Вбежала в мастерскую и обняла Джан расстроенная, запыхавшаяся Лада.
—    Джан, Джанумушка! Что делать? Большевики входят. Кирилл Константинович пошел записываться к немцам. В комиссии, знаешь, сидит Елисеев, наш сокол. Он прибежал к нам и надоумил: у меня какая-то троюродная бабушка была замужем за фон Зальцбахом — так на нее сослаться. И вообще всех берут... Ты что? Записалась уже? А что будет, если не успеем? Может быть, к тебе перебраться, отсюда ближе к пристани, в случае чего... если они войдут по Петербургскому шоссе, через Александровские ворота, то как раз нас отрежут... Подумай, Джан, в Германию!? Да мы ни в зуб ногой по-немецки — нет, мы должны непременно с тобой на одном пароходе, ты же языкатая...
Слова сыпались вперемешку со слезами, не задерживаясь в мокром платке.
В мастерской сегодня работал только один Терентьич по привычке, но с недоуменно поднятыми бровями и часто останавливаясь для перекура. Джан на вопрос, что ставить в муфель, только махнула рукой. До муфеля ли тут, когда все рушится... Вероника угрожающе размахивала руками под носом Кюммеля. Бей, забившись в угол дивана вместе с Л авриком, горячо обсуждал что-то. Маруся, не в силах утерпеть дома, переходила от одного к другому. Джан, впервые, кажется, за все существование мастерской, даже не застегнула накинутого поверх платья рабочего халата, курила одну за другой папиросы, чертила карандашом на деловом письме какие-то завитушки, вскакивала, садилась снова и говорила, говорила...
Дверь хлопала, люди входили и уходили, не здороваясь и не прощаясь, только спрашивая последнюю новость и сообщая свою. Трещал телефон. Купцы отменяли заказы, спрашивали, волновались. Только Берзинь — пожилой, солидный латыщ, владелец громадного магазина — прислал сына с успокоительным заявлением. Если мадам не собирается уезжать — заказ в силе, может быть даже с надбавкой.
Высокий, здоровый как дуб, молодой Берзинь, в форме, сидел верхом на стуле рядом с ней и угощал папиросами.
—Вот Керам-кундзе, — посмеиваясь говорил он, — что значит расчет. Хотел в Земледельческую академию в Митаве, и нарочно пошел заранее отбывать воинскую повинность, чтобы потом времени не терять. Вот и рассчитал. Теперь еще полтора года служить приклеили, может быть и вообще формы снимать не придется...
—    Akjūs. smuks karavīrs (1) /Ах, вы, боец-молодец (лат.). Кундзе - госпожа/, — качала головой Джан, улыбаясь веселыми голубыми глазами, — об орденах мечтаете уже? А мы что будем делать?
—    Да все это не так страшно, Керам-кундзе. Что вы, на самом деле собираетесь? Из нашей старой Риги?
Война — вообще мужское дело, и военный мундир сам по себе уже кажется какой-то защитой.
—    Ладушка, успокойся. Дядя Кир зайдет сюда? Я, пока что, никуда не думаю ехать. С какой стати? Но вам, конечно, нельзя оставаться... дядя Кир и большевики... Главное — не волнуйся. Успеете. Вот дядя Кир придет из комиссии, сядем и обсудим, что и как.
—    Боже мой! Боже мой, я так боюсь! — рыдала Лада, и Джан гладила ее по плечу.
—    Поздравьте, господа! — расшаркался вошедший полковник и молодцевато разгладил усы. — Герр капитан. Ихбина, дубина, полено, бревно, что немец скотина, все знают давно! Не «рунаю» больше ни по-латвиски, ни по-криевиски. Только дейч! Пароход «Санта-Роза» отходит 29 ноября. Пункт двенадцать часов Рига — пристань! Немецкая организация. Колоссаль! Могу затребовать себе лифт и упрятать в него весь мой домишко, с трубой вместе, если нашей обстановки не хватит. Бочку с огурцами, что Лада посолила, возьмем тоже с собой. Перестань реветь, фрау Кузнецофф! Между прочим, мне сказали, в случае чего — с чемоданом, женой и сыном, первым драпом в немецкую школу. Там забаррикадируемся, и нас вывезут дипломатической почтой. Не беспокойтесь, Джан. Даже если у вас еще бумаг не будет к тому времени, прихватим вас тоже. Какие там к черту бумаги! Вы же урожденная фон Грот. Вот только насчет волос сомневаюсь. Фюрер предпочитает блондинок. Но в мастерской краски на всю семью хватит. Итак, едем. Теперь надо с толком укладываться. Кроме воздуха, в милом фатерлянде все по карточкам. Ди Вахт ам Рейн! Дранг нах Берлин! Хайль Гитлер! Я кончил.
—    Господи, спяяяятил... — прошептала дрожащими губами Лада и разревелась окончательно.
—    Вообще немцев развелось в Риге видимо-невидимо, — не унимался полковник. — Но самая любопытная встреча у меня на Известковой штрассе. Идет навстречу в дым пьяный корнет фон Доорт в обнимку с кем-то из Драмы и во все горло — это средь бела дня! — орет: «Боже, царя храни!» Я ему говорю деликатно: заткнитесь, мол, корнет, а он сразу в позу: кто это, мол, мне, германскому подданному, может осмелиться запрещать петь Боже царя? Двадцать лет ждал этого момента. Пусть какой-нибудь «картибнек» сунется, — руки коротки, у меня билет на пароход. Так и пошел, плачет и поет. Нет, будь я царем... Надежда Николаевна, как это на немецком диалекте? Их бин ейн цар гевезен ворден зейн! Я все-таки еще помню кое-что из грамматики... Теперь серьезно: записались?
—    Нет, дядя Кир. И не знаю, пойдем ли. Конечно, если товарищи перейдут границу... Но бежать заранее, неизвестно на что...
—    В императорскую Германию я еще согласен был бы, — вмешивается Бей. — Но к этому ефрейтору... По-немецки я ни бум-бум, как и вы. Водки там настоящей тоже не делают... А в рейнвейне их много Рейна и мало вейна!
—    Кроме того: ведь это значит бежать, дядя Кир, и все бросить. Здесь я дома, у меня мастерская, налаженное дело. А может быть, нас займет та же Германия, по ходу войны, тогда и вы вернетесь. Или создадут из Балтики, для собственной же выгоды, вторую Швейцарию, международный буфер. Вот тогда мы расцветем! Торговля вовсю, центр шпионажа... ужасно интересно! Ходят еще усиленные слухи, что Балтийские государства присоединяются к Скандинавии, под шведский протектор. Тогда и я ура закричу.
—    Я, Надежда Николаевна, как офицер генерального штаба, ваших иллюзий разделять не могу, но и не возражаю. Только мне оставаться слишком опасно. Подставлять голову под первую большевистскую пулю, когда я еще, может быть, смогу принять участие в освобождении родины, — глупо. И это совет всем оратьям-соколам. А уж там — кто как знает. Екатерина Андреевна! Здравия желаю! Едете?
—    Пока что только провожаю, одного за другим. Просто слез не осталось. Нет, куда уж нам с Петром Федоровичем бежать, старикам. Вера Петровна с мужем разводится, слышали? До сих пор был русским
латышом, а теперь немец. Подумайте, она тут родилась и выросла, домик есть... а он сына требует. Скандал у них с утра до вечера.
—    В крайнем случае, Кирилл Константинович, — вмешивается Лаврик, выходя из муфельной, — ну, предположим, придут большевики. Хорошо, я понимаю: вы офицер, участник белой армии, для них неприемлем, как старый враг. Но позвольте — а я? Да я во время революции приготовишкой был! Мы даже не бежали фактически из России — а просто после войны вернулись на свою родину в Ригу. Мы —    коренные балтийцы. Предку моему, Франсуа де-Виеру, — служившему в войсках Карла Двенадцатого, была самим Петром возвращена шпага после Полтавского боя и даровано право вернуться в поместье в устье Двины. Родители мои никому ничего не сделали. Я художник, человек свободной профессии, вот теперь даже ремесло знаю. Не все же там социальные заказы. Видит Бог, я не большевик. Но в конце концов, партия, приходящая к власти, никакую революцию в белых перчатках не делает. А партия, правящая двадцать пять лет, это уже государство. Не одни же чекистские подвалы только. И все-таки свои, русские, что там ни говори. А вы думаете, что Гитлер вам все даром даст? Что же мне, за фюрера голову складывать? За Ульманиса я могу, это значит за Ригу, но голова и родина у меня одна. Нет, я своих стариков не брошу, как Боря Катков. Сам едет, а мать остается.
—    Вот в парижской «Иллюстрированной России», — грустно вставляет Джан, — в одном рождественском номере была статья. Сидит старик и вспоминает, и рассказывает своим сыновьям, которые уже в Париже родились, о сказочной стране — России, где даже извозчики говорили по-русски! Очень уж мне эта фраза врезалась. Мы вот тут сидим, бывает что и латышей поругиваем, — а ведь не понимаем, в сущности, какое счастье: ведь мы у себя дома! И в России, и не в Советской. Пусть теперь Рига другая, пусть масштабы не те. Но ведь живем неплохо, и дома. Извозчики, так по-русски предпочтительно изъясняются. А во Франции-Германии, везде, кроме Харбина, русский только эмигрант. Бесправное существование в чужой стране, оторванность, беспочвенность, туман. Многие устроились, но ведь не хлебом единым сыт человек. Да, может быть, хлеб вдвойне слаще, если его можно спросить в любой лавке по-русски, как у нас. Нет, я не упрекаю никого, но сама бежать не хочу! Политикой я до сих пор не интересовалась, но эти арийские теории — бред сумасшедшего ницшеанства, и нюрнбергские законы — просто позор. Да чем же они тогда лучше большевиков? Те расстреливали за белые руки, а эти за горбатые носы. Нет, такие вещи добром не кончаются. Сперва он евреев вне закона объявил, а потом ему еще какой-нибудь народ не понравится... Какая разница? Черт знает, что такое, а не двадцатый век!
—    Ух, расхорохорилась! Вот что значит — заразиться политикой! — встревает Кюммель, мирно жуя булку. — Но, между прочим, к вышесказанному оратором слегка присоединяюсь. Я, конечно, по мамаше удрать мог бы, но предатель рабочего класса у нас в Драме нашелся только один: твой любимчик, Джан, корнет знаменитый. Я его тоже видел: десять часов утра, а он — «лай-лай белый снег».
—    А барон Унгерн-Штернберг — не едет?
—    Куда там! Руками замахал. Какой он немец? Если бы его еще герр Кузнецофф или герр Калнынь звали, а то — Унгерн!
—    Джан, иди скорее записываться, я уже! — ворвалась Надя, потрясая каким-то билетиком. — Все, все там! Поедем вторым классом! Я сказала, что только в Берлин, и что я окончила здесь драматические курсы — ты подтвердишь, Кюммсльчик, — и меня сразу же направят, где фильмы. Я уже и паспорт сдала. Знаешь, наш группен- фюрер, — такой симпатичный молодой человек, и он говорит: «Вы, фрейлейн, будете скоро знаменитостью. Теперь из фильмы всех не- арийцев выкинули». Джан, а кто такие неарийцы? Это которые против большевиков?
Она услышала, наконец, тишину вокруг себя и остановилась, оглядываясь. Полковник ухмылялся в усы.
—    Пауза, — гробовым голосом возгласил Кюммель. — Надька, держись. Наделала делов! Дайте Джан воды — ей дурно!


Первая паника прошла, собирались спокойнее. Вероника смотрела на всех отсутствующим взглядом и в ответ на вопросы роняла из рук вещи. Надя то плакала и собиралась просить обратно свой паспорт, то мечтала о фильмовой карьере. Ладу Джан привела к себе, открыла все шкафы и сказала просто:
—    Бери, что нужно. Я потом всегда куплю...
Чемоданы в магазинах были раскуплены в первые же дни: не успевали заготавливать новых.
Дикие, суматошные дни. Разлука все еще казалась бессмысленной и ненужной. Знакомые каштаны шелестели, роняли лакированные блестящие орехи — как всегда. Как же так — а домика под каштанами не будет больше?
Полковник встретил Джан однажды у самых ворот.
—    Вот хорошо, что пришли. Как раз говорили о вас с профессором.
Джан удивленно подняла брови, но дядя Кир вел ее уже к калитке
сада, отгороженного от общего двора. Ах, это старик профессор и его розы...
Джан не была еще здесь и теперь вспомнила английскую книгу о девочке, попавшей в таинственный сад. Штамбовые розы были уже укутаны соломой, и около деревца стоял, чуть наклонив вбок седую бороду, в меховой шапке с наушниками и в валенках, профессор.
—    Почему вы раньше не пришли ко мне? — строго спросил он, вместо всяких приветствий. — Нехорошо заставлять старика долго ждать. Еще немного, и я бы рассердился. А почему? Потому что вспомнил, что всегда срезал розы для милой полковницы. Она же устроила мне билет в театр на вашу легенду. В театр! Согласитесь, коллега, то есть, простите, молодой человек, что легенда в театре, это... это... история вверх ногами? Удивляюсь, как могло вам прийти в голову такое безобразие. Кажется, я же и поставил вам кол на
очередном зачете. Нет? Не вам? Ну, кому-нибудь другому. Неважно. Кол за историю, заметьте, получить никогда не мешает. Не правда ли? Положа руку на сердце, согласитесь, что вы совершенно не знаете истории. Отвечайте.
—    Нет, не знаю, — немного испуганно вырвалось у совершенно обалдевшей Джан.
Полковник пробурчал что-то о складе и быстро скрылся.
—Идемте, — схватил ее за руку профессор, — идемте ко мне в кабинет. Говорить и думать лучше всего в кабинете. Или, конечно, в саду. Вот именно, когда я сажал этот куст, тут мне пришла в голову замечательная мысль: закончить вашей легендой мою книгу. Что вы скажете? Пожалуйста, сюда, здесь ступеньки, но вы не беспокойтесь о коврах. Я никогда не снимаю валенок. То есть иногда летом, но старики мерзнут, это в порядке вещей. Вы, наверно, курите, как вся молодежь. Курите, не стесняйтесь. Может быть, дым помогает вам думать и вспоминать тоже. Не правда ли? Я предпочитаю розы. О чем я говорил? Да, о книге. Книга, видите ли, почти готова. Я сразу пишу на трех языках — по-русски, немецки и английски. Хотел еще по- французски, но французы — не историки. Им не хватает медлительности, спокойствия. История — это гранит, мрамор. Или, что тоже нельзя забывать, — песня. Вы не находите? У меня своя точка зрения, я ее объяснял уже не раз. Существует два рода истории. Одна пылится на полках, и ею интересуются в торжественных случаях, или только такие книжные черви, как например профессора. Очень, очень жаль. Люди, безусловно, происходят от обезьяны, потому что думают всегда вверх ногами. Вместо того, чтобы узнать, что такое жизнь в самом начале, они преспокойно вступают в нее, нахальные невежды, повторяют для себя все ошибки тысячелетий и потом, извольте радоваться, хватают себя за волосы именно тогда, когда этих волос на голове уже нет. I wonder! Я говорю о другом виде истории. О песне. О поэтическом творчестве. О той истории, которая продолжает жить наглядно, так сказать. Она, тем не менее, в загоне у книжной. Да, один-два анекдота, легенды, кое-где, петитом в виде примечания на весь толстый том. А том в тысячу страниц вы, во-первых, не прочитаете, а во-вторых, даже если прочтете, то забудете, но эти строчки петитом запомните на всю жизнь. Ну, скажите, что бы вы знали сейчас о Фридрихе Барбароссе, если бы не его тысячелетний сон? Вы схватили мою мысль? Разумеется. Да, я профессор истории, имею смелость защищать свое собственное мнение. Легенда, поэтическая фиоритура, художественный арабеск так же важны, как факт. Не менее, если не более. Молчите, я знаю, что вы собираетесь возразить. История не считается ни с чем. Во-пер- вых. А во-вторых, что такое факт? «Событие, имеющее место во времени». Туманно, как Млечный путь. Имеющее место во времени! Событие! Смешно. Я, именно, пишу историю Риги. То есть я написал еще кое-что, но в узких специальных рамках. Не советую вам писать сочинений, годных только для того, чтобы получить гонорис кауза Кембриджского университета. Но это пустяки. Я не патриот, но родившись в городе, являющемся историческим перекрестком Запада с Востоком, да еще в такой жемчужине, как Рига, было бы странно изучать историю другого. У каждого из нас соль Балтийского моря как бы в крови, вы не находите? Так вот: я не особенно люблю ходить по улицам, особенно в последние годы. Почему? Потому что слишком много вижу, и это просто мешает ходить. Как будто попадаешь в какой-то вихрь беспрерывно опадающих листьев, или кто-нибудь крутит с дьявольской быстротой ручку этого мерзкого изобретения, апофеоза ярмарочной безвкусицы, апогея пошлости, синема. «Киношка», — заявил мне однажды один студент, представьте. Киношка! Эрзац искусства. Да так вот, если все вдруг крутится, летит и останавливается вдруг, внезапно, на самом неожиданном месте. С поднятой ногой, скажем? Или когда у розы осыпаются лепестки, и один из них повисает в воздухе, плывет, почти останавливается. Вот факт, видите ли, что рыцарь фон Лорингхофен проезжал у крепостной стены Риги. Бесспорный факт. Но когда я вижу, как он едет, шагом, и его конь спокойно переступает через стенки звенящего трамвая, то позвольте: трамвай, по-вашему, тоже факт? Имеющий место во времени? В этом-то и избитые прописи: «камни говорят». Разумеется, они говорят, только их надо слышать. Слуха у меня нет. Слух — дело поэтов, потому что они ищут звук. Я вижу. Прежде всего, например, я вижу, какие у вас глаза. Немножко запылились, но это ничего, вы еще чересчур молоды, потом прояснитесь. Но с такими глазами, как у вас, коллега, можно многое увидеть. Иначе, разве вы могли бы, как это было у вас сказано: «Последние корабли!» Конечно, я помню. Только суть, но остальное вы мне дадите. Суть в книге. Параллели истории и легенды. Историю, да простят мне боги, историю, ха-ха, я засунул, вот именно, в петит. В примечания! Но остальное я собрал все. Да, на это ушли годы. Я ездил по старинным имениям и замкам, рылся в архивах и прочел все в подлинниках на девяти языках, которые я знаю. Конечно, отбор необходим, многие легенды повторяются, но ваша, заметьте, последняя. Она чересчур симптоматична. Вы, конечно, считаете ее собственной фантазией? Прискорбное заблуждение. Нет, дорогой коллега, легенда о последних кораблях могла зародиться только именно здесь, у подножия этих башен, в тени этих парусов на пристани, под аккорды этого ветра, который сейчас стучится в окно. Поэтому я и считаю ее достойным концом, завершением моей книги. Понятно, надеюсь?
Профессор топал валенками по толстому ковру, взмахивал бородой и внезапно останавливался, гневно взглядывая на Джан, как будто обвиняя ее в скачках собственных слов и мыслей.
Переход от сумасшедшего дня, забитого чемоданами, мастерской, разговорами, страхами, прорезанного прощанием, проткнутого разлукой, — в профессорский кабинет, к профессору, с его розами, книгами и «Кораблями» — был настолько ошеломителен, что даже не удивил. Росло еще не совсем ясное сознание, что обычные масштабы рамок перестали «иметь место во времени», и впечатления, вкрапливаемые до сих пор отдельными блестками в жизнь, теперь обрушились каскадом, размахивались громадным маятником качелей, на которых замирало сердце, и иногда хотелось зажмурить глаза — и проснуться.
Последние корабли...
Это было уже сказано. Когда-то…