995 году. Среди пострадавших оказалась и я, хотя знала о криминальном прошлом его руководителя Александра Лавента, однако тогда тоже наивно поверила в его выдающиеся коммерческие способности.

В Верховном Совете шли острые дебаты о приватизационных сертификатах, как способе распределения бывшего государственного имущества между жителями страны. Сертификаты задумывались как платежное средство при расчетах за землю, жилье, приобретение акций приватизируемых предприятий. Осенью 1992 года закон был принят. Я была против введения этих сертификатов, так как считала такой способ распределения собственности не реальным, иллюзорным. Так оно впоследствии и вышло. Выдача сертификатов оказалась чрезвычайно сложным и хлопотным делом, вызвала много нареканий, длилось долго, а в итоге оказалась, в сущности, блефом. Кое-кто из жителей смог приватизировать за сертификаты свои квартиры, немного земли, однако в основном на сертификатах выиграли новые богачи -- частные фирмы, скупившие их за бесценок у обедневших жителей и в дальнейшем приватизировавшие за них крупные предприятия, ценную недвижимость. Большинство населения оказалось в проигрыше.

26 мая 1992 года мы избираем первый общественный совет по радио и телевидению во главе с маститым писателем Зигмундом Скуиньшем. Я в составе этого совета. Мы регулярно и подолгу заседаем и решаем вопросы, которые большинству из нас поначалу совсем не ясны. Кипят страсти, ощущаю какие-то подводные течения, рядом со мной обычно сидит известная актриса Дина Купле, мы обмениваемся впечатлениями. Постепенно начинаю понимать, что происходит -- идет ожесточенная конкурентная борьба за места в эфире, за выделение частот, за большие прибыли. Есть масса претендентов, у каждого свои аргументы, свои претензии и свое лобби, за ними стоят не только новые бизнесмены, но и политические группировки, формирующиеся партии, претендующие на места в будущем Сейме, выборы которого уже не за горами.

Наступает весна 1993 года, подходит к концу работа Верховного Совета, но у меня нет ощущения, что моя миссия закончена. Я веду прием избирателей, заново привыкаю к терпеливым, вдумчивым и приветливым беседам с ними, чувствую, насколько расширился круг моих "подзащитных" -- их теперь тысячи, десятки тысяч. Наступил новый этап моего профессионализма. Я привыкаю к своей публичности политика, которая имеет свои плюсы и свои минусы. Известность, узнаваемость, приветливое отношение людей вызывает положительные эмоции, однако я понимаю, что уже не принадлежу себе полностью. Когда я на людях, то ощущаю постоянную напряженность, на меня оглядываются, со мной заговаривают, иногда в магазине придирчиво осматривают мои покупки. Я постоянно занята и очень устаю, хотя у меня замечательные помощники -- мой ровесник Валдис Чукурс, известный многолетний тележурналист, обязательный и внимательный, и молодая Жанна Тан-У-Дина -- полулатышка-полукитаянка, по профессии филолог, свободно владеющая английским языком. Она помогает мне вести корреспонденцию с зарубежными организациями, обучает меня английскому. Жанна беспредельно добра и отзывчива. Она - светлый человек.

У меня еще есть силы, сохраняется интерес к политике и мне хочется быть избранной в Сейм. Есть желание серьезно и профессионально работать, на этот раз уже в юридической комиссии. Принятые нами законы о партиях и о выборах в Сейм предусматривают пропорциональную избирательную систему: голосовать теперь будут уже не за конкретного кандидата, а за партийные списки. С кем же мне идти на выборы? Надо мной еще довлеет то, что в Верховный Совет я была избрана от НФЛ, однако очередной, четвертый съезд НФЛ, состоявшийся уже 15 ноября 1991 года, был чрезвычайно радикален, открыто выступил против инородцев, за их репатриацию, за "деоккупацию", и стало ясно, что с этим политическим движением мне уже не по пути. Съезд этот подверг резкой критике работу Верховного Совета и категорически потребовал провести выборы в Сейм не позднее весны 1993 года. В дальнейшем роль НФЛ быстро снизилась, он резко ушел вправо, радикализировался, однако в политическом спектре эта ниша уже была занята Движением за национальную независимость Латвии (ДННЛ), а затем и партией "Отечеству и свободе". Несмотря на свои большие заслуги в деле восстановления государственной независимости Латвии, Народный фронт проиграл выборы в пятый Сейм и вскоре прекратил свое существование.

Уже в 1992 году в работе Верховного Совета начинается неразбериха: отсутствует фракционная дисциплина, трудно принимать решения, каждый действует сам по себе. То и дело возникают внутрифракционные и личные, порой непримиримые конфликты. Два депутата-профессора --Юрис Боярс и Янис Фрейманис -- по любому поводу нападают друг на друга, как драчливые петухи, ведут себя амбициозно, глупо и смешно. Многие депутаты уже исподволь заботятся об укреплении своих материальных позиций, ищут себе нишу на будущее. Сначала неявно, а потом уже и открыто начинает набирать силу новая элита со своими престижными машинами, квартирами, дачами. Вокруг ряда лидеров группируются единомышленники, формируются партии, готовятся программы к выборам в Сейм. Я понимаю, что и мне надо что-то решать, к кому-то примкнуть, однако после долгих лет принадлежности к компартии у меня аллергия на слово "партия" вообще. Депутаты Янис Шкапарс, Интс Цалитис и Юрис Целминьш группируют вокруг себя некое подобие существовавшей в Латвии до 1934 года партии Демократического центра, и меня приглашают примкнуть к ним. Вдвоем с актрисой драматического театра Диной Купле мы идем на их учредительный съезд. Однако программа демцентристов не показалась мне достаточно убедительной.

Конкретное предложение баллотироваться в Сейм я вскоре получила от депутата Индулиса Берзиньша, одного из учредителей нового политического объединения "Латвийский путь" ("Латвияс цельш"). Единой, четко сформулированной идеологии этого политического объединения вначале еще не было, она лишь намечалась в направлении либерализма -- политического, экономического и социального, однако было заявлено о твердом намерении учиться на опыте демократических стран Запада, следовать их примеру. Отсутствовали националистические лозунги, декларировалась необходимость возвращения Латвии в Европу, и это меня заинтересовало. Меня привлекал и состав новой партии -- это были в основном реально мыслящие люди, серьезно работавшие в Верховном Совете: Валдис Биркавс, Индулис Берзиньш, Андрей Пантелеев, Айвар Эндзиньш, Роман Апситис, Янис Лагздиньш, Линард Муциньш, Имант Даудиш, Анатолий Горбунов и некоторые другие. Я дала свое согласие и вместе с ними баллотировалась в Сейм пятого, а впоследствии и шестого созыва.

Перед выборами нашим объединением были провозглашены следующие принципы: парламентская многопартийная демократия, правовое государство, безопасность каждого человека, социально ответственное, основанное на частной собственности и свободном рынке общество, защита интересов латышской нации и гарантии основных прав человека для всех жителей Латвии. В ходе предвыборных кампаний мне снова пришлось много общаться с избирателями, меня узнавали, ко мне прислушивались, задавали множество вопросов. По условиям закона о выборах имена особо желательных для них депутатов избиратели отмечали в бюллетенях знаком "плюс", а нежелательных --"минус". Мое имя набрало большое количество и тех и других знаков, и это был признаком того, что меня знали и к моей деятельности относились активно.

Мой настрой к началу работы в Сейме характеризует запись, сделанная мною в изданной Сеймом маленькой изящной книжечке, посвященной 75-летию Латвийского государства: "В обществе Латвии сейчас копится духовная энергия и сила, которые будут определять дальнейшие развитие и рост государства. Хоть порой и будут небольшие вспышки, выход излишней энергии и отступления, итог будет позитивным. Я этому верю".

В Сейм я избиралась дважды, и с июля 1993 по ноябрь 1998 года работала в постоянной юридической комиссии парламента. Это были самые плодотворные годы моей депутатской деятельности. Комиссию возглавил Айвар Эндзиньш, блестящий юрист и очень хороший человек -- справедливый, доброжелательный и внимательный. Когда в 1996 году Эндзиньш стал председателем Конституционного суда Латвии, его место занял опытный юрист-практик Янис Какситис. Наша комиссия всегда была до предела загружена, мы работали над всеми наиболее важными, основополагающими правовыми актами, новыми кодексами, обсуждали кандидатуры судей, рассматривали тысячи предложений, поступавших от различных фракций, комиссий и отдельных депутатов, жалоб и заявлений избирателей. В работе, естественно, присутствовала и политика, но в основном это была профессиональная, правовая деятельность, и я чувствовала себя в своей тарелке, на своем месте. Я была заместителем председателя комиссии, и мне нередко приходилось руководить заседаниями, на которые приглашались разного рода специалисты, представители заинтересованных организаций и учреждений. В юридической комиссии обычно велись самые жаркие дебаты между авторами законопроектов и их оппонентами, представителями разных фракций. Возникали трудноразрешимые коллизии, однако мне удавалось со всем этим справляться, направлять спор в нужное русло и принимать оптимальные решения. Находить формулу согласия мне помогал многолетний опыт адвокатской работы.

В мире юристов я пользовалась определенным авторитетом. В 1992 году по рекомендации министра юстиции Швеции Лайлы Фрейвальд, латышки по происхождению, я получила приглашение в составе шведской делегации поехать в Страсбург на юбилейную конференцию Международного комитета юристов. Конференция проходила в здании Совета Европы, в ней участвовали маститые юристы, среди которых даже были еще участники Нюрнбергского процесса. Это было начало моего знакомства с работой одной из известных мне тогда еще только понаслышке международных организаций, с туманными, как мне тогда представлялось, но благородными задачами. Предстояло создать латвийское отделение этого комитета с тем, чтобы использовать его богатый опыт в нашей законотворческой практике. Я возглавила инициативную группу, в которую вошли тогда юристы Валдис Биркавс, Роман Апситис, Инесе Бирзниеце, Юст Карлсонс, Эгил Левитс, Дитрих Лоебер, Инете Будрейко-Зиемеле. Мы успешно прошли процедуру приема нашего отделения в члены центральной организации в Женеве и начали работу. В дальнейшем в силу своей занятости я от этой деятельности отошла.

После той, первой, поездки в Страсбург я бывала там неоднократно. Самым впечатляющим, пожалуй, был прием Латвии в состав Совета Европы в 1995 году. Я была в составе большой делегации, прибывшей в Страсбург из Риги специальным чартерным авиарейсом в сопровождении журналистов. В момент торжественного поднятия нашего государственного флага перед входом в величественное здание Совета Европы меня охватило волнение, на глаза навернулись слезы. Это не без иронии отметила в своем репортаже корреспондент одной из русских газет Алла Петропавловская. Причиной моего эмоционального всплеска было то, что после полувекового пребывания в замкнутом советском пространстве Латвия, наконец, вновь реально приобщилась к свободному миру. Осенью 1995 года я стала членом одной из постоянно действующих комиссий Европейского Совета -- экспертом, представляющим Латвию. Цель работы этой комиссии -- борьба с ксенофобией, расизмом, антисемитизмом, нетерпимостью. Эту работу я продолжаю и сейчас.

Во фракции "Латвийского пути" меня ценили, прислушивались к моему мнению. Помню, как однажды, отмечая чей-то юбилей, мы собрались в подвальчике Дома архитекторов, и обычно неразговорчивый, сдержанный Имант Даудиш, находясь в редком для него состоянии подпития, сказал мне тихо: "Вы наша гордость...". Сказано это было им в момент душевного подъема и, скорее всего, было преувеличением, однако воспоминание это мне дорого. К сожалению, недавно Имант Даудиш скоропостижно скончался, завершив выполненную им в чрезвычайно сложных условиях миссию посла Латвии в России и получив новое назначение в Лондон. Он был светлым человеком, и я скорблю о нем.

Мои отношения с большинством коллег в парламенте были корректными, независимо от их принадлежности к той или иной фракции. С самого начала, еще в Верховном Совете, у меня сложились дружественные отношения с депутатами Эмеритой Букеле, Валентиной Зейле, Бригитой Зелткалне, Велтой Чеботаренок. С одной из лидирующих фигур радикального крыла депутатов Анной Сейле мы относились с взаимной симпатией, однако многие депутаты, начинавшие свой путь в политику с крайнего радикализма, вызывали во мне настороженность, желание отстраниться. Они выступали провокационно, в них чувствовалось что-то показное, лукавое, двоедушное. Но были и убежденные, бескомпромиссные националисты, такие как Эдуард Берклав, о котором следует сказать особо. Когда-то, еще перед второй мировой войной, Берклав был активным подпольщиком-комсомольцем, убежденным и даже фанатичным, за что был посажен в латвийскую тюрьму. При советской власти он оказался востребованным, стал видным коммунистом, в годы войны был политруком Латышской дивизии, затем руководил комсомолом республики. Я встречала его в студенческие годы, и он остался в моей памяти весьма жестким комсомольским лидером, непримиримым большевиком. Берклав дослужился до постов секретаря ЦК Компартии Латвии и заместителя председателя Совета министров республики. Свою преданность коммунизму Берклав, однако, совмещал с латышским национализмом, сохранив его на всю жизнь. В 1959 году он выступил с обширной программой национального возрождения Советской Латвии, за что был со скандалом снят со всех постов и исключен из партии, однако не был арестован, а в принудительном порядке направлен в один из центральных регионов России на небольшую административную должность. С конца восьмидесятых Берклав стал уже открытым националистом, прямодушным и искренним борцом за восстановление независимости Латвии, выступал с трибун с призывами об освобождении Латвии от оккупантов, русификаторов, инородцев. Вначале он был одним из лидеров национального движения, был избран в Верховный Совет, однако затем, постепенно убеждаясь в двоедушии своих единомышленников, уже не стал баллотироваться в Сейм и даже вышел из своей партии. Берклав был символической и вместе с тем трагической фигурой в политике, оставаясь до конца непримиримым и бескомпромиссным. Полагаю, что главным мотивом его поведения была не идеология, а свойства характера, присущий ему изначально максимализм и радикализм, постоянно толкавшие его на крайности. И когда он был идейным коммунистом, и когда был убежденным национал-радикалом, он был одержим стремлением к справедливости, однако лишь для "своих", но ни в коем случае не для "чужих". Ко мне Берклав относился с уважением, хотя ни в коей мере не разделял моей позиции по национальному вопросу.

Признаюсь, я очень болезненно воспринимала агрессивные националистические выступления депутатов с трибуны парламента. Чаще всего это были Юрис Добелис, Юрис Видиньш и Петерис Табунс, для которых слово "инородцы" было однозначно негативным и присутствовало в каждом их выступлении. Бывший радиожурналист Табунс прежде тоже был активным коммунистом, даже парторгом латвийского радиокомитета. На праздничных первомайских и октябрьских демонстрациях он был так называемым "крикуном" -- по громкоговорителю неизменно звучал его голос с призывами, прославлявшими советский режим. Теперь же по любому поводу он с апломбом и нескрываемой ненавистью говорил об инородцах, заполонивших Латвию.

При обсуждении законопроекта о праздничных и памятных днях разгорелся спор о праздновании 9 мая -- Дня Победы, праздника, столь привычного и само собой разумеющегося для меня и всего моего окружения. Мне всегда казалось, что и латыши охотно принимали участие в таком праздновании, к тому же я хорошо помнила те майские дни 1945 года в Риге. На улицах царило всеобщее веселье, и никто не горевал тогда по поводу разгрома нацизма, люди радовались концу войны и с облегчением вздохнули. Теперь же предложенное нами название праздника "День победы антифашистской коалиции" вызвал категорические возражения национал-радикалов. Основным их аргументом было то, что разгром нацизма для латышей был вовсе не праздником, а началом новой трагедии -- второй оккупации, советской. Мне это было трудно понять и принять, и я вступила в спор, призвала поразмыслить о том, с кем вместе нам предлагают сегодня горевать по поводу разгрома нацизма. В цивилизованных демократических странах нацизм однозначно и повсеместно осуждается. Что же теперь нас заставляет быть вместе с теми, кто все еще оплакивает гибель гитлеризма? Какой государственный интерес побуждает нас сегодня от имени независимого Латвийского государства горевать по поводу победы над нацизмом во Второй мировой войне? Какой политический капитал надеются приобрести те, кто сегодня здесь предлагают объявить траур в связи с победой над нацизмом? Неужели и для бывшего политрука советской армии Эдуарда Берклава это траурный день, и он тоже горюет о том, что воевал в рядах антигитлеровской коалиции? В итоге длительных дискуссий принимается компромисс -- ежегодно 8 мая, как и в западных странах, отмечать День разгрома нацизма и памяти жертв Второй мировой войны.

Отстаивая тогда свою правоту, я понимала и то, что в итоге Второй мировой войны жертвами оказались не только те, кто пострадал от нацизма, но и миллионы людей, попавших в железные тиски советского тоталитарного режима. Те, кто по вине военного командования уже в первые дни войны попали в немецкий плен, были брошены там на произвол судьбы, а затем, чудом оставшись в живых, отправлены на погибель в советские лагеря. Перемещенные лица и даже иностранные граждане, арестованные советской контрразведкой на занятой советскими войсками территории и канувшие в неизвестность подобно Раулю Валленбергу. Люди, пережившие послевоенные репрессии советской власти, имели право на свою точку зрения, на свой взгляд на все результаты победы Сталина над Гитлером. Но, несомненно, и то, что если бы тогда победил Гитлер, некому было бы сейчас в Латвии восстанавливать независимость. Я не могла смириться с тем, что с легкой руки национал-радикалов само понятие "борец против нацизма" становилось непопулярным, даже чуждым. В Сейме пятого созыва радикалы потребовали наложить запрет на проживание в Латвии всех ветеранов Второй мировой войны, прибывших сюда после демобилизации, а также членов их семей. В этой связи возникла острая дискуссия по поводу одной из статей закона о порядке въезда и проживания в Латвии иностранцев и лиц без гражданства. Я резко возразила радикалам, у меня нашлись единомышленники, и в чрезвычайно острой схватке деструктивное и антигуманное требование национал-радикалов было отклонено.

Мне до сих пор непонятно то упорство, с которым ряд депутатов отстаивали свое право на "особое мнение", столь отличное от общественного мнения в цивилизованном мире. Это наложило отпечаток на взаимоотношения новой власти со многими евреями в Латвии и за рубежом, актуализировало тему сотрудничества латышей с нацистами в годы немецкой оккупации, их участия в физическом уничтожении евреев на территории Латвии. Весьма популярный американский журнал "Лайф" посвятил тогда Латвии большую иллюстрированную публикацию Эдварда Барнеса под угрожающим заголовком "Скоро они придут за нами". В ней было много недостоверных утверждений, необъективно и тенденциозно освещалось нынешнее положение евреев в Латвии. Это, на мой взгляд, противоречило их интересам, так как среди всех сложных политических и экономических процессов искусственно выдвинуло на передний план проблему антисемитизма и по существу провоцировало конфронтацию между евреями и латышами. Разразился скандал, влиятельная еврейская община Америки потребовала объяснений и пригласила в Нью-Йорк представителей новой латвийской власти и руководство еврейской общины Латвии для серьезного разговора. Мне предложили поехать в составе делегации. Было заманчиво посетить далекий мегаполис, о чем я ранее не смела и мечтать. Но я все же отказалась от поездки, так как хотела, чтобы этой темой вплотную занялись сами латыши, поняли ситуацию в мире и осознали собственную ответственность за политику своей новой власти. Я предложила вместо себя послать в Америку для объяснений депутата-латыша. Поехал депутат Ивар Силарс, который вернулся из поездки под большим впечатлением и вскоре стал первым послом Латвии в Израиле.

Признание Латвией Государства Израиль, с которым у СССР были прерваны дипломатические отношения, состоялось уже 29 августа 1991 года, и было одним из наших первых внешнеполитических актов. Еще в октябре 1989 года было учреждено общество "Латвия--Израиль" -- первое в СССР общество дружбы с Израилем. Я занималась организацией учредительной конференции, которая проходила в здании телецентра в Риге. Откликнулась широкая латышская общественность, многие известные деятели науки и культуры. Во главе общества стояли известный кинорежиссер Герц Франк и видный спортивный деятель Вилнис Балтиньш. Было положено начало контактов Латвии с Израилем, которые в дальнейшем расширились и крепли, обрели устойчивый характер. Выдающийся латвийский ученый академик Янис Страдинь посетил Израиль и был с почетом принят в институте имени Вейцмана, где работали многие его бывшие коллеги, эмигрировавшие в свое время из Советского Союза. По возвращению академик высказал пожелание, чтобы Верховный Совет Латвии принял специальный документ с осуждением антисемитизма и сам предложил его проект. Вдвоем с Итой Козакевич мы отредактировали этот проект, придав ему форму правового акта, и 19 сентября 1990 года Верховный Совет принял Декларацию об осуждении геноцида и антисемитизма и недопустимости его в Латвии. В ней было выражено глубокое сожаление по поводу того, что среди тех, кто содействовал нацистам в осуществлении террора против евреев, были и граждане Латвии; декларировалась нетерпимость к любым проявлениям антисемитизма и национальной дискриминации. Еврейское национальное меньшинство признавалось полноправной частью народа Латвийской Республики. Отмечались успехи Государства Израиль в возрождении экономики, культуры и науки, и выражалась надежда на развитие дальнейших всесторонних взаимных контактов. Декларация была принята без больших дискуссий, однако оказалась неприемлемой как для национал-радикалов, так и для части депутатов фракции "Равноправие". Из 201 депутата за нее проголосовало всего 101, двое открыто голосовали против, воздержался один. Остальные вообще уклонились от участия в голосовании.

В конце сентября 1990 года я впервые посетила Израиль. Я везла с собой принятую нами декларацию и письмо Анатолия Горбунова спикеру израильского парламента Дову Шиланскому с официальным приглашением посетить Латвию. В Иерусалиме я была любезно принята Шиланским и его супругой, познакомилась и побеседовала с Шимоном Пересом, посетила заседание израильского парламента -- кнессета. Мой приезд оказался событием, ведь я была еврейским депутатом государства, декларировавшего свою независимость и возрождавшегося на постсоветском пространстве. Меня интервьюировали журналисты, сообщения обо мне были опубликованы в ряде израильских газет. Особое гостеприимство мне оказала женская лейбористская организация "Наамат": состоялось множество интересных встреч с женщинами-лидерами Израиля, меня возили по стране, показывали сельские общины -- кибуцы, поселения друзов, совместные арабо-еврейские учебные заведения. Дов Шиланский принял приглашение Анатолия Горбунова, и уже 11 декабря 1990 года прибыл в Ригу, где ему был оказан достойный прием. Правда, в парламенте перед депутатами Шиланский не выступил, возможно, опасаясь осложнений с Москвой, которая в то время еще не признавала государственную независимость Латвии. Я потом неоднократно прилетала в Израиль на съезды евреев-депутатов со всего мира, встречалась с Шиланским, бывала у него дома. Родом из Литвы, он ребенком пережил ужасы Холокоста и чудом спасся, в Израиле стал юристом, волевым и мудрым политиком. Он был интересным собеседником, обаятельным человеком с большим чувством юмора. Дружеские отношения у меня сложились и с первым консулом Израиля в Латвии Горевым. Он был наслышан о моем отце, чтил его память, и с помощью Горева архив Макса Шац-Анина был переправлен в Национальную библиотеку Еврейского университета в Иерусалиме, в фондах которой он сейчас хранится. Во время моей работе в парламенте послами Государства Израиль в Латвии были значительные, интересные люди Това Герцль и Одед Бен-Гур. Они поддерживали со мной постоянный контакт, советовались по многим вопросам, налаживали хорошие отношения с латвийскими властями, с большим достоинством представляя свою страну.

Бывая в Израиле, я испытывала сложные чувства. Был трепет восторга, но была и горечь. Иерусалим был великолепен: огромная, залитая солнцем божественная длань, повернутая вверх, к ярко-синему небу. Вокруг были мои соплеменники евреи, свои среди своих, свободные от чувства собственной неполноценности, отчужденности и отторжения. Здесь по-особому расцвели красота еврейских женщин, сила и мощь молодых еврейских парней, все они были в полной гармонии с величественной природой Востока. Я ощущала гордость за страну, которую евреи сумели превратить из пустыни в цветущий сад, за их развитую индустрию, науку, культуру, за сказочно прекрасную современную архитектуру. Я думала и о том, что культура Израиля -- это новая культура еврейского народа, в корне отличающаяся от той, которую веками создавали евреи диаспоры, обогащаясь культурами других народов, среди которых жили, и обогащая всю мировую культуру и науку. Только в диаспоре могли появиться великие мыслители Спиноза и Эйнштейн, художник Левитан, поэты Гейне, Мандельштам и Пастернак... Но каждый раз при посещении этой страны во мне оживало чувство тревоги за ее будущее. Крохотная, расположенная на самом краю суши у Средиземного моря в непримиримо враждебном окружении многомиллионного арабского мира, эта страна столь уязвима, что остается лишь молиться и верить в то, что Божественное провидение на этот раз будет милостиво к ее народу, даст ему безграничную мудрость, выдержку и силу, чтобы устоять.

В Верховном Совете нас, евреев, было всего трое, и все мы были во фракции Народного фронта. В последующих двух составах парламента я была уже единственной еврейкой. Мне приходилось много выступать перед избирателями в больших аудиториях, иногда одной, иногда вместе с коллегами по партии, и настроение в зале не всегда была доброжелательное, обстановка бывала напряженная. Но при этом доминировали общие интересы, и я не опасалась проявлений антисемитизма, не ощущала его. Когда открыто, с чувством собственного достоинства чувствуешь себя еврейкой, осознавая свое положение в обществе, то и окружающие видят тебя именно так, и в душе не возникает повода для разлада. Так было и со мной. Особую доброжелательность, отчасти демонстративную, проявляли ко мне некоторые латышские эмигранты, видимо, понимая ценность моего участия во власти. Первый посол США в Латвии Интс Силиньш активно участвовал во всех мероприятиях, посвященных памяти жертв Холокоста, был дружески расположен ко мне, мы с ним часто беседовали. Я ощущала некоторую сдержанность со стороны части депутатов национального блока, но открытого проявления антисемитизма не было. Однако штатные пикетчики перед зданием Сейма, видимо нанятые этими депутатами, неизменно встречали и провожали меня злобными взглядами и даже осмеливались оскорблять. Переносить это бывало нелегко, но я пыталась игнорировать такие выходки. Я всегда помнила о том, как уважительно относятся ко мне незнакомые латыши, встречая на улицах, в общественных местах, в транспорте, -- меня узнают, приветливо здороваются, уступают место.

18 августа 1994 года я резко выступила с трибуны парламента против утверждения правительства Андрея Крастиньша -- одного из лидеров националистов. Одна мысль о том, что к власти придут люди, подобные Добелису и Табунсу, приводила меня в ужас. Меня тогда объял страх: что будет с Латвией, если к власти придет агрессивный национализм и будет диктовать политику всего государства. Мое выступление тогда вызвало большой шум, его опубликовали в газете "Лауку авизе" ("Сельская газета") под заголовком: "Не могу поддержать псевдодекларацию". Я указала на то, что предложенная радикалами правительственная декларация лжива и лицемерна, противоречит их принципиальным установкам, и является попыткой прийти к власти, скрывая свое истинное лицо. Я напомнила об их позиции в вопросе о гражданстве, предложение еще раз провести через проверку Департамента гражданства и миграции 700 тысяч неграждан, о сетованиях депутата Табунса по поводу того, что латыши живут во враждебном окружении инородцев. Я сравнила предложенную националистами декларацию с фальшивой "любезностью" переодетого волка из известной сказки о Красной Шапочке. В связи с этим сюжетом в газете радикалов "Национала неаткариба" ("Национальная независимость") был опубликован довольно издевательский юмористический текст с карикатурой на меня. Ничего явно оскорбительного в ней не было, разве что слишком длинным и крючковатым был изображен мой нос .

Правительство национал-радикалов большинством депутатов не было поддержано. При выходе из здания Сейма на меня обрушился град оскорблений пикетчиков, и я услышала слова: "Проклятая жидовка, убирайся в Израиль!" Я ответила им достаточно выразительным окололитературным словом, после чего они замолчали. Что было делать -- не дискуссии же мне разводить с людьми такого уровня... Более обидной для меня была последовавшая за этим инцидентом статья еврейского активиста Григория Биксона в одной из русских газет под названием "Прозрение после пощечины или последняя капля в чаше терпения?", содержавшая изрядную долю злорадства в мой адрес.

В политических кругах обо мне говорили как о политике-примирителе. Вероятно, так оно было. Но именно это давало мне право в решающие моменты высказаться очень резко и смело, я могла себе это позволить. Так, как я выступила тогда, во время правительственного кризиса против команды Крастиньша. Однако я действительно бывала достаточно терпима ко многому, что мне не нравилось тогда, и что у иных вызывало бурю негодования. В противном случае мне пришлось бы, игнорируя интересы своих избирателей, со скандалом уйти из политики и утратить всякую возможность в той или иной доступной мне степени влиять на ход событий. Это было не мое примирение с идейными противниками, а политическая толерантность, стремление понять и разобраться в событиях и в меру возможностей повлиять на общественное мнение. Толерантности надо было учиться, ибо в арсенале качеств, унаследованных от прошлой жизни, это качество отсутствовало. Я убеждена, что политики, способные разумно обеспечить реализацию каких-либо позитивных процессов, не вправе отказаться от своего участия в них и вынуждены считаться не только со своими эмоциями. Свобода слова -- она для всех свобода. К сожалению, и для сеятелей вражды тоже. Для прогресса в обществе необходима толерантность между участниками политического процесса, в противном случае мы будем топтаться на месте или регрессировать. Я считала чрезвычайно актуальной тему "Политика и толерантность в демократическом государстве". Это чрезвычайно трудная тема. Как объединить, например, осуждение преступлений обоих тоталитарных режимов - советского и нацистского - с поддержанием толерантности в обществе, которое этими режимами было расколото? Сейчас участниками политического процесса стали и те, кто, так или иначе, участвовал в поддержке этих режимов, и те, кто были его активные или пассивные противники, даже жертвы. В будущем эти события будут оценивать лишь ученые, и их работа будет носить спокойный академический характер. Но сегодня необходимо выработать толерантный подход к людям, обеспечивать их спокойное сосуществование, ибо без этого прогресс невозможен.

Еще 17 мая 1990 года, вскоре после принятия Декларации о восстановлении независимости, когда Латвия еще была в составе СССР, в советской газете для латышского зарубежья "Тевземес авизе" ("Отечественная газета"), курируемой органами госбезопасности, старый журналист Павел Дуцманис поместил хвалебный некролог об умершем на Западе, в Мюнстере, латышском историке Адольфе Шилде под заголовком Родина помнит". Дуцманис писал о том, что Шилде, как противник режима Карла Ульманиса, после переворота 15 мая 1934 года попал в тюрьму, а когда началась война, кратковременно подпал под влияние экстремистских идей, с которыми, однако, вскоре расстался. Некролог содержал апологетическую оценку послевоенной научной деятельности Шилде, характеризовал его как патриотическую личность, трудившуюся на благо своего народа, а также сожаление о том, что Шилде не успел вернуться на родину. Неизвестно, чем тогда руководствовался журналист Дуцманис, известный своими связями с КГБ, -- желанием выслужиться перед местными националистами или спровоцировать политический скандал. Скорее всего, он действовал по поручению своих прежних хозяев, спровоцировав дальнейшее развитие событий. Уже вскоре, 11 августа 1990 года, состоялась телевизионная передача, где был представлен положительный портрет историка Адольфа Шилде. А вслед за этим последовала и немедленная реакция "осведомленных людей", объявивших в печати, что Адольф Шилде уже с молодых лет был отъявленным фашистом, антисемитом-теоретиком с богатой нацистской биографией, а во время немецкой оккупации в Латвии уже с июля 1941 руководил специально созданным здесь "Институтом антисемитизма". Это был неслыханный по тем временам политический скандал. Уже 4 сентября 1990 года последовал телевизионный комментарий И. Дакшениекса "Еще раз о Шилде" с целью загладить досадную "ошибку". Я думаю, что это была не ошибка, а специальный, заранее спланированный политический заказ -- смесь невежества со злонамеренностью. К сожалению, эта " ошибка" имела свое продолжение: спустя несколько лет, в 1994 году, президент Латвии Гунтис Улманис преподносит в дар латвийским школьникам книги историка Адольфа Шилде "Первая республика" и "Именем мировой революции". Думаю, что президент был не в курсе прежнего скандала и ничего не знал о прошлой деятельности Шилде, так как еще младенцем перед войной был вывезен в Сибирь. Скорее всего, кто-то из его советников оказал ему медвежью услугу, подсунув именно эти книги. И снова разразился скандал. Известная деятельница Интерфронта Татьяна Жданок выступила в печати с паническим призывом: "Не давайте детям в руки книги Адольфа Шилде!". Сообщения о "нацистском" подарке президента появились и в зарубежной прессе ...

Я тогда опубликовала в газете "Диена" свою статью под названием "Поучимся толерантности":

"Сон в одну из январских ночей. Огромный костер, горят книги. На обложках читаю: Маркс, Ленин, Гитлер, Сталин и... Адольф Шилде. Целые связки исторических трудов А. Шилде. И картина, виденная мною вчера в "Панораме", -- наш президент распределяет эти книги среди школьников. Проснулась с тяжелым сердцем. Вроде бы радоваться нужно -- горели книги, написанные так называемыми "убийцами за письменным столом". Это -- с одной стороны. С другой: костер из книг -- аутодафе -- атрибутика мрачнейших времен. Сбросила с себя оковы подсознания и начала обдумывать события, под влиянием которых приснился этот сон.

Адольф Шилде бесспорно один из виднейших латышских историков в изгнании. Но в 1941 году, когда Латвию оккупировала фашистская Германия, он стал весьма активным коллаборационистом, идеологически обосновывал необходимость физического уничтожения евреев, во многих своих статьях, в основном в газете "Тевия" ("Отчизна"), выражал радость и даже ликование в связи с "решением еврейского вопроса в Латвии". Это было преступлением против латвийских евреев, но также и против Латвии и латышей, поскольку было направлено на приобщение латышей к страшным преступлениям гитлеризма. Самое печальное заключалось в том, что в известной степени Шилде это удалось, и еще сегодня активная роль известной части латышей в расстрелах евреев является не только объектом исследований историков, но и аргументом в дискуссиях политиков.

Как мне рассказывали люди из-за рубежа, которых я глубоко уважаю и которым верю, Шилде позднее, уже находясь в эмиграции, пересмотрел и даже осудил эти свои взгляды и идеи. Я не видела публикаций Шилде с переоценкой его прошлых взглядов но, допускаю, что это было так, в первую очередь, потому, что с крушением нацизма рухнули также нацистские идеологические постулаты. Каждый человек имеет право и даже обязан критически оценивать свое прошлое, делать ревизию своих взглядов и деятельности. И Шилде отнюдь не исключение. Таких примеров среди историков и политиков сегодня немало как в России, так и здесь, в Латвии.

В латышской эмиграции было и есть много историков: Андерсон, Дунсдорф, Дукатс, Билманис, Эзергайлис, Шилде, Германис -- всех фамилий не знаю. В качестве учебного пособия для школ была избрана книга Адольфа Шилде. Почему именно книга Шилде -- об этом знают специалисты в области образования. Возможно потому, что книга написана живо, популярно и доступно. Но те, кто принимали такое решение, зная о деятельности Шилде в период немецкой оккупации, по-моему, должны были учесть неизбежную негативную реакцию на это как со стороны еврейского населения, так и со стороны многих латышей, информированных о деятельности Шилде во время Второй мировой войны и считающих его деятельность преступной. Эта отрицательная реакция закономерна и совершенно правомерна, игнорировать эту отрицательную реакцию, делать вид, что ее нет, было бы большой ошибкой, подтверждением низкой культуры и отсутствия элементарной этики.

Один из журналистов спросил у меня, считаю ли я, что учебник по истории Шилде следует просто изъять. По-моему, изымать из обращения нельзя ни одну книгу. Критерием оценки любой книги по истории является ее содержание, изложение фактов, их отбор и анализ. Если эта книга Шилде соответствует критериям, предъявляемым современными учеными, если именно она признана лучшей и наиболее подходящей для латвийских школьников, мне нечего возразить. Однако в связи с этим мне хочется высказать свое пожелание воспитателям Латвии. Рассказывайте школьникам обо всех трагедиях оккупации, не скрывайте от них и прошлое Шилде. Учите их так, чтобы никогда больше не повторялось искаженное, одностороннее, некритическое восприятие мира, как это, к сожалению, было в течение предыдущих пятидесяти лет. В мире творились и, к сожалению, все еще творятся преступления. И существует неразрывная связь не только юридическая, но и этическая между Преступлением и Наказанием, это надо иметь в виду.

Необходимо задуматься над тем, как каждое наше слово отзовется в будущем. В 1941 году Шилде пребывал в эйфории коллаборационизма, не думая о будущем, о том, что это бросит тень на всю его дальнейшую жизнь и деятельность. Когда я слышу, что Латвия засорена "негражданами", что "пенсионеры неграждане съедают наши социальные пособия" или что "политически репрессированные неграждане получают блага, предназначенные для политически репрессированных граждан...", я спрашиваю: как это отзовется в будущем? Политический эгоцентризм неэтичен и неизбежно приведет к изоляции не только тех, кто его проповедовал, но и тех, кто не выступил против него. Это преступление против Латвии.

Изъятие книг ничего не даст. Нужно учиться толерантности! Где ее почерпнуть? Там же, в прошлом, наряду с Преступлением и Наказанием всегда существовала Толерантность -- умение выслушать и понять другого. В тяжелейших условиях: в лагерях смерти, в сибирской ссылке, в изгнании -- люди сохраняли толерантность. Еще в основной школе у меня была одноклассница Айна Розе, которая прошла все муки Сибири, ее отец -- известный книгоиздатель Янис Розе погиб в лагере. Айна Розе -- мученица и, вместе с тем, образец толерантности. Айна не исключение, она -- характерный образец человека, таких я часто встречаю в жизни, среди бывших ссыльных. Но среди политических крикунов я истинных мучеников не встречала.

Как во время немецкой оккупации в Латвии, так и в сибирских лагерях погибли мои родные и близкие -- это моя не утихающая боль. Но именно эта боль налагает на меня священную обязанность быть толерантной, не взывать лишь к мести и конфронтации. Я убеждена в том, что гарантом нашего общего будущего, нашего благополучия является именно толерантность".

Не только с трибуны парламента, но и в своих выступлениях в печати, а их было за эти годы не мало, я пыталась вычленить из явлений жизни и подчеркнуть то, что могло примирить и объединить латышей с нелатышами, граждан с негражданами. Ведь наличие общего интереса -- социального, экономического политического -- ключ к взаимопониманию и согласию в обществе. Возможно, мне не всегда удавалось достаточно убедительно изложить свою позицию. Ведь качество газетного интервью во многом зависит от того, кто из журналистов с тобой беседует, от степени психологического контакта с ним. Многие журналисты были падки до сенсационных, парадоксальных суждений. Я их не высказывала, не пыталась журналистам нравиться, не играла в значительность и поплатилась за это замалчиванием. Ключевых позиций во власти я не занимала, у меня не было особого стремления к публичности, поэтому журналистов, проявлявших интерес к моему мнению, было не много. К тому же стиль журналистской работы стремительно менялся, появлялись все новые политические заказчики, и это отражалось в прессе, на радио и телевидении.

Преодолевая некоторую сдержанность в отношении ко мне русской прессы, я не раз в острые моменты обращалась к русскоязычному населению, пытаясь объяснить, что мы живем в Латвии, на исторической земле латышей, и в этой истине нет ничего для нас обидного, несправедливого. Чтобы тебя понимали, надо понимать и других. " Хаос надо разгребать всем вместе" -- таков был заголовок моего интервью 10 января 1997 года в газете "Юрмала". Я призывала понять, наконец, что события сороковых годов ХХ века катастрофически нарушили естественное развитие Латвии -- независимого национального европейского государства. Путь к установлению нормального экономического, политического и национального баланса чрезвычайно сложен, и, чтобы пройти его мирным, цивилизованным путем, необходимы общие усилия -- настойчивые, конструктивные, заинтересованные. И трудно переоценить роль латвийской прессы, как латышской, так и русской, в достижении этой цели.

Особую остроту принимали требования властей изучать латышский язык. Применяемые при этом меры администрирования, контроля, принуждения вызывали протест, и это было понятно. Однако, следовало каким-то образом помочь преодолеть этнопсихологический барьер многих русскоязычных, упорно защищавших свое право не знать латышский язык. Многими латышами такое упорство воспринималось как наследие имперского мышления, связанного с негативным отношением к независимости Латвии. В моем же представлении изучить любой новый язык -- не затруднение, а обогащение, необходимы лишь желание, заинтересованность. Во многих еще жива ностальгия по прошлому, обида за то, что Латвия отделилась от империи и более не послушна России. Эти чувства и до сих пор используется политиками различных направлений в борьбе за власть. Однако нагнетанием социальной и национальной конфронтации добиться согласия невозможно, под каким бы соусом это ни подавалось. Сегодня Латвия являет собой мультикультурное государство, в котором не менее 44 процентов составляют нелатыши, и с этой реальностью необходимо считаться, формируя политический климат в стране. Осенью 1996 года по моей инициативе, поддержанной тогда и другими членами объединения "Латвийский путь", был выдвинут тезис о формировании в Латвии политической нации -- общности всех ее жителей, независимо от национальной принадлежности. Состоялось несколько конференций, однако вопрос этот в дальнейшем был спущен на тормозах...

Я вспоминаю свою работу в трех составах парламента, и перед моим мысленным взором проходят образы многих депутатов -- моих коллег. Прав был английский писатель и дипломат Сомерсет Моэм, когда писал: "Для управления страной требуется специфический талант, совершено не зависящий от общей талантливости... В демократическом обществе человек не может достичь власти, если не обладает даром слова, а дар слова, как известно, не часто сочетается с силой мышления". Талантливых политиков в те годы было чрезвычайно мало, а опытных, освоивших условия подлинной демократии, и вовсе не было. Были среди них, несомненно, люди добропорядочные и знающие, искренне и с полной отдачей стремившиеся в новых, необычных условиях добиться положительных сдвигов в жизни общества. Такие, например, как Валентина Зейле, Ивар Элертс, Георг Андреев, Эмерита Букеле, Талавс Юндзис, Анна Сейле, Андрис Томашун, Илма Бринке-Чепане, Янис Лагздиньш, Эдвин Киде, Гунтис Грубе, Ивар Крастиньш, Гиртс Кристовскис, Роланд Рикардс, Казимир Шпогис, Петерис Кейш, Янис Абеле и еще многие, которых я вспоминаю с теплом и благодарностью. Они всегда выступали продуманно и ответственно, много и упорно трудились.

Серьезным и разумным депутатом была Лариса Лавиня -- лидер фракции социалистов. Во многом я не могла с ней согласиться, однако ее смелые выступления против национал-радикалов вызывали уважение и даже восхищение. Чрезвычайно интересной была фигура молодого депутата-социалиста Модриса Луянса. Он впервые прославился тем, что еще 14 июня 1988 года на митинг у Дома политического просвещения, а затем и в других общественных местах вышел с плакатами, на которых были фотографии Сталина и Молотова и надпись "Проклятие убийцам народов!". На втором плакате был изображен бывший секретарь ЦК КПЛ Август Восс, а надпись "Нет прислужникам!" сопровождалась перечислением имен ряда партийных руководителей того времени. Последовал арест Луянса, громкий политический процесс и ... оправдательный приговор. Времена менялись, и уже в 1993 году бывший рабочий Модрис Луянс стал депутатом Сейма от социалистической партии. Он состоял в парламентской оппозиции, наши политические взгляды не совпадали, однако я всегда с наслаждением слушала его выступления -- остроумные, находчивые, порой бичующие, но всегда меткие и интересные. Однако такие ораторы, как Луянс, были редкими жемчужинами среди множества депутатов, часто и долго выступавших. Высокообразованные, обладавшие учеными степенями депутаты Сейма супруги Илга и Айвар Крейтусы обычно выступали как прокуроры, обвиняя большинство своих коллег во всевозможных прошлых и настоящих грехах. Особенно отличалась этим Илга -- превосходный историк и педагог. Невольно вспоминались слова Чехова о том, что женщина, увлеченная политикой, порой смахивает на бешеную канарейку... Андрей Пожарнов, по профессии врач, с симпатичной, располагающей внешностью был отчаянным национал-радикалом и проповедовал в своих речах патологическую ненависть к инородцам. Я не раз удивлялась тому, как незаурядный ум таких политиков, как Айгарс Иргенс, Марис Гринблатс, Роберт Зиле, совмещается с примитивизмом их агрессивных националистических партийных установок.

Уже в Верховном Совете были блестящие ораторы, говорившие много и впустую, для них трибуна была лишь средством привлечь внимание к собственной персоне. Анатолий Алексеев, несомненно, обладавший ораторским дарованием, непрерывно и по любому поводу бегал к микрофону и превращал парламент в некое подобие стадиона. В то время я удивлялась тому, что подобных людей избирают, отдавая им свои голоса. Среди почитателей Алексеева были, вероятно, и "болельщики", восхищавшиеся его "борьбой на ринге". Но я полагала, что большинство избирателей отдают свои голоса не за боксеров на ринге, а за своих достойных и вдумчивых представителей, призванных создавать законные гарантии их нормальной жизни. Ведь между атмосферой в парламенте и в жизни существует обратная связь. Скандальность депутата проецируется на избирателя, создает ненужный накал страстей и конфронтацию, противостояние в домах, на предприятиях, на улицах, происходит эскалация напряженности во всей стране. Алексеев, к сожалению, не был исключением, и в дальнейшем, уже в Сейме пятого созыва, а особенно шестого, число депутатов подобного типа сильно возросло. Особенно много их было в так называемом "национальном блоке", объединявшем депутатов нескольких фракций.

На Западе, чтобы быть избранным, попасть во власть, необходимо предварительно пройти немалый путь к известности и хорошей репутации. Причиной того, что у нас в парламент попадали скандальные пустомели, была полная неосведомленность и неопытность большей части избирателей. Этим пользовались недобросовестные политики, формируя свои партийные списки и проводя предвыборную агитацию. Некий Иоахим Зигерист, председатель праворадикальных германских консерваторов, которого перед этим в Германии приговорили к 18 месяцам тюремного заключения за разжигание межнациональной розни и расовой нетерпимости, был избран в латвийский Сейм пятого созыва по списку национал-радикалов, а затем, уже в ноябре 1994 года, создал здесь свою партию под названием "Для Лавтвии". Подданный Германии Зигерист оказался сыном латвийской гражданки, что дало ему право участвовать в выборах. Его щедрые денежные подачки и суповые кухни создали ему имидж благодетеля, защитника обездоленных. Откуда Зигерист брал для этого деньги, оставалось неизвестным. Его широкая и вполне профессиональная избирательная кампания, рассчитанная на неосведомленного и растерянного латышского избирателя, превратившаяся в некое подобие шок-шоу, стоила дорого. По всему городу им были расставлены щиты с устрашающими портретами Сталина, призванными вызвать отвращение избирателя к конкурирующим партиям.

В Сейм шестого созыва от партии Зигериста и по некоторым другим скороспелым новоиспеченным спискам прошло немало одиозных депутатов со своеобразными представлениями о здравом смысле. Они были чрезвычайно активны, их скандальные выступления подтверждали известную истину, что высокие социальные амбиции нередко связаны с психическими заболеваниями. Наиболее колоритными были депутаты Гундарс Валдманис и Андрис Рубинс. Их речи вызывали ощущение коллективного безумия. Им было абсолютно чуждо понятие о разумном и позитивном влиянии на общественное мнение, они думали лишь о том, чтобы на следующих выборах снова попасть в парламент. К счастью, это им не удавалось, однако они успели пагубно повлиять на отношение общества к депутатам вообще, способствовали отчуждению народа от власти, разочарованию в парламентарной демократии. К сожалению, практика заигрывания с потенциальными избирателями в той или иной степени присутствовала в деятельности подавляющего числа депутатов шестого Сейма. В период предвыборной борьбы с трибуны парламента все чаще звучали громкие обещания, и порой трудно было понять, что это -- наивность, переоценка своих сил или осознанный блеф. Вероятно, это было закономерным явлением, однако не совпадало с моими представлениями о задачах депутата.

Я весьма далека от идеализации своей роли в политическом процессе тех лет. Мне мешали многие мои прежние представления, мешал мой возраст. Однако на протяжении девяти лет в обстановке острой политической борьбы я в меру своих сил и способностей пыталась искать оптимально приемлемые пути для того, чтобы отстаивать те решения, которые считала справедливыми, юридически обоснованными. Мне казалось, что в противовес советской лжи, теперь в политике возможна честность. Удовлетворение от поддержки моих предложений и проектов сменялась горечью из-за их принципиального неприятия, из-за резких, неприязненных, порой даже враждебных возражений. За годы работы у меня так и не выработались свойственные многим опытным политикам рутинный подход и отсутствие подлинных, сильных эмоций. Работа в парламенте постоянно поддерживала во мне чувство колоссальной ответственности, с каждым годом нарастало ощущение невыполненного долга, боязни не справиться с огромным количеством информации. Я напряженно и много работала в комиссиях, активно выступала на заседаниях фракции, однако выход на парламентскую трибуну для меня с каждым днем становился все более трудным. Это было удивительно, ведь я всю свою жизнь была профессиональным судебным оратором, привычным к дискуссии, спору, к необходимости аргументировать свою позицию. Но здесь все было гораздо сложнее, особенно в последние годы моей работы. В Сейме пятого созыва работа политиков была более качественной, ответственной, в ней было больше здравого смысла. В шестом же Сейме с каждым днем нарастала лавина бессодержательных монологов. Мне для выступления был всегда необходим контакт с аудиторией, интерес слушателей. Здесь этого не было. Здесь начисто отсутствовал диалог, и депутаты, произнося свои нескончаемые монологи, слышали только себя. Среди них были и явно психопатические личности, фанатики, склонные к формированию "сверхценной" идеи, которая овладевала ими, подчиняя себе всю их жизнь. Для таких был характерен болезненный синдром лидера. Они нередко занимали высокие посты в своих партиях, попадали в состав правительства, внося деструктивный элемент в жизнь страны, провоцируя крупные политические скандалы, порой даже кризис власти.

В зале заседаний парламента явственно чувствовалось воздействие мощного отрицательного биополя, которому трудно было противостоять или оградить себя от него. Находясь в самом пекле абсурдных скандальных баталий, в условиях постоянного эмоционального стресса, я все больше стала ощущать душевный дискомфорт. К весне 1997 года у меня стало нарастать чувство постоянной тревоги, обострилось присущее мне еще со школьных лет состояние внезапного беспричинного беспокойства, даже страха. Я не могла сама справиться с этими болезненными ощущениями, уже не покидавшими меня, и вынуждена была обратиться за помощью к психотерапевту. Врач поставил диагноз: депрессия. Объяснил и причину этого состояния: утрата той большой цели, стремление к которой соответствовало моим личностным качествам и к достижению которой я на протяжении многих лет прилагала все свои усилия.

У меня сохранилась запись, сделанная мною в блокноте во время одного из заседаний Сейма:

"Чем объяснить полную потерю интереса к политическому процессу, что это -- собственная деградация, усталость? Все они непрерывно мелькают передо мной, говорят одно и то же в разных вариантах, им всем хочется высказаться, а мне -- больше нет. Ими движет желание быть замеченными -- это содержание их жизни. У меня же пропадает интерес к жизни вообще, постоянно клонит ко сну. Меня травмирует это окружение здоровых, молодых и энергичных циников, патологических болтунов, выступающих то в роли сказочных дураков, то людоедов. Они бегут к трибуне стремительно, с деловым видом, часто в рубашке без пиджака или в куртке с карманчиками, из которых торчат ручки, карандаши, очки, значки, платочки, ораторствуют -- кричат петушиными голосами или дудят басом. Порой это просто политическое хулиганство, наглость, бравада. Депутаты оппозиции хотят выговориться, попасть в центр внимания подачей бесчисленных запросов, вопросов, поправок к законопроектам. Но при этом происходит полная девальвация слова, понятия. Как сказал депутат Луянс депутату Табунсу: "Когда я вас слушаю, мне кажется, что это -- бредовый сон". Демократия и демагогия, демократия и психическое заболевание -- интересные темы для исследований..."

Меня все чаще и чаще стали посещать мысли об уходе из политики. Я не могла свыкнуться, смириться и с тем, что мораль в политике стала все больше отступать, и на первый план выдвигались мотивы личной выгоды, расчета и конкуренции. Политические партии стали формироваться, не имея единой, сознаваемой ее членами гуманной цели, и состояли из индивидуумов, фактически преследующих свой личный интерес. Они говорили о себе "мы", но это "мы" было чисто количественное, не скрепленное внутренним смыслом и готовое распасться в любой момент, если забрезжит другая, более заманчивая и вернее достижимая цель. Уже в шестом Сейме началась интенсивная беготня депутатов из одной фракции в другую, из партии в партию. Я убеждалась в том, что настоящих политиков чрезвычайно мало, что истинный политик -- это явление достаточно редкое. Политиками часто становятся люди, которым свойственен комплекс власти, но этот свой комплекс они не в состоянии воплотить в частной или в профессиональной жизни. Войдя во власть, они быстро утрачивают способность оглядеться вокруг, увидеть общую картину того, что при их участии и в результате их деятельности происходит в стране. Далеко не каждый способен посмотреть в глаза горькой правде...

16 апреля 1997 года я была приглашена в Яунелгаву, на родину моего отца, где состоялась выездная сессия Академии наук. Обсуждалась предстоящая административная реформа, проблемы развития этого края, именуемого Селией. Многие выступающие критиковали депутатов парламента, возмущались их поведением. Они отмечали все растущий разрыв между властью и народом, предупреждали, что это может привести к весьма печальным последствиям. Я сделала небольшой доклад об истории своих предков в этих местах, ответила на многие вопросы и напомнила присутствовавшим о том, что вызывающие их возмущение крикливые и сонные депутаты нами же, к сожалению, избраны ...

Не знаю, какое место среди политиков в представлении общества занимала я сама. Была официальная оценка моей деятельности: дважды, в 1995 и 1999 годах, я была удостоена ордена Трех Звезд, но я не обольщалась на этот счет -- видимо, так полагалось. В 1995 году перед выборами в Сейм газета "Лауку авизе" ("Сельская газета") провела среди своих читателей опрос, кого они хотят видеть в следующем составе парламента. Было заполнено 2800 анкет. Из 100 тогдашних депутатов Сейма я оказалась на двадцать седьмом месте, а среди депутатов своей фракции -- на шестом. В конце 1996 года популярная газета "Неаткарига авизе" ("Независимая газета") устроила общественное голосование за так называемый "парламент совести". Всего читателями было выдвинуто 515 кандидатов, в их числе была и я. Мое имя оказалось на 370-м месте, за меня было подано 1236 бюллетеней.

И все же я с каждым годом все явственнее осознавала, что время таких политиков, каким была я, закончилось. Политика -- это своего рода игра, и для того чтобы продолжать оставаться в ней, необходимы деньги, влиятельные связи, личная ловкость, душевная устойчивость и большое желание. Всего этого у меня не было. Многие из моих ближайших и верных единомышленников по фракции покинули ее. Особенно остро я ощущала отсутствие Айвара Эндзиньша, который ушел из парламента, так как был избран председателем Конституционного суда. Мне было одиноко и, вероятно там, в Сейме, я просто состарилась. Многие удивились тому, что в 1998 году я отказалась снова баллотироваться в Сейм. Ведь уйти из политики не легко, она действует, как наркотик: легко втянуться, но трудно отказаться. Человек, достигший определенной степени благоденствия и почета, удивительно быстро начинает считать этот уровень единственно возможным. Приобретенное им воспринимается как норма, а утраченное -- как катастрофа.

Мой уход из политики был обусловлен тем, что я все больше стала тяготиться своим положением. Популярность, узнаваемость, интерес окружающих льстили, однако я отдавала себе отчет в том, что люди часто стремятся к знакомству со мной лишь ради престижа, который создает это знакомство. Всевозможные дипломатические приемы, официальные встречи, которые поначалу были мне в новинку, стали со временем обязанностью, которой я тяготилась. За эти годы я растеряла немало прежних друзей. Меня травмировали неизбежно возникавшие в моем присутствии разговоры о политике, я чувствовала, что все жизненные проблемы и недовольство правительством ассоциируются со мной. Возможно, я была просто слаба для того, чтобы нести то бремя, которое постоянно накладывает участие в политике, и ощутила комфортное состояние освобождения, прилив жизненной радости, когда в ноябре 1998 года без всякого сожаления покинула сейм. Из политики я ушла в свою новую личную жизнь.

Летом 1999 года я была в последний раз приглашена на большой правительственный банкет по поводу инаугурации нового президента государства. Это был роскошный бал в Рундальском дворце, некогда принадлежавшем курляндским герцогам, на котором присутствовали знакомые все лица, весь "бомонд": политики, деятели культуры, дипломаты, новые богачи. Царило оживление, радостная приподнятость от ощущения своей почетной причастности к элите общества, к власти. Люди обычно небезразличны к тому, кто, как и в какой последовательности их приветствует, обращается к ним, замечает их. Я уже давно поняла, что отношение окружающих меняется в зависимости от твоего места в системе власти, и чаще всего симпатии вызываешь не столько ты сам, сколько занимаемое тобой положение. Мне всегда был чужд позорный дурман грошового тщеславия: назвали -- не назвали, назначили -- не назначили, позвали -- не позвали... Этот бал в Рундале стал для меня символическим завершающим событием, я спокойно прощалась с "бомондом", и на душе у меня было светло.

Мой уход из политики совпал с изменениями, которые произошли в сознании многих людей. Высокое вдохновение "песенной революции" конца восьмидесятых -- начала девяностых годов вскоре исчезло. Возникло недовольство, даже ненависть к власть имущим, начался раскол общества. То, что ранее спонтанно объединяло различных людей, была борьба против прежней системы, и в этой борьбе присутствовали духовность, даже молитвенность, высокая морально-этическая мотивация. Многим казалось, что уже завтра наступит иная, счастливая жизнь. Это был своего рода посткоммунистический миф, заблуждение -- достаточно разрушить плохую систему, чтобы жить стало лучше. Обстоятельства стали меняться: общее "против" пропало, общего "за" не получилось. Каждый оказался перед собственным выбором со своими собственными возможностями. Изменилась мотивация людей, в условиях свободного выбора и частной инициативы она дифференцировалась. Многие были растерянны, ощущали горькое разочарование во власти, в своих несбывшихся надеждах, наивных мечтах. Трудно было свыкнуться с мыслью о том, что теперь от власти ничего ждать не приходится и надо переходить к другому самоощущению -- всего ждать только от себя.

Прежде люди жили в условиях медленных и постепенных перемен. Крупные исторические и социальные сдвиги происходили на протяжении тысячелетий, столетий, десятилетий. Теперь же за время жизни одного поколения все стало меняться так быстро, что разум и душа человека за этим не успевали. Прежняя стабильность основывалась на чрезвычайно низких потребностях: жизнь на мизерную, но гарантированную зарплату, обладание скромным, но полагающимся тебе жильем -- все это обеспечивало возможность относительно беззаботного прозябания. Теперь людей старшего и среднего поколения беспокоит неуверенность в будущем. Итогами минувшего десятилетия разочарована и интеллигенция -- инициатор и застрельщик "песенной революции". Пошлость, которой в жизни хватало всегда, сейчас легализовалась, вылезла наружу и лезет в глаза, уши, отравляет сознание. В то же время, многие из тех, кто были всесильными вчера, остались всесильными и сегодня, определяют климат в обществе. Растерянность и разочарование людей, которые не в состоянии адаптироваться в новых условиях, в какой-то степени объясняют и неудачи в выборе ими своих представителей, парламентариев, политиков. Однако я продолжаю верить в то, что со временем многое измениться к лучшему. Нельзя недооценивать того, что мы, несомненно, приобрели за прошедшие годы: свободу духа и свободу слова, свободу мысли и передвижения, свободу творчества. Это -- наши главные достижения.

Уникальная фотография

Калейдоскоп моей памяти

Рута Марьяш

Глава десятая. У ВЛАСТИ

Содержание