Образовательный уровень советских офицеров первой категории (до капитана) очень невысокий. Контингент этот большей частью из рабочих провинциальных городков и из крестьян. Беседа с ними показала, что с Пушкиным они мало знакомы, по крайней мере, в произведениях его не разбираются; говорят по-русски, будучи русскими, совершенно неправильно. Наш литературный русский язык их поражает. «Говорят как по книге!» — слышишь от них.
Вторая категория (от майора) комплектуется большей частью из рабочих больших городов, из интеллигенции, у которой прошлое «не подозрительно». Эта категория военных более интеллигентна, сильна в своей области, особенно технической. В разговорах очень осторожна, всюду видит врагов, ко всем подозрительна. Более откровенны их жены, которые не могут скрыть радости по поводу обилия продуктов и мануфактуры и не в силах отрицать, что всего этого были лишены в Советском Союзе.
19    июня в Ригу прибыл великий палач малых народов товарищ председателя Совнаркома СССР А. Я. Вышинский (1), который в тот же день сделал «визит» президенту государства Ульманису. С этого дня фактическая судьба Латвии была в его руках. Речь этого палача я слушал, когда нас, учителей, заставили шествовать по Риге с красными флагами (2).
Ульманис стал собственноручно стягивать на шее Латвии и своей веревку: он «по дружескому совету» Вышинского передал образование нового кабинета министров проф. Авг. Кирхенштейну, рамолизированному старцу, профессору ветеринарного факультета. Когда-то в юношеские годы он бежал из России, учился в Швейцарии, где и был профессором в одном из швейцарских университетов и даже, говорят, был принят в швейцарское гражданство. Этот безвольный старик перед приходом большевиков хлопотал о пенсии. Кто его выдвинул и почему — неизвестно, во всяком случае выбор был для большевиков удачен, так как он делал все, что последним было угодно, вплоть до самооплевывания как себя, так и своего народа. Это был типичный президент-марионетка.
О новом правительстве Латвии я узнал из утренней газеты на даче. Дачу мы имели на станции Лелупе,
5    минут от самой станции, по левую сторону от железной дороги, на улице Вестура. Сняла ее Ванда, которая работала тогда в УТАГе (бюро по переселению немцев в Германию), хотела обязательно, чтобы мы отдохнули, особенно я, любитель рыбной ловли. Надо признаться, чтоэто пето, одно из самых беспокойных в моей жизни, было в смысле рыбной ловли очень неудачное. Имел я у Михайлова в Предайне к услугам и лодку, но рыба не ловилась. Окуни и красноперка — вот что попадалось, а больше ничего, ни одной щуки, ни одной большой рыбины!
В состав правительства вошли освобожденные из тюрем типы, политическое прошлое которых смешивалось с криминальным. Попали туда и два Лациса — один — журналист, воспитанный беспринципным Беньямином (издатель «Яунакас зиняс»), другой — пролетарский писатель, которого обогатил Ульманис через Берзиня, поставившего фильму по его роману «Сын рыбака». О правительстве говорили: два медведя по бокам (лацис — по-латышски медведь) и обезьяна (Кирхенштейн) посередине.
После отставки правительства Ульманиса члены его куда-то исчезли, кто бежал, кто был арестован. Не знаю, долго ли думал сидеть Ульманис на своем посту, но большевики, видно, решили, что «мавр сделал свое дело — мавр может уйти», да и выкрики уличной черни: «Долой Ульманиса!», «Под суд его!», — давали ясно понять, что пора убрать его. Исчез Ульманис. А сделал он для большевиков немало своим шовинизмом. Он уничтожил национальную автономию меньшинств, загнал русский и немецкий языки чуть ли не в подполье, запретил чиновникам говорить с публикой на этих языках (3) (по щучьему велению все чиновники Латвии вдруг забыли русский и немецкий языки!), прекратил издание книг и брошюр на этих «варварских» языках (4). В Латгалии большую часть русских школ превратил в «смешанные», т. е. все преподавание шло на латышском языке, но допускалось преподавание и русского языка (5). В латышских основных школах уничтожил преподавание немецкого или русского языка, а ввел английский, чуждый латышскому населению язык, да и никому не нужный как по географическим соображениям, так и практическим (экономическим), а только ради ненависти к двум могучим народам — немецкому и русскому — и в силу какой-то слепой веры в мировое могущество Англии!
Над замком сделали вышку, с гербом курляндских герцогов, герб, видимо, должен был символизировать суверенную власть самого Карла. Его главный помощник Берзинь между тем обрабатывал рабочих где словом, где жалкими подачками, а где и тюрьмой (последние быстро заполнялись не только коммунистами, но и правыми, несогласными с самим Карлом). Большинству членоз бывшего Сейма рот был зажат подачками в виде пенсий, так что оппозиция «Его Величества» молчала, «бо благоденствовала». Профессиональные союзы были закрыты, равно как и большинство национальных обществ (6), а новые появились с назначенными председателями и членами правления во главе. Все в один тон восхваляло «мудрое правительство Ульманиса», которое-де все видит, все знает и о всем заботится!
После первой репатриации немцев в 1939 году прекратили свое существование немецкие школы и немецкие приходы и полиция была занята тем, ' что выискивала собрания оставшихся немцев, читавших громко Библию на немецком языке — мол, «немцев нет, а раз их нет, то и немецкого языка нет!». Внушительно, но не вразумительно! Все это было неестественно, и немецкая речь на улицах слышалась.
Появились громадные здания правительственных учреждений: дворец юстиции, дворец министерства финансов, военный музей и другие. Немилосердно срывались громадные здания немецкой постройки, еще годные для жилья, и вместо них строились другие здания. Учитель и публицист Борис Меркулов, проходя мимо строящихся дворцов, говорил: «Молодец Ульманис! Смотри, как старается для русских, ведь это все они получат!» А все эти дорогостоя-. щие постройки шли, конечно, за наш счет: жалованье чиновникам и учителям немилосердно сокращалось, росли налоги и больничные вычеты, так как почти каждая больничная касса строила за наш счет дворцы —управление кассой и амбулатории, а главное — с громадным штатом служащих, «имевших право» на хорошо оплачиваемое место, так как они в день переворота как айзсарги «поддержали вождя».
Много учителей, даже молодых, оказалось без работы, а часть получили пенсии. Без места оказались русские в казенных и городских учреждениях, просто потому, что они были русские. То же самое случилось с журналистами закрытых газет и журналов, когда-то враждебных Ульманису и его окружению.
А окружение Ульманиса росло и богатело, так как — по латышской пословице — «ело сразу несколькими ложками», т. е. занимало несколько должностей сразу, в то время как большое число интеллигентных людей голодало. Журналист Друва зарабатывал несколько тысяч латов в месяц, состоя в правлении банка, редактором газеты «Брива земе» — органа Крестьянской партии, во главе которой стоял Ульманис, председателем нескольких акционерных обществ, в том числе громадного издательства «Рити». «Придворный поэт» Вирза занимал одновременно ряд должностей в области культурного управления. Александр Грин — редактор газеты «Ритс», издатель всех официальных книг, воспевавших Ульманиса и его правительство, — и он, и все ему подобные жили роскошно, что вскоре было замечено рижанами. Если прибавить к этому быстро развившееся взяточничество, которое процветало, начиная с окружения Ульманиса и кончая низшими служащими, особенно чиновниками, так как жалованье всем чинам, особенно низшим, было значительно понижено и совершенно не соответствовало прожиточному минимуму: цены на продукты первой необходимости (кроме хлеба) весьма повысились, особенно подорожали цены на квартиры.
Вследствие войны сырья становилось все меньше. Пришлось приостанавливать деятельность фабрик, сокращать работу. В.се это порождало недовольство, особенно среди рабочих, где уменьшение заработка больно било «по животу». Многих рабочих рассчитывали, а затем придумали их отправку на полевые работы. А так как деревня никогда не любила рабочих в качестве батракоз (ничего не делали, больше курили), то рабочих стали посылать на торфяные работы, весьма вредные для здоровья, так как ничего не было' приспособлено.
Принудительные сельскохозяйственные работы — это самое нелепое, что было в правление Ульманиса. На них посылались не только те, кто не имел работы в городе, но даже и имевшие работу, — «на летний отдых» — главным образом учащиеся и чиновники. Причем не обращалось внимания, способен ли посылаемый исполнять ту или иную работу. Чаще всего получался для крестьян один вред от таких работников.
Если бы предварительно обучали людей той или иной крестьянской работе, организовали бы рабочие команды, где кормили бы всех одинаково, то прок от такой работы был бы лучший. А то посылали учащихся или учителей к крестьянам по избам, где кормили иногда прилично, но большей частью скверно, да еще во время еды ругали за плохую или слишком медленную работу. Нетрудно представить адское состояние интеллигентных людей во время такого обеда!
Ропот все усиливался. Почва для большевизма была Ульманисом великолепно подготовлена, и не только среди рабочих, но и среди интеллигенции, особенно меньшинственной. Настроение всюду было подавленное.
При Ульманисе вся печать была отдана в руки Берзиню. Из столбцов многих газет выкинули имя «немец», «русский». В Латвии только латыши, русских и немцев нет. Все это было противоестественно, поэтому нежизненно. Первая репатриация немцев осенью 1939 года вызвала в широкой публике панику, особенно среди торгового люда. Евреи, правда, радовались, но не богатые — те чувствовали что-то неладное и ощупывали путь в Палестину и Америку, куда вскоре и начали «репатриироваться». Они-то знали, что после репатриации немцев надо ожидать прихода большевиков. Ульманис ничего не нашел лучшего, как сказать вдогонку уезжавшим в Германию немцам — «скатертью дорожка», забыв всю культурную вековую работу немцев в Прибалтике, оставленные ими богатства и их влияние во всех областях экономической жизни.
Ульманис как агроном был хорошим хозяином своего имения, оратор он также был недурной, но совсем не государственный человек. Он был ярым националистом, что мало для управления государством. Большая надежда была у него на Англию и Америку, где он получил высшее агрономическое образование, надежда, что Латвия благодаря поддержке этих стран будет сильным государством, призванным Лигой Наций соучаствовать в вершении судеб Европы. Когда назрели события и Советский Союз потребовал под свой контроль стратегические базы, латышское общество — ^даже закоренелые оптимисты поняли, что настает конец Латвии.
Между тем советские военные части разместились по своим базам. В Риге на улицах появились красноармейцы, которых нередко задевали латышские юнкера, воспитанные на идее великодержавности Латвии: им внушали, что латыши, которые в мировую войну разбили Германию и Россию и завоевали себе свободу, разобьют их и теперь. Отсюда такое заносчивое поведение латышской молодежи и страшное впоследствии разочарование.
Не все выносили самодержавие Карла I (так называли Ульманиса рабочие) (7). Например, Скуенек.
Ульманис любил только таких министров, которые ему не противоречили и восторгались его решениями, как бы абсурдны они ни были. Скуенека Ульманис устранил с поста товарища министра-президента и назначил его на старое место директора статистического управления. Или ген. Балодис.
Вернусь к июню 1940. Новое правительство Кирхенштейна в своей декларации прежде всего лягнуло Ульманиса и его правительство, а затем поблагодарило Красную Армию «за освобождение латвийского народа от буржуазного ига». Далее посыпались как из рога изобилия декреты, ломающие все, что до сих пор было сделано. И чем больше их было, тем больше было непорядка. Национализации, конфискации и закрытие разных учреждений, казалось, хотели перегнать друг друга в какой-то дикой свистопляске. На улицах войска — все мчалось на моторах, автомобилях, грузовиках без соблюдения элементарных правил передвижения. Газеты закрывались одна за другой, появлялись новые под набившими оскомину названиями: «Рижская правда», «Пролетарская правда» и т. п. Газета «Сегодня» сперва переименовалась в «Русскую газету», редактором ее был назначен бывший редактор-издатель казенного листка (детище пресловутого Берзиня) «Газета для всех» — Ржевский, который был близок к советскому полпредству. Под маской русского патриотизма он восхвалял большевизм во всех его проявлениях, приписывая все «достижения» гениальности русского народа Сталину. Ржевский был какой-то неуравновешенный человек, в котором русский патриотизм (он у него, безусловно, был) странным образом смешивался с азиатским коммунизмом. Явился он в редакцию «Сегодня» и стал было хозяйничать, но так как сам был совсем не журналист, то быстро водворил хаос. В «Сегодня» Ржевский выгнал Тейтельбаума, который еще совсем недавно выгнал, сев на его место, редактора Мильруда (8). Тейтельбаум вскоре был посажен в тюрьму большевиками, туда же последовал Левин (9), заместитель редактора. Потом из Москвы пришел приказ закрыть «Русскую газету» — название которой было несозвучно большевицкой эпохе, сместить Ржевского, но за заслуги его перед большевизмом оставить в газете на маленькой должности, а редактором назначить сидевшего в тюрьме коммуниста Раппопорта, газету переименовать пока в «Трудовую газету».
Издано постановление Кабинета министров о сдаче оружия. Начались обыски. Приказом министра внутренних дел Блау задушена организация айзсаргов: в течение трех суток сдать им оружие. Кончена жизнь айзсарга Дмитрия Подмошинского, мужа Нины Фокиной!
Латвия вдруг обратилась в «страну трудящихся». Началась волна митингов, казалось, люди только и делали, что митинговали, приискивая разные слова порицания «проклятому прошлому» и расточая авансом всяческие похвалы «родному отцу» Сталину.
Из русских организаций серию митингов открыла инициативная группа русских учителей во главе с Ник. Ив. Колосовым и Алексеем Шершуновым. На митинг явилось довольно много гонимых любопытством учителей в понятном стремлении узнать что-то о своей дальнейшей судьбе. В результате митинга учителей образовалась комиссия во главе с Колосовым при невидимом руководителе коммунисте Власове, который был представлен при всех русских просветительных организациях. Власов — чертежник, на вид интеллигентный, но в разговорах грубоват, он — бывший офицер белой армии. Без его участия не мог состояться ни один митинг интеллигенции. Скажет по брошюре, ни словом больше, ни словом меньше. На всех митингах выносились одинаковые резолюции.
Из этих митингов упомяну еще лишь об одном, который состоялся в зале «Улья». Созван был Русским обществом — вернее, Кореневым. Один из позорнейших митингов русской интеллигенции. Среди зачинщиков его были еще Вас. Ив. Снегирев, Евланов (всюду боящийся опоздать), д-р Стародубский и другие.
9 июля. За столом президиум: председатель С. Верба, тов. председателя С. А. Коренев, секретари — К. Григорьев и М. Шантур, от компартии — С. Мезельский.
На этом митинге первым выступил Снегирев, пытавшийся сохранить место помощника юрисконсульта города. После выступил Борис Евланов, который бил себя в грудь и кричал: «Мы, грешные интеллигенты, раскаиваемся и проклинаем тот гнилой буржуазный режим, который держал нас в цепких лапах. . . Мы много грешили. . . » И все в таком роде.
Интересно отметить, что он очень смутился и сто раз просил прощения за следующую обмолвку: «Маркс, Ленин, Сталин». Тогда с места Власов (кажется, он) поправил: «Энгельс!» Эта трафаретная формула упоминания коммунистических «святых» — «Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин» — употреблялась всякий раз для подтверждения той или иной коммунистической истины, И вот ужас — перекосившееся лицо Евланова: он забыл Энгельса!, Вот влетит от Власова, и я уверен — влетело. Да еще как! Несколько раз Евланов кланялся в сторону Власова и повторял: «И Энгельс, простите, товарищи, забыл — и Энгельс!»
Основная речь была Коренева, который клеймил прошлый строй, и тут он не скупился на преувеличения. «Нас лишили самых элементарных прав — права на язык (неправда!), права на обучение своих детей на родном языке (тоже неправда, ибо существовали меньшинственные школы с правом обучения на своем родном языке, сам Коренев — учитель, обучал детей на русском, а не на латышском языке), права на труд (тоже неправда — ведь Коренев состоял учителем в городской школе!) и т. п.
«Мы верим, — заключил он, — что будущее будет для нас светлым и счастливым».
Затем судили-рядили, в какой форме оказать помощь советской власти в Риге, это уже после приветственных телеграмм Сталину, Молотову и Ворошилову (троица, наиболее популярная в Прибалтике после прихода советской власти), и решили образовать общество интеллигентов, которое должно посылать ораторов на митинги и лекторов на лекции.



Это был митинг русской интеллигенции, и он произвел на многих участвовавших в нем отвратительное впечатление. Русская интеллигенция даже после всех перенесенных страданий и испытаний в изгнании не забыла характерной своей черты, наиболее отмечавшейся в России: или в морду, или к ручке! Так и здесь на митинге: конечно, к ручке советской власти.
После митинга я зашел к Кореневу и выразил удивление по поводу его речи, предупредил, как бы чего не вышло, смотри, ты перегибаешь! Коренев тоскливо сидел перед собственным портретом в шикарной адъютантской форме, там до прихода большевиков висел портрет императора Николая !!, который он предусмотрительно снял.
—    А разве нам при Ульманисе было хорошо? — спросил он вместо ответа.
—    Да, было не совсем хорошо, но уж не так дурно, как разрисовал ты, посмотрим, как будет теперь, одно хочу, чтобы не хуже, а лучше и не мечтаю. Все же тебе надо было помнить, что ты и я работали не за страх, а за совесть в антикоммунистической газете, если ты это забыл, то энкаведисты тебе напомнят.
—    Не так страшен черт, как его малюют, — сказал он.
На этом мы расстались. После этого я видел его еще раза два-три, последний раз у него на даче, где он был дня через два арестован. С тех пор я не видел его. Жив ли он?
В течение короткого времени были арестованы многие из «митинговавших»: и Снегирев, и Рудин, и Евланов, который был эсером и, будучи в Латвии, поддерживал с ними сношения, за что, вероятно, и попал в тюрьму, бедняга. Я покинул Латвию через семь месяцев, а эти несчастные еще сидели в тюрьме! Кооператор Евланов на митинге плакал и бил себя в грудь, считал себя недостойным войти в обетованный советский рай. Чекисты вполне охотно с ним в этом согласились.. .
Вот тебе и освобождение от гнета фашизма!
Хотелось в Риге не появляться совсем, но официальные сообщения в газете требовали явки учителей то на митинги, то на демонстрации, то на лекции.
На даче получаю от Колосова записку с извещением, что я избран в комиссию учителей истории как председатель, что я должен немедленно прибыть в Ригу и заняться работой, чтобы в недельный срок представить переработанную переходную программу по истории. В состав комиссии избраны: историк Григорий Дмитриевич Богоявленский, Татьяна Михайловна Максимович и Алексей Михайлович Иовлев. Богоявленский, сын литовского митрополита Елевферия, долгое время был польским подданным (окончил Варшавский университет), в Латвии очень нуждался: как иностранный подданный не мог получить постоянного места и жил поддержкой отца. Только за полтора года до прихода большевиков получил латвийское подданство, а вместе с ним и место учителя во 2-й русской основной школе у Иовлева, откуда вскоре перешел в Русскую правительственную гимназию. Он был очень общественный человек, состоял во многих обществах, пока последние существовали.
Первое заседание комиссии я назначил в нашей вечерней школе. Иовлев принес новость, что Гербаненко уволен с поста директора гимназии и назначен Ник. Ник. Кузьминский, наш бывший председатель Учительского союза (10).
С программами было плохо, по истории и географии они так до моего отъезда и не прибыли. Но в общем программа средней школы была ближе к «царской» — до великой войны.
Демонстрации устраивались вначале чуть ли не каждый день. Было принято совершать паломничество к полпредству, которое помещалось на Морской улице (Jūra iela) (11), у ул. Калпака. Сначала шли фабриками: каждая фабрика или завод хотели засвидетельствовать свое почтение. Обыкновенно на балконе перед манифестантами появлялся полпред Деревянский, который произносил трафаретные слова о любви советской власти к трудящимся. Пели «Интернационал» и расходились.
Приказ быть учителям к половине десятого утра на площади Гердера заставил меня в хорошее ясное утро покинуть Лелупе. Прибыл к месту назначения с опозданием. Много учителей — стоят по шесть человек в ряд. Флаги красные развеваются. Перед рядами прохаживается Власов. Недалеко от нас стоят артисты Русской драмы во главе с Долиным, свежеиспеченным директором. Улицы, прилегающие к площади, запружены народом. Впереди нас латышские учителя. Солнце затягивается тучками. Ждем. Прошел час-другой, а мы все еще не двигаемся. Разговариваем, некоторые стараются быть бодрыми. Двенадцать часов. Накрапывает дождик. Где-то далеко впереди начинают двигаться с плакатами, вроде «Требуем присоединения к СССР!», «Да здравствует Сталин!». А у нас был портрет Макаренко. В колонне, среди чинов министерства земледелия я увидел, к удивлению, почтенного ученого землемера Августа Янсона, которого, как оказалось впоследствии, заставили нести красный флаг впереди колонны!
Мы все стоим. Уже пять часов вечера. Некоторые с возмущением стали незаметно для жандарма Власова «сматываться». Только в девять часов вечера дошла очередь до нас, и мы, голодные и усталые, даже из симпатизирующих новой власти, уже не шли, а брели без всякого энтузиазма. На балконе Национального театра стояли «вожди» пролетариата во главе с обезьяноподобным Кирхенштейном, министры и советские генералы, кажется, Кузнецов и еще кто-то. Бабским голосом прокричал что-то Кирхенштейн, устало часть учителей протянула вперед руки и поспешно прошла мимо.
Мало этого, все должны были пройти еще мимо дома, занятого латышской компартией. Недалеко от него кто-то крикнул учителю Преображенскому: «Здравствуй, Преображенский, белый офицер, тебя давно расстрелять следовало бы, а ты приветствуешь советскую власть!» Преображенский не ответил ни слова, но потом, когда вместе возвращались домой, жаловался на пьяного товарища, невоздержанного на язык.
Слава Богу, конец! Сразу же мы рассыпались во все стороны, по домам. Так кончилась эта демонстрация. Вторая большая демонстрация была значительно позже по поводу принятия Латвии в «лоно» советских республик. Ход и злоключения ее приблизительно те же, все тот же шаблон.

Назначены «самые демократические в мире» выборы в парламент — Сейм. Везде в газетах поднята шумиха вокруг пресловутой конституции Сталина. Печатная и митинговая трескотня шла повсюду, так что человек, неопытный в чтении между строк или в умении отыскивать главное, был огорошен и чуть не плакал от умиления перед такой конституцией или положением о выборах.
Весь город был разделен на мелкие участки — по 2—3 тысячи человек в каждом.
Компартия первая образовала т. н. «список блока коммунистов и беспартийных», в который вошли коммунисты и лица, сочувствующие коммунистам, но пока не находящиеся в рядах компартии, т. е. ублюдки компартии. Компартия давала приказ по всем заводам, фабрикам и другим предприятиям принимать только предложенный список.
Генерал Балодис, Русис (адвокат) наивно вручили в главную избирательную комиссию свой список кандидатов. Этот список безусловно имел бы среди народа успех, так как возглавляли его популярные личности, а Балодис, как я уже говорил, стоял в оппозиции к «самому старику» — Ульманису. Балодис с женой жил тоже на даче в Лелупе, только вблизи пляжа. В начале августа поздно вечером прибыли на автомобиле чины латвийской чека, арестовали его и отправили в Ригу, на городскую квартиру, где произвели обыск, а затем приказали снарядиться в «далекий путь» ему и его жене. Дали им взять с собой два чемодана и отправили в большой карете — «Берте» на товарную станцию, а оттуда в Москву.
Но вообще перед самыми выборами волна арестов стихла, надо было соблюдать кое-какой декорум.
Светлое яркое утро. Воздух чист. Приятно выкупаться в чистых водах Лелупе. Сходил по ту сторону поудить. Среди густого тростника, что у железнодорожного моста, поймал с десяток сверкающих золотом красноперок. Пришел домой. Семья в сборе. Старший сын и дочь приехали из Риги, младший из Кегума, где он работал на инженерных постройках электрической станции — грандиозное предприятие, долженствовавшее снабжать электрической энергией всю Латвию, строили шведы.
Голосовать или не голосовать? Вот вопрос, вставший перед нами во весь рост. Конечно, голосовать, ведь иначе все полетим со службы и попадем в разряд врагов народа, дальнейшая судьба которых известна. Почему? Да очень просто. Ведь избирательные участки мелкие, каждый человек района на виду, как на ладони у районной избирательной комиссии. Если за два часа до окончания выборов избиратель не явится к урнам, за ним пришлют «человека» с предложением «исполнить долг гражданина». Не пришел — еще раза два придут, а уж после того «нерадивый» избиратель берегись!
Решили голосовать.
Пошли к урнам в Бильдерлинсгофскую основную школу — наш участок. Смотрим — очередь на четверть километра тянется по улице, но уменьшается быстро. Через полчаса лентой вливаемся в помещение школы. Подхожу к столу, за которым сидит комиссия, посредине женщина — с нею говорят по-русски — комиссар из Москвы. По бокам местные, видимо, рабочие. Я подаю паспорт. Отмечают в списке, поставив птичку — значит, явился. Выдают избирательный бюллетень, по которому подают голос за блок коммунистов и беспартийных № 1 (точно есть еще списки 2—3—10!). В отдельной комнате, где имеется так называемая кабинка, сидит некто и что-то пишет, как бы не обращая внимания на тех, кто входит в кабинку и что там делает. Можно вычеркнуть какую-нибудь фамилию и поставить другую, но к чему это? Ведь комиссия своя, все свои люди, все равно признают бюллетень годным.
Некоторые, правда, писали выражения, вроде «Долой Сталина, да здравствует независимая Латвия!». Но едва ли такая надпись портила результаты, так как число голосовавших достигало 98%.
В одной из комнат я видел военного, видимо политрука, заведующего выборами. Он говорил рабочему: «Я, товарищ, уже провел выборы в Карелии, и я это дело знаю. . .» Летучая, голосующая по приказу армия, а устроители выборов опытные в этом деле политруки. Считая, что в Латвию ворвалась армия не менее чем в 100 тысяч, значит — 100 тысяч новых голосов, из которых большинство уже в феврале голосовало в Карелии. Это ли не грандиозная выдумка!
В большом ходу были автомобили, которые развозили урны к больным. Приезжали и к нашей бабушке, та спросила: «Можно голосовать за Ульманиса?» — «Опускай этот список, будет и за Ульманиса», — ответили.

Еще до выборов начались аресты людей, которые могли как «враги народа» помешать выборам. У меня было достаточно причин опасаться ареста, поэтому я не особенно стремился в Ригу. Хотя и на даче было одинаково опасно жить, в этом я убедился на примере арестованных на дачах товарищей. Я каждый день, особенно ночью, был неспокоен и ждал ареста. Больше всего был спокоен на реке.
В это время многие с целью избегнуть ареста уехали в деревню, некоторые все время были в разъезде, вечно появляясь то тут, то там с чемоданом, в котором было самое необходимое, что можно брать в тюрьму. Такие ночевали у друзей или знакомых, с чемоданом у ног. Можно сказать, что половина ульманисовской латышской интеллигенции обратилась в невольных «коммивояжеров», считавших себя кандидатами в тюремные постояльцы.
Газеты и служившие в городе рассказывали про «подвиги» большевиков, главным образом про начавшиеся массовые аресты. Арестовывались и те, которые распространяли «заведомо ложные слухи» об аресте лиц, действительно арестованных. Аресты совершались ночью, незаметно, без помещения фамилий арестованных в газетах. Хроника, отдел происшествий и вообще все, что интересовало обывателя, исчезло со страниц газет. Так что публика о частых автомобильных катастрофах, о несчастных случаях, об уличных убийствах узнавала только из уст очевидцев, случайных прохожих и тех, кто слышал о событиях от очевидцев. Вообще в городе большую власть приобрели «достоверные слухи». Неудивительно, что при такой «свободе слова» и циркулировали по городу самые фантастические слухи.
И интересное явление — как только начинали говорить, что Егор Михайлович арестован и сидит в «Централке», так после энергичного опровержения слуха самим гуляющим на свободе Егором Михайловичем через несколько дней он действительно оказывался арестованным.
Так получилось с известным педагогом Елпидифором Михайловичем Тихоницким, про арест которого говорили за 10 дней до действительного ареста, и бедному Тихоницкому жизнь в своей квартире обратилась в каторгу, так как поминутно раздавались звонки по телефону. Тихоницкий должен был прежде всего благодарить за сочувствие, а потом опровергать нелепые слухи.
У меня было заседание исторической комиссии, и я спросил Т. М. Максимович, одну из самых ярых поклонниц Тихоницкого, правда ли, что Елпидифор Михайлович арестован. Она побледнела. «Не может быть! Позавчера я была у него на Вознесенской улице». И убежала. Вскоре вернулась радостная: «Слава Богу, слухи неверны. Елпидифор Михайлович благодарит за сочувствие и кланяется».
Но все же через несколько дней он действительно оказался арестованным.
Так было с Борисом Меркуловым, педагогом и лектором, слухи об аресте которого опередили факт на четыре дня. Так было с Иваном Никифоровичем Заволоко, педагогом и старообрядческим общественным деятелем, арест которого слухи опередили ровно на две недели. Так было и со многими другими.
Кто-то, знающий прошлое людей, преступное с точки зрения большевиков, сперва распространял слухи, так что сразу же высказывалось предположение, за что арестован? А, наверно за то, что был членом правительства Юденича.
За что арестован Заволоко? Конечно, за то, что стоял во главе старообрядческой молодежи, которою руководил строго согласно монархическим убеждениям, по старинке. Жаль. . .
После уже стали высказывать предположения, что какая-то «невидимая» личность, хорошо знающая общественное и политическое прошлое жертвы, пускала про нее слухи о преждевременном аресте, дающие сигнал кому следует, что такого-то действительно надо арестовать.
Во главе первого большевицкого латышского политического управления стоял некий Латковский, латгальский тюремный обыватель, он же, кажется, считался товарищем министра внутренних дел (Лациса?). Его секретарем был назначен Верховской, брат сотрудницы газеты «Сегодня» Киры Верховской. А кто в Риге лучше знал подноготную каждого русского общественного деятеля, как не Кира Верховская, которая как репортер, кажется, не пропустила ни одного собрания того или иного общества. Дама, вечно улыбающаяся и готовая вам услужить, она вскоре таинственно исчезла из орбиты зрения умирающей русской общественности, среди которой она всегда вращалась и даже участвовала как непосредственный работник и член правления.
Прежде всего из русских общественных деятелей был арестован на даче в Майори Коренев. Он был искренне убежден, что 22 года советской власти в России изменили курс ее политики, что с этой властью уже можно работать, сохраняя человеческое достоинство и святая святых в глубине души — свою религию и антикоммунистическое убеждение. Он глубоко почему-то верил, что советская власть все же «русская власть», что каждый русский должен работать с этой возглавляющей необъятную Россию властью, иначе он не русский человек, что мы все совершили тяжкий грех, бежав 20 лет тому назад из России, что если бы мы, интеллигенция, были на местах, то Россия не потерпела бы таких ужасов от грубых экспериментов оголтелых изуверов, что теперь уже многое изменилось в сторону лучшего: о расстрелах что-то не слышно, в Красной Армии появились маршалы, генералы, даже ввели отдавание чести, что власти говорят о любви к родине, правда, социалистической, что там почитают Пушкина, Гоголя и даже, horribile diсtu (12), славянофилов, что большевики в международной политике ведут национально русскую линию, снова приобретая силой или договорами потерянные белорусские, украинские земли, Молдавию, а в последнее время Латвию, Эстонию и Литву. Они сделали даже больше — отняли у Финляндии часть Карелии, необходимую для защиты Ленинграда, что не сделала даже императорская Россия,
—    Одним словом, Генрих, теперь будем работать в контакте с национальной советской властью, будет хорошо, не сомневайся, мы русские были, русскими и останемся, а коммунизАл постепенно рассеется, как неприятный дым! . .
—    Ты ошибаешься, Сергей, — говорил я, — во главе советской власти компартия — интернационалисты, которые по существу своему враги всякой национальной идеи, всякой национальной России, а значит и всего русского. Интернационалисты не могут защищать национально мыслящих, они сотрут их в порошок, что случится и с теми, кто, как ты, наивно верит в превращение интернационалиста-марксиста в националиста. . .
—    Я верю в армию, а русская армия по существу крестьянская, а крестьянин русский националист, — твердил упорно Коренев, — я буду с ними работать, не забывая ни на минуту, что я русский и работаю только для России. . .
И Коренев стал хлопотать о сохранении Русского общества, о предоставлении русскому населению всех прав большинства, хотя этого совсем не следовало делать, так как все национальности, и большинство и меньшинство, в своем бесправии были совершенно уравнены.
Во главе делегации Русского общества из 5 человек он отправился в полпредство к Деревянскому, хождение к которому было тогда в моде, — его не приняли. Отправился он далее в Центральный комитет компартии — и там делегацию не приняли, правда не грубо, а под благовидным предлогом. Только председатель министров жалкий профессор Кирхенштейн принял, пропищал какие-то жалкие слова о новой счастливой для всех народностей жизни, что все, в том числе и русские, будут отныне наслаждаться счастьем жить под солнечным сиянием Сталинской конституции. Делегация ушла обласканная ничего не значащими словами. Решил Коренев для сохранения русской молодежи от полного развала организовать при Обществе секцию молодежи, которая изучала бы Сталинскую конституцию. И пошел в компартию просить утверждения секции русской молодежи при Русском обществе, но там его просто прогнали, заявив, что дело это не его, а партии, и никакой «русской» молодежи они не знают, и пусть он уходит и ждет распоряжений партии и правительства. Этот факт был плохой признак для Коренева, но он с упорством, заслуживающим лучшего применения, продолжал работать в пользу примирения Русского общества с компартией. Он стал как юрист в Обществе учителей комментировать Сталинскую конституцию, восторгаться ею и рекомендовать коллегам прочесть ту или другую брошюру, посещал все Митинги, «лекции» политруков — одним словом, был самым деятельным работником в смысле сближения Русского общества с новой властью. Он не замечал, что его назойливость и приверженность к новой власти вызывают подозрение, это было какое-то удивительное ослепление, вызванное мыслью о спасении Русского общества и себя от неминуемой гибели, и она наступила скорее, чем я предполагал.
В начале августа жена Коренева пригласила по предложению мужа двух советских офицеров-соседей в гости. Поздно вечером гости пришли. Коренев, как всегда, был очень гостеприимен и за ужином после рюмки водки стал говорить — об оставшихся там, за рубежом — в России, русских людях, и о «нас», о том, что все русские люди братья, о том, что разъединило их на два враждебных лагеря, и о том, что главное — это Родина, великая Россия, а все остальное — монархист, коммунист — второстепенное, неважное и т. д. Все в том же духе, но в примиренческом тоне. Не пора ли понять друг друга? Гости больше пили и закусывали. В пылу спора Коренев, вероятно, обнаружил свою «белую душу», так или иначе гости, после того как в бутылках явственно показалось дно без покрытия, ушли.
А в четверг, это было, кажется, 4 августа, явился «некто в сером», как выражался Андреев в своей пьесе, и стал справляться о какой-то якобы живущей именно у Коренева гражданке, а впрочем, почему-то справился, где сам Коренев. Ушел. А через 4 часа, в половине двенадцатого ночи явился этот «некто в сером» с другим, стали производить обыск. Была и полиция. После обыска, во время которого бледный Коренев, не понимающий в чем дело, как это именно его арестовывают, должен был следовать за чекистами (латышами), и с тех пор он исчез навсегда с горизонта русской общественной жизни. Его отправили в Центральную тюрьму, где жена увидела его лишь через 7 месяцев, уже осужденного на несколько лет в каторгу.
В этот же день, раньше на 4 часа, был арестован педагог и лектор Борис Меркулов.
Борис Тимофеевич Меркулов, сын Режицкого нотариуса, мой коллега по школе, преподавал математику и русский язык.
Он был энциклопедист, казалось, все знал, но все поверхностно. Имел громадную библиотеку, особенно в области русской истории и литературы. Много читал и столько же в карты играл (преферанс). Способный, но ленив для того, чтобы усидчиво сидеть над одним предметом, поэтому он был вечным студентом. Начал в Киеве с юридического факультета, был на филологическом, математическом и наконец, не окончив ни одного из этих факультетов, поступил в Риге на инженерный. Но и этот не одолел и уже в 1933 году бросил университет, удовлетворившись экзаменом на право учителя в основных школах. Кроме того, он держал экзамен на право преподавания/ русского языка в средних учебных заведениях.
Преподавал он русский язык в гимназии Яншиной. Хороший товарищ, но очень самоуверенный, не терпящий возражений, т. к. считал себя знатоком в русской истории и литературе, хотя часто садился в лужу, так как ничего глубоко не знал.
В смысле политических убеждений он был националист самой чистой воды, ярый, убежденный враг евреев. В России он был в Добровольческой армии Деникина. Монархист. И читал в разных обществах публичные лекции исключительно по русской истории. Читал хорошо, с увлечением, и хотя лекции его не носили ученого характера, наоборот, порой были далеки от ученой истины и часто серьезный слушатель терял границу между глубиной науки и поверхностностью дилетанта, все же невольно поддавался убедительному тону и апломбу, с которым произносил Меркулов те или иные факты или даже собственные измышления. Все лекции дышали любовью к России, особенно монархической, и выдавали ненависть его к поработителям и насильникам России.
Меркулов стал писать в газетах статьи исторического характера, и хотя ненавидел евреев, писал в газете «Сегодня», где после перехода газеты в руки правительства издатели решили сделать некоторую уступку русской общественности, помещая статьи Меркулова по русской истории.
Англо-германская война, а затем германо-советский договор дружественного характера внесли в убеждения Меркулова какой-то диссонанс — он вдруг охладел к фюреру, находя, что договор с большевиками — это якобы недостойное великого вождя действие, с большевиками не может быть никаких разговоров, тем более договора.
Меркулов в 1934 году преподавал русский язык в немецкой гимназии, и когда она почти in corpore (13) перебралась в Германию, то и ему было предложено переехать туда. Меркулов вдруг отказался, боясь потерять «русскость» и свободу борьбы с большевиками, но все же он желал победы немцев над Англией, которую он также ненавидел как исконного врага России и Германии.
Во время прихода большевиков Меркулов жил на даче в Майори, где отдалился от общества, писал статьи, сначала для «Сегодня», затем для «Трудовой газеты», где, однако, печатание его статей было приостановлено и Меркулов был вызван в редакцию, где его тщательно «прощупывали». Раз встретил Меркулова и слышу от него новость: приглашен к заведующему отделом прессы полпредства и представителю ТАСС Емельянову, который предлагал ему место редактора «Трудовой газеты».
—    Я постепенно выбью еврейский дух из этой газеты, — говорил он. — Емельянов не жид, с ним можно говорить. Я сумею убедить его, — говорил возбужденно Меркулов.
Я все же считал нужным предостеречь Меркулова, указав ему на то, что Емельянов зато коммунист, а коммунистам национальность несвойственна, что ко всему тому Емельянов чекист, значит Меркулов играет с ним.
Все же Меркулов продолжал ходить в Емельянову.
—    Он все интересуется моей точкой зрения относительно политики, общественности, исторических явлений и т. п. К тому же он библиофил, а библиофил сволочью быть не может. Обещал зайти ко мне. Мои статьи все идут к нему, он и темы дает. . .
—    Берегись, Борис, с огнем. играешь. Знаешь, кошка и мышка. . .
—    Н-да. . . — задумчиво сказал Меркулов. — Один момент был жуткий, я в порыве откровенности заявил ему, что симпатизирую монархии, что монархия форма правления наиболее близкая душе русского народа, да и вы, большевики, придерживаетесь монархического образа действия. . .
—    Ну и что он?
— В глазах Емельянова сверкнул огонек, его рука невольно потянулась к кнопке электрического звонка, но он осилил себя и сквозь зубы произнес: «Нам с вами не по дороге, господин Меркулов». Встал и ушел. Я всю ночь не спал, думал, что придут меня арестовывать. Но вот уже 3 дня прошло, а я свободен. Правда, ночую на Взморье, а днем в Риге.
—    Не лучше ли тебе куда-нибудь подальше?
Но Меркулов был удивительно спокоен и беспечен. Того же 4-го, кажется, августа, около 5 часов вечера, когда Меркулов спал после купания, появился на даче «некто в сером» и стал спрашивать о какойто гражданке, проживающей именно у Меркулова. Когда жена Меркулова заявила, что никакой гражданки у них не было и нет, «некто в сером» сказал, что сам Меркулов знает, о какой гражданке идет речь. «Кстати, он дома?» — бросил вскользь чекист (разговор шел на латышском языке). На ответ Меркуловой, что муж спит, «некто в сером» ушел.
Через 2 часа снова явился «некто в сером» в сопровождении другого «в сером» и дворника. Оба поднялись в комнату Меркулова и громким стуком разбудили его. В тот же момент они дернули дверь, буквально ворвались и очутились перед протирающим глаза Меркуловым.
—    Вы арестованы. Мы производим обыск. Не трогайтесь с места! — крикнули чекисты. Обыск проходил полчаса. Тщательно рылись в ящиках стола, комода и пр. Так как оба были латыши, притом малокультурные, то они все написанное пером, все книги и фотографии просто забирали без просмотра, мол, все равно не понимаем, там разберут.
Напрасно протестовала жена Меркулова, что забраны и ее частные письма, и детские фотографии, — чекисты не слушали. Приказали Меркулову одеться, потребовали ключи от городской квартиры и ушли, увезя с собою Бориса Тимофеевича, имевшего на себе летний пиджачок, даже пальто не взял: Жена Меркулова поехала поездом в город, чтобы присутствовать при обыске. Приехала она в 10 часов вечера. Смотрит — в окнах квартиры светло. Значит, обыск идет полным ходом. Вошла. Трое роются, откладывая в кучку видимо подозрительные книги. У Меркулова было около 6 тысяч томов. Много хламу, но много и ценных книг, которые он чуть ли не ежедневно выискивал среди букинистов и на толкучке. Этот человек действительно безумно любил книгу, которую он холил и лелеял, так как дома облекал книги в чудные покровы, имел дома в кухне хорошо оборудованную переплетную, у него и мы с сыном научились переплетать.
В кучке, в которую чекисты бросали книги, оказались все книги антиеврейского содержания. Этой литературы оказалось у Меркулова очень много. При уходе пришлось чекистам вызывать грузовик, на который и погрузили всю антиеврейскую и монархическую литературу.
Так стены тюрьмы скрыли навсегда для Риги Меркулова. Что с ним теперь — не знаю. Покидая Ригу, говорил я по телефону с братом его, это было 26 февраля. На вопрос, что с Борисом, он ответил — все так же. Ничего неизвестно, томится все там же (14).
Оказался арестованным и сотрудник «Сегодня» Анатолий Перов. Расскажу о нем давнюю историю.
Перов, снедаемый червем честолюбия и в погоне за наибольшим заработком, потребовал у издательства газеты повышения жалованья (фикса и гонорара), хотя он получал довольно хорошо (зарабатывал около 800 латов в месяц). Недовольный отказом, он стал носиться с мыслью создания новой газеты, «чисто русской». Он знал, что министр общественных дел Берзинь не совсем доволен направлением «Сегодня» — слишком много уделяет внимания еврейскому вопросу (15).
Недалекий Перов посвятил в свои планы Киру Верховскую, которая ведала приемкой телеграмм, т. к. знала хорошо немецкий, английский и французский. Берзинь потребовал, чтобы русская газета опиралась на русскую общественность, которая и была бы гарантом новой газеты, т. е. издателем. Берзинь отлично знал недовольство русской общественности газетой «Сегодня», но с другой стороны он знал, что русская общественность никакой серьезной газеты не создаст, так как, во-первых, страдает отсутствием единства и внутренними раздорами, и, во-вторых, не имеет капитала, а если отдельные русские Титы Титычи и имеют капитал, то они скорее повесятся, чем дадут копейку на бесприбыльное, а тем более рискованное предприятие. И он оказался прав!
Перов повел таинственные переговоры с некоторыми «столпами» русской общественности, кажется, председателем Русского общества Никаноровым, который созвал в Русской кассе заседание правления Русского общества (бывшего Русского национального объединения), куда пригласил и Перова, а последний привел свою «сотрудницу и компаньонку» Киру Верховскую. Верховская слушала проект Перова и прилежно записывала. Проект гласил, что газета будет издаваться Русским обществом, но главный капитал его, Перова, равно как и редакция. Направление газеты — чисто русское, под которым подразумевается защита русских интересов в рамках «латвийской государственности» и т. п. Никаноров и члены президиума задали несколько вопросов, интересуясь главным образом средствами, которыми располагает Перов. Последний сослался на облигации тещи. Никаноров обещал доложить правлению. Этим дело для газеты и кончилось, но не кончилось для Перова. Верховская все записала и на следующий же день доложила издателям. Брамсу и Поллаку, а те сделали из этого соответствующий вывод и «выставили» Перова (16).
В это же время и я стал подумывать со своими единомышленниками об издании по-настоящему газеты русской, антибольшевистской, в национальном духе. Конечно, открыто
об    этом говорить было нельзя. Русское население не имело русской газеты. Была еженедельная «Газета для всех» Ржевского, но велась скверно, и редактор Ржевский большевизм признавал за чисто русское направление и преклонялся перед советскими писателями, которых усиленно рекламировал, печатал роман Алексея Толстого «Петр I» и свои русские впечатления, в которых усиленно поругивал немцев и трунил над ними, высказывая убеждение, что большевики еще посчитаются с немцами за Танненберг и тому подобное.
Денег у меня, конечно, не было, но друзья на первое время деньги давали. В Министерстве общественных дел редактор Роберт Кродерс указал тот же путь издания — через русскую общественность. Министр Берзинь, отлично зная бедность русских общественных организаций, придумал такой трюк: если русская общественность нуждается в газете, то она и должна издавать на свои средства, но деньги должны быть обязательно общественными. Конечно, уже заранее можно было знать бесполезность издания русской газеты через русские организации. Все же я сделал попытку. Отправился к Никанорову, которому сообщил о целях и задачах предполагаемого периодического издания. Никаноров сразу же начал допытываться о средствах на издание, сообщив, мило улыбаясь, что у Русского общества на издание газеты никаких средств нет. Я ответил, что много денег не надо, так как газета будет первое время выходить раз в неделю. Никаноров сообщил, что уже есть предложение Перова, что он должен проверить средства и доложить правлению, а затем пригласить меня. С таким ответом я ушел. И вот началась канитель, которая тянулась чуть ли не несколько месяцев, пока не произошла смена правления и председателем Русского общества был избран Коренев. С ним дело
пошло скорее. Правление предложило Перову и мне объединиться. «Объединились» и отправились в министерство, но там вдруг «затормозило». К Берзиню явился Брамс (уже один, т. к. Поллак почувствовал своим нюхом близкое появление большевиков и исчез в Дании, продав кому-то свои паи на газету). Брамс внес «пожертвование» на айзсаргов и попросил, как говорят, не допускать издание этой русской газеты. Прошение Перова и мое было заморожено. А когда к Берзиню явился Коренев с делегацией, то и им было заявлено, что имеются три русские газеты: «Сегодня», «Сегодня вечером» и «Газета для всех», да еще журнал «Для Вас», чего вполне достаточно для русского населения. Напрасны были наши возражения. Берзинь кончил аудиенцию. Так после долгих и многократных мытарств и заседаний при моем участии кончились хлопоты об издании газеты. За это время Анатолий Перов помирился с газетой «Сегодня», так как Брамс почувствовал жаркую почву под ногами и удрал в Америку.
В это время, около 1940 г., продолжалась усиленная скупка Латвийским банком выгодных предприятий, особенно меньшинственных, которые должны были «добровольно» перейти в собственность Латвийского банка, т. е. государства. Затем началась чистка персонала предприятия. Неугодные меньшинственные личности устранялись и вместо них назначались латыши. Предприятие обращалось в акционерное общество, пятую часть капитала имело правительство, а 4/5 распределялись между латышами, причем контроль и главное управление были в руках правительства. Газету «Сегодня» перенял Латвийский банк, выплатив Брамсу хорошую сумму, даже в иностранной валюте.
Вернусь к арестам. Был арестован Радецкий Н. В., служивший в конторе большого предприятия Поповых, работавший в скаутских организациях и представлявший их в центральной русской организации; скаут Григорьев, сын чиновника государственного контроля; студент Белогрудое и др. Между ними Заливако, мой бывший ученик, довольно тупой и неразвитый парень, с грехом пополам окончил основную школу, но большой патриот и национально настроенный молодой человек. Сначала он был скаутом, затем перешел в организацию «Сокол». Представители этих организаций попадали в тюрьму чаще других.
Больше всего в это время было арестов среди латышей высших чинов. Особенно сильное впечатление произвел арест генерала Гоппера.
Генерал Гоппер замечательная личность. В свое время — в 1921 году — он прославился как ярый враг большевиков, возглавлявший восстание в Ярославле. Он состоял в организации Савинкова и блестяще провел защиту города. В конце концов Ярославль пал, и горсть савинковцев во главе с Гоппером принуждена была покинуть город. Генералу Гопперу удалось перебраться на родину, в Латвию, где он и продолжал служить. Прямой, честный и удивительно скромный, он никогда не совался вперед, не льстил власть имущим, а скромно делал свое дело, на какое бы его ни поставили. Он был женат на русской, да и сам в душе был русский, поэтому он не в пример другим власть имущим покровительствовал всему русскому.
Он написал книгу воспоминаний о своей антибольшевистской деятельности в России, особенно во время славной ярославской эпопеи. Конечно, он знал (вернее, чувствовал) о приходе большевиков в Латвию, но почему не принял мер к исчезновению — не понимаю, думаю, что просто некуда было бежать, а по скромности своей он не умел, а может быть, и не хотел делать из дипломатических знакомств выгодных для себя комбинаций, хотя бы заручиться визой в одно из государств. Что он имел хорошие знакомства в посольствах, я сужу по тому, что всюду, на посольских раутах, где и я бывал, встречал генерала Гоппера. Внимательный, предупредительный и в разговорах очень интересный, он всегда, несмотря на то, что Ульманис и его клика держали его в стороне, привлекал внимание дипломатов.
И вот пришли большевики и арестовали его. Стены тюрьмы скрыли его навсегда от Риги. Уже в Германии, в конце апреля 1941 года, было получено сообщение, что генерала Гоппера большевики присудили к высшей мере наказания — к расстрелу. Главная вина — ярославское восстание. Прокурор предложил генералу подать прошение в Верховный суд о помиловании, но ответ генерала был прост, как проста и честна была его жизнь: вы присудили меня к расстрелу, вы сумеете и исполнить приговор, а просить я ничего не хочу!
Не знаю, почему, но прокурор сам нашел нужным подать кассационный протест с просьбой заменить высшую меру наказания пожизненной каторгой, что и было исполнено. Едва ли усталый от жизни, особенно от пыток и допросов генерал Гоппер обрадовался «милости» величайших в мире палачей.
(Поздн. приписка: Вскоре, однако, перед приходом немцев он был все же расстрелян.) (17)
При немцах центр тяжести убийств повернулся в сторону евреев.
Когда немцы пришли в Латвию, то гестапо согласно национал-социалистской программе главное внимание обратило на несчастное еврейское население, которое подлежало уничтожению. Мотив один — потому что еврей! Сколько их уничтожено — у меня под рукою нет статистических данных, тем более что в Латвию, главным образом в Ригу, свозились в гетто и иностранные евреи. Вероятно, уничтожено было не менее 75% рижских евреев.
Не менее ужасная статистика, чем статистика христиан, уничтоженных большевиками!
Кто погиб и был депортирован из знакомых:
1)    Мария Николаевна Трусковская-Дрейзер.
2)    Дочь ее Люся.
3)    Меркулов Борис Тимофеевич.
4)    Полковник Коренев Сергей Александрович.
5)    Якоби Петр Николаевич, бывший прокурор.
6)    Евланов Борис Викторович, кооператор.
7)    Рудин Андрей Карлович, служащий издательства Вальтере и Рапа.
8)    Кн. Бебутова, учитель химии, замучена в тюрьме.
9)    Мильруд Семен Михайлович, редактор газеты «Сегодня».
10)    Харитон Борис Осипович, редактор газеты «Сегодня вечером».
11)    Подмошинский Дмитрий Иванович, муж Нины Фокиной.
12)    Кривошапкин Михаил Дмитриевич, инженер.
13)    Банкав Мартин, журналист.
14)    Портнов Константин Константинович, учитель.
15)    Галилеев Александр, мой ученик, повесился или расстрелян немцами.
16)    Перов Анатолий Кузьмич, журналист.
17)    Дидковский, полковник Генерального штаба, владелец книжного магазина.

В январе 1941 г. в газетах на четвертой странице появилось следующее:
Официальное сообщение: Между правительством Германии и правительством Союза Советских Социалистических Республик достигнуто соглашение о том, что германские граждане и лица немецкой национальности, изъявив свое желание, могут переселиться с территории Латвийской Советской Социалистической Республики в Германию. Право на переселение имеют германские граждане и лица немецкой национальности, их родственники, а также и лица, ведущие общее с семьей хозяйство. Лица, свыше 14-летнего возраста, имеют право лично определить свое желание — остаться или переселиться. Заявление от желающих переселиться принимаются германским уполномоченным совместно с советским представителем в нижеуказанном пункте (б. городское коммерческое училище — на бульваре Калпака) и в назначенный срок.
При личном заявлении о переселении должны быть предъявлены документы о национальной принадлежности желающего переселиться, одновременно сообщить точные сведения о своем имущественном положении, а также подробно выяснить в пункте регистрации о порядке выезда и условиях вывоза имущества.

Германский Главный Уполномоченный по переселению
(подпись)

Советский Главный представитель по переселению
(подпись)

17 января 1941 г.

Вопрос «ехать или не ехать» принял у нас в семье характер гамлетовского вопроса «быть или не быть?». Быть — значит ехать, не быть — остаться. Выбор был один — быть, т. е. ехать туда, где свобода — на Запад. Жизнь ежедневно сковывалась большевицкими цепями, дьявол разрухи врывался всюду куда только проникали «товарищи» с красной звездой на картузах и револьвером на боку. Все разлагалось.
Я учитель, впрочем по образованию юрист, служил в сенате помощником обер-секретаря (1911—1915), после военной службы в великую войну сделался журналистом: был редактором военного журнала «Вестник Северо-Западной армии» в Нарве (1919). Переселился в Ревель, оттуда в Ригу, где работал в целом ряде газет («Вечернее время», «Слово» и др.).
Все это вместе взятое — служба в штабе армии генерала Юденича, антибольшевистская работа в газетах, вся общественная работа в ряде русских организаций — носило ярко противобольшевистский характер и, конечно, не могло не быть замеченным полпредством и его разветвлением ГПУ.
Помню, лет 12 тому назад, так в 1928 году, приехала в Ригу моя давняя знакомая знаменитая певица Наталия Ивановна Тамара. Пела она в театре «Маринэ» (18) и, узнав, что я в Риге, пригласила меня к себе, в гостиницу «Рим».
Приняла она меня хорошо. Кофе, ликеры. Стали мы вспоминать старое. Онр, тяжело вздыхая, постепенно, сперва неохотно, потом все больше оживляясь, погрузилась в воспоминания. Из неясных намеков я понял, что теперь жизнь ее не увлекательна, прежде всего постарела, обдовела и снова вышла замуж за человека, занимающего крупный пост. Я понял, что этот муж — комиссар, иначе она не получила бы разрешения на поездку за границу. В разгар наших воспоминаний постучали. Дива извинилась и вышла за дверь, откуда через минуту вернулась с довольно молодым человеком не совсем арийского происхождения.
—    Секретарь полпредства Красовский, — сказала она, с особенным ударением на словах «секретарь полпредства», а фамилию произнесла вскользь, вот почему я и не запомнил ее твердо. Конечно, я понял, что Тамара давала понять, чтобы я был осторожен в разговоре, если не в личных своих интересах, то ради нее.
Довольно развязный молодой человек уселся на предложенное место, вынул золотой портсигар и, не прося разрешения, закурил. Спросил, довольна ли Наталия Ивановна своими гастролями и публикой, начал критиковать здешнюю публику, уверяя, что буржуазная публика ровно ничего не понимает в искусстве. Я заступился за наших рижан и заявил, что рижане еще до мировой войны весьма хорошо разбирались в разных областях искусства, так как тогда Рига была этапным пунктом посещения европейских знаменитостей, направлявшихся в С.-Петербург или Москву.
—    Ленинград, — поправил меня секретарь.
—  Санкт-Петербург, — упорствовал я, — тогда был Петербург и тогда эту столицу охотно посещали
знаменитости всего мира, равно как: и знаменитости России ездили за границу часто через Ригу, отсюда неудивительно, что вкус рижан в области искусства весьма был развит, таковым остался и теперь.
Нервная переброска папиросы из одного конца губ на другой, язвительная улыбка и вопрос:
—    Ваш литературный псевдоним, если не ошибаюсь, Нео-Сильвестр?
—    Вы угадали. . .
—    Да, нас удивило то обстоятельство, что вы считаетесь русским журналистом, а между тем оказались швейцарским гражданином. . .
—    Удивительная прозорливость делает честь вашему отделу чека, так как я не рекомендовался вам как швейцарский гражданин, но почему мое подданство интересовало васГ
—    Ну, знаете. . . полпредство должно знать о всех его врагах. . .
—    Я очень просила бы у меня говорить только об искусстве. . . — умоляюще сказала Наталия Ивановна, но секретарь полпредства, не обращая внимания на слова Тамары, продолжал:
—    Некоторые статьи ваши, равно как и Бережанского, обратили внимание на вас товарища полпреда на предмет обезвреживания вашей личности, и вот тут и оказалось, что вы швейцарский гражданин. Я просто должен был дать исчерпывающую справку о вас, вот почему я и знал о вашем подданстве. . .
—    Какая статья обратила благосклонное внимание господина полпреда?
—    Статья о забастовке угольщиков в Англии, где вы упорно и, может быть, правильно видите руку Москвы, но совершенно неправильно предвидите неудачу забастовки и доказываете идентичность Коминтерна и Совнаркома. ..
—    Товарищ Красовский, я умоляю. .. — чуть ли не плачущим голосом произнесла Наталия Ивановна.
—    Впрочем. . . Имеем честь кланяться, как говорят в пьесах Островского купцы. Наталия Ивановна се
годня что-то нервно настроена да и не в духах.
Но тут я, видя, что дело может плохо кончиться для Тамары, встал и заявил:
—    Простите, Наталия Ивановна, но я должен срочно явиться в редакцию, поэтому не могу ни минуты оставаться. Очень благодарен за любезный прием и приятные воспоминания.
Я издали поклонился секретарю полпредства и ретировался.
Уже этот случай доказывает, какого мнения обо мне была Чека полпредства.
Старший сын Мирослав, студент последнего курса юридического факультета, к приходу большевиков служил в UTAG, что значит по-русски Переселенческое Акционерное Товарищество на Вере (Umsiedlungs Treuhand Actien Geselschaft), в юридическом отделе. Там же служила в 1939    году с сентября дочь Ванда, которая, вернувшись из Лондона после гастролей балетной труппы де Базиля по Австралии и Новой Зеландии, осталась без ангажемента. Служила она в УТАГе несколько месяцев и потом, когда явились большевики, в июне 1940 г. была приглашена директором оперы Вилюманом в балет, где и работала как солистка, получая 550 рублей в месяц.
Младший сын Генрих-Лев пока нигде не служил, учился в университете (инженерный факультет) и имел субсидию.
Таким образом, с точки зрения Чека или ГПУ — в последнее время оно стало называться НКВД — мы трое были неблагонадежны.
Полпредство раз требовало у латвийского правительства высылки целого ряда журналистов — Бережанского, Галича, Пильского и в том числе меня, но это требование успеха не имело, тем более что в 1927 году я был швейцарским гражданином, а не нансенистом, как полагало полпредство.
В 1929 году, после того как газета «Слово» прекратила свое существование, я постепенно скрылся с журналистского рижского горизонта. Писал только раз в году в газету, издаваемую Русским просветительным обществом — «День русской культуры», и то статьи по культурным вопросам, например о Лескове,, о Пушкине и т. п. Свою общественную работу я постепенно ограничил только участием в правлении Русского учительского союза, весь отдавшись педагогической деятельности. Одним словом, казалось, большевикам глаза не мозолил.
Это обстоятельство, думал я, оставило меня временно в тени: у чекистов были на первое время люди поважнее.

Порядок подачи заявления о желании переселиться в Германию был таков: предварительно документы переселяющегося и его семьи подавались на просмотр чинам германского посольства в Латвии, которое юридически к тому времени уже не существовало, но фактически функционировало. Когда там выносилось решение, что у такого-то лица имеются все законные данные для переселения, это лицо получало анкету. Приток желающих был так велик, что очередь у посольских ворот тянулась на улицу, на что большевики обратили внимание. Прием заявлений в посольском доме (по ул. Райниса, 2-й дом от ул. Свободы) был прекращен и перенесен в частную квартиру-фотографию Озолина, вход как раз с угла ул. Свободы и Райниса. Но вскоре там все лестницы оказались запруженными народом, крик, шум, гам, все делалось в истеричном тоне, как будто во время кораблекрушения: если в заветную комнату, где сидела комиссия, не попадешь — погиб навсегда. Конечно, всюду там терлись чекисты, которые выслеживали свои жертвы.
Мы пытались туда попасть несколько раз, но всегда безрезультатно: не добраться или внезапно «райские ворота» закрывались и на дверях появлялась роковая записка на немецком языке с извещением., что прием сегодня и завтра не состоится. В самый последний день перед закрытием навсегда дверей комиссии в этом доме мои ребята, главным образом Ванда, пробрались туда и вручили наши бумаги, которые были сразу признаны вполне удовлетворительными и был поставлен номер для входа в германо-советскую комиссию.
На следующий день прием и в этой квартире был закрыт. И открылся через три дня прием германо-советской комиссии в доме Коммерческой школы (19).
Вот здесь-то и было настоящее чистилище! Что здесь происходило — неописуемо! Как будто вся Рига находилась перед страшной катастрофой, спастись от которой можно было только в доме Коммерческого училища, который обратился в остров Спасения!
В конце концов так и оказалось: те, которые получили пропуск в Германию, спаслись, а те, которые не получили, погибли в застенках Чека или были насильно увезены на медленную и мучительную смерть в Россию.
Вся Рига была разделена немецкой переселенческой комиссией на несколько районов, в каждый был назначен переселенческий комиссар, Nachbarshaftsfuhrer, на которого были возложены все заботы о переселенцах, живущих в его районе. Нашим районным комиссаром был некий Шенберг (когда-то богатый москвич), а его помощником инженер Греп. Они сообщили, что мы значимся в числе кандидатов на переселение.
Итак, Рубикон был перейден, ныне возврата нет — или на свободу или в Чека. Важно, чтобы о начатом деле не узнало ГПУ — пропали!
И вот почти месяц мы все были в крайне напряженном состоянии, которое совершенно расстроило наши нервы. Каждый пустяк волновал нас, каждый слух расстраивал всех, а слухов была тьма, особенно зловещих, из которых один волновал нас больше всего — на днях начнется война между Германией и Советами! Война! Мы, значит, не успеем уехать и все обречены на гибель! Господи, скорее бы попасть в комиссию! Другие слухи, которые соответствовали действительности — о волне арестов: чекисты каждую ночь арестовывали все больше и больше, причем эта волна докатилась до наших знакомых, из которых стали исчезать почтенные люди один за другим. «Ну, значит, очередь теперь за нами», — думали мы. И снова аутодафе бумаг, которые казались или могли показаться подозрительными. В этой больной атмосфере я сжег свой и жены паспорта (российские) с крайне важной отметкой церкви в Веймаре о бракосочетании. Особенно много слухов приносил нам Всеволод Андреевич Орлов, который всюду вращался, не только в русско-латышских, но и красноармейских кругах: он постоянно выступал в Доме Красной Армии как конферансье и рассказчик. Сам он был белогвардеец, служил при Ставке Государя в чине поручика и в Театре русской драмы был, как говорится, белой вороной. И про него все знали, что он бывший белогвардеец, и члены комитета часто указывали ему на его «темное прошлое», но власти все же должны были допустить его выступления в Доме Красной армии, так как он был талантливый конферансье и рассказчик. Он, конечно, не верил в мощь «непобедимой», так как видел силу и организованность германской армии и техники в Варшаве во время германского похода на Польшу. Орлов вообще страдал, главное он был под вечным' страхом и потому от него мы слышали обыкновенно что-нибудь страшное.
Жизнь нормальная у нас кончилась: все волновались, все нервничали и говорить у себя же стали шепотом. Больше всего боялись телефона, так как Орлов сказал из достоверных источников, что на телефонной станции применили какойто московский способ (новые аппараты), который дает возможность слушать все. Так главным врагом стал у нас телефон! При звонке мы пугались, волновались. У телефона во время разговора говорили тихо, а когда никто не говорил по телефону, то его накрывали пальто или шерстяными платками!
Когда был звонок с парадной лестницы, разговоры умолкали и все выскакивали в коридор, на лицах всех был написан один вопрос: не чекисты ли, за кем?
Обыкновенно оказывался милый Орлов, который входил на цыпочках и, прикладывая палец ко рту, указывал на телефон и шептал: «Т-с-с!» Приходили и другие. Никому мы не говорили, что собираемся в Германию. Сохрани Боже!
Часто встречались со знакомыми, о которых знали, что они едут, и они подозревали, что мы едем, но на вопрос, высказанный шепотом в кафе или на улице: «Ну как, не едете?» — следовал ответ: «Не-ет, не собираемся. . . А вы?» — «Тоже не думаем. . .» И только встреча в залах Коммерческого училища или в поезде, отходящем в Германию, разоблачала тайну, хранимую от чекистов.
Вещей мы пока не продавали, ничего не покупали, пока не получим окончательного ответа от страшных комиссий, и нормальную жизнь уже вести не могли.
Но вот однажды вечером, это было, не помню, 7 или 9 февраля, явился господин Шенберг и заявил, что мы должны отправиться в комиссию, забрав все документы, быть надо в 7 часов утра.
Был сильный мороз. Пешком прибыли мы к громадному зданию Коммерческого училища. Смотрим, а у входа громадная толпа в несколько сотен человек. У дверей полицейские и распорядители из немецкого комитета еле сдерживают толпу, которая рвется в помещение. Кто-то упорно и с криком рвется вперед, невзирая ни на какие уговоры и препоны. Его хватают полицейские и уводят в находящийся против училища участок. Приходят власти — немцы в особой форме Umsiedlungs Kommando (серая военная форма), а советские офицеры в своих длиннополых шинелях и с «шишаками» на голове.
С большими усилиями и то благодаря Ванде и Славе, которые имели особую бумагу от УТАГа, нас пропускают.
Вызвали нас часов в 12. Зало, где заседали комиссии, было несколько ступеней вниз, налево от главных дверей. Налево и направо расположены столы, за которыми сидели члены комиссии — по три человека за каждым столом, а перед столами сидели жертвы, кандидаты в переселенцы.
Вскоре освободились места у первого стола, куда мы и сели.
Оказалось, мы попали к самому свирепому чекисту, к Наумову. Он сидел первым слева, угрюмо подперев рукой щеку, мрачно смотрел в сторону, изредка бросая пронизывающие взгляды на подневольного собеседника. Рядом с ним сидела маленькая барышня, видимо латышка, а справа молодой человек, можно сказать мальчик — немец в форме, добродушный, наивный, веселый.
Надо было придумать такое сочетание — чекист, мрачный, свирепый, некультурный, с пеной у рта набрасывающийся на каждого кандидата в переселенцы, и этот неопытный мальчик-оппонент.
Выкладываем наши документы, и вот начинается комедия!
Переводчица каждый документ просматривает и переводит лейтенанту Наумову.
—    Н-да, значит они из Швеции?
—    Из Швейцарии, — поправляет переводчица.
—    Спросите их, — продолжает, не обращая внимания на поправку, чекист, — почему они не поехали прямо в Германию из Швеции, а приехали в Ригу. — И тут же прибавляет: — Мы эти штучки знаем!
Я заявляю по-немецки, что мы здесь уже 20 лет и из Швеции не приезжали.
—    Где родились эти шведы? — раздался невозмутимый по непогрешимости вопрос Наумова.
Этот вопрос наконец выводит из созерцательного состояния молодого
члена немецкой делегации, занятого отметками в аттестатах наших детей.
—    Позвольте заметить, — заявляет он, беря карандаш и белый лист бумаги, — господа Гроссен из Швейцарии, а не из Швеции. Швеция находится на Скандинавском полуострове, бот здесь, — он быстро чертит и показывает чертеж угрюмому Наумову, — а Швейцария, имеющая вид черепахи, на юге, над Италией. . . Вот здесь. . . Население состоит из трех народностей, немецкой на севере, там же кантон Берн, откуда происходит г. Гроссен, французской — на юго-западе, вот здесь, и итальянской — на юге. . .
Не обращая внимания на этот урок географии, чекист, узнав, что я родился в Сандомире, старший сын Мирослав в Санкт-Петербурге, дочь — тоже там, а младший сын Генрих — во Пскове, произносит наконец правильное заключение:
—    Какие же это шведы, — слово «швейцарцы» он так и не мог произнести, — они русские!
Молодой человек опять пытается пояснить, что швейцарец может родиться и в России и жить в ней, не быв в Швейцарии.
—    Не может, — следует тупой ответ и вопрос, откуда у них документы, кем выданы?
—    Швейцарским консульством, из Швейцарии, — с особым ударением на слове «консульство» следует ответ секретарши.
—    Не пропускаю! Знаем, какие бумаги выдают иностранные консульства, будем действовать по договору или бросим это дело! — вдруг начинает горячиться член советской комиссии. Член немецкой комиссии, привыкший к подобным словам советского делегата, спокойно забирает бумаги, встает и несет их на противоположную сторону — в конфликтный стол, где рассматриваются спорные вопросы.
Вернувшись, он предложил и нам следовать туда. Наумов, записав у себя на листе какие-то данные из наших документов, а главное, адреса и фамилии, вскоре поднялся и быстро промчался туда же, где передал своему товарищу, махая руками и указывая на нас. Здесь от немецкой стороны был барон Коскуль со своим секретарем, а от советской уже важнее — по виду плотный, низкого роста капитан с секретаршей. Наше дело здесь носило скоропалительный характер. Молчаливый Коскуль заявил, что дело Гроссенов ясно, на что советский капитан Антонов, ответил: «А мне не ясно!», но не желая себя ставить в неудобное положение, посмотрел в наши паспорта.
—    Фамилия Гроссен написана здесь в паспорте Грозенс, а в документах через два «с» и на конценет буквы «с» — значит, совершенно неясно, о ком идет речь: о Грозенс или Гроссен... Я семью Грозенсов пропустить не могу.
Барон Коскуль на это философскофилологическое размышление капитана Антонова ничего не ответил, до того глупо оно было, ведь известно же, что латышская полиция по приказу свыше облатышивала фамилии, прибавляя на конце букву «с», а где было «сс», оставляла одно, не спрашивая, хотите вы или не хотите. Интересно отметить, что мы ясно слышали, как советский капитан, рассматривая мой паспорт, в сторону секретарши шептал: «Нет ли зацепки, нет ли зацепки? . .» Но ответа так и не получил. Коскуль, сложив наши документы в свой объемистый портфель, сказал нам по-немецки, чтобы мы явились через дней пять, дело ясное. . .
Секретарь еще раз успокоила нас и сказала, что наше дело пойдет в последнюю инстанцию.
Казалось, документы бесспорные, что я — немецкого происхождения доказывал документ, выданный Швейцарией, дети окончили основные немецкие школы — все католического вероисповедания, о жене не спрашивали, и вот первая неудача! А другие с гораздо более сомнительными данными прошли, даже с какой-нибудь одной бумажкой, вроде членской карточки Немецкого общества а Риге, которую они достали уже тогда, когда и Общества-то не было! Это уже невезение! — попади мы к другому столу и дело было бы кончено к общему удовольствию, а тут целая неделя мук, опасений, страхоз!
И вот мы жили, как в аду, ожидая арестов. «Теперь нас схватят, — думали мы с ужасом — ведь Наумовто записал наши фамилии и адрес». Опять пошли бессонные и беспокойные ночи и дни. Страшно, жутко! По вечерам мы удивлялись, что днем нас не арестовали, по утрам — поражались, что ночь прошла благополучно, А в дорогу все еще нельзя снаряжаться. «Не придется ли готовиться в путь-дорогу в Сибирь?» — спрашивал я себя вслух.
Мы все время были в движении, особенно дочь, которая везде в немецких высших кругах спрашивала, какой оборот может принять наше дело, ведь дело идет о жизни и смерти целой семьи! Все успокаивали, дело верное и немцы, члены комиссии, которые приняли нас, поддержат, волноваться не стоит, необходимо терпеливо ждать и т. п.
Наконец, на шестой или седьмой день счастье! Дочь узнает по телефону от важного лица, члена делегации, что наше дело прошло в третьей инстанции благополучно: мы пропущены и должны снова явиться в германо-советскую комиссию и получить бумаги!
Боже, как мы радовались, как мы целовали нашу девочку, главного нашего ходатая и деятельницу. Мы спасены! Теперь-то нас немцы не выдадут! Теперь-то чекисты никуда нас не спрячут, только бы не тронули в эту, последнюю ночь!
Можно себе представить, как провели мы эту ночь. Я думаю, никто не спал, и плохую услугу делали нам наши друзья, которые поздно вечером звонили к нам по телефону. Буквально трясясь, подходил тот или другой член семьи к телефону, но вскоре оживлялся, так как узнавал знакомый голос.
И вот утром, кажется 17 февраля, мы снова все в комиссии, там уже пришлось исполнить формальности, ответить о профессии, дать положительный ответ о добровольном желании переселиться, о большом багаже и т. п. Наконец мы получаем долгожданную бумажку, превращающую нас в людей. А бумажка эта гласила: Переселенческое свидетельство (№ 6421). Господину Гроссену Генриху, род. 10.1.1881, место рождения Сандомир, последнее местожительство Рига, ул. Валдемара № 71—6, разрешается переселение из Латвийской ССР в Германию.
Штемпели советской и германской делегаций. На обороте свидетельства, написанного по-немецки, печать германского представителя, а на свидетельстве, написанном по-русски, печать советского представителя. Дата 17 февраля 1941 г.
Самое большое через 2 недели мы покинем Ригу! А главное — мы приобрели душевное спокойствие, теперь чекисты уже нам не страшны! Теперь спокойно можем сказать, что едем в Германию! И мы говорили, днем и глубокой ночью убирали вещи и часть продавали, а часть «паковали». Конечно, пришлось продавать за бесценок. Так, мой письменный стол, служивший мне почти 20 лет, продал коллеге Дмитрию Евгеньевичу Мирскому (ему же кровать, кресло и др.) за 100 рублей, за все что-то 180 рублей. В общем, мы продали все, что могли, остальное, более ценное, взяли в Германию, запаковав.
Цены в магазинах росли не по дням, а по часам. Что-то умопомрачительное! Но и этого было мало: приказчики в магазинах, узнав, что покупатель — переселенец, тут же на его глазах произвольно меняли цену на 30—40%.
Много возни было с книгами, массу я роздал своим ученикам: приходили и выбирали. Все старые нужные учебники, конечно, взяли. Взяли и русскую классическую литературу. В общем, к последнему дню все было распродано и роздано. Квартира представляла какой-то «общественный двор», куда заходили когда угодно знакомые и чужие.
Наверху, в квартире 8 (наша была 6)    переселялись в Германию две семьи: Лицис Евгений Иванович с женой и дочерью Татьяной Лицис — художницей. Лицис стал опять Lifz; и учитель нашей школы, мой товарищ Михайлов Сергей Валентинович («коммерческий инженер») с женой Надеждой Федоровной (сестра жены Лициса Веры Карловны) и сыном Вовой. И туда ходил народ, так что на лестнице у нас было постоянное движение, как в проходном дворе.
Весть о нашем отъезде распространилась по городу с быстротой молнии, приходили прощаться, поздравлять с таким счастливым исходом дела, другие, наоборот, плакали, все точно чувствовали, что Рига обречена на гибель.
Печальную историю рассказывал Орлов про учительницу танцев Веру Андреевну Камину. В 1939 году переселилась в Германию (она из немок), а в Риге остался «жених», женатый человек, Кузнецов, один из совладельцев фабрики (фарфоровая посуда), который никак не мог развестись со своей женой. . . да и, видимо, тянул. Вера Андреевна одним взмахом ручки подписала прошение о переселении и уехала, оставив любимых догов и квартиру в Риге.
Кузнецов не выдержал и энергично повел дело о разводе, получил визу, приехал к Вере Каминой, где повенчался с нею, и уже супружеская чета приехала, полная счастья, в Ригу. Все это обошлось Кузнецову, как говорят, в 10 тысяч латов. Сняли они на Церковной улице уютную квартиру и зажили со своими догами счастливо и безмятежно, но это только первое время. Разоренный Кузнецов (он выделился из Акц. К° фабрики Кузнецовых, от которых получил свой пай в пользу прежней жены, а сам жил на довольно скудное жалованье) терпел недостатки и невзгоды, притом Вера Андреевна любила поиграть на скачках. Недостаток средств тем более чувствовался, что все стало дороже, а студия танцев ей уже ничего не давала, так как учениц своих она растеряла. Когда явились большевики, нужда окончательно сдавила их. Начались размолвки. Продажа мебели, вещей, даже одежды. И вот Вера Андреевна, писавшая в письмах из Германии о скудной жизни там вследствие войны, стала снова стремиться попасть в Германию. Но все ее хлопоты в германской переселенческой комиссии успеха не имели, и ей категорически отказались выдать пропуск и она осталась «горе горевать» в Риге. В конце июля появились слухи, что большевики заставили Камину ехать в СССР. Судьба ее неизвестна, где Кузнецовы и живы ли они — никто не знает.
У нас все время народ. Я уже отказался от работы в школе.
Четкая черта прошла между прошлым и настоящим. На прошлом приходится поставить крест и начинать жизнь снова. Грустными глазами смотрел я на нашу молодежь.
А вдруг война Германии и СССР? И, быть может, эти друзья встретятся на поле брани со своими друзьями и братьями? Жуткую мысль невольно отгоняешь, как назойливую муху, не даешь ей развиться и снова только вздыхаешь, предоставляя судьбе дальнейшее решение их участи. А судьба наша тяжелая. Я думаю, тяжелее, чем в мировую войну.

За два дня до отъезда из Риги явился к нам Nachbarschaffsführer Шенберг и вручил нам все документы на переселение, заявив, что едем 27 февраля. К трем часам мы должны быть у здания таможни с вещами, причем каждый мог в багаж отдать вещи весом: глава семейства 50 кило, а члены — по 25 кило. Что касается ручного багажа, то, кажется, каждый мог иметь по 16 кило (главным образом съестные припасы).
Нас много стращали теми вещами, которые нельзя брать или можно брать только определенное количество или вес. И всегда приводили какой-нибудь страшный пример, когда несчастного переселенца чекисты обобрали до нитки. Так, например, можно брать только один новый костюм и несколько старых, а переселенец берет 2—3 новых костюма и дюжину старых. Масло можно на всю семью, хотя бы из 10 человек, брать только кило, кто на грамм больше, у того все отнимается. Мы, конечно, соблюдали все правила, хотя, как потом сами видели, правила редко кто соблюдал. Валюты нельзя брать никакой! Ни немецкой, ни советской (а кто ее возьмет?), ни другой какой-либо!
Насчет книг тоже было строго. Ни классиков русских, ни литературных произведений издания до определенного года, ни научные нельзя брать. Я, как учитель и журналист, все взял, ибо классика и беллетристика мое средство существования. Наш уполномоченный Шенберг, очень милый и обязательный господин, особенно предохранял нас от потери главного нашего документа Kennumer'a, т. е. регистрационной карточки за № 517455, которая заменяет нам паспорт.
Накануне отъезда мы почти не спали. Электричество уже было выключено. Ходили по гостям. Так 25 февраля нас пригласили очень милые люди инженер Висковатов Юрий Александрович, жена его, Павла Федоровна, и сыновья: один товарищ наших мальчиков — студент корпорации «Рутения», Всеволод (Воля), а другой — еще гимназист русской правительственной гимназии.
Там было довольно много народу, между прочим эстонский консул Розенфельд и его жена, дочь покойного Суворина, тоже переселенцы. Ужин был изысканный.
Инженер Висковатов очень умный и рассудительный человек, он всегда, как практический человек, был чужд фантазий и беспочвенности, стоял за реальную политику. Где-то он?
(Вставка: Вскоре по прибытии в Германию Розенфельд умер, а Висковатовы все ныне в Германии на положении беженцев.)
26 февраля были у Дмитриевых Назария Диевича и Анастасии Дмитриевны — наших старых домашних друзей. Он был русский человек «с ног до головы» и в своем оптимуме дошел до того, что стал верить, что большевики творят «русскую национальную политику», отняв Бессарабию у румын, Эстонию, Латвию и Литву. По этому вопросу мы с ним много спорили.
Жена его Анастасия Дмитриевна как бы дополняла хорошие качества мужа, добрая, веселая нравом, внимательная, хороший друг и товарищ. Весьма гостеприимна. Дети их: Дий — студент механического факультета и дочь — Таня — студентка педагогических курсов — оба служили, так как средств отца на пропитание всех не хватало.
Прощались очень трогательно. Вспоминали племянницу их Люду Газе, которая вышла замуж за немецкого матроса и уехала с ним в Бремен, и брата ее Жоржика Газе, который года два тому назад женился и из фабрики перешел после военной службы на полицейскую службу, переменив при Ульманисе свою фамилию (приняв фамилию жены).
(Вставка: Завч. узнали, что он погиб в бою против большевицких бандитов где-то у Риги.)
В день отъезда встали рано. Уже с утра была масса народу. Все вверх дном. Оказалось, много что купить надо, так как еще и деньги были. Приходили свои и чужие люди. Были Мюльберг, Орлов, Таня Кремер, Анастасия Дмитриевна, Мария Карловна Сергеева-Злотникова, Висковатова и товарищи Славы и Гени, а также Ванды. Я, Геня, Мария Карловна носились по магазинам. Затем распили бутылку коньяку и Ванды заветное французское белое вино (Gravēs). Пили все — почти 20    человек!
Неумолимо стрелка часов подкатилась к двум часам. По старому русскому обычаю присели на чемоданы, всплакнули и простились трогательно, быть может с некоторыми навсегда.
Автомобили помчали нас к таможне. Грустно взглядами провожал я каждый дом по Владимирской улице, как бы прощаясь с ними. Вот громадный дом Анатолия Егорыча Алексеева, который купил его в 19 году за бесценок — керенки. Этот дом давал ему, простому купцу, громадные доходы. Вот у парадной окно, ведущее в контору, где толстый Алексеев сидел по нескольку часов в день, собирая деньги с жильцов, которым несладко жилось в его доме, так как квартиры у него были очень дорогие: по 30 латов комната, а в случае неуплаты в срок он был жестковат. Перед тем как я снял последнюю квартиру, я был у него, по его предложению снять освободившуюся после переселения Смирнова в Германию (1939) квартиру, — грязная, высоко расположенная (4— 5-й этаж), правда с лифтом, 4-комнатная квартира шла у него за 120 латов! «Анатолий Егорыч, помилуйте, теперь же много свободных после отъезда немцев квартир — уступите за 90 латов». Закатил глаза к портрету Ульманиса и, благочестиво указывая, как на образ, на портрет «вождя», сказал: «Хотел бы для вас уступить, да вождь не позволяет: теперь мы не вольны спускать цены! Все идет оттуда — свыше». Не сошлись — ушел и нашел дешевле и лучше квартиру. Так жил, жадно копил деньги и все для того, чтобы получить пулю в затылок. Прежде всего Ульманис наложил на него штраф в 1000 латов за скудное отопление, затем пришли в 1940 году большевики и первым долгом реквизировали дом (громадный, 6-этажный), его бессовестно выгнали, устроив в доме штаб НКВД. Поселился он где-то на Задвинье в комнате, но вскоре его и там настигли, арестовали и посадили в Чека, где и покончили.
Но слава Богу, мимо этого мрачного дома, вокруг которого там и сям стоят солдаты войск «особого назначения».
Прочь!
Вот промчались мимо Мельничной улицы, на углу улицы Вальдемара большой дом, где наверху живут Сергеевы-Злотниковы, а через дом — кафе Кална, где частенько пили кофе, чудный кофе мокко с вкусными булочками и пирожными. Все мимо! Когда-то удастся так пожить!
Кому-то что-то понадобилось купить в доме Армейского экономического общества — заезжаем на минуту туда. В здании во всех этажах (движущаяся лестница) полно советских лейтенантов и солдат, которые покупают все, что попадается в глаза, особенно их жены.
Забегаю в чайно-кофейный отдел и прощаюсь с моим бывшим учеником Калнынем, который всегда снабжал нас кофеем. Он жалеет, что не может ехать, и всовывает полкило настоящего кофе — «последний раз! пишите!» Расплачиваюсь и убегаю.
Снова мы в автомобиле и мчимся к таможне, шофер по дороге выражает сожаление по поводу нашего отъезда и ругает плохую жизнь, которая началась с приходом . большевиков. Он выражает уверенность в том, что скоро будет германо-советская война и тогда-то они расправятся с большевиками!
Подъезжаем к таможне. На белом снежном фоне видим раскинутые кучи вещей, а около них людей, которые жмутся от холода. Милицейские просят шоферов и извозчиков не задерживаться: быстро свалить на землю багаж и отъезжать. Тут же соблюдают порядок люди из немецкой переселенческой команды. Повозки не задерживаются. Тут впервые встречаемся с теми, кто скрывал друг от друга поездку в Германию. Тут вижу Полянина, бывшего офицера русской армии, Ъеггровых (учитель), Белоцветовых — Варвару Васильевну, жену покойного издателя «Слова» Николая Алексеевича, дочь последнего — Елену Николаевну Фрей и др.
Часа два стоим на улице, пока наконец получаем возможность по номеру войти в громадное серое здание таможни, где сравнительно тепло. Здесь происходит проверка документов и просмотр ручного и малого багажа. Длинные столы метров в 15, за каждым стололл несколько групп таможенных чиновников, женщины и советские офицеры в длинных шинелях, вообще в походной форме, просматривают багаж, Роются главным образом чиновники и женщины, последние, если нужно, — в отдельной комнате раздевают женщин донага. Нам попался старый таможенный чиновник, который довольно снисходительно осматривал, не разворачивая немилосердно каждую вещь, хотя у нас ничего запрещенного не было. При малейшем сомнении вмешивался лейтенант, который особенно внимательно рассматривал печатные произведения. Заинтересовался математическими учебниками Гени (высшая математика), Славиной историей дипломатии и моей толстой книгой — «Рыбы России» профессора Сабанеева. Поинтересовался, на каком факультете Геня и Слава, махнул на книги рукой и отошел прочь. На некоторых столах мы видели кучи отобранных вещей, вроде мыла, нового костюма, шелка, золотых вещей. Таможенный чиновник поверхностно взглянул на наши руки, сколько золотых колец, попросил показать золотые часы и отпустил. Мы уже у райского выхода на другую сторону к Двине, откуда шли автобусы на торенсбергскую станцию. Последняя проверка документов. Каждый должен был сам тащить свои вещи через этот вход, а там уже переселенческая команда помогала нести багаж. Советские чины в присутствии немецких представителей последний раз проверяют документы, отмечают у себя в списке проходящих и пропускают на набережную, где немного дальше, налево к элеватору, я не раз любил ловить рыбу. Прощайте, двинские рыбки! Наверно, уж не удастся
здесь сидеть и мечтать об удачном улове.
Вот наши вещи быстро хватают и несут к особым автобусам под охраной советских матросов. Как в сказке, оказываемся в автобусе, наполненном переселенцами. Половина затруднений пройдена, но все еще каждый боится или за себя или за родных, ведь мы еще на советской территории, радоваться будем на германской земле.
Через 10 минут мы в Торенсберге. Темно. Быстро соскакиваем, сами выносим вещи. Все делается молча, сосредоточенно. Как бы чего не случилось! Идем к поезду. Место найти трудно: все занято! Наконец коекак помещаемся в немецкий вагон, купе 3-го класса, где сваливаем вещи, что-то 15 чемоданов, и садимся. В темноте ничего не видно, уже 7— 8 часов, а вагоны не освещены. Холодно, дрожим, но нам тепло от мысли, что наконец-то покидаем этот ужасный советский рай! Рядом какие-то латыши и среди них двое — мать и дочь — русские, переговариваются по-русски. Это Пилке. Наконец предлагается всем быть в вагонах. На переднюю площадку вагона вскакивает небольшого роста советский лейтенант и одновременно на заднюю площадку впрыгивает старший лейтенант, м так в каждый вагон. Они захлопывают дверцы, а по перрону бегает советский капитан, который дает знак, и поезд под таким внушительным конвоем трогается, и станция Торенсберг постепенно исчезает.
Прощай, Рига!
______________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ

1.    Вышинский прибыл еще 18-го.
2.    А вот демонстрация, в которой принимал участие Гроссен, имела место 19.ro.
3.    Говорить можно было. Но оформлять все бумаги требовалось на государственном языке.
4.    Не совсем верно. Хотя число книг на русском языке и сократилось, но тем не менее они все-таки выходили. В 1935 (если не считать учебников и справочной литературы) вышло 35 книг: в 1936 — 36; в 1937 — 32; в 1938 — 23; в 1939 — 18. А вот в 1940 году их появилось всего 8.
5.    В основном преподавание шло на русском языке, но некоторые предметы велись на латышском.
6.    Профсоюзы были реорганизованы, «огосударствлены». Ряд национальных обществ продолжал существовать, но при усиленном контроле за их деятельностью.
7.    Местные немцы называли Ульманиса «Карл-Май XV».
8.  Юрий Сергеевич Ржевсний (1901 —1967). Сын предводителя дворянства Рязанской губернии. Родился в имении Спас-Клепики. Окончил Пражский университет, по специальности инженер-путеец. В Латвии с 1930 г. После участия в газетной деятельности — во время немецкой оккупации учитель в сельской школе, после войны директор школы, директор книжного магазина, корреспондент районной газеты.
9.    Габриэль Борисович Левин (1891 —1952). В начале 30-х годов редактор газеты «Новый голос». В 1940 г. был арестован. Покончил с собой в 1952 г. на Ворнуте.
Кроме Тейтельбаума и Левина арестованы были и другие руководящие сотруднини «Сегодня» — «Русской газеты» — «Трудовой газеты»: Б. Харитон, М. Мильруд, А. Перов.
10.    Николай Николаевич Кузьминский (1881—1945). Окончил Вологодскую гимназию в 1899 г. с золотой юбилейной Пушкинской медалью. Петербургский университет. С 1920 г. преподаватель «Ломоносовской» гимназии. Бессменный (после Ф. А. Эрна) председатель правления Союза русских учителей. Отстаивал существование русских школ в годы войны и немецкой оккупации. Арестован в 1945 г. Умер во время этапирования на территории Латвии.
11.    Ошибка. Рядом находилась улица Юра Алунана (бывш. Георгиевская). «Юра» — от Juris — Юрий, Георгий, а не jūra — «море». На самом же деле советское посольство находилось там, где и ныне — на ул. Антониняс, N° 2.
12.    horribile dictu — страшно вымолвить (латин.).
13.    in corpore — в полном составе (латин.).
14.  Б. Меркулов (1990—1964). Получил 8 лет лагерей. В «оттепель» вернулся в Ригу. Похоронен на Иоанновском кладбище.
15.    Недовольство объяснялось не тем, что «Сегодня» была слишком «еврейской» газетой, а тем, что, обладая весом и авторитетом в нультурном мире русского зарубежья, не укладывалась в русло государственно-национальной политики Ульманиса, т. е. выходила за пределы управляемого пространства. Требовалась газета в функции внутреннего рычага.
16.    После временного отстранения Перов был «восстановлен в правах» (надо думать, не без влияния Берзиня), обязуясь впредь не предпринимать шагов, наносящих ущерб «Сегодня». Проработав благополучно в газете до
1940    года, был арестован и отправлен в Воркуту. Вернувшись в Ригу, журналистикой уже не занимался, работал врачом. Умер в 1977 г. Похоронен на Иоанновском кладбище.
17.    Как уже указывалось в примечаниях 1-го номера «Даугавы», Гоппер был расстрелян в марте 1941 года.
18.    Развлекательный театр «Марина» находился на углу улиц Меркеля и Тербатас (Тербатас, № 2).
19.    Ныне Академия художеств.