ЯЗЫК — НАСИЛИЕ И СВОБОДА
Юрий Абызов
Даугава, 1997, № 5
То, что сейчас происходит, можно назвать старинным словом "тяжба". Спор двух сторон по вопросу, имеющему правовое значение, но не подкрепленному правом. Закона об образовании нет, а тем не менее совершается действие на основании якобы закона, то есть — своеволие. А если говорить прямо — то насилие. Прибегнуть к такому термину позволяет публикация недавнего доклада французского философа Поля Рикера "Торжество языка над насилием" ("Вопросы философии", 1996, № 4). Ограничусь лишь кратким извлечением из него, которое самодостаточно и не требует комментирования.
"...С понятием ущерба, вреда, причиненного другому, мы вступаем в область одновременно этического и правового... В крупных исторических конфликтах защита и признание родного языка всегда играли существенную роль. К тому же то, что мы называем нашей идентичностью, есть в значительной степени языковая идентичность. Принадлежность к определенному лингвистическому пространству — это первая форма, в которой мы являемся субъектами права... Возникает даже политическая проблема, когда речь идет о лингвистических меньшинствах, не имеющих поддержки государства, но выдвигающих законное требование, чтобы на их языке говорили и чтобы он использовался соответствующими институтами...
...Насилие может быть не только физическим, крайняя форма которого — убийство или нанесение раны, но средством насилия может оказаться и язык: я имею в виду внесение смуты, соблазнения и все способы извлекать преимущества из своего языкового превосходства над тем, кто обладает меньшим языковым могуществом... Тиран действует не только посредством физического насилия, но и посредством извращения языка, которое является тем самым формой насилия в языке".
Конкретное проявление насилия в языке у нас вот в чем: будучи озабоченными судьбой своего языка, объявленного государственным, национал-радикалы преступили границу и вторглись на территорию языка не-государственного, не подчиненного им ни по каким статьям, а именно разработали положения и меры, по которым повсеместное утверждение латышского языка должно осуществляться за счет русского путем вытеснения последнего из школьной практики. Тем самым убивают двух зайцев, из которых главным является то, что конкурентная роль подрастающих русских, буде их все-таки не удастся выдворить, резко снизится, поскольку такое понятие, как культура в ее широком объеме будет сведено к минимуму, именно потому, что язык, носитель и выразитель ее, будет сведен к состоянию элементарного средства бытового, чисто информативного общения.
А все потому, что в постсоветском пространстве — и в России и в Латвии — во главу угла поставлен примат национальной идеи. Как известно, президент Ельцин дал приказ за год выработать таковую. В Латвии же считают, что она у них давно готова (в квази-культурологическом изложении), и именно ею сейчас руководствуются.
Нельзя не согласиться с высказыванием Андрея Новикова в "Литературной газете" (9.4.97):
“Народ не может и не должен иметь цель в самом себе. Настоящая национальная идея не национальна. Францию объединяет не "французская идея", а французская культура... Идея, объединяющая семью, не есть "семейная идея" — она есть любовь. Идея, объединяющая многомиллионный город, не есть "городская идея", а идея жизни живущих в нем людей, то есть их отношение между собой, а не их какое-то специальное отношение к городу”.
Авторы подзаконного проекта, высиженного в инкубаторе Министерства образования (в действительности это уже и не проект, а преждевременная реализация оного), проекта функционирования русской школы, — не сочли нужным предварительно объясниться с корпусом русского учительства, русскими лингвистами и психологами, не было ни диспутов, ни консультаций, ни предложений представить свои соображения. Их просто поставили перед фактом: с вами решено поступить так-то! Налицо зеркальное отражение былого советского партийно-бюрократического: "Мы тут посоветовались — Кто мы и с кем? — И есть мнение — Чье?". Все безымянно и все непререкаемо.
А ведь русской школе было что сказать, подчеркиваю — русской, а не так называемой советской. Еще сто лет назад замечательный языковед Александр Афанасьевич Потебня оставил труд "Язык и народность", в котором предусмотрел ситуацию, подобную нашей, поскольку они, эти ситуации, неизбежны при каждых перетасовках народов и перекраивании границ. По его высказыванию, полная денационализация всего массива народности вряд ли будет успешна, но уж непременно приведет к ослаблению традиции между взрослым и подрастающим поколением, то есть к частному изъятию этого последнего из влияния семейства...
Навязанная школа “не пользуется языком учеников как готовым образовательным средством, но, обучая их новому языку, тратит время на то, чтобы подготовить из сознания учеников род палимпсеста. Очевидно, что воспитанники такой школы при равенстве прочих условий будут во всех отношениях ниже тех, которым при поступлении в нее нужна было не забывать, а лишь учиться, прилагая школьные крохи к огромному запасу дошкольных запасов мысли... Таким образом, для денационализируемого народа естественным течением дел создаются неблагоприятные условия существования, вытекающие из умственной подчиненности, которая будет тем значительнее, чем менее подавляемый народ приготовлен к усвоению языка подавляющего. При подобной ломке неизбежно на месте вытесняемых форм сознания воцаряется мерзость запустения...”
По этому беззаконному закону с начальных классов общеобразовательные предметы должны преподаваться на латышском языке. И вот что писал по о такому поводу Потебня:
“Знание двух языков в очень раннем возрасте не есть обладание двумя системами изображения и сообщения одного и того же круга мыслей, но разделяет этот круг и наперед затрудняет достижение ценности миросозерцания, мешает научной абстракции. Если язык школы отличен от языка семейства, то следует ожидать, что и школа и домашняя жизнь не будут приведены в гармоничные отношения, но будут сталкиваться н бороться друг с другом”.
И мы стоим в преддверии этого состояния.
Понимая озабоченность наших функционеров судьбой латышского языка, я тем не менее не побоюсь назвать их концепцию в какой-то мере безнравственной, поскольку она грозит духовным кастрированием той массы людей, для которых русский — основа существования, ведь посягают на их способность мыслить. А еще Паскаль сказал: “Будем стараться хорошо мыслить: вот начало нравственности”.
И для блага латышей и русских должна быть разработана положительная концепция местной русской школы, существующей в особых полиэтнических условиях, но свободной от этнической одержимости.
И именно потому, что здесь так остро стоит вопрос о сосуществовании этнических идеологий, менталитетов и проч., русская школа должна обладать, как сказал Лихачев, "надэтническим сознанием''. Хорошо бы все-таки усвоить, что невозможно в строгом смысле слова доказать, что "национальный характер", "этническая картина мира", "этнический менталитет" существуют как нечто реальное и могут быть зафиксированы научными средствами. Термины эти — чаще всего употребляемые — создают, как правило, в конечном результате путаницу понятий и позволяют не столько доказывать, сколько утверждать что кому угодно.
От нас требуют перехода к так называемой национальной школе, дабы приравнять ее к школам украинского, азербайджанского, татарского, армянского населения, которые в первую очередь озабочены сохранением своего языка и традиций преимущественно в устной форме с преобладанием фольклорно-игрового репертуара, озабочены судьбой детей, в первом поколении попавших в иноязычную среду.
У нас же другая задача. Мы понимаем нацию как общность людей не по крови, не по исходному генетическому материалу, а по культуре. Национальная же культура существует в традиции не столько устной, сколько письменной речи и языка. В отличие от этнической (народной) культуры, передаваемой на уровне естественных способностей, национальная культура усваивается каждым посредством специальной подгогтовки, называемой образованием.
А образование означает — образовывать самого себя.
И это возможно только в условиях абсолютной свободы языка, в сфере которого возможно как устойчивое пребывание в колее традиционного, так и неожиданное выплескивание из нее в непредсказуемое (от талантливости к гениальности).
Как писал Мераб Мамардашвили: “Реальная культура и духовность человеческая не могут быть ограничены тем этническим материалом, в котором они выполняются”. Нельзя не согласиться с ним, что упор должен делаться на личностные начала, “которые вненациональны, являются историческими началами человека — как такового, независимо от его этнической принадлежности”. И стоит их утратить, как лучшие черты нации исчезают.
Для того чтобы жить в культуре, по требованиям культуры, нужно иметь возможность выращивать в себе творческую потенцию.
Как писал Л.Баткин: “Культуру нельзя "знать" , ее никогда не знают — ее творят... Однако творят ее, разумеется, не только те, кто пишет музыку или ставит спектакли, но и те, кто слушает и смотрит — при условии, что это становится для него событием... В этом суровый демократизм культуры: только духовного усилия, только потрясенности ждет она от человека”.
Беда нашей школы в том, что здесь долго господствовали методист и инспектор, проверяющий, по методике ли, то есть по шпаргалке ли, учат. Внедрялось сознание, что главное уже разработано и остается только вписываться в него, выполняя неукоснительно правила. И нет ничего более бездуховного. Мамардашвили писал:
“Я не представляю себе, что стоило бы жить жизнью, в которой все уже распределено и гарантировано. Тогда акт жизни, то есть собственного переживания фундаментальных отношений бытия, был бы избыточен и не нужен, так же как не нужно было бы, например, любить, потому что любили миллионы людей до нас и природа любви, казалось бы, известна. Зачем тогда мои переживания?
Сегодня после Христа, вечное настоящее или "динамическое бессмертие", — сегодня царство Божие, которое усилием берется.
Вот это усилие и есть язык или голос присутствия, то есть проявление нашего действия над собой, самостоятельного переживания — в том числе уже существующих истин.
Эта напряженность свободного усилия и есть то, что называется силой языка, которая предполагает внутреннее действие над собой и, кроме того, публичность, сообщаемость другим о нашем участии в тайне человечества”.
Мы десятилетиями "проходили" наших великих писателей и мыслителей, долбя биографии, классовые расстановки, плюсы и минусы, ставя отметки за достижения и прилежание мастерам духа, но в очень малой мере учили просто вчитываться в тексты, понимать язык сообщения, открывая для себя подлинных Пушкина или Блока.
Мандельштам писал: “Часто приходилось слышать: это хорошо, но это вчерашний день. А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему... Удивительно, в самом деле, что все возятся с поэтами, и никак с ними не развяжутся. Казалось бы — прочел, и ладно. Преодолел, как теперь говорят. Свойство всякой поэзии, поскольку она классика. Она воспринимается как то, что должно быть, а не то, что уже было. Итак, ни одного поэта еще не было”.
То есть, пока поэт еще не прочитан органически. Культурный "текст" и создать, и "прочитать" может только человек с развитыми культурными потребностями и способностями.
Я бы не побоялся внедрять в сознание учеников, что язык — это сакральное явление, не побоялся бы вводить в их духовное устроение краеугольное: “Вначале было Слово, и Слово было от Бога, и Слово было Бог”. Необходимо раскрывать всю безмерность языка, подобного расширяющейся Вселенной, в которой мы живем и которая в то же время живет в нас. Мы ведь до сих пор не знаем толком механизм функционирования языка, как не познали механизм и химизм такой невероятно сложной системы, как наш организм — а он всего лишь одна из проекций живого мира вокруг нас. Необходимо и учить этому — величию и тайне бытия, которая только и придает смысл существованию. Ведь каждое явление, каждая вещь в мире представляет нечто загадочное. Да и сам мир загадочен. А учебно-книжные ухищрения ее не решают. Но само осознание загадочности делает человека человечнее.
Необходимо понять, что не автоматическое применение одних знаний как таковых может все решать, а требуется еще и творческий посыл, умение применять их каждый раз в неповторимой ситуации. Ведь в наши дни человек живет во все более неопределенной ситуации, когда нет готового решения на все случаи. Подрастающий человек должен осваивать искусство интерпретации, искусство понимания другой индивидуальности, другой культуры, другой истории. А это возможно только при увеличении гуманитарной нагрузки. Между тем то и дело слышатся нарекания, что имеется перегрузка гуманитарности, в то время как существует дефицит знаний и навыков прагматического характера, а деловой мир, в который мы вступаем, требует конкретики и прагматики, так сказать, деловой мускулатуры.
И это при том, что мы почти и не освоили образование в духе гуманитарности. Под ним часто понимают ни к чему не обязывающие рассуждения о "души прекрасных порывах", о выборочно взятых поэтах, где в ход идут азы примитивно понимаемой поэтики, чаще всего школярские, но не знаем, как подступиться к человеческому плану культуры.
Знание законов делового мира и технологии финансового преуспеяния отнюдь не служит защитным экраном от радиации мира человеческих страстей и трагедий. “И всюду страсти роковые и от судеб защиты нет". Впрочем, об этом наглядно и популярно толкует сериал "Богатые тоже плачут".
В наших условиях, и локальных, и временных, уже нельзя добиваться повторения школы, какой она была. Ее надо наполнять духом нового времени. Новая — а какая? Мне видится, в нужном направлении устремлена концепция "Школа диалога культур", разработанная группой под руководством Владимира Библера (изложена в журнале "Октябрь", 1995, № 11). Суть ее такова.
В связи с революцией информации и разрушением давления и гипноза имперских образований личные отношения становятся все интенсивнее, как в сфере экономики, так и в сфере культуры. И именно потому, что сейчас время взбудораженное, взъерошенное, в беженстве, в окопах, в лагерях культивируется способность индивида возвращаться к началу своего бытия, строить свою нравственность с чувством ответственности за каждый шаг.
Неизбежен диалог культур. Только он обеспечивает выживание и существование. Потому что общение людей "внекультурных" — это общение национальных предрассудков, предрасположенностей, государственных инстинктов. Необходима прививка, благодаря которой уменьшается опасность гигантского взрыва национальных страстей. Национальное начало, только проведенное через игольное ушко развивающейся культуры, становится формой общения, а не разобщения народов.
Если человек XXI века сможет состояться, то он сможет состояться только человеком культуры!
Переходя к особенностям новой школы, Библер считает, что нормально (то есть по своей воле!) ребята учатся тогда, когда у них развивается культура удивления, когда им что-то непонятно, неясно, странно... Но очень хочется понять. Тогда как сейчас школа исходит из того, что все ребячьи неясности нужно шаг за шагом ликвидировать и заменять чем-то ясным, само собой понятным и разумеющимся: наука, дескать, все давно знает. Между тем задача школы XXI века углублять непонятность, удивительность мира, развивать культуру этого удивления.
Кого может не устраивать подобная концепция? Лишь того, кто живет кастовым катехизисом своей идеологии, по которому все ясно и непререкаемо, у кого все держится на исключительности своего народа (по Карлу Ульманису) или того, кто не может расстаться с идеей исключительности своего класса (по Карлу Марксу).
И противостоять этому может лишь язык, освобожденный от идеологического насилия.
