Вот медленно, поскрипывая валенками, позванивая бубенцами санок, шурша золотыми и серебряными звездами, подходит Рождество. Рождество в Балтике самый большой праздник, улыбчивый. Рождество в Старой Риге — стоит пережить!
Начинается с «адвентов». За месяц уже в витринах цветочных магазинов, на базаре, на углах у торговок появляются венки из темной зимней зелени. Подснежная брусника, шишки и дымчатая голубизна калифорнийской ели. Венки перевиты лентами, и в них воткнуты четыре нарядные свечи. Их вешают под лампой или кладут на середину стола. В первое из четырех воскресений, оставшихся до Рождества, зажигается одна свеча, потом прибавляются остальные. Это — предвозвестники елки.
К середине декабря на Эспланаде, на Марсовом поле, позади коричневого византийского собора в голубоватых куполах, уже утоптаны дорожки и по ночам горят костры в елочном лесу. Вокруг всего поля тянется лес елок, на крестах или просто в сугробах, и по ночам сторожа греются у костров, над оранжевыми искрами топорщатся ушастые шапки.
Поперек поля выстроились веселые ларьки благотворительного базара. Все эти елочные украшения, яблоки и свечи можно купить в любом магазине. Но на базаре надо непременно побывать.
Под народные песенки, марши и вальсы — все на один разъезженный, вроде рубленой капусты, темп — крутится и звенит карусель с гривастыми крутобокими лошадьми, пышными лебедями и крохотными автомобильчиками. В двух-трех ларьках идет лотерея. Мальчики толпятся у тира. Елочные игрушки сверкают, как ювелирные витрины, и свечи, свечи! Витые, гладкие, белые, цветные...
В конце ряда ларек, слышный уже издалека особенно вкусным на морозе запахом сладкого, чуть подгоревшего масла: пекутся вафли и тут же набиваются взбитыми сливками, по десять сантимов штука.
Нет ничего вкуснее поджаристых, хрустящих, тающих во рту вафель на рождественском базаре! В Риге строго соблюдаются приличия, и не принято есть на улице — разве только мальчишкам, но для вафель снимаются и варежки, и лайковые, замшевые перчатки, горячие вафли греют озябшие на морозе руки. На всех лицах немного смущенная веселая улыбка: ничего не поделаешь — рождественский базар!
В первой неделе декабря готовы уже все витрины. Нет ни одной, хоть с кастрюльками или чулками, где бы не было вокруг подмерзающего стекла снежной рамки из ваты и шишек. В колониальных — на мешках с мукой, среди изюма и компота, усаживаются седобородые гномики и подмигивают прохожим. В каждом магазине горит нарядная елка, и картонные деды-морозы в шелковых и бархатных шубйх предлагают товар. В кондитерских марципановые мухоморы, боровички и пряники: толстые, с прослойкой, орешками, с миндалиной — знаменитые рижские пфефферкухен: из медового жирного теста с корицей, гвоздикой и сладким перцем. И огромные пряничные сердца, нарядные, как куклы, в сахарных фестонах и со сказочными картинками.
Солидные фирмы устраивают специальные витрины, щеголяют выдумкой. На стеклянном льду скользят парочками куклы в народных костюмах, в заснеженном лесу стоит домик со светящимися алыми окнами, и мимо них катит на санках с бубенцами старый гном. У Фирске и Лейдтке — старинный магазин игрушек — громадная витрина железной дороги. У Герке — какая рукодельница не знает Герке?
—    стильные ампирные куклы, в кринолинах и буклях, жеманно пьют кофе за нарядным столом. И еще и еще... А уж в конфетных магазинах так просто рябит в глазах! Шоколадные фигурки в станиолевой бумаге — и хвостатые бахромчатые конфеты бесчисленных сортов.
В крупных фирмах взяты дополнительные служащие. Все, от директора до рабочего, получают наградные. В третий адвент — «золотое воскресенье» — магазины открыты с утра до вечера и во многих не протолкаться. Все улицы полны народом с пакетами в цветной бумаге, с елочками и нарядными ленточками. Рига в эти веселые предпраздничные дни — картинка из роскошно сделанной сказки. Неровные булыжники старинных улочек, плесень и летняя пыль застланы снегом. Башни, тяжелые арки ворот, карнизы домов разрисованы белым, на широком асфальте новых улиц уютно звенят санки, и огни повсюду, огни.
И один только шаг с нарядной, брызжущей огнями Известковой в хитроумный клубок Резничной, Королевской, Грешной улиц, в нетронутое средневековье Конвента Святого Духа у Иоганнес-кирхи, со сводами ворот шириною с дом, с каменными голубями на вытертых столетьями стенах — в завороженную тишину, зовущую и шепчущую... Вот скрипнул о чем-то позолоченный крендель булочной у ворот, и замигал старый фонарь.
Везде — сказки, потому что это — Рига под Рождество, и в ней не может быть иначе.


Траур в семье Грушевских продолжался недолго. Смерть Елизаветы Михайловны сразу по получении так давно жданного наследства казалась трагической насмешкой. Но настоящего горя она не могла вызвать. Пустоты после ее смерти не образовалось: все только тесней
сплотились вокруг Джан, считая ее, без всяких рассуждений, главой семьи.
Сразу же после похорон начались поиски дома. Решение было принято еще до того, как Джан взошла на крыльцо; достаточно было уже тихой улицы, выходящей от Мельничной к Выгонной дамбе, калитки в каменной стене в большой запущенный двор, поросший бурьяном, и дорожки с тремя облетающими кустами. Дом стоял в глубине, бледно-зеленый, с облупившейся краской, выступом подъезда в цветных стеклах. Громадная липа почти закрывала сучьями прогнившую баллюстраду маленького балкона, выходящего на крышу подъезда широким полукругом.
Пятна от картин и мебели на обоях, потрескавшиеся печки, довольно крутая деревянная лестница, загибавшаяся из передней наверх в мезонин, большая несуразная кухня, выходившая на другой двор, поменьше, с зеленой живой изгородью — производили довольно убогое впечатление. Но дом был уютен. Модная комфортабельная вилла была бы меньше по душе Джан. Все готово, предусмотрено, и нет ни одной щелочки для собственного творчества, от чего любые стены оживают и говорят. А здесь...
Внизу было шесть комнат и одна маленькая. Наверху мезонин. Достаточно.
Стояла уже середина октября, и с ремонтом надо было торопиться. Следующие три недели все валились с ног и проклинали выдумку Джан. Получив наследство, можно было бы взять маляров! Но Джан была неумолима. Платить другим за то, что можно сделать самим, — значит выбрасывать деньги на улицу. На эти деньги лучше купить у Вагнера кустов: ягодных', сирени, жасмина и посадить перед домом, чтобы двор не выглядел пустырем. Да и деревьев прихватить.
К ноябрю, к Дню всех душ, когда на рижских кладбищах зажигают на могилах свечи перед цветами и венками и туманы шелестят совсем уж облетевшей листвой, — в серенький, грустный и мягкий день все утряслось, высохло, установилось, и полковник с Ладой, Эль и Екатерина Андреевна были приглашены на пельмени. Пельмени на такую семейку приготовить нелегко, но теперь у них наконец была помощница — Маруся.
Вопрос о прислуге был сложным. Неизвестно, как приживется в доме чужой человек, и хочется, чтобы он был своим...
—    Меня зовут Мария Ивановна, но это так ужасно, что, пожалуйста, зовите меня, как и все, Марусей, — заявила маленькая худенькая блондинка с локонами, в шляпке с вуалью и в стареньком, но изящном пальто. Ей было сильно за тридцать, и она походила на потрепанную куколку или взъерошенную пичужку с чуть выцветшими глазами институтки и усталым ртом. Трогательно и — показалось — не так уж безнадежно. Джан решила попробовать.
Маруся сразу освоилась и понравилась всем. Катышка одобряла ее Институтское, хоть и приторное немного, «обожание» Джан. Бей и Кюммель очень быстро выяснили, что Маруся совсем не прочь приложиться к рюмочке и вообще очень компанейская. Вероника и Эль первый раз в жизни сошлись во мнениях: именно такой дуры>и не хватало еще для полной коллекции уродов! Но все согласились в одном: работала она не дожидаясь указки, распевая романсы и поспевая повсюду.
—    Место очень удобное, — одобрил полковник. — Центр в двух шагах, мастерская рядом, а вместе с тем отсюда ничего не видно: забор, деревья. Сирень еще вырастет. И для конспиративной квартиры хорошо! Калитка с одной улицы, а выход из кухни на другую, да так запрятан, что я не сразу нашел бы.
—    Вечно ты, Кир, несуразное городишь. Для чего Джан или Бею конспиративная квартира нужна?
—    Никогда, мать моя, нельзя знать, что пригодится, а на что наплевать, — внушительно отвечал полковник. — Я, как старый контрразведчик, сразу вижу, что к чему.
Действительно, в мезонине было второе окно, выходившее на крышу над кухней, и Инночка уже лазила вверх и вниз.
—    Устроились вы хорошо, — продолжал полковник. — Но, насколько я знаю Надежду Николаевну, разве она успокоится? Рождество еще...
—    Сразу видно, Кирилл Константинович, с каким почтением Джан относится к вам, — вмешалась Эль. — Даже ее Рождество затронули, и она не фырчит, как кошка. В семье Тугановских это культ и священнодействие. У всех людей просто: поставили елку, повесили побрякушки, зажгли свечи. Подарили ребятам, чтобы ломали и рвали. А у нее...
—    А у меня сказка входит в дом и ворожит во всех углах. И так и должно быть. Если бы люди побольше думали о таких вещах, то жить было бы действительно радостней и веселей.


После школы Инночка отправлялась с этой осени в балетную школу. Да, у Инночки были и способности и неудержимое стремление не только танцевать и кувыркаться, но и с очень серьезным видом терпеливо проделывать упражнения. Небольшая светлая комната была теперь в ее полном распоряжении. Детская вышла игрушкой.
—    Великий человек на малые дела! — поддразнивал Джан Бей, и это было так.
У Бея было теперь ателье с тахтой, на которой он спал — кровати Джан изгнала из употребления. Пресловутый серебряный самовар чувствовал себя очень уютно в столовой с камином и огромным семейным диваном из двух матрасов углом. У каждой сестры было по
комнате, где они могли применять свои способности. Маруся устроила себе «будуар» на кухне и не могла налюбоваться на пуфы с оборками, хотя Джан качала только головой. Сама Джан поместилась в мезонине, «чтобы мне никто не мешал». Мешали, конечно, все. Столовая и мезонин были сборными пунктами.
Но, Боже, какое счастье! Впервые за столько лет не таскаться с кастрюльками! Можно было обедать каждый день за настоящим круглым столом, по-человечески! Чаю в мастерской пили меньше, но «салон» существовал по-прежнему.
Перед Рождеством самый главный вопрос — подарки. Начались шушуканья. Уменье дарить — талант, определяемый сердечностью и способностью понимать других.
Семейный совет происходил в вечер второго адвента перед камином. На решетке стоял горшок, и в нем пеклись яблоки. Надя тыкала в них вилкой, чтобы поскорей, а сестры сидели на диване, держа наготове блюдечки с сахаром. Свет не зажигался.
—    В сущности, что тут особенного? — сказала расчувствовавшаяся Вероника. — И домов таких в Риге много, и людей богаче нас сколько угодно, и вечер мерзкий, не то туман, не то дождь. Так что же? Или потому, что мы столько нуждались и теперь радуемся каждому пустяку, или Джан, действительно, умеет ворожить. Поет все кругом!
—    Душа поет, вот что, — отозвалась из полутьмы Джан.
Подарки распределялись дружно — отсутствующим. Но когда яблоки были съедены, Катышка хитро прищурила глаз и таинственно зашептала за спиной отошедшей Джан:
—    После ужина приходите ко мне.
Катышка придумала общий подарок, и никто не ожидал от нее такой прыти, хотя о долголетней мечте Джан знали все. В рижских антикварных магазинах было несколько красивых вещей, которые выставлялись годами, но их почему-то никто не покупал. Так было и с этой жемчужиной. Громадная, сантиметра в три, неправильной формы груша в овале из мелких бриллиантов. Футляр переходил из рук в руки и все с гордостью любовались: вот какой подарок получит Джан — за все эти годы!
Поющим было это Рождество. Сугробы наконец выпавшего снега улеглись на дворе, бубенчики зазвенели на улицах, и зеленый деревянный дом звенел и пел всеми окнами.
За день до Сочельника Джан закрыла мастерскую. В доме и без того царили чистота и блеск, но без праздничной уборки нет настроения: чистили.
Пфефферкухены Джан решила печь сама — сколько хватит рук. Ореховое печенье, маковая вертута, неизбежные пироги с мясом, с капустой, с рыбой. Мятные пряники. Кутья. Окорок телятины, вареная ветчина, гусь, поросенок, закуски, традиционные щи из кислой капу
сты с лососиной, свиной холодец, рыбное заливное, королевский пирог. На кухне месится, толчется, шипит и булькает. И пахнет. Бей просовывает в кухню голову и руку, чтобы ухватить что-нибудь и стащить вкусное. Не забыли ли винегрет приготовить? Но навстречу сразу град вопросов:
—    Бей, цветы заказаны? Бей, как с елкой? Бей...


Утром Джан просыпается и сквозь закрытые еще веки видит: Сочельник сегодня... День как на заказ: мягкое небо, снег. Завтрак постный. Обеда не полагается вовсе — до звезды не едят. Бей с Лавриком втаскивают раскидистую елку в свободный угол столовой. Сразу пахнет снегом, смолой. Елка в доме!
Джан любит пестроту. Картонажи, цветные шары, мандарины, золоченые орехи, стеклянные и ватные мухоморы, шишки. Все забрасывается золотым и серебряным дождем, ватой-снегом. Крест заложен мхом, с одной стороны пряничный домик с бабой-ягой, с другой — гном среди пряничных мухоморов и боровиков, посредине ясли и пастухи с волхвами. Это новость, католический обычай, и строгая в этом отношении Вероника посматривает косо, но Джан — язычница, ей все равно, лишь бы сказка.
Есть еще елки. Две втыкают в сугробы у крыльца, на них тоже звезда на верхушке и дождь. Маленькая совсем наряжается для середины стола, который раздвинут и покрыт рождественской скатертью
—    вышила Джан, наконец, свои шишки и свечи разноцветными шелками на бледно-зеленом фоне.
От цветов уже запах по всему дому. Сирень и ландыши, мятные пряники и пфефферкухены, хвоя и лаванда — это запах Рождества.
Уже темнеет. Джан насыпает щедрой рукой в блюдо пряники всех . сортов, орехи, конфеты! Блюда разносятся по комнатам — строгий { наказ ничего не есть! Но строгий голос Джан никого не пугает... Громадное пряничное сердце, величиной с колесо, вешается на елку. Вот уж от него ни кусочка никому до самого Крещенья! Рождественский пирог убран цукатами не так красиво, как в кондитерской, но ; выглядит аппетитно, и вокруг него Джан обводит зубцы золотой , короны, зашпиливая булавкой.
—    В этот Сочельник в королевский пирог запечен настоящий золотой, — заявляет она. — Да, пятирублевая монетка!
—    Я хочу золотой, я хочу! — прыгает Надя, как маленькая.
—    А я поковыряю и вытащу, — хитро подмигивает Бей, и хотя никто не решается на такую наглость, но интерес сильно повышен.
—    Свечи еще в подсвечники, — устало вздыхает Катышка. — Джан, а елка для птиц?
—    Да, Юль-то! Скандинавский Юль! Снопа у нас, как всегда, нет, ;
просто воткнем ветку в крышу, или на балконе можно — и насыплем крупы.
—    Я об этом подумал — купил овса на форштадте! — кричит Бей из соседней комнаты.
На балконе сыплют, расчистив снег, угощенье птицам, Катышка обходит весь дом с коробкой толстых цветных свеч с нарядными золотыми арабесками и распределяет их по подсвечникам. Темно уже, давно горят лампы, но сегодня, по обычаю, ни ставен, ни штор нельзя закрывать — может быть, какой-нибудь случайный гость придет на огонек.
—    Господа, если мы не оденемся сейчас, то опоздаем в церковь!
Вот тоже один из волнующих моментов. Джан одевает Инночку и
сажает ее как куклу на диван.
—    Подумай о самом хорошем и посмотри на небо...
Наверху Джан прилегла на тахту, но сразу вскакивает. Забыла! Надо разложить повсюду приготовленные журналы и сказки, развернуть на самых красивых картинках. И на почетном месте алая с золотом книжечка — «Рождественская песнь» Диккенса. Вот теперь комната приобретает нужный тон. Джан ложится снова на пять минут, чтобы выкурить папиросу, и улыбается в полусвет. Сине-белое окно на балконе, переплет сучьев, как аллея к Белому дому, и в нем будет такой же Сочельник, еще лучше.
Джан одевается, тщательно «делает» лицо. Платье уже разложено Марусей — давно мечтала о таком. Серебристо-дымчатый пан стелется по полу. Жаль, к нему нечего надеть. Жемчужина пропала — купил кто-то... а серьги — будут еще. Но, может быть, тогда они не доставят столько радости, сколько дали бы теперь? — холодком заползает мысль. Наследство запоздало... но она добилась всего сама и гордится, счастлива, да. Джан отходит от зеркала.
На полке у тахты, в хвойных ветках, запутался тонкий стеклянный кораблик и звенит, поблескивая перламутром. Корабли, Джан! Джан поворачивается к углу, где перед иконой мягко и ровно горит лампадка, и крестится широко:
«Господи, благодарю Тебя за все! Сохрани, Господи, счастье дому!»


Торжественная служба в соборе. При выходе на паперть широкие аллеи бульвара, черно-белые на синем, прояснившемся небе, с легким пухом изредка падающих неизвестно откуда снежинок, кажутся особенными и новыми. Во всех домах вспыхивают мягкими искрами окна: зажигают елки.
Перед закрытыми кинематографами и ресторанами — елки. У ног полицейского, регулирующего движение, — елочка и груда пакетов, подарки автомобилистов: новый, сразу подхваченный Ригой обычай.
И над всем городом — торжественный, гулкий перезвон церковных колоколен.
Бимм... бамм... бомм!
В передней на вешалке висят уже чужие пальто. Румяный Петел, широко улыбаясь, целует руки сестрам, «совсем как большдй» — улыбается про себя Джан. Двери в столовую закрыты. Джан с Беем зажигают первую свечу от лампадки, и елка вспыхивает с таким великолепием, что все, войдя, дружно ахают и, спохватившись, поют тропарь. Под елкой навалены большие и маленькие пакеты, с записочками — кому. Инночка еле развертывает самый большой — двухэтажный кукольный дом... И чего только нет! Не просто купленная вещь, а облюбовано, хитро выспрошено, чтобы мечта, желанное — на вот, получай, под елкой! На полу уже обрывки бумаги, но остался еще большой пакет. Это для Джан. До сих пор она стоит в стороне, любуясь другими. Теперь приходится разворачивать самой. Каравелла. С Мадонной и крестом на поставленных парусах: старинный кораблик, вырезан из дерева и раскрашен. Какая прелесть!
—    Корабли должны быть с грузом, — многозначительно замечает Бей, когда Джан собирается уже, налюбовавшись, поставить корабль на буфет пока.
Еще? Да, в каравелле маленький пакетик, она не заметила сразу. Джан разворачивает папиросную бумагу, и футляр чуть не падает у нее из рук. Ее жемчужина!
... Хорошо, когда в Сочельник кто-нибудь не может сразу сказать слова от радости, а остальные смотрят на него сияющими глазами. Вот тогда деды Морозы и заглядывают в окно и кивают головой, а какой-нибудь гном непременно раскачивает колокольчик на еловой ветке, он звенит: а мы знали, а мы знали, динь-динь!
Лаврик является сияющий, с гитарой, шутками и поцелуями, ест все сразу и не даст Джан покоя, пока она не берется за золоченый нож. Надя включает радио, и комната наполняется хоралами и перезвонами колоколов. Внимание! Кто будет королем?
Джан, стоя, пересчитывает всех за столом. Пирог надо разрезать на столько кусков, сколько человек в доме, и еще один лишний — для случайного гостя или для нищего. Каждый получает свой — и смотрит.
—    У меня! У меня золотой! Я король! — неистово кричит Лаврик, и Джан надевает ему на голову золотую корону и приседает в придворном реверансе до полу, картинно раскинув складки платья.
—    Да здравствует его величество святочный король!
—    И теперь все должны исполнять мои желания — правда? А первое из них — пьем на брудершафт, Джанум!
Потом был глинтвейн и рождественские «заедки» — удачно напомнил хорошее русское слово Петел, на самом деле не испортивший вечера. Слушали радио, играли на гитаре, читали стихи и сказки. В два часа ночи уже, решив, что больше случайного гостя не может быть, положили на поднос оставшийся кусочек пирога, закуску, вино — и пошли торжественной процессией искать нищего. Но не было ни одного. Долго смеялись и бродили, пока не отыскали, наконец, ночного сторожа и не угостили его.
Потом была еще целая неделя святок, с поздним вставанием, долгими посиделками по вечерам. Приходили гости, ряженые. Были и совсем тихие часы тоже, когда можно было слушать, как идет снег, и смотреть в окно на его круженье. Да, это было замечательное Рождество, и все так радовались, что наконец провели чудесно праздник — предвестник многих других.
И никто не знал, что это был последний такой праздник в Старой Риге.


Синее мартовское небо уронило в корзины цветочных торговок крохотные фиалки и такие же лиловато-синие пролески. От круглых темных листьев, обрамлявших букетики, пахло прошлогодней листвой и только что оттаявшим лесом. На набережной серые, изрытые льдины громоздились вокруг розовых гранитных быков. Под мостами шуршала и булькала серо-желтая, мутная вода.
На гладких, вымытых мостовых по-весеннему звонко цокали копыта лошадей, веселым звоном ржали трамваи, мокрые сучья деревьев задумывались уже в аллеях мечтательной, чуть зеленоватой дымкой, и совсем свежевымытое бурями небо то примеряло днем накрахмаленные переднички, то вечерами вливалось в улицы прозрачной акварельной синевой синих мартовских сумерек, звенящих медленным и гулким звоном Великого поста.
Вот ухнула византийская медь собора на Эспланаде. Выше тоном вторит зеленоватый ампир Александро-Невской. Совсем издалека откликнулись, заглушаемые вокзалом, голубоватые купола Никольской.
Слышен еще низкий гул белого Ивановского собора на форштадте, но в самый город он не долетает, как и грустный кладбищенский звон Покровской, совсем в другом конце, и еще дальше — позеленевшие колокола замшелой деревянной звонницы, спрятанной в сиреневых кустах Троице-Сергиевского монастыря. Кирпичная ограда растянулась широким поясом вдоль громадного сада, высоких белых стен собора, вдоль двухэтажных деревянных домов с кельями, приютом, школой и узорчатым резным крыльцом «зимней» домашней церкви. Перед воротами в ограде — ниша, около горящей свечи монахиня продает букетики вербы с ангельскими розовыми головками. Может быть, кажется так, но нигде нет красивее и пушистее вербы, чем в монастыре, и Вербная всенощная в церкви, темной то ли от потемневшей резьбы, толи от черных фигур монахинь, молитвенна по-особому.
Монахиня у входа кланяется знакомым, провожает всю семью на
почетное место, около игуменьи. Джан посматривает сбоку на красивое строгое лицо старой княжны. Какая драма заставила ее отказаться от жизни? Она была в ее покоях. Блестящие зеленые листья цветов в кадках, натертые полы в цветных дорожках половиков, запах воска, кипариса и еще чего-то неуловимо монастырского. Маленький^ обособленный от всего мирок, тихий остров на окраине города. Монастырь очень беден и прост, и всего-то в нем несколько старушек, которые возятся с детьми в монастырском приюте. И мягкий покой... Смогу ли я дойти до такой внутренней тишины? — думает Джан, вспоминая, как в детстве мечтала пойти в монастырь. Сейчас, пока занимаешься муравьиным делом, лепишь что-то по кусочкам, — тишины нет. Ну а потом, когда будет построен дом, вся семья устроена, и река в своих берегах?
Громадная, как куст, охапка вербы в свежей липовой кадке золотится перед иконостасом, как свеча. Огоньки растекаются из церкви по синим садовым дорожкам, и Катышка смущенно, застенчиво и счастливо улыбается над своей свечой заботливо поддерживающему ее под локоть Лаврику.


Все приготовления к свадьбе взяла на себя Екатерина Андреевна. Лаврик с Беем послушно раскапывали двор. Джан завела себе огородный календарь и надеется, что из ее «кукишей» выйдет что-нибудь.
«Природа и люди!» — заявил по этому случаю Кюммель, напившись на этот раз на мусорной куче и, размахивая бутылкой, срезал все луковые перья, добросовестно выставившиеся из грядок. Джан гонялась за ним с граблями, чуть не плача. Ее лук? Ее первый собственный лук!..
Бей, подбивший Кюммеля на пробу лука, обещал ей завтра же купить на базаре совсем большой и всунуть в грядки — о, о, негодяи! Лаврик хохотал так, что уселся в тачку с навозом, вымазав себе брюки, и только появление Екатерины Андреевны утихомирило бурю.
Мазурки пекли в четверг. Джан работала до удара колокола к первому Евангелию. Все двенадцать простоять трудно, шли к половине, с заготовленными цветными фонариками. Соборный хор и так был хорошим, а «Разбойника», одну из самых любимых молитв Джан, пели оперные солисты.
Замечательная картина, когда с высокой паперти в синюю мглу улиц рассыпаются цепочки мигающих фонариков и свеч и ветер чуть' колышет их, как подвески ожерелья. Дома зажигаются заправленные лампадки, и Светлый Праздник встает у порога. К вечеру стол заваливается яйцами, и все красят.
Пасхальные витрины в Риге не менее нарядны, чем на Рождество. Везде зелень, цыплята, зайцы и яйца, яйца... от крохотных в гнездышках, в наперсток величиной, до полуметровых — из шоколада. Яйца с
игрушками, с конфетами, литые из марципана, с начинкой, в блестящих бумажках, с громадными бантами, с букетами искусно сделанной крохотной вербочки.
Джан ездила на шоколадную фабрику, и при ней в большое яйцо из шоколадных фигурных цепочек положили комок в голубой папиросной бумаге, перед тем как заклеить половинки. Яйцо обвязано голубой лентой, и сверху веточка вербы. Это Катышке — свадебный пасхальный подарок. В голубой бумаге чернобурка — реванш за жемчужину!
В субботу утром приносят бабу из кондитерской.
—    Большая, прямо до потолка! — врывается Инночка к Джан; та еще курит, проснувшись в постели. Потом тащат цветы — ах, эти пасхальные торжественные гиацинты, со своими сладкими колокольчиками, тюльпаны и еще цветы, названия которых почему-то никак нельзя запомнить, так и называют «пасхальные» — малиновые, розовые, синие — ромашки.
Пора убирать стол. На голубом шелковом полотне вышиты вербы и нежные веточки березы в сережках. Посредине Джан ставит огромное яйцо, сплетенное из вербы, — все утро трудилась над ним и колола пальцы о проволоку. Зато барашки один к одному, серебряными лентами, а внутри яйца алеют тюльпаны — красота!
В больших расписных ковшах яйца горкой, ветчинный окорок надо утыкать гвоздикой,”— и как хорош этот обычай в цветочных магазинах: все цветы не в горшках, а в белых и зеленых гипсовых яйцах. Пасхи из форм вынуть к вечеру, их недолго убирать цветными сахарными яичками. Маруся постаралась облить куличи глазурью, чтобы свисала каплями, покартинней, и в два кулича втыкаются розовые бумажные розы — обычай.
Начинается одеванье. Джан настаивает к Пасхе на сарафанах.
—    Сразу весна вошла в комнату, — улыбается Екатерина Андреевна. Она уже сидит в^толовой на диване с мужем.
—    И всем дамам, начиная с моей, сарафаны к лицу, — мягко замечает Петр Федорович, поглаживая бородку и любуясь Инночкой, выделывающей вокруг стола па в алом, как мак, сарафанчике.
—    Если бы я была царем, — говорит Джан, с наслаждением укладываясь в кресло и закуривая папиросу, — то я бы издала закон: при дворе, на всех официальных праздниках, дамы благоволят носить сарафаны. То же и с верхним платьем. Как красива и удобна поддевка с цепочкой! Пусть приучаются к вышивкам, а современные женщины иголки в руках держать не умеют. Мужчинам боярских костюмов не наденешь, но что-то вроде — можно, и форму в виде кафтанов; и поддевки и косоворотки куда нарядней и удобней, чем пиджаки с галстуками. А то все нивелируется в общую серенькую массу.
—    По-моему, уже пора собираться в церковь, — ворчит Бей, — а
то договоримся еще до того, чтобы лаптем щи хлебать. А в чем зло? В стиле!
Хороша заутреня в соборе. На площади, окаймленной липами, на широком бульваре — сплошь громадная, темная, как небо, и такая же тихая толпа. Вспыхивающие свечи. Сияющая фигура митрополита в крестном ходе. Ряды скаутов и соколов держатся за руки по обеим сторонам прохода. На молчащей колокольне черная фигура монашенки со свечой перегибается вниз, чтобы не пропустить, чтобы с первым шагом митрополита на паперть, с крестом, поднятым для растворения чугунного кружева дверей, ударил первый, самый большой колокол низким басистым гулом. Вот он сорвался и поплыл в темную синь, и только слышно, как дрожат еще медные волны, и старческий, истомленный долгими службами, но внятный голос произносит заповедные, ликующие слова:
—    Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, яко тает воск от лица огня!
В темном до сих пор соборе вспыхивают разом люстры, высоко над куполом загораются кресты, огнем обливаются купола. Митрополит оборачивается с крестом к площади:
—    Христос Воскресе!
И дружно, трехкратной, раскатистой волной, в уличную синь, раскалывая тишину, ахает толпа:
—    Воистину!
—    Христос Воскресе! Христос Воскресе! — наперебой, весело и шумно трезвонит колокольня, и через бульвары и парки, старый и новый город, с предместий и кладбищ несется ответный перезвон: Христос Воскресе!
Так было.


В домике под каштанами тепло от весеннего играющего солнца, окна раскрыты, и Лада разрешает курить. Полковник в парадной сокольской форме очень внушителен и помолодел, Лада постукивает каблучками красных сапожек, сличает свои рукава с рубашками сестер — чьи наряднее?
—    Куличи твои, во всяком случае, вкуснее, — решает спор Джан. — И как ты их только делаешь?
—    Вот в этом доме сразу видно, откуда пошла есть русская земля, — замечает Лаврик. — У нас, дядя Кир, Бей перед заутреней поднимал пальбу и крики насчет сарафанов. А вы сами, когда будете царем, всю армию в стрелецкие кафтаны оденете.
—    Стрелецкие кафтаны для гвардии хороши, но в одном вы ошибаетесь, — благодушно заявляет полковник, — армии я бы в них не одел, по той простой причине, что армии я бы не завел вообще.
—    Как так? — Лаврик с Беем даже поперхнулись одновременно. — И это вы, офицер до мозга костей!
—    Именно поэтому, и притом генерального штаба. Война была еще приемлема, когда рыцари и витязи кулачным боем дрались. А вы себе представляете будущую войну? Вот в газете печатался роман: «Бомбы над Прагой». Автор в четыре дня разбомбил и заморозил сжатым или жидким там воздухом целый город. Фантазия. Но наука — не фантазия. Я уже говорил, что многие формулы следовало бы сжечь, а если их будут изобретать и дальше — повесить авторов, в назидание потомству. В четыре дня — маловато, но в сорок налетов сотрут с лица земли любой город. При этом, заметьте, каждый вопит изо всех сил, что он хочет только мира — и готовит бомбы. А вот будь я царем, я бы не сказал, а сделал, и не стал бы дожидаться и уговаривать соседа; просто заявил бы на весь мир: вот я, Кирилл Первый, не хочу войны. Ни с кем. И в знак того — оставляю для личной охраны и представительства гвардейский корпус, для порядка — полицейский, а для контрабандистов — пограничный. И все. Все пушки и вообще оружие идет на переплавку. Воинская повинность отменяется. Броненосцы и подводные лодки переделываются на что-нибудь полезное. Авиацию тоже — только для транспорта и почты. Но зато: ввожу контроль рождаемости и прошу соседей сделать то же самое. Половину же тех средств — половину только! — которые шли раньше на армию, употребляю на исполинские работы, чтобы при помощи их превратить ненаселенные области в плодотворные и вместе с тем занять людей.
—    Кирилл Константинович, ты бы хоть ради праздника свою политику бросил! Гости разбегутся!
—    Какая же тут политика, матушка? Политика — вещь грязная и ненадежная. А тут чистая царская воля. Царя, прежде всего, купить нечем. Власть у него есть, и заботится он на многие годы вперед, для детей и внуков, а не хапает поскорей, пока мандат есть. Вот в чем разница.
—    Дядя Кир — мудрец, — покачивает головой Бей. — Только большевики Беломорский канал уже построили, и рабоче-крестьянскую армию они тоже выдумали, так что торопитесь, полковник, чтобы царю тоже что-нибудь осталось.


На Красную Горку расцвела первая черемуха, и волнующий весенним призывом, сладкий этот запах, нежный и нарядный, как боярышня, запомнила Катышка как день своей свадьбы. Венчались, по ее настоянию, очень скромно.
В теплый, зеленеющий уже чуть, апрельский вечер отправили молодых на вокзал к взморскому поезду. Накануне в снятой даче Маруся приготовила все, и там Катышку ожидали всякие сюрпризы. В весенней дымке уже, казалось, лиловела сирень, и сладким медом разливалась липа. Лето шло неслышно.
Последнее.