Русские в Латвии. История и современность. Выпуск 2

Образ русского в латышском фольклоре

Борис Инфантьев

Тесное сосуществование русских и латышей, а также их предков на разных временных этапах, предполагаемое их родственное единство в глубокой древности обусловили многообразное представление в сознании латышей о русских, сформировавшееся на протяжении столетий.

Следует оговориться. О "русских" и "латышах" в дан­ном исследовании говорится условно. Этим термином назы­ваются восточнославянские и восточно-балтийские племена, которые после выделения из индоевропейской языковой об­щности несколько тысячелетий тому назад предположитель­но составляли единое языковое образование. И те предки современных русских и латышей, которые в первой поло­вине первого тысячелетия нашей эры создавали племенные формирования, которые окончательно сложились к X веку. И те народы, которые в XI-XIII веках складываются в русскую и латышскую народность. И, наконец, русские и латыши в Латвии в первой половине XX века и в настоящее время.

Комментариев требует и другое понятие, которым мы оперируем, - фольклорные жанры, рассматриваемые в дан­ном исследовании.

Есть все основания утверждать, что упоминание о рус­ских в латышском фольклоре появляется на весьма ранней стадии его развития - в латышских хореических четверостишиях, обычно для краткости называемых дайнами. Дело в том, что народность, которая в современном русском язы­ке называется именем, связанным с названием варяжского племени руссов, в латышском языке обозначается более древним наименованием, восходящим к древнему названию племени кривичей, от которых произошло и употребляется поныне слово "krievs". Что касается времени формирования латышских дайн, то по мнению авторитетных исследовате­лей Швабе и Шмита, золотой век формирования этого жан­ра латышского фольклора относится к XIV-XVI векам. Многие из дайн, сложившиеся на этой самой ранней стадии развития латышского песенного фольклора, впоследствии редактировались, изменялись, приспосабливались к требовани­ям последующих столетий, насыщались новыми историче­скими и бытовыми реалиями и языковыми особенностями XVII-XX веков. В то же время бесспорно, что многие из латышских классических четверостиший сохранили отзвуки седой старины (и в отношении реалий, и в языковом от­ношении), восходящие не только к периоду первых веков нашей эры, но даже к предыдущим эпохам.

Сказанное указывает на то, что многие суждения по рассматриваемому вопросу об образе русского в латышских дайнах можно высказывать лишь предположительно.

Как подсчитал исследователь Янис Розенбергс1, латыш­ское слово "krievs" в сборнике Кришьяна Барона "Latvju Dainas" встречается 496 раз, в фондах же Института языка и литературы Академии наук Латвии - 916 раз. Причем  в последнем собрании большая часть песен с этим словом записана в восточной части Латвии - Латгалии, где наряду с коренным, латышским населением с XVII века жили эмиг­рировавшие из России старообрядцы.

Трудности в интерпретации слова "krievs" в названных выше песнях связаны с тем, что в латышских дайнах (и частично в языке латышей XIX века) это слово имело два значения: оно обозначало, во-первых, русского (при этом в языке дайн не различаются русские, белорусы, украинцы) и, во-вторых, военного человека царской армии (от солдата до генерала) независимо от его национальности.

Древнейший пласт латышских народных песен, по спра­ведливому мнению Я.Розенберга, относится к широко рас­пространенному в древности (предположительно до XIII- XIV веков) взаимному обмену между соседствующими племенами кривичей и латгалов ("летигола" "Повести вре­менных лет") женами, которых добывали путем умыкания. В следующей песне мотив умыкания звучит вполне явст­венно:

Krievis, krievis, tautu dēls

Aizved mani Krievmalā.

Augsti zirgi, zemi vārti,

Noraun manu vainadziņu.

LD 2 2466

Русский, русский, сын народа - то есть

холо­стой парень, жених,

Увез - или: увозит - меня в русскую землю.

Высокие кони, низкие ворота,

Срывают мой веночек - символ лишения девст­венности, 

символ замужества.

Нельзя сказать, чтобы латышские девушки всегда только отрицательно относились к тому, чтобы русский их увез. Вот мечты одной латышской девушки:

Dod, Dieviņi, lielai augt,

Es būš' krieva līgaviņa:

Laikā man krievu svārki,

Laikā krievu cepurīte.

LD 9641,1

Дай, Боже, большой вырасти,

Я буду невеста русского: Впору мне русское платье,

Впору мне русская шапочка.

Упоминание в этой песне русского платья, русской шап­ки как принадлежности женского туалета снимает все со­мнения в том, что речь здесь идет об увозе латышской девушки в Россию, а не выход замуж за местного военного русской армии.

В иных песнях место умыкания заступает купля или женитьба по сговору, в которых также прослеживается же­лание латышской девушки выйти замуж за русского чуже­земца. Приводим несколько таких песен:

Es būt labā krieva sieva,

Kaut māmiņa man devusi;

Krieva cimdi, cepurīte

 Tie man labi piederēja.

LTD3 X,1080

Я была бы хорошей женой русского,

Лишь бы маменька меня отдала;

Русские варежки, русская шапочка

Они мне впору пришлись бы.

Laika manim krievu svārki,

Laikā krievu cepurīte;

Es būt’ laba krievu sieva, Ja māmiņa mani dotu.

LTD X,1081

Впору русская мне юбка,

Впору русская шапочка;

Я была бы хорошей женой русского,

Лишь бы матушка меня отдала.

 

В дайнах показаны и мысли латышского парня о русской суженой:

Saki manim, Daugaviņa,

 Kur aug mana līgaviņa?

Vai poļos, vai leišos,

Vai dziļā krievzemē?

АФ4828,1866

Расскажи мне, Даугавиня,

Где растет моя невестушка?

То ли среди поляков, то ли среди литовцев,

То ли в глубокой Руси?

Свидетельствами увоза девушек из племени кривичей латгальскими парнями были дайны типа:

Man māmiņa malti cēla,

Es balinu zobentiņu.

Man krieviete maizi cepa,

Astru sietu sijādama.

LD 32112

Меня матушка поднимала молоть,

Я точу сабельку:

Мне русская хлеб печет,

Просеивая через волосяное сито.

Очевидно, бывали и такие случаи, когда ремесленники из кривичей оставались на постоянное жительство в земле латгалов. Только так можно понять содержание следующей латышской дайны:

Ко bij man tam darīt

Kas jau bija padarīts.

Krievu kaltas dzirnaviņas,

Leišu meita malejiņa.

LD 3843

Зачем мне делать то,

Что уж было сделано:

Русскими выкованы жернова,

Литвинка - помолщица.

Таким образом у латышей появляются родственники во всех соседних землях:

Krievi, krievi, leiši, leiši,

Visi mani draugi, radi.

Krievam devu sav māsiņu,

Pats paņēmu leišu meitu.

LTD X 1065

Русские, русские, литовцы, литовцы,

Все мои друзья, родные,

Русскому отдал свою сестрицу,

Сам взял литовскую девицу.

Внимания заслуживает песня, в которой высказывается неудовольствие латышских девушек парнями, которые ищут себе невест среди чужеземок:

Krievos gāju, leišos gāju.

Līgaviņas lūkoties,

 Manis dēļ Vidzemē

Meitu māte nomirusi.

LTD X, 1110

На Русь ходил, в Литву ходил

Невест искать,

Из-за меня в Видземе

Мать девиц померла.

В песнях рассказывается о богатствах, которыми награж­даются латышские девушки, вышедшие замуж за богатых русских у самых русских рубежей:

Māsiņ mana nogājusi

 Patis krievu robežās!

Zīda diegu cimdus adu,

Ar ko svaini sveicināt.

LTD Х, 1113

Сестричка моя ушла

 К самым русским рубежам!

Варежки вяжет из шелковых ниток,

Чтобы ими приветствовать шурина.

Правда, не всегда чужая сторона сулит латышской де­вушке счастье и безмятежную жизнь:

Māte mani krievos deva,

Es krieviski nemācēju;

Es uz krievu maizes prasu,

Viņš parāda zobentiņu.

Šm552888

Мать меня отдала в русскую землю,

Я по-русски не умела;

Я у русского хлеба прошу,

Он мне показывает сабельку.

Как известно из истории первобытных культур, умыка­ние невест не всегда завершалось мирно, часто приводило к кровавым схваткам между догоняльщиками (panāksnieki) и поезжанами (vedēji), что стало обязательной составной частью и русского, и латышского свадебного обряда. Воз­можно, именно к этим событиям можно отнести такую ла­тышскую песню:

Zila-zaiā gaisma ausa,

Vēl sarkana saule lēca.

Vai tie mani bāleliņi

Krievu zemi dedzināja.

LD 32160, I, V

Сине-зеленый свет забрезжил,

Красньм солнце всходило:

Иль то мой братики

Русскую землю жгли.

В вариантах рассказывается, что в русской земле бра­тики жгут не только землю, но и русский замок (правда, рядом с ним в вариантах выступает польский, немецкий, рижский замок) в погоне за русскими деньгами, вороными конями, меховыми шубами, шапками из куниц (LD 3260). Автор одного варианта, вероятно, более позднего происхож­дения, защищая доброе имя своих братиков, говорит: они защищали землю своих отцов, пытались себе вернуть своих вороных коней (очевидно, угнанных русскими). В то же время о набегах русских, .на .латышскую землю - об этих набегах весьма красноречиво говорят русские летописи (в том числе и о неудачных) - дайны ничего не сообщают. Из упомянутых же дайн явствует, что взаимные набеги происходили не только из-за девушек. Все же память о таких набегах сохранилась в виде весьма завуалированных намеков примерно такого характера и содержания;

Rakstu rakstus uzrakstīju

Pa zobiņa galiņam;

To noriežu krievmalēs

Jaunajam bāliņam.

LD 32145

Я расцветила и раскрасила рукоятку сабельки.

Отвезла на Русь

Молодому братику.

 

Šķitu rīta ausekliņu

Vakarā uzlecam           

Baliņš savu zobeniņu          

Krievmalā balināja.

LD 32155

Мне казалось: утренняя заря

Вечером взошла. Братик свою сабельку

В русской земле точил.

Эти песни, по мнению Я.Розенберга, относятся к наи­более древнему периоду латышской истории - к эпохе до XIII. века. К этому же периоду, по нашему мнению, следует отнести и такую песню с упоминанием  русских:

Krievi, krievi, ko gaidāt,  

Leiši nāca šai zeme!

Trinat piešus, auniet kājas,

Seglojiet kumeliņus.

LD 32067

Русские, русские, чего ждете,

Литовцы пришли в эту землю.

 Точите шпоры, обувайтесь,

Седлайте  жеребчиков.  

Песня свидетельствует о совместных союзнических во­енных выступлениях латышей и русских против литовцев.

Об этом же свидетельствует и другая песня, восходящая, по нашему мнению, к эпохе до XIII века:

Krievi, krievi, kur bijāt,

Leiši nāca šai zemē!

Atsavēla par jūriņu

Kā sarkana vadmaliņa.

LD 32068

Русские, русские, где вы были:

Литовцы приходили в эту землю!

Прикатили по морю

Как красное полотно.

К этой же поре (до XIII века) мы относим и другую песню, в которой латыши сетуют на русских и литовцев за убитого братика:

Krīvi, krivi, leiti, leiti,

Kam nūkavi bruolileņ(u)?

Kam atstuoji rudzus, mīžus

Kai upetjas leigojūt.

 

Русский, русский, литовец, литовец,

Зачем убил братика?

 Зачем оставил рожь, ячмень

Волноваться как речку.

Во время Ливонской войны первая строка этой дайны получила новое, более актуальное звучание:

Krievi, krievi, maskalīt...

LD 32069

Русский, русский, москаль и т.д.

"Maskalīši" (москали) встречаются и в другой дайне, в которой они высмеиваются довольно не оригинально (то есть соответственно фольклорному штампу): варят кашу на ля­гушачьем жиру и размешивают волчьей лапой. Чаще этот трафарет приписывается представителям других националь­ностей, русским же только в одном-единственном варианте. Более типичной следует признать другую шуточную песню, представленную в ряде вариантов (в сборнике П.Шмита №№ 52902-52904). В этих песнях, весьма позднего про­исхождения, латышские девушки собираются пить с русским водку и в завершение этого мероприятия повесить русского на дубу; а в одном варианте даже вместе со всеми его детьми. И эта песня более типична (то есть имеет большее количество вариантов) применительно к другой националь­ности, сосуществующей в Латвии с коренным населением.

К периоду до конца XIII века мы относим дайны, в которых высказывается радость по поводу тех мимолетных и недолговечных мгновений, когда латыши могли наслаж­даться мирной жизнью, не тревожимые набегами русских и литовцев:

Saderam, saderam

Šī zemīte, saderam!

Krievi, leiši savas bruņas

Lemešos izskaluši

Šmits 53034

Заключим мир, заключим мир,

Заключим мир на нашей земле!

Русские, литовцы свою броню

Перековали на орала!

или:

Nu ir miers, nu ir labi,

Nu ir miers mūs zemē:

Krievi, leiši savus šķēpus

Sakalusi lemešos.

 

Вот и мир, вот и хорошо,

Вот и мир в нашей земле:

Русские, литовцы свои копья

В лемеха перековали.

К эпохе Ливонской войны относятся песни с упомина­ниями русского одновременно с упоминанием немецких гос­под:

Vakar kungi piesacīja

Baltajam bāliņam:

Kalti bruņas, barot zirgu

Apraudzīt krievu zemi.

LD 32i94,I

Вчера господа приказали

Белому братику:

Ковать броню, кормить коня,

Проведать русскую землю.

Последние дайны с упоминанием русского относятся к началу XIX века: в них говорится о войне русских с тур­ками (1806-1812), Наполеоном (1812):

Turks ar spranci lieli jās

Krievu zemi pupām sēt;

Vēl bij krievu ķeizaram

Simtu lāstu baltu zirņu.

LD3219i

Турок с французом похвалялись

Русскую землю бобами засеять;

Но еще было у русского царя

Сто бочек белого гороху (то есть пуль).

 

В вариантах упоминается "spranču šelmis" (французская шельма, то есть Наполеон), "turku blēdis" (турецкий об­манщик), "prūšu ķēniņš" (прусский король).

Поскольку в победоносных военных действиях русской армии активное участие принимали тогда и латыши, в дай­нах звучит гордость за славу русского оружия. Этим об­стоятельством Я.Розенберг объясняет и возникновение вто­рого значения латышского слова "krievs". По мнению же А.Швабе, такой перенос значения обусловлен был тем об­стоятельством, что взятых в Лифляндии и Курляндии ре­крутов, как правило, отсылали подальше от Латвии, в рос­сийскую глубинку - в Поволжье и на Кавказ. Как бы то ни было, но мужество, храбрость, настырность воинов царской службы латыши отразили и в своих фразеологиз­мах. Так, в словаре Мюленбаха и Эндзелина приводится такое выражение: "tam gan ir krievu duša", ME 6 II 285. lpp. (у него русская настырность, то есть храбрость). О том, что слово "krievs" употребляется в значении рекрута, солдата царской армии, наглядо свидетельствует следующая дайна:

Vai, Dieviņ, vai, Dieviņ,

Nu ņem krievus šai zemē,

Nu būs kari, nu bus kari,

Nu jāiet bāliņiem.

Es grib pate pirmā būt

Karavīra līgaviņa,

Es grib ēst kara maizi,

Barot kara kumeliņu.

LD 31905

Ой ты, Боже, ой ты, Боже!

Вот берут "русских" в этой земле.

Ну будет война, ну будет война,

Ну должен отправляться братик.

Я хочу быть самой первой Невестой служивого,

Я хочу есть хлеб войны,

Кормить боевого жеребчика.

В вариантах этой песни глагол "ņem" заменяется на "ved" (ведут, приводят рекрутов). Следовательно, в песне и ее вариантах говорится и о том, что "русских" призывали тут же в Латвии и сюда же приводили на постой или на маневры. Второму случаю более соответствует такая песня:

Vai, Dieviņ, vai, Dieviņ,

Krievi nāk šai zemē,

Daža laba mātes meita

Būs krievam līgaviņa.

LD 31904

Ой, Боженька, ой, Боженька,

Русские приходят в эту землю,

Одна-другая дочь своей матери

Станет невестой русского.

Родственники латышских девушек косо смотрели на пер­спективу латышской девушки выйти замуж за русского во­енного. Но оградить их от таких браков не всегда удавалось:

Tā sacīja bāleliņš:

Krievam māsas nedošot.

Nu atdeva krieviņam,

Pašam krievu kapteiņam.

LD 17625

Так сказал братик:

Русскому сестры не отдам.

А вот отдал же русскому,

Самому русскому капитану.

Последняя строка песни не оставляет сомнения в том, что словом "krievs" обозначен военнослужащий (в данном случае капитан) царской армии.

Что словом "krievs" иногда обозначаются и латыши, не­двусмысленно свидетельствуют и следующие дайны:

Krievi jāja, zirgi zviedza,

Meitas muka eglienā:

Nemukāti jūs, meitiņas,

Tie jūs pašu bāleliņi:,

Ko nodeva pērnruden.

АФ 1711,119

Русские скакали, кони ржали,

Девицы прятались в еловой роще.

Не прячтесь, девушки,

Это же ваши братики,

Которых сдали в рекруты прошлой осенью.

или:

No kalniņa krievi jāja,

Meitas nieka nebēdāja,

Meitas nieka nebēdāja:

Tie mūs pašu bāleliņi.

АФ 1690,10007

С горы русские верхом скакали,

Девушки совсем не пугались:

Это же наши братики!

В контексте сказанного следует рассматривать и такие словосочетания, как "русский ремень", "русская броня", "русский лагерь", "русские господа" в качестве словосоче­таний, означающих: военный ремень, военная броня, воен­ный лагерь, военные господа.

 Образ русского в поверьях, приметах, обычаях, обрядах

В сборниках, описаниях и исследованиях латышских ска­зок, пословиц, поговорок, загадок, поверий, примет, обычаев и обрядов "русский", так же как и представители других народов, населявших и населяющих Латвию, встречается ис­ключительно редко. В четырехтомном сборнике латышских поверий П.Шмита7 только один раздел посвящен "русско­му", именно русскому священнику. В латышском фольклоре встреча с русским священником сулит удачу, счастье, осо­бенно если эту встречу использовать магически рационально: либо дотронуться до рукава священника (№ 15059), до че­го-нибудь черного или до своей пуговицы и о чем-либо загадать - это обязательно исполнится (№№ 15054- 15057). В одном случае даже отмечено, что любая встреча с русским священником сулит счастье (№ 15058).

Вера в магическую силу действия русского священника обусловила также мнение, что его молитвы доходчивее, чем молитвы лютеранского пастора. К русскому священнику обращались в случае болезни (Шмит, № 15000).

Магическое значение для латыша первой половины XIX века приобретала и встреча с русским купцом. Как вспо­минал в 60-е годы Иван Спрогис в своих оставшихся неопубликованными примечаниях к латышским народным пес­ням, изданным в Вильне в 1868 году, товар русского купца защищался самим Господом Богом. Каждый, кто пытался что-либо украсть с воза русского купца, прирастал к этому возу, и только сам русский купец мог освободить вора.

Вспоминал Спрогис в этих же примечаниях и о роли русского языка в 40-е годы прошлого столетия в латышских свадебных обрядах. В споре поезжан и догоняльщиков по­беждал обычно тот, кто мог сказать больше русских слов. Указанный обычай недвусмысленно свидетельствует об от­ношении к русскому человеку, его языку, обычаям в глазах латыша первой половины и середины XIX века8.

 Образ русского в латышских народных преданиях,

побывальщинах, анекдотах

Комментариев требует также отображение русского в ла­тышских народных преданиях. Хотя русско-латышские мир­ные - торговые и культурные, а также враждебные - военные контакты существовали на протяжении столетий (даже во времена порабощения латышских племен немец­кими крестоносцами, в польский и шведский периоды ис­тории Латвии), в латышских преданиях отображен только более поздний этап этих взаимоконтактов, начиная с Ли­вонской войны при участий Ивана Грозного. Однако этот период представлен всего лишь несколькими записями, в которых называется имя Ивана Грозного. Ссылки на факты, почерпнутые рассказчиками из печатных источников (годы разрушения той или иной крепости и т.п.), заставляют предполагать о позднем происхождении этих преданий, граничащих уже с побывальщинами.

Иной характер представляют довольно многочисленные предания, относящиеся к эпохе Северной войны, к личности Петра Великого (именно так он назван абсолютно во всех латышских преданиях о нем).

И еще одно, на наш взгляд немаловажное, обстоятель­ство. Как объяснить расхождения в трактовке и оценке со­бытий Ливонской и Северной войн, личностей Ивана Гроз­ного и Петра Великого в истории и в латышских преданиях? Эти войны велись, с одной стороны, русскими, с другой стороны - либо немецкими рыцарями и купцами, либо шведами. Хотя латышские крестьяне и принимали некоторое учстие в самих военных действиях, однако как лица аб­солютно подневольные, с мнением которых ни немцы, ни шведы не считались, и для которых в силу этого исход военных действий если и не был совершенно безразличным, то по крайней мере не вызывал наплыва патриотических чувств ни в случае победы, ни поражения их повелителей - и немцев, и шведов. Латыш - создатель преданий как бы со стороны наблюдает за ходом военных действий. Этим и объясняется бесстрастное повествование в латышских пре­даниях о военных действиях, отсутствие лирических эмоций, морально-философских рассуждений и оценок.

Из истории известно, что немецких рыцарей латышские крестьяне совершенно правомерно считали своими порабо­тителями - вечными врагами, и в силу этого не могли ни радоваться их победам, ни скорбеть по поводу их по­ражений. Но вот шведы... Из той же истории известно, что из всех властителей Ливонии шведы, то есть шведское правительство, единственное заботилось об улучшении эко­номического положения латышей и о расширении их об­щественных и политических прав, и о развитии их куль­туры и образования. И в то же время девяностолетняя Керста Шкеле, со слов которой Я.Розенберг в 1952 году записывал предание о шведских временах, не сомневалась в том, что "ни один курземец не хотел шведского влады­чества" (АФ 1895, 4642).

Никого из рассказчиков ни в 50-80-е годы XX века, ни в предыдущий период - 20-40-е годы, когда записы­валась основная масса латышских преданий, побывальщин, анекдотов, не смущало и то обстоятельство, что в их по­вествовании как положительные герои выступали разнопле­менные ливонские жители - и немецкие бароны (АФ 1895,3396), и латышский кузнец (LPТ9ХУ,292,1), и латыш­ские безымянные дворохозяйки (АФ 1978,2879), которые помогали русским в их военных действиях против шведов - законных хозяев Ливонии (по их собственному мнению). Помогали же все эти жители Ливонии русским то ли как проводники русской армии, то ли как специалисты-кузнецы, использующие свои профессиональные умения в помощь русским - официальным врагам шведских властей, то ли укрывавшие, спасавшие в своей избе русского военачальника или даже самого царя. Нельзя не отметить также наме­тившуюся в этих преданиях оценку русских ратников и их командиров как героев, отважных, самоотверженных патри­отов, приносящих себя в жертву ради общего дела. Рассказчики латышских преданий о русских в Северной войне, разумеется, не забывали и о тех жестокостях, которые при­сущи военному времени, но и о них повествовали бесстра­стно, как о само собой разумеющихся атрибутах военных действий.

Латышские предания о Северной войне - не просто рассказы типа побывальщин о каких-либо исторических со­бытиях, То, что мы здесь имеем дело с подлинными про­изведениями художественной прозы, овеянными поэтической фантастикой фольклора, можно продемонстрировать на фраг­менте из предания о Шкибустском кузнеце.

"Шкибустский кузнец однажды ветренным днем завер­нулся в соломенный куль и катился по ветру к городским воротам. Шведы видят, но не понимают, что это такое. Русские - они-то знают. А он прикатился к воротам, отжал на воске ключ крепости и в куле же откатился по ветру. Ключ отлит. Шкибустс снова прикатился по ветру к во­ротам крепости, открыл их и впустил русских в крепость. Шведы в это время шли из церкви. Никто не подозревал, что русские уже в замке. Ну русские и рубили, да так рубили, что кровь струями текла и в сапоги попадала. А Шкибустс от русских получил ту усадьбу, в которой он жил. Усадьба до сих пор называется "Шкибусты".

Примечательно: латышский рассказчик всегда отмечает, что русские коллективно или индивидуально, в единоборстве (запись в Цесисе в 1986 году) побеждают в равном и че­стном бою. В рассказах используются традиционные фоль­клорные способы изображения. Так, обычно рассказывается о продолжительности жестоких боев, в которых никто не выходит победителем, о грудах убитых ратников, как рус­ских, так и шведских, о потоках и ручьях крови, образу­ющих целые озера со специфически рыжей ржавой водой, где дохнут все рыбы и другие живые существа.

Традиционным мотивом является и рассказ о том, что ту или иную крепость русским никак не удавалось взять приступом, потому что в ней хозяйничает колдун или кол­дунья, чары которых отводят от крепостных стен все пули, направляемые русскими (LPТХV 315,2; АФ1400,26815). И только после того, как кто-то, обычно русский солдат, по­советует русскому полководцу или самому царю пустить в дело бриллиантовую (LPТХV 315,2), золотую или серебря­ную пулю (АФ1990,343), чары разрушаются и крепость рус­ским удается взять.

Частая деталь осаждения русскими ливонских крепостей - возникающий в лагере русских голод. Шведы глумятся над голодающими русскими таким образом: выпускают на городскую стену козла с нанизанными на рога баранками и кренделями.

К столь же традиционным мотивам можно отнести и возведение русскими холмов, которые по приказу полко­водцев солдаты наносят то ли шапками, то ли в подолах. Эти холмы возводятся, главным образом, для того, чтобы русским удобнее было обстреливать крепость. Так возникла знаменитая Храмовая гора (Tempļa kalns) в Алуксне (LPT XV,315,2; АФ 1900,3132). Иные горы возникли на месте гибели или захоронения военачальников или павших воинов (АФ 1769,1727) или в память о каких-либо важных собы­тиях (АФ 556,1077).

К традиционным фольклорным мотивам относятся также либо спрятанное, либо забытое русскими золото, деньги, оружие - в погребах или глубоко в земле (АФ 1980,2483), зорко охраняемое павшими в бою русскими солдатами или военачальниками, заботящимися, чтобы русское добро не попало в руки чужеземцев (LTP X, 386,175; АФ 556,1077).

К фольклорным традициям относятся и рассказы о том, как спасались местные жители от военных действий либо в подземельях, либо обувая правый лапоть на левую ногу и наоборот.

Из русских исторических личностей в латышских пре­даниях упоминаются Иван Грозный (по-латышски "Briesmīgais" - ужасный) и Петр Великий (именно так, великим, он именуется абсолютно во всех латышских пре­даниях) . С именем Петра связано довольно много разнотипных сюжетов (с различными вариантами), как заимст­вованных из русского фольклора или литературы, так и возникших в Латвии. Ниже приводятся эти последние.

Предание о рижской ведьме.

(LPT XV,281,2. Записано в Скрунде)

 "Русские никак не могли взять осажденную Ригу. Ее охраняла ведьма - рижская царица. Русские многократно пробовали взять Ригу: и по подземелью прорывались к ней, и по поверхности земли - но все напрасно. Повелительница Риги, чародейка, превращалась в сороку и, летая над го­родом, истребляла чуть ли не все русское войско. Уже русский царь хотел вместе со всеми воинами оставить Ригу; но вот к нему подошел один воин по имени Петр и сказал: "Я-то могу Ригу занять, но тогда через три дня умру; Эта сорока, что над Ригой летает, не дает нам победить. Она колдунья, повелительница Риги. Если ее убить, Рига стала бы нашей. Но я должен тогда умереть". Русский царь обе­щал солдату и его родственникам много золота, если он сороку убьет. Солдат согласился, с тем, однако, чтобы ему в Риге была сооружена церковь, названная его именем. Царь обещал. Тогда солдат сказал: "На Ригу еще один раз надо напасть, чтобы сорока выскочила нам навстречу." Царь приказал на город еще раз напасть, а сам смотрит, что из всего этого получится. Сорока выскочила, Петр выстре­лил в нее. Сорока - в Петра. Обе пули столкнулись. Выстрелили вторично. - Опять пули столкнулись. Все же пуля Петра уже отбила пулю ведьмы обратно. Третья пуля Петра еще больше оттолкнула пулю ведьмы. Наконец обе пули вскочили ведьме в грудь. Она упала на землю и сдохла. Рига сразу же сдалась. Царь приказал поставить церковь во имя Петра. Эта церковь и сегодня стоит в Риге. А ведьма в каждую новогоднюю ночь выходит из Даугавы и спрашивает: "Готова ли Рига?" Другой голос ей отвечает: "Еще нет. Еще она у Петра". Если когда-нибудь голос ответит "Готова!", Рига провалится со всеми жите­лями и станет местом жительства этой ведьмы."

В другом варианте этого предания Петр ведьму не уби­вает, а проклинает. С тех пор сороки не смеют прибли­жаться к Риге ближе чем на пять верст.

В предании, записанном относительно недавно в Вентспилсе, посещение военной Риги Петром изображается не­сколько по-иному. (АФ 1895,3395).

"Это было тогда, когда шведы с русскими воевали. Шве­ды были в Риге. Петр оделся нищим и вошел неузнанным в Ригу. Захотелось ему есть. Пошел по городу в поисках пищи. Проходя мимо шведских пороховых складов, Петр увидел через окно, что возле мешков с порохом горит свеча. Он сразу понял: шведы собираются уходить. Как только свеча догорит, вспыхнет порох и Рига взлетит на воздух. Петр забежал еще на кухню, поел и поспешил к русскому войску. А кухарка заметила, что у чужака под нищенскими лохмотьями вроде как звезды поблескивают. Она рассказала о Петре шведам. Те стали царя искать, а он вышел из кухни, видит; на телеге ящик с навозом, который собира­лись вывозить из города. Царь быстро залег в ящик и так его вывезли за город, Шведы его ищут в городе, а он уже с войском входит в город. Сразу скачет к пороховому скла­ду, а там свеча уже совсем догорела, и сейчас вспыхнет порох. Петр еще вовремя потушил огонь и тем спас Ригу от взрыва. Когда Петр скакал тушить свечу, у лошади слетела подкова. Эта подкова и поныне хранится в стене одного из домов на улице Калькю (дом 10/12)

Имя Петра в фольклоре связано не только с Ригой. Вот что о нем записал М.Аунс в 1966 году со слов семи­десятилетнего Индрикиса Круклиса в Валмиерских Ренценах. (АФ 1978,2879).

"В те времена, когда Петр Великий воевал со шведами, в руенских и ренценских землях были огромные леса. Через лес из Руены в Валмиеру шведы проложили дорогу. Ны­нешнее шоссе - та самая старая шведская дорога, которая и теперь ведет из Руены в Валмиеру. По этой дороге Петр Великий скакал верхом. Шведы гнались за ним. Петр нигде не мог спрятаться. Забежал в какую-то избу, И - в печь! Велел хозяйке загрузить печь дровами и, если кто появится, вроде бы затапливать печь. Как же! Шведы тут как тут. "Не видела ли такого-то и такого-то?" - "Нет, не видела!" -и хозяйка собирается поджечь дрова. Так Петр Великий спасся. Когда пришел к власти, хозяйке той подарил усадьбу безвозмездно и никаких податей за ту усадьбу велел не взимать. Вот что произошло у руенцев".

В другом варианте этого предания о спасении Петра говорится, что хозяйка, которая спасла Петра, была Марта Скавронская, впоследствии жена Петра, а после его смерти - самодержица всероссийская Екатерина Первая.

Остается без ответа вопрос, чем можно объяснить то обстоятельство, что образ Петра в латышских преданиях далек от того, каким его всему миру показала знаменитая отписка Шереметева Петру, которая полностью воспроизво­дилась в популярном в свое время романе И.Лажечникова "Последний Новик" и в романе "Петр Первый" Алексея Толстого.

Образ Петра латышских преданий можно дополнить не­которыми штрихами из латышских побывальщин и анекдо­тов, собранных и опубликованных Петром Биркертом 10. В этом сборнике мы находим четкое и яркое описание ре­зультатов Северной войны.

"После великой войны от Риги до русской земли только в десяти местах дым дымился и в трех местах петухи пели".

"В двух местах дым дымился, туда пришли два воена­чальника со своими кобылами. От этих двух военачальников и десяти кобыл появились борманцы".

В побывальщинах и анекдотах П.Биркерта находим све­дения и о других русских царях. О Павле рассказывается, что он однажды заблудился в Озолмуйжских лесах. Один мужичок его из лесу вывел и впоследствии стал родона­чальником могущественного остзейского рода баронов Реке.

Александр II однажды гостил в имении Нерзы Люцынского уезда. Именно поэтому крестьяне этой волости были освобождены от крепостной зависимости на десять лет рань­ше, чем в остальной Латгалии.

В сборнике П.Биркерта собраны побывальщины и о раз­ных исторических событиях второй половины XIX века, в которых действующими лицами выступают и латыши, и русские. Это довольно пространные повествования о поль­ском восстании (Биркерт, 3980-3985), о турецкой войне н турецких военнопленных в Латвии (Биркерт, 3989). Целый цикл посвящен рассказам о героических подвигах в этой войне Густапа Ратниека (Биркерт, 3986-3988).        

Первой мировой войне посвящено несколько сюжетов, Особо подчеркивается тяжелое положение русской армии.

"В армейских частях не было никаких медикаментов, кроме йода. Вот солдат жалуется на резь в животе. Фель­дшер мажет ему живот йодом. - Сразу полегчало, - ра­дуется солдат, вернувшись в окопы" (Биркерт, 3088).

Русские солдаты, по мнению рассказчика побывальщины, воюют спустя рукава, без воодушевления, охотно сдаются немцам в плен (Биркерт, 4025). О  латышских же стрелках русские солдаты были самого высокого мнения. "Держись, латыш идет!" радовались русские солдаты, воодушевляясь, и не только удерживая позиции, но и продвигаясь вперед" (Биркерт, 4025).

Много рассказов в этих побывальщинах и о беженцах- латышах, их контактах с русскими солдатами, с русским населением в российской глубинке (Биркерт, 4022 и другие).

Среднее положение между эсхатологическими предани­ями и анекдотами занимает латышское объяснение некото­рых особенностей русской одежды.

"Однажды повздорили русский с эстонцем. Русский схва­тил эстонца за шиворот и разодрал ему ворот. Эстонец же схватил русского за рубашку и вытащил ее из штанов. А латыш, видя это, смеялся. С тех пор русские носят рубашку на выпуск, эстонцы не застегивают ворот, а латыши сме­ются при виде чужой беды." 11

Побывальщины и анекдоты рассказывают о социальных и межнациональных отношениях разнонационального насе­ления Латвии в новое время (со второй половины XIX века и до наших дней).

Образ русского в анекдотах маловыразителен. Это объ­яснимо сравнительно незначительным различием латышей и русских в этнопсихологическом отношении. Главное раз­личие - русский и латышский языки. На основе этих различий и связанных с ними юмористических ситуаций построено большинство анекдотов. Из них наиболее попу­лярные следующие типы.

Первый тип. Старая латышка, воображающая себя зна­током русского языка, объясняет русскому солдату дорогу: "Иди, krieviņ, там uz to большой pur’ (болото). Там ir divi ceļi (две дороги), pa to lielo (по той большой) кади (ходи), pa to малый - нет. Un ja tu несапрунт (не по­нимаешь) , tad tu ļepata, kur to коч (куда ты хочешь) ". (Биркерт, 3382-3392 и др.).

Другой тип таких анекдотов связан с тем, что старуха выгоняет служивого, забравшегося полакомиться ее бобами:

"Што ты, krievs, pa manām pupām (по моим бобам) бродишь. Сухая vasara (лето) pupām ziedi (бобы цветут) прочь" (Биркерт, 3414- -3419).

Оба типа имеют много вариантов, что свидетельствует о большой популярности этих анекдотов.

Третий тип связан с сообщением о пропавшей рубахе солдата или полковника, выстиранной старой латышкой или денщиком, также плохо владеющим русским языком: "Здрасти, барин, palkavniek (полковник)! Čer (вчера) вечером на баня biju (была), там рубаху pamazgāju (помыла) и на setu (забор) положить, lai žūst (чтобы высохла). Через logu (окно) видишь: atnāk (пришли) солдаты, paņem (берут) ру­баху un prom (и уходят) pa pušelnieku varaļinku (?), пo маленькую меньку (?)" (Биркерт, 3026, сходный сюжет 3025, 3049, 3077).

Менее типичные (в сборнике Бнркерта опубликованы в одном-двух вариантах) сводятся к следующим.

"Солдат ест капусту. Хозяйка ему говорит: "Еди, krieviņ. капустус (правильно по-латышски "kāpostus"). Как паедишь (поешь), так пойдешь на kula dorzeņu (?), так и издохнишь (то есть отдохнешь)." (Биркерт, 3071),

"Денщик-латыш пошел на базар и спрашивает у рус­ского рыбака: - Мне нужно такую рыбу, которая хвостом делает плик, плик. - Ах ты, дурак! - Вот спасибо! Теперь я знаю, что мне нужно: рак, рак - зовут эту рыбу". (Биркерт, 3060).

"Беженцы во время первой мировой войны в лесу на­ткнулись на русских солдат, очень испугались и говорят: "Пожалуй (то есть пожалейте) miļie kungi (дорогие господа). У mums (нас) ничего нет: хлеба нет, шпички (спички) нет, maizīt (хлебушки) un nav (и нет)!" (Биркерт 3059).

В контексте данного исследования важнее рассмотреть, как в латышских анекдотах иронизируют по поводу про­счетов и недостатков русских в латышской речи.

Наиболее популярным можно считать анекдот о русском, которого укусила (при разных обстоятельствах) оса. "Рус­ский жалуется хозяину на ужасную муху. Хозяин поясняет: это не муха, а оса (lapsene). Русский возражает: это не лиса (lapsa), лису он хорошо знает: это такая желтая со­бачка в лесу". (Биркерт, 3435, 3436, 3438, 3439, 3073).

Объектом иронии латыша становится и неправильная ла­тышская речь русского купца-офени (по-латышски "bļodu krievs", буквально "русский с посудой", или "suselnieks"):

"Суселниекс обращается к хозяйке усадьбы: "Šapirk, šapirk smuks mantiņas, lēti atdošu" (правильно по-латышски: Sapērc, sapērc, smukas mantiņas ... - Купи, купи, красивые вещицы, дешево отдам). Хозяйка соглашается с тем, что вещички действительно красивые. Суселниекс продолжает расхваливать свой товар: "А, vai tad man pa velti ļepatat? Ir pa biškam cerum sāļ (правильно: cērmju zāles), ļīkorin, vellsūd (правильно: likieriņš, velna sūds) un vēl šad tad sik grūž (правильно: un vēl šādi-tādi sīki gruži). Pipar un prusak pulver ar var dabūt". (А разве я напрасно хожу? Есть не­множко лекарства от глистов, ликер, слабительное и еще такие-сякие мелкие безделушки. Перец и порошок от та­раканов тоже можно получить). Хозяйка говорит: "Ну ты, русский, скоро забогатеешь". Суселниекс отвечает: "Līka paliks (правильно: līks palikšu); а bagāta nepaliks (правильно: bagāts nepalikšu) - (скрюченным стану, а не богатым)" (Биркерт, 3413).

Особенно странным латышу-лютеранину кажется почи­тание православными икон. Латыш иконы (и, очевидно, не без влияния разъяснений лютеранских пасторов) отождест­вляет с самим Боженькой, которого трактует весьма свое­образно.

"Однажды у русского пропал конь. Он стал молиться перед иконой, чтобы конь нашелся. Но конь не возвра­щался. Тогда русский рассердился, взял в одну руку блин, в другую топор и пошел к иконе со словами: "Боженька, не бойся, вот блин". Тут же другой рукой с топором за­махнулся на икону и вдруг увидел коня, который вернулся домой. Русский очень обрадовался и сказал: "Ты, Боженька, хороший, но попугать тебя иногда надо". Вариантов этого анекдота довольно много (Биркерт, 3420-3426).

Затрагивается в латышских анекдотах и побывальщинах также вопрос о том, откуда появились православные латы­ши. Среди анекдотов встречаются и варианты, которые с исторической действительностью не имеют ничего общего.

"Один студент-богослов в ссоре убил своего товарища. Чтобы избежать сурового наказания, перешел в православие, в надежде, что царь его помилует. Так оно и случилось. Но прихода в России ему не давали. Вот он и приехал в Латвию проповедовать здесь православие" (Биркерт, 3961).

В побывальщинах вполне реалистически и весьма прав­доподобно освещаются события, связанные с переходом ла­тышей в православие: "В Алсвикской волости один портной уговорил 30 человек поехать в Ригу "записаться в право­славие". В Риге не знали, куда податься, все ходили по Риге и перед каждым домом становились на колени. На­конец, их заметили господа с красными лампасами и крас­ными полосами и повели к себе. Радость латышей была велика. Но господа их высекли и отправили домой. Там опять секли. Так закончился переход в православие." (Бир­керт, 3963)

В тех же побывальщинах рассказывается и о том, как православные священники защищали православных латыш­ских крестьян от произвола помещиков. В побывальщинах называются даже имена как православных священников-за­щитников (например, Голгаускс), так и истязателей (барон Гекин, граф Етхен) (Биркерт, 3960).

На почве языковых различий и ложных схождений воз­никают различные словесные несуразицы. Наиболее попу­лярная из них основана на ложном соответствии русского существительного "гриб" и латышского глагола "grib" (хо­чет). Вот как этот языковый конфликт изображает латыш­ский анекдот в его многочисленных вариантах.

"Шли по лесу латыш и русский. Русский увидел гриб и говорит латышу: гриб! Латыш замахал рукой и закричал: negrib, negrib (не хочу! не хочу)" (Биркерт, 3396-3399) На аналогичных случайных языковых схождениях осно­ваны и другие латышские анекдоты.

" Пришел солдат в усадьбу и просит поесть. Хозяйка дает ему молока. Солдат пьет и говорит: хорошо! хорошо". Хозяйка рассердилась: мало ему молока, он еще карашу просит". (Биркерт, 3393).

Солдат спрашивает: Где большая дорога? - Хозяйка отвечает: "Нет у нас, служивый, ни коза, ни рога, ступай так tolok (дальше)" (Биркерт, 3072)

Единичные анекдоты связаны со своеобразием латыш­ского и русского быта, особенно пищи.

"Русский зашел в усадьбу и попросил поесть. Хозяйка ему дала skābputru (излюбленная пища видземцев из про­стокваши и круп). Когда русский поел, хозяйка потребовала заплатить. Русский немало удивился: "У нас прокисшее мо­локо свиньям дают, а тут за него деньги требуют!" (Бир­керт, 3409).

Излюбленными персонажами латышских анекдотов ста­новятся рассказы о том, как присланные из Псковской и Новгородской губерний учителя-обрусители обучали латыш­ских детей с первого школьного дня всем предметам на русском языке. Следует заметить, что школьное начальство присылало в балтийские губернии отнюдь не лучших пред­ставителей этой профессии. Поэтому, очевидно, неприглядно выглядел такой учитель в латышских анекдотах, что, надо полагать, в известной мере соответствовало действительно­сти. Русские учителя в латышских анекдотах, как правило, горькие пьяницы, грубые, малокультурные. После их обу­чения русскому языку ученики не могут отличить сажи от кофе (оба предмета черные), обоев от стены (эти слова объяснялись демонстрацией картинки, но не пояснялось, что же такое по-русски "стена", и что же такое "обои"). Так же ученики не понимают разницы между деревом и птич­кой, потому что учитель, показывая картинку с изображе­нием этих предметов, не удосужился пояснить, который предмет называется деревом, а который - птичкой. После такого обучения, рассказывается в анекдоте, ученики по- русски говорят так: "Я брал часы (уроки), но на экзамене выпал через (провалился)".

В иных анекдотах рассказывается о том противодейст­вии, которое оказывали ученики своим нелюбимым учите­лям.

"В одной школе был грубый учитель. Он постоянно кричал и ругал учеников. Его любимым словом было "врешь!". Ученики решили его проучить. Поймали лягушку и спрятали в парту. Когда учитель в очередной раз крикнул "врешь!", ученик вытащил из парты лягушку и сказал: "вот Frosch (по-немецки лягуха - Frosch), а я не Frosch." (Биркерт, 3630).

Другой учитель никак не мог своих учеников ничему научить. Он громким голосом называл русские слова, а ученики должны были все хором их повторять. Однажды учитель рассердился на плохое произношение одного уче­ника и крикнул на него: "Ты дурак!". А ученик, который вообще не понимал значения выкрикиваемых учителем слов, не сомневаясь, повторил: "Ты дурак!" (Биркерт, 3631).

Не меньше анекдотов сложено про глупых, с точки зре­ния латышей, школьных инспекторов, которые мало чем отличались от учителей. Так, про одного инспектора рас­сказывали: он был и сам неопрятный, и ходил в неопрятной одежде. Однажды сразу с воза он пошел в класс и стал проверять знания русского языка по пресловутому ''нату­ральному" методу. Показал на свою рубашку и спрашивает: Что это? - Грязная рубашка - хором ответили школьники (Биркерт, 3652).

Другой, не менее популярный объект латышских анек­дотов - русский военный, преимущественно солдат, но иногда полковник и даже генерал.

О русских солдатах много рассказывается в побываль­щинах и анекдотах. Нередко используются сюжеты русского фольклора, но это означает, что латышский рассказчик пол­ностью присоединялся к тем суждениям и выводам, которые русский народ относил к своим "служивым". Рассказывают в латышских анекдотах и побывальщинах и о тех русских солдатах, которые присылались из России для усмирения различных мятежей - здесь в особую группу анекдотов выделяются многочисленные рассказы о казаках и их ма­леньких лошадках, на которых они въезжали в лавчонки, полностью их опустошая. И о русских солдатах-постояльцах, которые расквартировывались по усадьбам и поражали ла­тышей особенностями своего быта и поведением. С инте­ресом следили латыши, как русский солдат готовит излюб­ленное свое кушанье: крошит в миску хлеб, посыпает солью и заливает водой. Иногда такое кушанье доставалось и де­тям, которые поедали его с большим наслаждением (Биркерт, 3087, 3088, 3089).

В побывальщинах русские солдаты характеризуются по- разному: "Были среди них и очень хорошие люди. Но были и звери лютые." (Биркерт, 3079-3083). Особенно запом­нился латышам некий случай, который рассказывался и пе­ресказывался в разных вариациях: "Один солдат увидел, как латыши в люльке качают ребенка. Он потребовал, что­бы и его в люльке качали. Пришлось хозяину сбегать в имение к капитану, который пришел и солдата "поставил на место" (Биркерт, 3942).

Среди проделок солдата находим и известный русский анекдот о том, как солдат из топора суп варил (Биркерт, 3085).

Не забыт в латышских анекдотах и другой "служивый" - русский полицейский: "Однажды русский полицейский утонул. Стали думать, как его вытащить из воды. - Чего там долго думать? Положи на берег три рубля - он мо­ментально выскочит. (Биркерт, 3152).

Какие же качества русских (безотносительно к их ра­боте, профессии, общественному положению) зафиксированы в латышских анекдотах и побывальщинах?

- Русский печет червивый гриб. Черви выползают от жары. Русский на них кричит: "Куда ходи? Назад!" (Бир­керт, 3429).

- Русский солдат отдает на почте запечатанное письмо без адреса. - Почему без адреса? спрашивают у него. - Я не хочу, чтобы все знали, кому я посылаю письмо.

(Биркерт, 3430).

- Хозяйка дала своему русскому батраку денег, чтоб сходил в баню. Но он не дурак. Пошел в трактир и деньги пропил. Придя домой, намочил у колодца волосы и говорит: "Ой, матушка, как напарился," (Биркерт, 3427).

- Почему у тебя нос красный, - спросили у русского. - В толк не возьму: пью только белую. (Биркерт, 3028).

- Однажды русский украл краюшку хлеба. Идет по роще. На суку сидит ворона и каркает: "Крал! Крал!" Русский рассердился: "На, возьми, как твой!" Пошел даль­ше. Увидел кукушку, которая тянула: "Ку-пишь! Ку-пишь!" Русский обрадовался: "Вот славная птичка. Правду сказала, что купишь!" (Биркерт, 3433).

Латышские анекдоты о русских новейшей формации ме­нее безобидны, что объясняется особенностями совместного проживания русских и латышей в последнее пятидесятиле­тие. Приводим один из таких политизированных анекдотов.

"Торжественно открывали в Риге новый мост. Присут­ствующий на церемонии американец сказал: "У нас, в Аме­рике, в таких случаях бросают в воду самое дорогое, что у каждого имеется. Вот мой бриллиантовый перстень - ему цены нет. Я бросаю его в воды Даугавы. Русский всегда подражает американцам. Он говорит: "Мы, русские, также придерживаемся этого обычая. Вот что у меня самого ценного - мой партбилет. Его я бросаю в Даугаву". Ла­тыш, в свою очередь, всегда подражает русскому. Он тоже хочет бросить в Даугаву самое ценное, что у него есть, и бросает в Даугаву... русского".

В годы советской власти распространяются бесчисленные анекдоты о российских коммунистических вождях. Латыш­скими оригинальными можно считать только те, в которых наряду со Сталиным, Брежневым, Хрущевым, Фурцевой в действие вводятся и латышские деятели Арвид Пельше, Ав­густ Восс. Но эти анекдоты - о латышах, поэтому в круг наших исследований не входят.

Примечания

1 Rozenbergs J. Lekšērnas krievs cilme latviešu valodā un šīs lekšēmas semantiskie varianti tautas dziesmās. - Latvijas Zinātņu akadēmijas vēstis, 1977., 4. nr., 94. ipp.

2 LD - Kr.Barona un H.Visendorfa "Latvju Dainas", Rīgā - Pēterspilī, 1894.- 1916.

3 LTD - R.Klaustiņa "Latvju tautas dainas". Rīgā, 1928.-1932.

4 АФ - Фольклорный архив Института языка и ли­тературы Академии наук Латвии.

5 Šm - [Р.Šmits ]. Tautas dziesmas. 1-IV. Rīgā, 1936.- 1939.

6 ME - Muelenbahs K. Latviešu valodas vārdnīca. 1-IV. Rīgā, 1925.-1932.

7 Šmits P. Latviešu tautas ticējumi. I-IV. Rīgā, 1940.- 1941.

8 Рукопись Я.Спрогиса в Архиве Географического об­щества в Петербурге.

9 Šmits Р. Latviešu pasakas un teikas. 1-XV. Rīgā, 1925.- 1937.

10 Birkerts P. Latvju tautas anekdotes. I-IV. Rīgā, 1929.- 1930.

11 Отсутствие ссылок означает, что материал заимство­ван из собрания автора статьи.