Русские художники

Евгений Климов (Канада)

Вестники романтизма

Кто говорит, что чувства нас

обманывают?

О.Кипренский

Бывает ли талант, который не давал

бы вместе со своим светом и своей

тени, вместе со своим пламенем и

своего дыма?

В.Гюго

 В 18-м и начале 19-го веков считалось в северной Европе и в России, что только под южным небом Италии, где еще сохранялись остатки древнего мира, можно найти подлинную красоту. В Италию направляли своих пенсионеров все европейские Академии Художеств, и русское искусство также может отметить многих своих представителей, живших и работавших в Италии.

Молодой русский пейзажист – Сильвестр Щедрин – был отправлен в Италию после окончания им Академии Художеств, где он учился под опытным руководством пейзажиста Ф.Алексеева. С.Щедрин родился в 1791 году, война с Наполеоном задержала заграничную поездку и только в 1818 году Щедрин попадает в Рим. Первое время его привлекают, главным образом, остатки античного города и он пишет несколько раз руины величественного Колизея. В окрестностях Рима художника прельщают водопады и он их с увлечением пишет. В письме к родным Щедрин сообщает:

«Картины, писанные мною прошедшего года, почти все раскуплены; все ищут в моих картинах воду и охотнее оные раскупают, ибо многие знатоки нашли, что я оную пишу удачно... почему и выезжаю в места, где есть реки и каскады...»

Постепенно художника начинают привлекать самые руины и древности, не портретное изображение водопадов, но трепет окружающей его жизни, сама атмосфера южной природы и яркий солнечный свет. Картина «Новый Рим», написанная в 1825 году, показывает новые поиски Щедрина. Зеркальная гладь протекающего Тибра уводит вглубь, где за домами и мощной башней Св.Ангела виднеется купол Собора Св.Петра, купающийся в лучах солнца.

Попав на юг Италии – в Неаполь – Щедрин окончально был пленен красотою южной природы. «Vedi Napoli e poi muori» (узри Неаполь и потом умри) пишет художник родным в Россию. Неаполь для меня нужен, я никогда не могу забыть сего прелестного местоположения. Какая великолепная страна, - кажется здесь Бог показывает людям приятности с чудесами, одним дает наслаждаться, но тут же грозит наказанием, кто не умеет оным пользоваться».

Щедрин изображает Неаполитанский залив много раз. Широкая даль моря и легкий силуэт Везувия открывается за плоским берегом, на котором рыбаки, торговцы и праздный народ сливаются в живописные группы. Никто никуда не спешит и все со спокойствием и радостью переживают ласкающую южную атмосферу. Теплые тени ложатся на землю от лодок и фигур, легкие волны искрятся в лучах солнца. Щедрин зорко и внимательно вглядывается в полюбившийся ему пейзаж и замечает в письме: «...Господ же русских, желающих иметь мои труды, постараюсь удовлетворить помаленьку, у меня много в голове что сделать, да не успею, пишу все с натуры, отчего много требуется времени... Пейзажисту в ясный день грешно оставить кисть...»

Слова эти относятся к 1826 году, метод работы Щедрина для своего времени надо признать новаторским.

Живописным трудом Щедрин обеспечивал свое существование в Италии. Путешественники, и среди них особенно англичане, охотно приобретали картины Щедрина. Художник не хотел менять свободную жизнь в Италии на жизнь в казенном Петербурге и все время откладывал возвращение на родину.

«Это лучшее время моей жизни, - писал он родным, - что я нахожусь в чужих краях, между хорошими художниками всех наций, между товарищами и приезжающими русскими, которые оказывают возможные ласки. А в Петербурге что бы я был? Рисовальный учитель, таскался бы из дому в дом, и остался бы навсегда в одном положении, ни мало не подвигаясь вперед, а еще ползя взад, как рак...»

Встречи и беседы с друзьями и знакомыми не отвлекали Щедрина от главной его заботы – полного овладения мастерством передачи природы. И здесь он подымался от одной удачи к другой. Среди многих мест южного побережья Италии излюбленным пристанищем Щедрина становится Сорренто. Художник показывает Сорренто при различном освещении, но особенно влекут его вечерние часы, когда закатное солнце золотит лучами прибрежные скалы, а на еле заметных волнах мерно покачиваются рыбачьи лодки, простирая в небо высокие мачты и свернутые паруса. Щедрин не видит драм и трагедий жизни, природа воспринимается им во всей тишине и божественной согласованности. В поэтических местах южной Италии Щедрин находит отклик своим гармоническим чувствам и строит в пейзажах цельный, возвышенный мир.

В одном из последних писем Щедрин сообщает: «Из Капри я переправился в Вико, из Вико в Сорренто, где и прожил без малого три месяца для окончания картины, где мне натурщиков и костюмы горазде легче иметь, нежели в Неаполе. Сначала я должен был рассылать искать мне оборванных и запачканных нищих, и пьянюшек всякого рода, но когда они узнали, что им за это платят, то мне от оных не было отдыху, я не мог выглянуть в окно, как в разные голоса мне кричали: «Эчеленца, напишите меня, смотрите, как я оборван, смотрите, как я запачкан...»

Уже при жизни Щедрина его работы находили высокую оценку. В.И.Григорович писал в «Журнале Изящных Искусств» в 1823 году: «Две небольшие картины пенсионера Академии Художеств г. Щедрина, ныне находящегося в Риме, представляющего группы простого народа, заслужили всеобщее одобрение публики... Верность в рисунке, искусная кисть, живописное разнообразие костюмов, тон картин, и манер ловкий и свободный, суть характер сих произведений. Приятно повторить, что г. Щедрин принадлежит к числу лучших пейзажистов в самом Риме, и что Россия едва ли имела доселе ему подобного...»

И в самой Италии были оценены заслуги Щедрина. В 1829 году Щедрин был удостоен звания Почетного профессора Неаполитанского Королевского Института изящных искусств.

Кроме видов Соррентского залива Щедрина привлекали также виды гротов и террас, обвитых виноградом, сквозь листву которых прорывались солнечные лучи. Занимала художника в последние годы и проблема лунного света.

Материальная обеспеченность, полная возможность свободного труда давали Щедрину возможность выйти на путь европейского признания, но тут подкралась болезнь. Прситупы желтухи изнуряли молодого художника, лечение было примитивное. Но, несмотря на болезнь, жажда работы была у Щедрина так сильна, что он просил выносить его на берег залива в Сорренто, чтобы еще раз написать любимые скалы, море и вечно прекрасное небо с причудливыми облаками. Это были лебединые песни Щедрина, спетые им с любовью во славу южной природы.

Современники ценили в Щедрине спокойного, уравновешенного человека, умевшего вселить к себе уважение и любовь. Окрестные жители звали его Don Silvestro.

К своему труду относился он чрезвычайно серьезно, говоря: «Действительно, сколько благородно быть художником, столько и огорчительно видеть людей, как они употребляют во зло свои дарования и с унижением предлагают свои труды иностранцам».

В 1912 году навестил Россию бельгийский поэт Эмиль Верхарн; побывав в Третьяковской галерее, он восхитился пейзажами Щедрина, но спросил, не видно ли в них воздействия итальянских пейзажей французского пейзажиста Коро? Но когда Коро жил в Риме, Щедрин работал в Неаполе. Они в Италии не встречались, работы Коро не были известны Щедрину. Нигде в письмах Щедрин имени Коро не упоминает. Общность их устремлений говорит не о заимствованиях, но об одновременном увлечении однородными задачами, что весьма часто случается в области искусства.

Сильвестр Щедрин скончался осенью 1830 года в Сорренто и похоронен в Соррентской церкви Сан-Винченцо. Он один из немногих русских художников, получивший еще при жизни признание в Западной Европе. Прямых наследников и учеников у Щедрина не было. Несмотря на то, что Щедрин пленялся красотами итальянского юга, что большинство его картин написаны за границей, - надо с полным правом считать Щедрина важным звеном в развитии русской живописи. Невольно вспоминаются слова Гоголя о поэзии Пушкина:

«Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир».

С Италией был также связан художник Кипренский, и в Италии же он нашел свое вечное упокоение.

Кипренский был первым русским художником, которому Флорентийская академия предложила написать автопортрет для галереи Уффицци. Блестящие технические качества портретов Кипренского дали повод в Италии заподозрить его в том, что он выдает работы Рубенса или Ван-Дейка за собственные.

Кипренский родился в 1782 году и уже шести лет был определен в Воспитательное училище при Академии Художеств. Он пробыл в Академии 18 лет; особое влияние имели на него профессора Угрюмов и Щукин, - последний был учеником Левицкого.

Веяние времени захватывало молодежь, которая стала уделять особенное внимание чувствам людей. События Французской революции сильно поколебали веру в возможность устроения жизни только на основе разума и взамен разума выдвигаются чувство и сердце человека. В области искусства вырастает новое идейное движение – романтизм. Это время бурных чувств, время «бури и натиска. Движение широким потоком прошло по всей Европе и захватило Россию.

Романтиком в русской живописи был Кипренский. В 1804 г. он пишет портрет своего приемного отца – Адама Швальбе. Это тот портрет, который впоследствии поразил итальянцев, заставив предполагать в авторе чуть ли не Рубенса. Швальбе изображен смотрящим прямо на зрителя; в руке он крепко сжимает палку. Портрет написан весьма энергично и технически безупречно.

Русская живопись развивалась в 18-м и 19-м веках особенно интенсивно в области портрета. Все внимание Кипренского сосредотачивалось на человеке. Если вспомнить, что Кипренский общался с такими людьми, как Пушкин, Жуковский, Батюшков, Крылов и многие другие, а в Германии встретил и рисовал Гете, то станет понятен интерес к его жизни и искусству.

Одним из романтичных портретов Кипренского является, исполненный им в 1809 году в Москве, портрет гусара Давыдова в парадной форме. Давыдов стоит откинувшись, опираясь локтем на выступ стены. В свободной позе и в выражении лица чувствуется молодая удаль, но без хвастовства. Смуглое лицо окаймлено кудрями темных волос. Яркое противопоставление света и тени соответствует представлениям романтиков о сущности прекрасного. Замечательно написаны красный гусарский ментик, белые лосины, сабля и прочие детали, но они не заслоняют благородного облика самого Давыдова.

К более ранним годам относится автопортрет Кипренского, в котором он изобразил себя с удивительной свободой, с особым юношеским порывом в тот счастливый момент, когда окружающая жизнь не нанесла еще ему ударов и все будущее представлялось ему в радужном свете. Энергичными мазками красок вылеплена голова, шарф и накинутое на плечи пальто. Краски светятся и мерцают. Такой свободы живописи в России еще не знали.

В годы войны с Наполеоном Кипренский рисует военных, крестьян и детей. Его карандашные зарисовки метки, правдивы и подкупают свободой исполнения.

В 1816 году Кипренский едет за границу, хотя право на заграничную поездку было ему присуждено еще в 1805 году, но из-за политических событий путешествие все время откладывалось.

Природу Кипренский чувствовал взволнованно и замечал в ней только бури и грозы. О переезде через Альпы Кипренский пишет друзьям, как истый романтик: «Поколебались небеса, силы небесные умолкли и хаос вострепетал! И бысть. Земля окаменела и до сих пор сохраняет вид ужаса... Безмолвие и дикость царствуют в сих местах.. С удовольствием я смотрел, как река побеждала все препятствия, каждую минуту с шумом превращаясь в водопады...»

В Риме Кипренский изучает старых мастеров и увлекается Рафаэлем. «При виде гениев, - пишет Кипренский, - рождается смелость, которая в одно мгновение заменяет несколько лет опытности... Ах, Рафаэль, Рафаэль! Между живописцами Альфа и Омега».

Влияние классического искусства сказалось на работах Кипренского. Рисунки его становятся более линеарными, колорит портретов холоднее, краски ложатся ровнее. Позируют Кипренскому в большинстве случаев в Италии свои же соотечественники. Здесь нарисовал художник княжну Щербатову; в спокойных линиях рисунка как бы предвосхищен облик пушкинской Татьяны.

Известность Кипренского росла и ему был заказан автопортрет для галереии Уффицци. Стипендия из Петербурга кончалась в 1822 году и Кипренский решил вернуться на родину. В Италии же отъезд Кипренского возбудил самые невероятные слухи. Говорили о смерти какой-то натурщицы и связывали это событие с именем художника. Общественная репутация Кипренского была подорвана, что повредило ему и на родине.

В парижском Салоне 1822 года Кипренский выставил несколько своих работ, но особого отклика не встретил. Из Франции путь в Россию шел через Пруссию, где Кипренский задержался, чтобы зарисовать Гете. «Я познакомился с славным человеком Гете или Goethe и портрет его нарисовал», - кратко сообщает художник.

Более подробно о своей встрече с Кипренским пишет Гете:

«Раньше я уже позировал несколько часов русскому живописцу, закончившему свое образование в Риме и Париже, хорошо мыслящему и искусно работающему; ему удалось всех удовлетворить, даже великого герцога, коему нелегко угодить в данном роде. Художник предполагает отправиться в Берлин, фамилия его Кипренский».

Отзыв Гете о Кипренском весьма интересен. Великий немецкий поэт оценил высокую степень одаренности и культуры русского художника. Портрет Гете был послан в Париж для литографирования. К сожалению, рисунок-оригинал затерялся и можно о нем судить лишь по литографии.

На родине для Кипренского не всё складывалось благополучно. Заказ на портреты участников войны 1812 года получил англичанин Дау. В конце 1824 года Кипренский получает заказ на большой портрет императрицы, но портрет так и не был окончен, ибо вскоре императрица уехала в Таганрог, а в 1826 году скончалась.

В эти годы поддерживал Кипренского граф Шереметев, в доме которого он жил; здесь же написал парадный портрет своего покровителя. Граф Шереметев изображен на фоне анфилады комнат. Портрет имел большой успех.

В этом же доме графа Шереметева был исполнен Кипренским в 1827 году знаменитый портрет Пушкина. Родные и друзья поэта считали этот портрет наиболее схожим. Но, конечно, одним только сходством не исчерпывается значение портрета. Кипренскому удалось показать в лице Пушкина творческое озарение, как будто поэт прислушивается к звукам лиры в руках музы поэзии, изображенной на фоне портрета. Друг Пушкина – Дельвиг – был заказчиком портрета. Сам Пушкин любил эту работу и после смерти Дельвига купил портрет, повесил в своем рабочем кабинете и очень ценил его.

«В одной газете объявили, - писал Пушкин, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она меня глубоко тронула».

Пушкин посвятил Кипренскому стихотворение:

Любимец моды легкокрылый,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых муз. –
И я смеюся над могилой,
Ушед навек от смертных уз.
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит,
Оно гласит, что не увижу
Пристрастья важных аонид.
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.

«Британец», о котором упоминает Пушкин, это намек на англичанина Дау. Перечисление некоторых городов говорит о желании Кипренского показать портрет Пушкина в Европе. Но ни у Пушкина, ни у Кипренского нет никаких письменных свидетельств об их встречах и беседах. Надо предполагать, что Кипренский мог рассказать Пушкину о своей встрече и знакомстве с Гете.

Тяга в Италию не покидает Кипренского. Обойденный правительственными заказами, он мечтает о жизни в благословенной Италии. Летом 1828 года он вторично едет в Италию. Его влечет еще туда любовь к девушке Мариучче, оставленной им на попечение в монастыре.

В Италии, кроме портретов, Кипренский пишет картины на сложные аллегорические сюжеты, как например «Сивилла Тибуртинская». Замысел картины был надуман и вылился в формы театральной мелодрамы. Работы последних лет Кипренского говорят о постепенном спаде его творчества, о желании выдумкой заменить подлинное вдохновение. Сильной стороной творчества Кипренского оставались его портреты, и он блеснул этим мастерством еще раз в групповом портрете польских эмигрантов, читающих газету, но тут не было уже тепла и трепета ранних работ. В последней неоконченной работе «Ангел-Хранитель, благословляющий детей», Кипренский в ангеле изобразил Мариуччу. В начале 1836 года Кипренский женился на Мариучче, но, прожив с нею несколько месяцев, скончался.

Художник Александр Иванов писал из Италии своему отцу:

«Знаменитый Кипренский скончался. Стыд и срам, что забросили этого художника. Он первый вынес имя русское в Европу, а русские его всю жизнь считали за сумасшедшего, старались искать в его поступках только одну безнравственность, прибавляя к ней кому что хотелось. Кипренский не был никогда ничем отличен, ничем никогда не жалован от двора, и все это потому только, что он был слишком благороден и горд, чтобы искать этого».

На полотнах портретиста-романтика живут души ушедших от нас людей, то мечтающих, то вдохновенных, но всегда благородных.

 

Творческий энтузиазм и высокое мастерство были присущи также Брюллову, автору знаменитой картины «Последний день Помпеи», 1833 г.

Брюллов родился в 1799 году в Петербурге в семье онемечившегося француза Bruleleleau. Мальчиком 10 лет он поступает в Академию Художеств, где сразу проявляет большие способности. В 1822 году Общество Поощрения Художеств отправляет молодого художника за границу. Его фамилия указом императора переделывается на «Брюллов». В Италии Брюллов проводит больше 10 лет, главным образом в Риме. Он ищет подходящий сюжет для монументальной картины. В 1827 году Брюллов был на раскопках в Помпеи и, как говорят, в ту же ночь набросал эскиз будущей картины. Каждый посланный в Италию молодой художник мечтал вернуться в Россию со значительным полотном. В большой картине Брюллов искусно разместил фигуры, нашел модели, жесты которых говорили возвышенным языком.

Темой картины было извержение Везувия, когда толпа людей в ужасе бежит по улице Помпеи во время страшного землетрясения. Грозное небо, сверкающие молнии, дождь пепла, крики и плач детей, защищаемых родителями – всё это было показано в виде напряженного движения и романтически бурных контрастов света и тени. В картине можно заметить и проявление добрых человеческих чувств, как любовь сыновей к немощному отцу, любовь к детям, даже любовь мальчика к птичке, чтобы спасти ее.

Современники охотно не замечали театральности картины, а слаженность композиции, благородство точного рисунка и умелое распредление красок принимали за высшее достижение искусства. Так хотелось видеть в лице Брюллова своего Рафаэля! Ведь его картина была первым полотном, о котором заговорили в широких кругах русского общества. Этим можно объяснить восторг, которым сопровождалось возвращение Брюллова на родину и торжественные чествования по пути его следования в Петербург.

...И стал «Последний день Помпеи»

Для русской кисти первым днем...

Пели кантату в честь Брюллва. Гоголь написал восторженную статью о художнике; успех был полный и шумный. Сейчас, быть может, мы несколько сдержаннее относимся к картине Брюллва, но видим его огромное мастерство в прекрасно нарисованных фигурах и в технически блестящих отдельных кусках огромного полотна.

Среди восторгов и оваций сам художник как будто потерялся. Заказы сыпятся со всех сторон, Брюллов пишет много портретов, но его тянет к историческим композициям, он начинает картину «Осада Пскова», но она остается неоконченной. Внутреннее чувство его гнетет, вспоминаются счастливые годы в Италии, подкрадывается болезнь сердца. Брюллов уезжает из Петербурга на остров Мадейру, затем переезжает в любимый им Рим и там находит свою смерть летом 1852 года.

В Брюллове жила подлинная артистичность, Богом данный талант. Он был исключительный рисовальщик, тонкий и изысканный акварелист и блестящий портретист. Портреты Крылова, Жуковского, Нестора Кукольника, молодой всадницы, графини Самойловой занимают видное место в истории русской живописи.

«Надо начать рисовать с младенчества, - говорил Брюллов, - чтобы приучить руку передавать мысли и чувства подобно тому, как скрипач передает на скрипке то, что чувствует».

Рисунки и акварели Брюллова действительно виртуозны. Но как творческая личность Брюллов не обладал тем внутренним миром, который выковывается страданиями и даром духовного прозрения. В самой его легкости и свободе исполнения таилась духовная опасность. Человек отзывчивый и добрый, но неуравновешенный, Брюллов переходил от одной работы к другой без внутренней последовательности и целевой устремленности. Его внутренний мир не поспевал за его рукой и не освятил талант светом любви и жажды истины. Поэтому оставленное им наследство прельщает чаще только глаз, но не согревает душу. Не там, где ему хотелось видеть, достигал он высот, но высоты все же были ему доступны. Они были в его портретах.

Отказываясь от официальных заказов, Брюллов соглашался писать людей ему близких и симпатичных, говоря: «Для сердечного портрета я всегда готов», и часто напоминал своим ученикам: «Живописец освещает свою голову огнем своего сердца».