Первые русские писатели-классики, посетившие территорию Латвии в конце XVIII - начале XIX века - Державин, Радищев, Фонвизин, Карамзин, Греч, Булгарин, Жуковский, Кюхельбекер - общались в Остзейском крае преимущественно с привилегированными немецкими кругами. Коренное латышское население привлекало их внимание как что-то новое, необычное, своеобразное. О наличии же в крае русских жителей, в том числе и старообрядцев или раскольников, как их именовали в официальных документах, ни в письмах этих писателей, ни в их воспоминаниях и художественных произведениях ничего отыскать нам не удалось.
Честь введения остзейского староверия в русскую литературу принадлежит будущему декабристу Александру Бестужеву- Марлинскому. В 1821 году его полк стоял в 35 верстах от Режицы в имении Зеленполь Андрупенской волости Краславского района. Бестужев был поражен тяжелым положением крестьян-латышей и русских старообрядцев (по его терминологии «раскольников- филипонов»): «Жаль видеть господских крестьян, латышей и частию русских, - писал он 2 июля родным, - ни на одном нет лица человеческого - бледны, худы, измучены. Многие в целую неделю получают от господ полгарца ячменю на человека. Можете представить их положение». В то же время Бестужев замечает: «Впрочем, надобно сказать, русские живут стократно лучше других, и в здешних местах при озерах даже богато, даже роскошно. Презрение к пьянству тому виной» (1). Обратим внимание на слова «при озерах»: крестьяне-старообрядцы славились как заправские рыболовы.
Свои наблюдения 20-х годов XIX века писатель ретроспективно проецирует в повести «Наезды» за ІбІЗ год, заменяя соответственно
понятие «раскольники-филипоны» на «беглые русские». Подъезжая к Люцинскому замку, главный герой повести, князь Серебряный, замечает: «В иных наши русские избы с узорными полотнами по кровле и высокими деревянными трубами в прорезе». Такими Бестужев видел эти избы в 1821 году. В 1б13-м вряд ли можно было говорить о трубах.
Спутник князя в повести поясняет: «Здесь есть и беглые русские, которыми в особенности заселены пограничья». Обличие крестьян (в повести не уточняется их национальность), их тяжелое экономическое положение также напоминает строки из бестужевского письма: «На истощенном лице (крестьянина. - Б. И.) написана была жалкая простота. Белый изношенный балахон прикрывал тело». Но в дальнейшем изложение приобретает необычное звучание, отличающееся от того, о чем говорил Бестужев в письме. Спутник князя сравнивает положение крестьян России и в Польских Инфлянтах: мужичок в России «не продается наряду с баранами и, дождавшись Юрьева дня - поклон, да и вон от злого боярина». Здесь Бестужев обнаруживает непонимание исторических реалий. Да и слова княжьего спутника не могут не вызвать недоумения: «А здесь холопа и человеком не считают; его же грабят, да его же и в грязь топчут» (2). Остается непонятным, почему же в 1613 году русские крестьяне бежали от хорошей жизни к плохой.
Эстафету Бестужева-Марлинского, его интерес к Ливонии, к Остзейскому краю перенял Иван Лажечников - Витебский вице- губернатор, в 1853 году неоднократно по долгу службы посещавший Двинск - Динабург.
К теме старообрядцев писатель возвращается в своих романах неоднократно. Но верную реалистическую их характеристику он дает лишь в романе «Внучка панцирного боярина» из времен польского восстания в тех же Польских Инфлянтах или позднее - в Витебской губернии.
Прежде всего, следует отметить нравственно-бытовую характеристику латгальских старообрядцев: «Народ трезвый, фанатически преданный своей вере». В сноске автор эту фразу комментирует следующим образом: «Я сам слышал в 1853 году от одного из Платеров, что из всех крестьян самые трезвые, трудолюбивые, исправные». Примечательно также определение политической функции латгальских старообрядцев: «раскольники - стража русского духа в здешнем краю, она охраняет его от полонизма» (3).
Старообрядцы времен польских восстаний доказали правомерность этого замечания Ивана Лажечникова.
В бестужевских традициях рассказывает Лажечников и об экономическом положении, на этот раз, правда, только разорившихся помещиков: «Крестьяне ели хлеб из мякины пополам с корою дерев и мхом», и далее: «большая часть холопов, старики, женщины, дети - это бродящие по земле тени. Глядя на них, сердце замирало». Этим тяжелым экономическим положением писатель объясняет и то удивительное обстоятельство, что в польский повстанческий «жонд» поступали и старообрядческие юноши. «Некоторые отчаянные парни из-за хлеба и вина и напуганные панами, что всех холостых русских заберут в казаки, очертя голову поступали в жонд» (4).
Вторая половина XIX века, первые десятилетия XX ознаменовались усилением удельного веса в русской литературе темы «Остзейские старообрядцы». Теперь наряду с латгальскими староверами внимание известных русских писателей и журналистов привлекают и рижские их собратья по вере.
Новую эпоху в ознакомлении русской читающей публики с верованиями, обрядностью, повседневным жизненным бытом русских людей, в XVII веке переселившихся в Польские Инфлянты и восточную часть герцогства Курляндского, начал Николай Лесков. В 1863 году он по поручению Министерства просвещения отправлен был в Ригу для изучения практики старообрядческой школы, слава которой давно дошла до Петербурга и возбуждала в столичных старообрядцах большой интерес, даже зависть. Веским командировочным удостоверением служил кусок синей бумаги, в которую то ли заворачивали сахарные головы, то ли вырванную из конторской книги, на котором мелом было начертано: «Сему верь. - С.Т.». Этот документ раскрыл перед Лесковым сердца рижских старообрядцев и двери их домов. Он стал постоянным жителем гостеприимного дома купца Тузова по Московской улице, 45 (дом снесен, но сохранилась фотография). Здесь постоянными гостями были старообрядческие старцы, которые много рассказали писателю и о догматах, и об обрядах, и о повседневном быте, и о невзгодах рижских людей «древлего благочестия». Здесь же по их инициативе Лесковым был организован диспут староверских старцев с лютеранским «старчиком» о вере и путях спасения души.
Начиная с того же 1863 года в столичных и рижских газетах («Биржевые ведомости» и «Рижский вестник»), журналах («Библиотека для чтения», «Исторический вестник»), а также отдельными изданиями (некоторые с грифом «секретно») появляются статьи и очерки самого различного содержания - от официальных донесений правительству («О раскольниках г. Риги, преимущественно в отношении к школе». Спб., 1863) и зарисовок сиюминутных впечатлений и наблюдений («С людьми древлего благочестия», 1863; «Иродова работа», 1882) до глубоких исторических исследований («Русские деятели в Остзейском крае», 1883) и богословских трактатов («Благословенный брак», 1885).
Представленные Лесковым соображения о необходимости разрешить рижским старообрядцам организовать свою конфессиональную школу не нашли поддержки в Петербурге. Однако рижские власти сделали из рекомендаций писателя иные выводы. Гребенщиковская школа в 1873 году начала нормально функционировать. По этому поводу И.Н.Заволоко писал: «Старообрядчество благоговейно чтит память о Лескове, который оказал неоценимую услугу рижскому старообрядчеству» (5). Что касается литературного достоинства публицистических произведений писателя, то высокого художественного мастерства достигают ХХѴ-ХХѴІ главы его пространного исследования «Русские деятели в Остзейском крае».
Мастерски, на уровне лучших своих художественных произведений повествует Лесков о двух рижских старцах, которые, купив сообща изданную в Петербурге книгу «Кожанчика» (так любовно называли издателя Кожанчикова рижские староверы) «История выговской старообрядческой пустыни...», как свидетельствует писатель, «напитались благоуханием «благоповедных повестей» несказанно. Души их порою так переполнялись фимиамом выговских чудес, что оба старца приходили ко мне выпустить излишки своих восторгов, то есть «выславиться». Пили, у меня мой чай «из своего стекла», и рассказывали, и вдохновлялись, вскакивали, и опять садились и книгу передо мною клали, по старому фасону «желтым воском измечену», и тыкали в нее пальцами, и прочитывали вслух, «како, где и кокими стезями богоявися Господь верным своим».
Наблюдения Лескова над жизнью рижских старообрядцев приводят его к широким философским обобщениям: «...когда такое вдохновение действует в русском раскольнике, он, в своем роде, - заглядение для художника и поучение для исторического писателя» (6).
Совсем в других - трагических - тонах выдержана статья Лескова «Иродова работа» - о насильственном миропомазании староверских детей - приобщении к православию и сдаче в кантонисты.
Одним из богословских вопросов, которым особенно интересовался Лесков, были различия между федосеевским и поморским согласием, особенно в отношениях тех и других к браку и семейной жизни. По мнению Лескова, различия эти у рижских старообрядцев были недостаточно четко разграничены и осознаны.
Эта богословская проблема заинтересовала и Петра Боборыкина. Во время своих посещений Риги и Рижского взморья в 80-90-х годах писатель пристально изучал эти проблемы, общаясь с рижскими старообрядцами. На страницах романа «Обмирщение» (1904 г.) он познакомил читателей с попечителем Гребенщиковской школы и богадельни, влиятельным рижским фабрикантом (в романе названным Артусовым), с педагогами этой школы Кораблевым, Первоторовым, Ляновым, рижским литератором Дубровским, которые на первых страницах романа обсуждают вышеназванную богословскую проблему, чтобы не было расхождения в информации, которую они сообщат приезжему из Петербурга известному русскому романисту (имеется в виду Боборыкин).
В III главе романа читателя привлекают детальные зарисовки рижской Гребенщиковской общины, в первую очередь самого молитвенного дома и его посетителей: «Огромный иконостас - весь в темных иконах, в золоченых и серебряных ризах - шел вплоть до потолка, приставленный плотно в дальней стене этой величавой и богатой хоромины, разделенной внизу низковатой перегородкой на две неравных половины. Вдоль иконостаса поднимался помост, где стояли тяжелые подсвечники с пудовыми свечами и несколько аналоев. Справа и слева - около клиросов - по креслу для наставников».
Далее рассказывается о духовенстве: «Службу вел старший наставник, худощавый старичок в темном кафтане - вроде подрясника. В кафтанах были и все певчие - большой хор из рослых, плечистых мужчин с несколькими подростками в кафтанчиках».
Среди подобных описаний встречаем и весьма необычные детали: «...мальчики помельче - и внизу, и на хорах - неслышно скользили по рядам молящихся и быстро спускали на пол «подручники», - когда надо класть поклоны, и убирали их тотчас после того. У некоторых молящихся, в русской одежде, кожаные «лестовки» были в левой руке, и когда не полагается креститься или класть поклоны - они стояли истово, руки крест накрест на груди, так чтобы справа выпадала лестовка, которую держала сложенная обычным приемом левая рука» (7).
Особенно подробно описывается женский состав молящихся: «Тут были женщины всякого звания и возраста - от простых мещанок, солдаток, торговок до именитых купчих первой гильдии, воспитанных по-немецки, даже говорящих с резким иностранным акцентом. Щеголихи стояли больше впереди. Их платья и мантильи пестрели всякими цветами, иные с длинными тренами и в дорогих мантильях; но все в платках на голове. Этот головной убор требуется для присутствия на службе, как признак «древлего благочестия». «Платки всякие - и бумажные, и шерстяные, и шелковые всяких цветов. Но следовало бы им, по старому обычаю, быть белыми или черными. Некоторые богатые богомолки и покрываются белыми шелковыми или крепоновыми платками; которые помоднее - носят небольших размеров, почти платочки».
Далее писатель приводит целый ряд черт, неопровержимо свидетельствующих об «обмирщении» рижских старообрядцев. Это - появление на мужской половине и на хорах «немецкого» платья. И сведения о том, что рижские барышни «почитывают светские книжки», «любят общество», «водят знакомство с разным народом», «ходят в театр, танцуют». Гребенщиковская учительница Любовь Денисовна «знает очень хорошо по-немецки, может читать французские романы и даже поет романсы» (8).
Страницы романа наглядно знакомят нас с религиозной практикой и бытом рижских староверов начала века.
Жизнь латгальских старообрядцев конца XIX - начала XX века находим в художественных зарисовках режицкого уроженца Юрия Тынянова. Его воспоминания относятся к 90-м годам прошлого века: «В староверском скиту тек по желтым пескам ручей, звонили в било (колокола были запрещены). Там ходили высокие русские люди XVII века, похожие на суриковских стрельцов. Старики носили длинные кафтаны, широкополые шляпы».
Писатель вспоминает «этих высоких людей» на ярмарках «и их жен в фиолетовых, синих, красных, желтых, бархатных шубках. Снег горел от шуб. Все женщины казались толстыми, головы не по телам малыми».
«Люди уходили из скита в город - печниками, малярами, плотниками. Случалось, печники возвращались миллионщиками. Звали всех этих высоких людей по-птичьи: Синица, Соловей, Воробей». Писатель вспоминает сад печника, неподалеку от режицкого дома отца писателя, в котором грубо кричали павлины.
«Староверы были великие лошадники, - рассказывает далее Тынянов.- Как заводились деньги - выезжал человек на бешеной лошади, чинно держа в вытянутых руках короткие поводья. Пена была у конских губ, лошади медленно ступали короткими ногами и казались стальными. Их наряжали, как женщин, - шелковые синие легкие сетки, мягкие розовые шенкеля. Каждый день рассказывали: «Синицу жеребец понес. Воробья на сто верст разнес».
Особый очерк Тынянов посвятил староверским свадьбам. «Мчались лошади - одна за другою. Проносились так, что слышно
было только конское дыхание. Женщины в шелковых платках молчали. А потом наступал и развод и новая свадьба. У староверов были легкие разводы. Опять мчались лошади, но у женщин иногда платки сбивались, разматывались. Мне казалось, что были и женские слезы...»
Художественный уровень этих зарисовок' достигает уровня лучших произведений Тынянова - мастера художественного слова.
К рассматриваемому периоду - началу XX века относятся и воспоминания о латгальских староверах уроженца Прейльского района Александра Терентьевича Кононова, детство которого прошло в имении «Затишье» и в поместье графов Шадурских (неподалеку от Ребенишек), а отроческие годы - в Двинске. В первой части своей автобиографической трилогии «Повесть о верном сердце» он нарисовал правдивые картины староверского быта Латгалии конца XIX века.
Бабушка главного героя трилогии Григория Шумова была «рабская» и постоянно выговаривал а любимому своему «дурню-блазню» за то, что тот брал в руки ее кружку. Теперь она «опоганенная» и ее придется нести в моленную святить. А моленная за сорок верст. Постоянно угощала бабушка своего «неслуха» главным лакомством староверов - толокном с брусничным вареньем, вареном на меду. «Сахару она не признавала - грех: сахар на заводе сквозь кости пропускают». Сильно обеспокоена бабушка дружбой своего внука с латышским пареньком Янисом Редалем. «Ты, родимый, - предупреждает она Гришу, - в избу к ним не ходи: латыши бороды скоблят, табак курят - грех великий...»(10).
В той же главе рассказывается, что «по будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подручником. У него вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата». По праздникам же бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых - откуда только набрала!» - удивляется Гриша.- «По уголкам этого парадного подручника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка» (11).
Грише очень нравилось класть поклоны на этот подручник. Он
даже придумал такую игру: кланяясь в землю, он каждый раз касался лбом определенного цвета. Бабушка, однако, скоро разгадала этот замысел и «щелкнула за это внука по затылку».
Во второй части романа - картины быта двинских староверов. Приводим одну из таких картин: «Русские староверы гуляли только раз в году, на масляной. Молодцы в чуйках, в поддевках шагают тогда по Рижской улице навстречу девицам, оглядывая их с ног до головы и отпуская піуточки. Девицы плывут сплопіным косяком. Это - ежегодная ярмарка невест» (12).
Автор касается и поныне мало затронутой темы о сосуществовании в латгальских деревнях староверов и латышей-католиков. Такой деревней в трилогии предстает Аудри. О совместной жизни Грише рассказывают русские пареньки: «Соседями живем - половина деревни - латыши, половина - русские» (13). Правда, русские и латышские концы деревни не однородны: «в русском конце деревни плетни стояли голые: староверы пива не варили», поэтому хмеля не выращивали (14).
В 20-30-е годы XX века старообрядцы в Латвии привлекали повышенное внимание русского зарубежья. Здесь был как бы своеобразный заповедник русской национальной культуры, не опороченной большевистским маразмом. Поэтому один из ведущих парижских журналистов монархического толка - Андрей Седых - в 1929 году приезжает в Латвию и при содействии правительства и местных латгальских властей, а также местного старообрядческого руководства знакомится с историей латвийских старообрядцев, с их экономической и социальной жизнью, памятниками культуры и искусства, обрядами и обычаями. Результатом этой поездки стал цикл статей в парижских газетах и журналах и книга «Там, где была Россия».
Русская Рига, по мысли Андрея Седых, немыслима без Гребенщиковской общины. Но предоставим слово самому писателю: «Раз заговорили о старообрядцах, то следует рассказать и о посещении Гребенщиковской общины, помещающейся на Московском форштадте. У ворот встретил нас староста и эконом - почтенные старики: длинные седые бороды, сюртуки, картузы...
Входим в молельню. Вся стена в старинных иконах. Потемневшие лики святых строго глядят из тяжелых серебряных риз. Старообрядцы гордятся своими иконами:
- Подобных во всей России теперь не найти. Рублевской школы. И мастеров таких нет - давно секрет потеряли... Вот, изволите обратить внимание. Успение Божией матери - наш храмовой праздник. А это Никола Беженец. В пятнадцатом году, во время эвакуации увезли его в Москву, да впопыхах не успели вынуть из киота. Так и отправили. А вернулся он через десять лет, по договору от большевиков обратно получили, и даже стекло не разбилось... И с той поры называем его Никола Беженец. Минея месячная - тончайшее письмо. Если в августе родились — вашего святого разыщем... Старинная икона «Всяко дыхание да хвалит Господа». Живописец изобразил тигров, лошадей, змей, птиц поднебесных - одним словом, всякое дыхание... Соловецких Святых заметьте: преподобные Зосима и Савватий - пчеловодам покровители. Народную поговорку знаете: на Святого Пуда вынимай пчел из- под спуда? Так вот, пятнадцатого апреля это выходит. Тут, значит, пчеловодам и следует помолиться преподобным... А это Неопалимая Купина - от пожаров охраняет. Есть еще от пожаров и молнии заступник - преподобный Никита. Ему молиться следует тридцать первого января...
Потом эконом повел в свою комнату, книги показывать. Книги были печатаны при патриархе Иосифе, в царствование Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Были здесь старинные рукописи в кожаных переплетах, Евангелие в окладе серебряном - все дары старообрядческого купечества, пришедшего сюда в древние времена, еще в 17 столетии. Старообрядцы бежали в Ригу, бывшую тогда шведской, спасая свое «древлее благочестие» от московских царей. Когда Петр Великий взял Ригу, нашел он в городе великое множество богатых купцов-староверов. Царь немилостиво отнесся к ним, повелел стричь бороды, а многих прогнал за Двину...
Мы поднялись на колокольню. Староста ударил в колокол, отлитый в России из меди и серебра... Все кругом загудело, и долго еще густой звук несся над Двиной и Московским форштадтом...
-    Колокола наши, московские... Вернули их нам большевики после заключения мира с Латвией... Слава Богу, а то пришлось бы новые заказывать; в Германии теперь их делают. Да звук совсем иной, не умеют они делать, из чугуна льют. Во дворе колокол стоит немецкий. Уже готов, дал трещину... Нет, против наших русских колоколов немцам не выдержать!..
-    Не угодно ли пройти в келью наставников? Попов у нас нет, мы беспоповцы, а начетчики и наставники живут тут же, при молельне.
Заходили в светлые, просторные кельи. Здесь было солнечно, пахло ладаном, спеющей антоновкой. Перед иконами светились лампады. В первой келье навстречу нам поднялся старичок, снял очки, перевязанные веревочкой, низко поклонился и сказал:
-    Спаси вас Бог, благодетели наши, не забыли!.. А я тут поминальничек переписывал... Спаси Бог...
И в других кельях начетчики низко кланялись, запахивали свои драные ряски; бороды их были белы как .лунь, волосы на лбу придерживал тонкий ремешок, подслеповатые глаза всматривались в лица пришельцев, сухие пальцы творили двуперстное крестное знамение.
-    Вот они живут у нас по-монашески, постничают. Много ли надо старичку благочестивой жизни?.. Есть у него келья, есть еда - он и доволен. Живут у нас шестеро старичков. День и ночь поочередно Псалтырь читают, покойников поминают... Только вот в праздники не читают, а так постоянно - друг дружку сменяют. Не угодно ли посмотреть?
В малой молельне было темно, сыро, в углу у аналоя горела тонкая свеча. Древний старик стоял в пустой молельне и громким монотонным голосом читал Псалтырь... Он читал и останавливался, прозрачными пальцами перевертывал страницу, снова принимался за чтение и ни разу не посмотрел на пришельцев - ему было это безразлично, он чувствовал себя одиноким, далеким от всего мирского.
-    Да восстанет Бог и расточатся враги Его, и де бегут от лица Его ненавидящие Его... Как рассеивается дым, Ты рассей их;
как тает воск от огня, так нечестивые погибнут от лица Божия... А праведники да возвеселятся, да возрадуются перед Богом и восторжествуют в радости...
Мы вышли на просторный двор. Была тишина, светило яркое солнце, голуби важно разгуливали у ворот. На скамьях сидели старушки в черных платках, старики из старообрядческого приюта; они грели свои кости на солнце и о чем-то сосредоточенно думали...
Ударил колокол, было пять часов. Звонили к вечерне. Старички встрепенулись, перекрестились и один за другим потянулись к молельне...» (15).
Одна из глав книги названа «У старообрядцевЛатгалии». ИхАндрей Седых посетил в сопровождении депутата Сейма Каллистратова и председателя Центрального старообрядческого комитета Колосова. В беседах с ними и со многими людьми, встреченными журналистом на своих дорогах, он расспрашивал об урожае и недоимках, о постоянных контактах с уважаемым ими депутатом.
В латгальских деревнях и хуторах Андрей Седых нашел допетровскую Русь. Черные стародавние покосившиеся избы, скрипящие в ненастье ветряки, непроезжие, расхристанные дороги. В одной из деревень, Борисовке, парижский литератор попал на последние проводы крестьянки. Моленную заполнили крутоплечие бородачи. На них были «длинные, до земли, кафтаны». Слева, за перегородкой, стояли женщины в темных платках. И старческие, и молодые, и детские лица объединяло общее выражение - «торжественное, сосредоточенное, умиленное». Звучали нигде не слышанные, скорбные песнопения, «бабы подпевали тоненькими голосами». «Наступил момент прощания. Из толпы по двое стали выходить мужики. Становились по бокам гроба, низко кланялись всему миру. И все молящиеся кланялись им в ответ. Потом прощавшиеся крестились, падали ниц, били покойнице земной поклон, трижды касаясь лбом холодных плит молельной. А встав, кланялись друг другу и уступали место».
Вместе с борисовцами автор книги провел несколько часов за поминальным столом. Шли последние дни успенского поста, и старикам подавали жареных ершей, соленые грибы, свежий мед, брусничное варенье. Молодые, отступая от устава старой веры, предпочтение отдавали баранине. Из рук в руки передавали кружки с крепким пивом - «крестьянской кумушкой» (16).
Иван Шмелев путешествовал по Латгале в 1936 году в сопровождении латышского поэта Эдварта Вирзы. Русский писатель, как в свое время Юрий Тынянов, удивлялся страсти русского человека «к хорошему коневодству», который «поставит ребром последнюю копейку, чтобы вырастить и выходить рысака». Приятно поразили Шмелева и живописная дорога в Режицу, и цветущие яблочные сады, встречавшиеся повсеместно, и приволье, легкий латгальский воздух, ширина и раздолье полей, и бесчисленное количество сверкающих озер.
Но самое неизгладимое впечатление оставило посещение Гребенщиковской старообрядческой моленной, беседа с наставником Мурниковым: «Обаятельный человек этот Мурников! И умница. Просвещенный».
«И эти пояснения, - свидетельствует о посещении Гребенщиковской моленной Петр Пильский, - моленная, древние иконы разбудили в Шмелеве спящие бессознательные воспоминания о древнем, о былом. Сказалась старина, заложенная в его душе» (17).
Не прошел мимо темы рижских старообрядцев и Георгий Иванов, неоднократно посещавший Ригу и в 1934 году опубликовавший в парижских «Последних новостях» очерк о Московском форштадте. В очерке речь идет о семейном быте рижских старообрядцев, их особняках, внутреннем оборудовании помещений, мебели, литографиях на стенах, обычном распорядке дня: «Золотой купол храма тихо светится на форштадтском небе. Звонят к вечерне. Ползут по тихим улицам старички и старушки, важно шествуют с дородными супругами владельцы железных складов и мучных лобазов. Есть и молодежь в этой толпе, но маяо... Сквозь распахнутые двери церкви видна все та же не меняющаяся ни с годами, ни с политическими потрясениями картина: фигуры молящихся, огоньки свечек, ризы икон...» (18)
__________________________________
Примечания
1.    Голубов С. Бестужев-Марлинский. М., I960 - С.53.
2.    Бестужев-Марлинский А. Наезды. - В кн.: Бестужев А. (Марлинский). Ночь на корабле. Повести и рассказы. М., 1988 - С.101-102.
3.    Лажечников И. Внучка панцирного боярина. - Полн. собр. соч. СПб. -    М., 1899, -С.311.
4.    Там же. - С.356-357.
5.    Заволоко И. Старообрядчество в Латвии (Исторический очерк рижского старообрядческого общества). - В кн.: Русские в Латвии. Рига, 1939. - С.79.
6.    Лесков Н. Русские деятели в Остзейском крае. / Исторический вестник, 1883, № 12. - С. 511-512 (гл. XXV).
7.    Боборыкин П. Обмирщение. М., 1904. - С.41.
8.    Там же. - С.45.
9.    Тынянов Ю.Н. Автобиография. - В кн.: Советские писатели. Автобиографии в 2-х томах. Т.2. М., 1959- - С.480.
10.    Кононов А. Повесть о верном сердце. М., 1981. - С.16-17.
11.    Там же. - С.29-30.
12.    Там же. - С.175.
13.    Там же. - С.284.
14.    Там же. - С.286.
15.    Андрей Седых. Там, где была Россия. - «Даугава», 1990, № 8. - С.51-52.
16.    Там же. - С.58.
17.    Трубников П. Что видел И.С.Шмелев в Латвии и в Эстонии. - «Сегодня», 1936, №261.
18.    Иванов Г. Московский форштадт. - «Даугава», 1987, № 8. - С.116.