Больше всех у нас работал и страдал чахоточный Николай Григорьевич Бережанский. Он каждую заметку, письмо или устный рассказ обиженного читал или выслушивал внимательно, волновался, ругался и, как говорится, рвал и метал. Всюду ему мерещились враги, против которых он метал молнии, это был действительно громовержец, как метко определил его Лукаш. Каждый пустяк волновал его, и целью его молний были все равно кто: правительство, Ленин, Гитлер или наш издатель Николай Алексеевич Белоцветов. Но он был отходчив, буря проходила так же быстро, как наступила. «А, черт, все равно: семь бед, один ответ!» — кончал он, сдавая заметку в типографию. Писал он, не в пример Лукашу, остро, ядовито и желчно, владея даром пера. Если на кого набрасывался в статье, то можно было быть уверенным, что тот будет не один год чесаться и проклинать его. Главной мишенью его статейных ударов были большевики, которых он, как губителей русского народа, терпеть не мог. Память у него была великолепная — он все помнил, сколько бы лет ни прошло. Из-за его статей не раз приходилось Белоцветову ходить в Министерство внутренних дел и выслушивать нарекания, а то и платить штраф.
Не раз бушевал Бережанский и с Белоцветовым — нашим издателем, который вдруг возомнил себя публицистом и забрасывал редакцию своими статьями, причем не понимал, что бить читателя по одному и тому же месту много раз не годится, что даже и многотерпеливый читатель наконец плюнет и перестанет читать статьи, притом грузно написанные, на одну и ту же тему. Сначала Бережанский по привычке бросал статьи своего издателя в корзину, а потом, когда издатель настойчиво добивался, почему его статья не напечатана, после отговорок, что статья-де затерялась, начал желчно доказывать, почему именно ее нельзя напечатать. Но злополучный «писатель» не останавливался и присылал на ту же «всесторонне обдуманную тему» новую статью, тогда Бережанский пустился на хитрость и с притворным восхищением легко доказал Белоцветову, что-де статьи его, особенно по вопросу о переустройстве России на хозяйственных основах, так интересны, что было бы жаль печатать их в скорозабываемой газете: статья, как тень, промелькнет в голове читателя и исчезнет под напором новых сногсшибательных событий, так что читатель остановиться и подумать над его статьей не может, поэтому вывод один: необходимо напечатать талантливые статьи Белоцветова в отдельной книжке, тем более что число написанных статей дошло до внушительной цифры — 20, все больше и объемистее (1). Он, Бережанский, охотно проредактирует их. Тщеславный издатель, гордый успехом своих статей, охотно согласился с таким предложением и объявил, что выпустит отдельную книгу. Бережанский свободно вздохнул и счастливо улыбнулся. Потом он рассказывал мне про этот хитроумный выход, много смеялся и гордился своей победой. «Что Белоцветов свой издательский карман порастрясет, я знаю наверно, но продаст ли он 20 экземпляров этой книги, весьма сомневаюсь», — говорил он мне.
И действительно, книга Белоцветова вышла (2), и думаю, что разошлась числом экземпляров в 3 раза больше, чем предполагал Бережанский, но все были автором подарены! Один экземпляр этой книги получил от автора и я, но прочесть ее был не в состоянии: ее я охотно оставил большевикам.
Бережанский был и провидцем: он любил и ненавидел немцев, любил за их трудолюбие, порядок и враждебное отношение к большевикам, но ненавидел за мелочность, жадность. Он часто говорил мне: «Немец в своей мелочности, проведении дела до мельчайших деталей ужасен, мелочи у него главное, если ему нужно с плательщика налогов содрать шкуру, то, будьте покойны, он сдерет ее так аккуратно, что не оставит ни одной кровинки, принадлежащей шкуре. И сделает так чисто, что только диву даешься. А с евреями он рассчитается почище Шейлока». В Гитлере, который тогда еще только бушевал за власть, он видел типичного немца, в котором дурные качества немца превалируют над хорошими, видел врага европейской культуры. «По-моему, это самый опасный немец в истории германского народа, — говорил он. — Он еще натворит бед всем европейским народам».
Латвийское правительство недолюбливало Бережанского, инстинктивно чувствуя в нем врага, и поэтому всячески старалось избавиться от него, помня его большую статью (Берлин, 1923) (3), в которой Бережанский опубликовал факты, неприятные для правительства Ульманиса (дело бермондтовского похода), в которых он немилосердно разоблачал обман латвийского правительства по отношению к немцам, боровшимся вместе с латышами против большевиков.
С Бережанским и его женой мы подружились — они часто бывали у нас, а мы у них, особенно на даче. Когда кончилась газета «Слово», фактически кончился как журналист и Бережанский — печататься ему было негде, а ужасная чахотка делала свое страшное дело. Жили Бережанские довольно бедно, и он скончался в одной деревне Пыталовского уезда, недалеко от своей родины, Острова. Вечером заснул и не проснулся. Похоронен он в Вышгородке на горе, откуда открывался вид на Островский уезд, — умер Николай Григорьевич в семье своего крестника — в семье бывших островичей. Дата смерти — 1934? (4).
Коренев Сергей Александрович. О нем как общественном деятеле и учителе я писал выше. Как журналист полковник Коренев ничего особенного не представлял, так как в нем преобладал военный чиновник. Честный, исполнительный и боязливый как бы чего не вышло. Он знал сносно латышский язык, поэтому мог проверять реляции латышских сотрудников по латышским газетам. Передовые писали главным образом он и я — мы чередовались: я по внешней политике, он по внутренней. Я правил материал из хроники, он по внутренней политике, главным образом парламентский. Говорить он любил, как военный, громко, четко, выдвигая свое «я» на первое место. Конечно, был не без интриг, но гостеприимный, вообще человек он был недурной, только властолюбие толкало его на такие поступки, которые были несовместимы даже с его мировоззрением, что показала его общественная деятельность. Когда кончилась газета «Слово», он взялся редактировать еженедельное «Слово» (5), которое сделалось подголоском Министерства внутренних дел. Когда и этот орган вследствие малочисленности читателей закрылся, то он, как и я, стал учителем, но продолжал заниматься общественной деятельностью и стал председателем «Русского общества» при таких условиях, при которых другой общественный деятель, уважающий себя, никогда не согласился бы (другие общественные деятели отказались выставить свою кандидатуру — один он согласился и как единственный был избран малым числом голосов). Он повел общество в Каноссу к большевикам, несмотря на это был большевиками арестован и депортирован в глубь России — в 1940 году (6).
Он был два раза женат — на красавице Ольге Львовне, от которой имел дочь, они развелись, так как жена ушла, и потом на некой Людмиле Серафимовне, которая, когда мужа увезли, осталась в Риге. Что с ними — неизвестно.
Дагаров (это псевдоним, настоящая фамилия — Эпштейн) Давид. Невысокого роста, русский еврей, для которого коммерческое дело стояло выше расовых и религиозных «предрассудков», как он сам выражался или: «Сперва дело, а потом нация или религия». Для газеты он был живой человек и весь жил комбинациями, которыми изводил издателей, но многие его комбинации по части увеличения тиража газеты и привлечения объявлений имели успех. Например, одна комбинация: устроить по городу до Взморья велосипедные гонки, приняв на газету патронство гонок. И эта комбинация увеличила тираж газеты.
Дагаров как-то ухитрился получить испанское подданство, которым он очень гордился, хотя ни испанского языка, ни Испании не знал. Он был всей душой предан газете и боролся за русские национальные идеи со всем пылом своей натуры, ибо это было выгодно для газеты. Его журналистская работа ограничивалась главным образом версткой газеты и выпуском ее. Изредка он интервьюировал фильмовых и балетных артистов, кроме того, через него была налажена связь с кино, так как он считался большим почитателем кино и в конце концов ушел из газеты на амплуа управляющего кинотеатром «Форум», где он плавал, как рыба в воде. С ним я работал лет десять и работать с ним было приятно: быстро понимал и так же быстро приводил в исполнение тот или иной сообща выработанный план.
Где-то он теперь, наш Дагарини? Я полагаю, что он так же был приятен и большевикам, если принужден был работать с ними, ибо главное для него дело. Но ведь после большевиков, когда он работал в кинотеатре, в Ригу пришли немцы с их дикой идеей уничтожить евреев. Неужели его убили, если нюх не подсказал ему раньше убраться из Риги с большевиками (7)?
Перфильев Александр Мих. (псевд. Ли, Шерри-Бренди). Наш редакционный поэт. Маленький, щупленький молодой человек с нежным голосом. Он писал хорошие стихи, более глубокие и проникновенные, чем Миронов в «Рижском курьере», вечно в черной художнической блузе с большим черным галстуком, писал он и фельетоны, но слабее, чем стихи. У него была жена, тоже поэтесса и писательница, Сабурова (псевд.), довольно эксцентричная дама, вечно говорившая где надо и где не надо о свободной любви. Во время прихода немцев бросила мужа и переехала в Берлин. У них был хорошенький сын. Ныне Перфильев в американской зоне, выпустил книжки рассказов и стихов, сотрудничает в «беженской» печати (8).
Ломани Сергей Гордианович («грош в кармане») — действительно рыжий, как пишет Лукаш. Бывший офицер авиации, до того окончил естественный факультет С-Пб. университета. Он работал по хроникерской части, главным образом банки и Министерства финансов и земледелия, а также таможня. Кроме того, он был большим любителем шахматной игры и всегда давал отчеты о шахматных матчах. Он был какой-то «невезучий», вечно нуждался, хотя носился с неосуществимыми планами. Всегда довольствовался малым. При немцах он стоял во главе какого-то бумажного склада. Что с ним теперь — не знаю (9).
Богданов — бывший борец. Давал нам хронику спорта, его коньком была борьба. В последние дни до закрытия газеты исчез. Что с ним — тоже не знаю.
Ничего не знаю я и о латышских сотрудниках газеты — Пуките и Грайксте, последний как будто после ухода немцев тоже перебрался в Германию. Первый давал латышскую хронику, а второй сведения из Министерства иностранных дел, где он, кажется, служил. Об издателе Николае Алексеевиче Белоцветове и брате его Сергее Алексеевиче я уже писал раньше — оба ныне уже покойники, последний был техническим редактором хорошего русского журнала «Перезвоны», фактическим редактором которого был проф. Мишеев, перебравшийся потом в Париж, жив ли он, тоже не знаю.
Целый ряд русских писателей перебывал в Риге, между ними запомнились Шмелев, гр. А. Толстой, который ставил в Риге свою «Даму из Торжка» (10), затем перекрасившийся и перебравшийся в Москву, где сделался одописцем Сталина, написав роман «Петр I», — он сделался самым богатым писателем в СССР. Не предчувствуя его предательства, мы беседовали с ним довольно откровенно на одном банкете в честь его.
В Ригу приезжали многие известные артисты, между ними запомнились: Орленев, «гастролер Божьей милостью», с которым я довольно подружился, но он был всего две недели в Риге, выступая в своей знаменитой роли в «Царе Федоре Иоанновиче»; Мария Кузнецова, у нее мы бывали всей редакцией — вместе и снялись во время одного завтрака: фотоснимок у меня хранится до сих пор; Надежда Плевицкая, прогремевшая на весь мир своими русскими песнями и процессом в связи с похищением генерала Кутепова в Париже, где главную роль в похищении играл ее муж генерал Скоблин; Михаил Фокин, родной брат Александра Михайловича, в честь этого знаменитого балетного реформатора я организовал банкет в гостинице «Рим». Снимок участников банкета у меня сохранился; Елена Полевицкая — драматическая артистка, последнее время игравшая на немецком языке, муж ее Шмидт, известный режиссер, умер. В Ригу приезжал известный хор казаков во главе с Сергеем Жаровым. Маленький человек, но большой талант. У нашего издателя Н. А. Белоцветова состоялся банкет в честь этого хора, было там человек 20 из главных певцов хора, сам Жаров, а от нас была вся редакция, — были приглашены и выдающиеся латышские драматурги, режиссеры, артисты и журналисты. Было очень весело, особенно приятно было послушать песни казаков. Там провели мы всю ночь до утра! Был у нас и Шаляпин, на оперы с его участием ломилась вся Рига. Слушали мы «Дон Кихота» и «Русалку» (Мельник). Тысячная толпа встречала его и провожала до гостиницы «Метрополь», откуда он держал речь к манифестантам. Незабываемая картина! Это было его последнее посещение Риги, лет через пять он скончался в Париже. Слышал и советский краснознаменный хор под управлением Александрова, пластинки песен которого до сих пор Советы пропагандируют по всему миру.
В редакции царила дружественная атмосфера и работать было приятно. Когда наше издательство перекочевало в собственный дом на Рыцарской улице, то и мы, т. е. наша семья, перекочевали на Гертрудинскую ул., д. № 45.
Там Слава и Геня уже были скаутами, сначала, конечно, волчатами у Брунса (начальник) и Францмана, двух начальников с немецкими фамилиями, но воспитывавших детей в русском духе и, конечно, в антибольшевистском, — эти два лица безусловно повлияли и на Славу и Геню, особенно на впечатлительного Геню. Последний особенно ретиво исполнял все уставы и приказания скаутского начальства, так что прозван был «генералом». В Риге было, кажется, четыре русских скаутских отряда (11) — Слава и Геня были в сотом. В русских торжествах привлекались и скауты для исполнения почетных обязанностей: охрана порядка в соборе во время пасхального богослужения, на торжественных актах для несения почетного караула и т. п. Летом наши мальчики отправлялись в лагерь, где пребывали дветри недели. Один из таких лагерей посетили и мама и я — это было в сосновом лесу в Предайне, вблизи реки Лелупе с одной стороны и Рижского взморья с другой. Дети имели палатки, где спали, а ели под открытым небом, там же совершали разные гимнастические упражнения и игры. Все было на военный образец — Брунс был русским офицером, поэтому он сумел все поставить на военную ногу, что, конечно, приводило детей в восторг. Из кушаний преобладали картошка и «каша — пища наша». Возвращались они из лагеря здоровыми и загорелыми. Скаутизм остался у них на всю жизнь, Геня и теперь интересуется скаутским движением.
Жена Брунса — артистка Русск. драмы Захарова-Брунс была арестована большевиками в 1940 году и депортирована в СССР и что теперь с ними — не знаю.

В 1928 году над страховым обществом «Саламандра» разразилась буря — японское землетрясение опустошило кассу общества. Оно обеднело, обеднел и наш издатель Н.    А. Белоцветов, а газета сама себя не окупала. Белоцветов постепенно стал закрывать побочные издания: «Юный читатель» (детский журнал под редакцией Кормчего), «Новое слово» (12), еженедельный журнал под редакцией проф. Мишеева. А у нас наступила строгая экономия, которая особенно отразилась на иностранных сотрудниках, имена которых стали все реже и реже встречаться в газете (Шмелев, Бор. Зайцев, Варшавский и др.), а газеты «Сегодня» и «Сегодня вечером» развертывались все больше и больше, наполненные статьями иностранных корреспондентов, капитал (еврейский) и большая изворотливость издателей, Брамса и д-ра Поллака, быстро оставили нас позади. Ясно было — наша газета умирала и в конце 1928 года окончательно закрылась (13), и Белоцветов стал приискивать покупателя на типографию и цинкографию. Некоторое время газета выходила раз в неделю, но и то на риск некоторых сотрудников.
В 1929 году я получил через приятеля моего, депутата Сейма и товарища министра внутренних дел Вержбицкого, латвийское подданство и стал хлопотать о месте преподавателя Русской городской дополнительной школы, в то же время я получил предложение занять место преподавателя латинского языка в гимназии Беатер. (Где-то она? Последнее время, в 1942 году, была в Позене). Таким образом я устроился сравнительно хорошо, сменив профессию журналиста на профессию учителя.
Это обстоятельство имело хорошую сторону для детей, как городской учитель я имел право на бесплатное обучение детей во всех городских и правительственных средних учебных заведениях.
Первым окончил немецкую основную школу у Зальцмана Слава, которого я было отдал в гимназию (нем.) Германа, но через месяц мы решили перевести его в русскую Ломоносовскую гимназию (Городскую среднюю), так как у Германа надо было платить, да притом там было трудно для Славы с немецким языком. Я быстро подготовил его по русскому языку, и он выдержал у Адриана Павловича Моссаковского экзамен по русскому языку и был принят. В этой гимназии Слава успешно занимался до ее закрытия и перешел в последний класс 1-й латышской гимназии, которую и окончил.
Затем через год наступила очередь Ванды, которая окончила немецкую католическую основную школу св. Иосифа (патер Лотер). Ее я определил в частную гимназию Ольги Беатер, там она после экзамена по русскому языку, по которому я подготовил ее, была принята также бесплатно, так как я был там штатным преподавателем.
Там училась она четыре года весьма успешно, причем была моей ученицей по всеобщей истории.
Эта гимназия просуществовала при Ванде два года, была оставлена Ольгой Беатер и перенята нашим Обществом преподавателей. И Ванда окончила бы ее, если бы не постановление Министерства народного образования о прибавлении пятого класса, — тут кончилась и эта гимназия, и Ванда должна была перейти в Русскую правительственную гимназию, но через полгода получила ангажемент в балетную труппу Монте-Карло.
Третьим окончил основную школу Геня, ту же, что и Ванда, — католическую св. Иосифа и по совету инженера Янсона держал вступительный конкурсный экзамен в Государственный техникум, куда осенью и был принят. Там он тоже был освобожден от платы.
Таким образом, благодаря моему положению городского учителя дети наши окончили средние учебные заведения.
Я весь ушел в педагогическую и общественную работу, близко и дружественно сошелся с преподавателями и учащимися, доказательством чему служит целый ряд подношений как со стороны преподавателей, так и учащихся. Так, у меня до сих пор хранится чудная пепельница с надписью на серебряном ободке:
«Светлому лучу в темном царстве от буйных латинистов гим. Беатер», вечное перо, до сих пор работающее великолепно, от преподавательского состава гимназии Беатер по случаю 50-летия моего (стоило 56 латов), хороший кожаный портфель от учащихся Дополнительной школы — им я пользуюсь до сих пор в Швейцарии, кожаный бумажник с надписью «Дорогому наставнику Г. Гроссену от учеников Р. К. Д. классов 10-го выпуска 27 мая 1939 года» и целый ряд бюваров с соответствующими надписями, а также серебряный подстаканник с гербом города Риги.
Особенно у меня были хорошие отношения со взрослыми учащимися, с ними я сошелся на дружескую ногу, не забывая своих классно-наставнических обязанностей. Работы было много, но работа благодарная и увлекательная и не без основания думаю, что память обо мне у учащихся сохранилась такая же хорошая, как и у меня об учащихся. Где-то они все?
Особенно запомнились из веселых страниц жизни в школе — весенние поездки с учащимися после выпускных актов в провинцию то поездом, то автобусом — в Зегевольд, Огре, Кокенгузен и др. Там грань между учителями и учащимися стиралась и мы чувствовали себя товарищами. Во время одной такой поездки наш автобус свалился и у меня была сломана левая ключица. Больничная касса лечила и все оплатила. Ранено было 12 человек.
Летом я два раза ездил на певческие праздники — в Нарву со Славой, когда еще был жив Михаил Иванович Соболев, и в Печоры со Славой и Геней — эти праздники русских певческих хоров произвели на нас большое впечатление. О последнем празднике я писал в журнале «Для Вас» (1936). В этом же журнале я помещал в моей обработке корреспонденции Ванды из Австралии о ее впечатлениях, когда она ездила на гастроли с балетной труппой, вначале Базиля, а потом Дандре — мужа Павловой (14). Ездил на лето в Латгалию недалеко от Аглон, где проводили лето некоторые русские артисты — Чаадаева, Барабанов и др. Чудная природа с ее бирюзовыми богатыми рыбой озерами и ягодами и грибами в лесах — остались в памяти на всю жизнь.
Там же были Слава и Геня.
Как бы я хотел опять туда поехать!
Но все это прошло и не вернется никогда!
Так жили мы до переворота Ульманиса — 15 мая 1934 г., когда шовинизм Ульманиса, которому лавры Муссолини и Гитлера не давали спать, стал прижимать национальные меньшинства, главным образом русское, а мы стали ворчать, особенно в паре с Дмитриевым, не чувствуя, что настанут еще худшие времена, которые в сравнении с ульманисовским режимом оказались адом — большевики показали рай обратной стороны.

Во главе православной церкви в Латвии стоял архиепископ Иоанн, по фамилии Поммер, родом латыш, но всецело проникнутый русской культурой человек. Высокого роста, «косая сажень» в плечах, умные большие и живые глаза, толстые губы немного скрывала окладистая борода — он производил импонирующее впечатление на молящихся. Во время выборов в Сейм архиепископ неизменно выставлял свою кандидатуру и всегда избирался. В Сейме он возглавил не латышскую правую часть депутатов, а русскую. Его речи, полные уничтожающей критики по отношению к большевикам и прихвостням их — левым социал-демократам латышского изделия, проводили сильное впечатление. В Риге он знал всех, и друзей, и врагов, и равнодушных ко всему.
Когда министр иностранных дел Зигфрид Мейеровиц провел через Сейм конкордат с Ватиканом, по которому православный монастырь св. Алексея перешел к католикам (кстати, этот монастырь в далекие времена был католическим, а потом резиденцией православных архиепископов), то архиепископ Иоанн в знак протеста отказался жить в предоставленном ему доме, а поселился в сыром подвале православного Кафедрального собора.
Воля и энергия этого человека, казалось, гармонировали с его богатырским ростом и телосложением. С амвона он произносил речи, в которых изобличал и разоблачал большевиков, врагов Христа и порядка. Попадало тут всем.
Не удивительно, что круг врагов архиепископа был гораздо шире, чем круг друзей и почитателей. Враги упорно копали яму для архиепископа.
В 1932 году вдруг поползли какие-то темные слухи про интимную жизнь архиепископа, причем в эту жизнь была вплетена юная девушка, приемная дочь Ольги Беатер и моя ученица, Виола Беатер. Вначале, кончив гимназию, кажется, в 1931 году, «смазливая», тихая как по поведению, так и в успеха», девушка производила приятное впечатление. Ей было лет 19—20. Много читала и рисовала. По окончании гимназии она поступила в Академию художеств. Состояла в Организации христианских девушек (15). И вот как член этой организации она ревностно посещала богослужения в соборе, особенно когда служил архиепископ Иоанн. А служил он действительно «величаво», торжественно, с сохранением своего княжеского положения в церкви. Под стать ему был соборный дьякон Дорин, который даже с Богом говорил с сохранением своего достоинства, как равный с равным. Он не просил заискивающе, он требовал как должное. Молящиеся преисполнялись не только молитвенным настроением, но и гордым сознанием величия и силы православной церкви.
И вот поползли слухи прежде всего о неладах между архиепископом и ключарем Кафедрального собора протоиереем К. Зайцем. Архиепископ назначил ревизию денежных сумм. Оказались недочеты. Архиепископ отрешил Зайца от должности, запретил ему богослужение и через Синод провел постановление об отдаче Зайца под суд (светский). Скандальное дело закипело, но одновременно усилились слухи о «любовных утехах владыки», причем упоминалась Виола Беатер. Надо заметить, что Виолу крестил и был ее духовником Зайц, не удивительно, что он имел большое влияние на неуравновешенную и экзальтированную девушку. Зайц, латыш, бывший миссионер в Латышском крае, старик лет 65, с живыми и хитрыми глазами, всегда с кем-нибудь целовался, невзирая ни на положение, ни на религию здоровающегося с ним человека — всем одинаково совал он свою бороду. Где-то за Двиной он имел свой домик, куда и удалился совсем после отрешения его (16).
Вдруг как гром среди бела дня всех поразил «авторитетный» слух, исходящий уже из министерских сфер, о том, что в прокуратуру поступила жалоба девицы Виолы Беатер, обвиняющей главу церкви не более и не менее, как в совращении девственницы, в преступном сладострастии и т. п. Этот слух, подтверждаемый разными подробностями интимного свойства, шел по всей Риге и вскоре перебрался на Московский форштадт, где уже открыто с каким-то злорадством передавался среди старообрядцев не только в трактирах и питейных заведениях 2-го разряда, но даже на улицах под звонкий хохот падкой на такого рода слухи улицы. Скандал разрастался.
Я думаю, что эти слухи распространялись агентами политической полиции, заинтересованными в том, чтобы как можно больше скомпрометировать личность главы православной церкви.
Виола была вызвана на допрос к судебному следователю, вызывалась и Ольга Беатер.
Не успели эти слухи замолкнуть, как разразился новый скандал, на этот раз с протодиаконом Дориным.
В Риге существовала организация полудуховного содержания — Петропавловское братство, довольно богатое. Членом правления и казначеем братства был протодиакон Дорин. В составе ревизионной комиссии состоял Я. Я. Данелюк-Новицкий, очень ловкий, беззастенчивый, но умный и энергичный. Какая-то таинственная рука именно его толкнула на проверку общественных сумм Петропавловского братства — и он быстро, как ищейка, напал на растрату значительной суммы, что-то около 100 тысяч латов.
Дело прежде всего было доложено архиепископу, который постановил растратчика предать суду, что и было сделано через Синод, конечно с предварительным лишением Дорина сана, а значит и должности.
Дорин вообще жил выше своих средств, жил при этом не только широко, но и соблазнительно с точки зрения духовного лица. Он женился, разводился, наконец жил, так сказать, на холостом положении, но при хозяйке в своем доме.
Часть растраченных денег он покрыл, не знаю сколько, остальную часть обещал в известный срок погасить, но делу был дан законный ход, и он попал под суд, в тюрьму, где отбывал предварительное заключение, затем после суда сидел некоторое время и был освобожден. После этого он стал жить честным человеком и сделался певчим и членом хора «Баян» (17).
Наступил 1934 год с его 15 мая. В ночь на 15 мая почти без выстрела была взята «неприступная крепость» — Народный дом на Рыцарской улице, арестованы все вожди социал-демократов и провозглашена смена правительства.
При помощи кого произвел Ульманис переворот? Конечно, при помощи айзсаргов, которые были стянуты душой переворота, Артуром Берзинем, в Ригу, где при помощи генерала Балодиса были захвачены военные учреждения, почта, радио,
Сейм и все министерства. Так Рига проснулась рано утром 15 мая при новой власти.
Как карточный дом развалилась вся социал-демократия, а вместе с нею и все рабочие организации. Воинственный вождь СС — Бруно Калнынь попал в тюрьму, где оказались десятка два социал-демократов dii majores et minores (18).
Вскоре Сейм был распущен до «нового созыва после переработки конституции Латвии». Президент государства Альберт Квесис, член ульманисовской Крестьянской партии, бывший председатель судебной палаты, очень культурный и приличный человек, вскоре ушел в отставку и сделался обыкновенным смертным адвокатом. Почти все члены Сейма, работавшие в Сейме 9 лет (три трехлетки) получили пенсии, в том числе из русских Шполянский, Павловский, Каллистратов, а кто не имел 9-летнего стажа, тот получил места в министерствах с жалованием в 250 латов — как вознаграждение за тихое и послушное Ульманису поведение, как острили в Риге.
Бруно Калнынь отсидел в Центральной тюрьме не более года, затем по просьбе отца был освобожден и отправился в Финляндию, где поступил на службу в «революционное» испанское правительство и занялся переправкой добровольцев в Испанию сражаться за «III Интернационал» — в этом и заключалась в то время вся работа испанских представительств. Д-р Калнынь был на свободе и вернулся к своей прежней врачебной практике, в чем ему ревностно помогала жена его, тоже доктор медицины, Клара Калнынь. Одно время все трое — отец, жена и сын — были членами Сейма, так и говорили: фамилия Калнынь устроилась в Сейме твердо.
В тюрьму попали и крайне правые, так называемые «перконкрустовцы» во главе со своим творцом Густавом Целминем. Эта организация стремилась к национальному перевороту и главным образом к изгнанию евреев из Латвии, которые имели громадное влияние на хозяйственную жизнь Латвии.
Почему Ульманис и перконкрустовцев посчитал врагами любимого отечества — не знаю, программа его и их была почти одинакова, только перконкрустовцы были откровеннее и громогласно говорили то, что думали, а Ульманис действовал «тихой сапой» — наружно тихо, без шума и без лишних слов, причем, как хитрый латышский мужик, хотел из евреев побольше выжать презренного металла, так как казна была пуста. Это при нем в Латвию переселилось около 5 тысяч евреев, за которых было уплачено что-то 225 тысяч долларов, так по крайней мере говорили. Эти евреи бежали из Вены, когда последняя сделалась гитлеровской и когда почва под ногами евреев стала слишком горячей.
Вся законодательная власть перешла к Кабинету министров, который возглавлял Ульманис, а законы, принятые кабинетом, утверждал вождь народа, т. е. тот же Ульманис.
Но еще перед закрытием Сейма архиепископ Иоанн произнес с кафедры Сейма громовую речь, в которой, потрясая папкой, порицал правительство и вожаков левых партий, ведущих Латвию к гибели. Он говорил, указывая на папку, что здесь имеются данные, изобличающие многих власть имущих. Эти данные указывают на нити, ведущие к Москве, что скоро настанет время, когда эти скандальные документы сделаются достоянием гласности. Социал-демократы, и не только они, зашумели, повскакали с мест и бросились к кафедре, махая кулаками, возбуждены были и Ульманис и Скуенек.
Больших усилий стоило д-ру Павлу Калныню водворить спокойствие. Что это за документы были — свет так и не узнал. В городе об этом скандале много говорили.
Архиепископ часть времени обыкновенно зимой проводил в подвале Кафедрального собора, а летом, начиная с мая, жил на архиерейской даче у Кишозера. На эту дачу надо было ехать трамваем № 12, далеко мимо еврейского кладбища. Где-то в отдаленном углу среди леса одиноко у самого озера возвышалось двухэтажное коричневое деревянное здание. Двор окружал деревянный забор с воротами, довольно высокими. Во дворе еще была пристройка и небольшая деревянная церковка св. Иоанна, где зимой по воскресеньям (а летом чаще) совершались церковные службы. На этой даче и проживал глава православной церкви, а в сторожке какая-то полуслепая монашка, старичок-сторож да такой же старый пес, изредка лениво лающий. На этой даче я был раза два-три и вел беседы с архиепископом как журналист.
Надо сказать, что в свое время были сделаны две попытки «кражи» на даче главы церкви. Первая попытка не удалась, так как сторож заметил, благодаря лаю подслеповатого пса, вора, перелезающего через забор, и тот должен был ретироваться. Вторая попытка была более серьезного характера: вор проник на дачу через окно, но когда в темноте спустился с подоконника на пол, то попал в могучие руки архиепископа и, видимо, был помят, как в объятиях медведя, — во всяком случае, как рассказывал сам архиепископ, через окно обратно вылезть уже не мог, а должен был, ковыляя, идти в сопровождении любезного хозяина через дверь.
В отделе происшествий об этих попытках были помещены заметки мелким шрифтом. Конечно, газетные люди понимали, что это за «воры» и что дело касалось «изъятия» изобличительных документов. И вот я как-то приехал на дачу поговорить с архиепископом об этих происшествиях. Я заметил, что события, когда их переживаешь или являешься их свидетелем, не кажутся значительными. Иначе смотришь на них спустя несколько лет. Так было и с попытками кражи у архиепископа, которые, как оказалось, были подготовительной работой к страшному
событию, закончившемуся мучительной смертью главы православной церкви.
Старичок-сторож лениво указал мне на дверь, ведущую в покои архиепископа. «Постучите, — сказал он, — откроет, наверно, сам владыка, раз он знает о вашем приходе».
Я постучал. Вскоре за дверью послышались мерные, тяжелые шаги владыки. Он открыл и, широко осклабясь, приветливо сказал: «Милости просим, пожалуйте!»
Из прихожей я вошел в большое, почти пустое зало без мебели. Архиепископ указал мне на дверь налево. Вошел в комнату с одним окном. Посредине длинный простого дерева стол, у стены две скамейки, у стола несколько простых стульев с плетеными спинками. В углу лампада перед киотом. Лампада тускло горела. Вот и все!
«Чем могу служить? — черные глаза архиепископа вонзились в меня, как бы прощупывая. — Впрочем, я догадываюсь, — прибавил он скороговоркой, — вас, вероятно, интересуют происшествия с ворами?» — И снова широкая улыбка.
Я подтвердил, что именно это обстоятельство и великий интерес к нему русского населения, и в то же время большое беспокойство заставили меня потревожить главу церкви.
—    Воры что-то хотят найти у бедного монаха, — сказал, весело блестя глазами, архиепископ Иоанн. — Церковные деньги, как известно, у меня не хранятся, они в более надежном месте, чем на даче в лесу, драгоценностей тоже нет. А вот ищут же!
—    Наверно, что-нибудь другое ищут, ваше высокопреосвященство, — бросил я, стараясь вызвать архиепископа на более откровенное мнение по этому поводу.
—    Быть может, быть может. — Хитрая улыбка, веселый взгляд и постукивание громадными пальцами по столу. — Вероятно, есть веские причины стремиться воровским путем получить то, что не удается сделать открыто, законным способом.
—    Я полагаю, ваше высокопреосвященство, есть люди за спиной воров, которых беспокоят документы, имеющиеся у вас.
—    Возможно, но я не думаю, чтобы бывший у меня вор снова пожелал сюда явиться, не верю, чтобы он захотел снова очутиться в моих объятиях. Я монах и, конечно, не вооружен, но ручки имею хорошие.
Он громко рассмеялся и показал на свою могучую пясть.
—    Помял я, помял вора, а был он здоровый парень, выкинул его за дверь. Закрыл ее. . .
—    Полиции передали его?
—    Зачем? И так второй раз не придет.
—    Вам, ваше высокопреосвященство, револьвер необходим.
—    Монаху неудобно. . .
—    Почему вы не потребуете охраны? Вот приходы собираются вам на свой счет прислать охранителей, которые круглые сутки будут дежурить здесь. Ведь так нельзя — убьют.
—    Предлагали. Отказался от охраны. Лучшая охрана — Господь Бог.
Так произошел мой разговор с архиепископом. Спросил о семейных делах, о детях. . . Пожелал всего хорошего и крепко, по-богатырски, пожал руку, которую я уже на дворе расправлял. . .
И вот 13 октября 1934 г. в русских газетах появилась жирным шрифтом, а в латышских мелким, не особенно обширная заметка под заголовком «Кошмарное убийство архиепископа Иоанна». В этой заметке сообщалось, что в ночь на 12 октября на даче архиепископа возник пожар. Чины уголовной полиции, вызванные пожарными, которые успели потушить пожар, нашли в сенях на принесенном из мастерской верстаке, покрытом снятой с петель дверью, обуглившийся труп православного архиепископа. В кабинете видны следы борьбы. Масса разбросанных бумаг, большая часть которых сгорела, показывала, что преступники интересовались бумагами. Везде в комнатах хаотический беспорядок.
На место происшествия выехали прокурор Карчевский и начальник уголовной полиции Тифенталь.
Вот почти все, если не считать указания на первого увидевшего пожар, который и сообщил полиции о происшествии. Затем сообщения газетные делались размером все меньше и меньше и ограничивались ничего не значащими предложениями, вроде: «Следствие по делу убийства архиепископа Иоанна энергично продолжается». Или: «Следствие ведется под личным руководством прокурора Карчевского». И наконец через две недели: «Начальник уголовной полиции Тифенталь подал в отставку, на его место назначен Целанс». Это было вместе с тем и финалом страшного дела об убийстве архиепископа Иоанна.
Очевидно, власти были заинтересованы в том, чтобы дело кануло в Лету, но недогадливый начальник уголовной полиции Тифенталь слишком ревностно принялся за исполнение своего долга и стал нащупывать нити, ведущие не к воровским разбойным притонам, а в палаты власть имущих. Стоп. . . Устранить. . . Прекратить! . . Прокурор Карчевский, карьерист и беспринципный человек, понял, чего хотят назначившие его, и дело повел к прекращению «за нерозыском преступников». Об этом, конечно, объявлено не было, дело, мол, ведется до сих пор. И до сих пор православное население ждет не дождется окончания следствия и примерного наказания преступников в белых перчатках.
Что же говорят в народе по поводу этой ужасной смерти главы православной церкви?
Одни говорят, что архиепископа убили большевики, которые, мол, не могли простить разоблачений и выступлений против них. Ночью, мол, кто-то видел, как к берегу, где стояла архиепископская дача, подплыл катер, из которого высадилось несколько человек, которые и направились к даче главы православной церкви. Этот слух особенно муссировался и передавался из уст в уста, открыто, громко. Не думаю,
чтобы большевикам было крайне важно убрать архиепископа, пусть и открытого врага. Как Латвия, так и отдельные ее личности, даже выдающиеся, едва ли им были очень опасны. Другой слух передавался с оглядкой, шепотом: архиепископа, мол, убили внутренние враги, наемные убийцы, и почему-то вдохновителем этого жуткого убийства называли правую руку Ульманиса — Артура Берзиня. Архиепископ, мол, был опасен для Ульманиса. Открытый враг майского переворота, он, русофил и изменник национальной идеи, родом латыш, защищая интересы русского населения, является изменником национальной Латвии, кроме того обладает документами, изобличающими главарей переворота.
Некоторые уверяли, будто бы в роковую ночь бандиты в масках ворвались в спальню архиепископа и потребовали выдачи документов и после отрицательного ответа подстрелили его, причем раненый владыка долго еще боролся, пока несколькими пулями бандиты не покончили с ним. И чтобы скрыть следы, подожгли спальню*.
___________________________________
*    Как попали четверо убийц к владыке? Будто бы при помощи артиста Собинова, который имел к владыке свободный вход. Он был советсний подданный, приехал из Москвы, и убийцы заставили его провести их к Иоанну. Через день Собинов умер в гостинице от «разрыва сердца». Говорили, что он отравился или его отравили. Через день тело Собинова отправили в Москву.
____________________________________

Это кошмарное убийство выдающегося человека долго волновало русскую общественность, несколько лет мучились над вопросом — кто же убийцы (19)?

«Людьми и Богом забытая» часть Риги, Московский форштадт забыт был и властями, и на эту часть города, населенную преимущественно русскими, главным образом беднотой, отцы города не обращали внимания. Домов не строили, трамваев отпускали мало, а если и отпускали, то самые скверные, старого фасона, которые в пути дребезжали, на остановках, где до разъезда была одна колея, приходилось долго ждать. И только в 1932—33 году провели вторую колею. Автобусы вначале не ходили, и только в 1934 году появилась первая автобусная линия № 34. Грязно на улицах. Вообще эта часть города с большим числом деревянных домов производила впечатление русского уездного городка далекой, захудалой провинции. И только Московская улица, переименованная в Латгальскую, по которой шла трамвайная колея, имела много каменных домов и содержалась более или менее прилично.
Население по религиозному признаку делилось на старообрядцев и православных, первых, думаю, больше. Второе место по количеству занимали евреи, особенно густо ими заселена была Гоголевская улица и кварталы, среди которых находился толкучий рынок, «вшивка», как называли этот рынок в простонародье.
Из церквей следует отметить самую большую Иоанновскую православную церковь — на Большой Каменной (20) улице, где настоятелем был протоиерей Николай Шалфеев, культурный, любезный и весьма начитанный старик, семейная жизнь которого сложилась весьма трагично. Одна дочь отравилась, сын Борис скончался во цвете лет. Только вера в Бога, в справедливость Его предначертаний помогала отцу Николаю побороть ужасное горе, терпеливо нести крест и работать на благо паствы, несмотря на восьмой десяток годов. Он принимал деятельное участие и в общественной работе.
Вторая большая церковь была на Католической улице, кажется СпасоПреображенская. Третья, Михаила Архангела, на Гоголевской (21), настоятелем там был в последнее время отец Македонский, а псаломщиком доцент истории Василий Преображенский, весьма религиозный человек, бывший преподаватель Русской правительственной гимназии, большой националист. Конечно, российской ориентации.
После убийства архиепископа Иоанна, когда главой православной церкви властями был назначен двинский протоиерей латыш Петерсон (при принятии монашества получивший имя Августин) на соборе, где была разыграна комедия выборов (в Кафедральном соборе), Преображенский по святой наивности имел смелость не согласиться с мнением Августина и по какому-то вопросу (кажется, о порядке выборов) предложил свое разрешение. Конечно, правительственный комиссар, какойто помощник присяжного поверенного Димин, чуть ли не директор департамента конфессий, с Августином поспешили донести о революционном, несогласном с мнением правительства выступлении Преображенского в Министерство образования, и министр образования, кажется, Адамович, уволил Преображенского с поста учителя Русской правительственной гимназии. С тех пор несчастный Преображенский пробивался грошовыми уроками, статьями в газетах и жалким жалованьем псаломщика при церкви (22).
Из старообрядческих храмов самый замечательный Гребенщиковский на набережной Двины, богатый, со старинными иконами и богослужебными книгами.
На Католической улице была католическая церковь, а на Гоголевской — еврейская синагога, на Романовской улице был большой храм Спасения — храм, кажется, Армии спасения (23), где работал большой специалист по обработке человеческих душ Фетлер.
Из русских учебных заведений на Московском форштадте после 1934 года самой высшей оказалась Русская дополнительная школа.
В силу общеобразовательного закона основное образование было бесплатное, но многие бедные родители принуждены были выбирать своих детей из школ и отдавать их в мастерские.
Для таких детей город в 1926 году основал вечернюю русскую школу при 7-й городской русской утренней школе, где заведующим был Кузьма Иванович Перов, человек очень дельный, но вспыльчивый и горячий, любивший интриги и постоянную борьбу: он вечно «воевал» то с родителями, то с учителями. Этот Перов и явился первым руководителем-организатором новой школы. Большую роль в управе при организации этой школы сыграл учитель и журналист Борис Николаевич Шалфеев.
Вскоре заведующим вечерней школой назначили бывшего директора Русской гимназии общества преподавателей Модеста Викторовича Мюльберга, человека очень культурного, с высшим образованием (окончил математический факультет Санкт-Петербургского университета).
Школа быстро стала на ноги, и в 1929 году при ней была образована Дополнительная школа — коммерческое отделение, куда были приглашены как специалисты: я — по законоведению и Сергей Валентинович Михайлов — по бухгалтерии и коммерческой корреспонденции.
М. В. Мюльберг оставался во главе школы до последних дней моего пребывания в Риге. Благодаря его энергии, опыту и свойственной ему настойчивости школа все время росла, несмотря на целый ряд затруднений и атак, предпринятых не только со стороны врагов русской культуры, но и своих русских «друзей», вроде Перова, имевшего личные счеты с Мюльбергом. Мюльберг, человек лет 50, был несмотря на немецкую фамилию русский, по отцу и вообще мужской восходящей линии — из эстонцев, по матери русский. Его несчастие было в незнании государственного языка, а начальник школы должен был знать латышский язык. Он изучал язык, выдержал даже экзамен, но практически с языком совладать не мог: плохо понимал и еще хуже говорил, так что избегал личных бесед с начальствующими лицами, вследствие чего наша школа терпела часто ущерб, поскольку Мюльберг не мог личным вмешательством защитить школу или отвратить нависшую опасность, но там, где он говорил, — по-русски, — он всегда отстаивал и проводил свои планы.
Он ненавидел насилие, ненавидел власть, давившую русскую культуру, которую он всегда отстаивал и за которую боролся. Свои мысли он высказывал открыто, приятно или неприятно это было слушателю. Так он узнал, что благочинный русских православных церквей, настоятель Александро-Невской церкви и законоучитель нашей гимназии отец Николай Перехвальский любил порой «доносительно» писать нелестные характеристики на учителей в Синод, откуда эти «доносики» попадали каким-то образом в Министерство образования. На одном педагогическом собрании Мюльберг задал приблизительно такой вопрос Перехвальскому: известно ли ему, Перехвальскому, как благочинному рижских церквей, что некоторые члены педагогических советов, законоучителя, пользуясь своим положением, занимаются доносительством на своих товарищей — членов педагогического совета, как например на него, Мюльберга.
—    Нет, ничего неизвестно мне, — отвечает изменившимся голосом Перехвальский.
—    Я имею официальную справку о доносе на меня одним из таких нечестных, несмотря на свое духовное звание, законоучителей, наклеветавшего на меня такого-то числа. Прошу вас как благочинного произвести по этому делу следствие.
—    Хорошо, я наведу справки и если окажется правда, то приму соответствующие меры. . .
—    Пожалуйста. . .
Гробовое молчание.
Он ненавидел притеснявших его, эта ненависть вскоре перешла и на жену-латышку, которая, будучи довольно недалекой от природы, только увеличивала эту ненависть.
У него в Париже был брат, кажется, бывший офицер.
Школу нашу Мюльберг благополучно довел до прихода большевиков. Расставание с ним было весьма печальное: он плакал, как маленький, не только потому, что я уезжал, но и вследствие отъезда моей семьи, к которой он очень привязался: он чувствовал себя совершенно одиноким на белом свете. Разлука с ним большая потеря для меня. И что с ним теперь — не знаю*.
___________________________________
*    Уже в Берне в 1946 г. я узнал, что Мюльберг эвакуировался из Риги и находится где-то в Северной Германии.
____________________________________

Ян Антонович Берман. Служил в российской армии, о которой вспоминал с удовольствием. Относился критически к социалистам, демократам и Ульманису. Он посещал университет, окончил химическое отделение и ушел от нас в Государственный техникум, а у нас он преподавал латышский.
Нина Васильевна Фейдман — учительница русского языка, вдова. Нина Васильевна, лет под 60, всю жизнь посвятила дочери, музыкальные способности которой сильно преувеличивала. Дочь вышла замуж за нашего ученика Александровича, бывшего деникинца, от него имела сына, которого мать и дочь совершенно облатышили, так как у них была няня латышка, не говорившая по-русски.
Отец Михаил Федорович Гривский (60 лет) — законоучитель в нашей школе. Известный регент во Пскове, приехал в Ригу как учитель пения и уже в Риге принял священство. Очень культурный и умный господин, именно господин, а не священник. Компанейский человек, «выпить не дурак», да и насчет анекдотов по женской части может пройтись. Одним словом, «душа общества». Любит больше всего на свете музыку и пение, а священником стал вследствие эмигрантского своего положения. От священника в смысле деревенском воспринял и любовь к деньгам (Алеша Попович). «Деньгу Гривский любит», — говорят на Московском форштадте о нем. А кто не любит? У Гривского было трое взрослых детей. Всем надо было дать хорошее образование. Старший Лев по окончании гимназии пошел в консерваторию, впоследствии сделался регентом и образовал хороший квартет, с которым разъезжал по загранице. Второй — по окончании гимназии — уехал в Бельгию, где поступил в университет и учился на средства фонда католического кардинала Мерсье — и кончил инженерный факультет. Женился в Риге. И ему надо было посылать деньги. Не удивительно, что Гривский носился из одной школы в другую, имея массу уроков свыше комплекта. Давал уроки тоже кое-как, возвращался к нам усталый, часто навеселе, так как должен был коегде «сил набраться». Но служил молебны с большим чувством, с благолепием и речи произносил очень хорошо и трогательно: он мог говорить на любую тему и так долго, сколько требуют в данный момент обстоятельства. Общественный, приятный человек и хороший товарищ. Когда явились большевики, ему было воспрещено преподавание, да и Закон Божий отменили, а пение можете преподавать, — сказал ему наш «попечитель» коммунист Власов, но должны публично отречься от священства и вообще от православия. Гривский с негодованием отверг это предложение и был осужден на голодовку, если бы белорусы, у которых он преподавал в гимназии и основной школе, не предложили ему бросить Ригу и скрыться в Латгалии, где ему через меня (я предложил пригласить его) предоставили место учителя в белорусской школе с условием, что он будет скрывать «позорное прошлое занятие» — священство. Перед отъездом в Германию я случайно видел Гривского, как всегда навеселе, бойкий, торопливый. Говорил, что живется хорошо. Попрощались тепло, кто знает, быть может навсегда.
Лидия Артуровна Фрейман — учительница немецкого языка. Очень опытная, хорошая преподавательница и воспитательница. Пробыла у нас до отмены немецкого языка в основной школе, когда нашли, что немецкий язык, равно как и русский, излишни для Латвии, а крайне необходим — английский. Это было, кажется, в 1933 году. В 1939 году репатриировалась в Германию, где живет в поместье около Торна (Камионка), получает пенсию в 75 Rchm., носит фамилию von Hoyningen-Henne.
Борис Николаевич Шалфеев. Учитель и журналист, сын протоиерея Николая Шалфеева. Окончил духовную академию. Очень способный и талантливый историк, но не учитель. Общественный деятель и хороший журналист по общественным делам. Его все любили. Он блестяще знал свой предмет — историю, память у него была великолепная, но учил как-то неважно. Он увлекательно говорил, хорошо объяснял, но ученики не удерживали в памяти, так как не могли поймать главного в уроке.
Борис Николаевич был членом Городской Думы и, конечно, большую часть времени проводил в хлопотах по делам русского населения, совещаниях и заседаниях, часто на уроки не являлся, чем обыкновенно товарищи были недовольны, так как приходилось урок Бориса Николаевича заменять.
Работа в газете «Сегодня», где он заведовал историческим отделом и писал кроме того статьи по местным русским вопросам, совершенно лишала его свободного времени, особенно при его слабом характере — зайти по любому приглашению в ресторан, где он часто вел разговоры «по делам», что при слабом состоянии легких Бориса Николаевича было весьма губительно: у него был ярко выраженный туберкулез.
Несколько раз бывали мы с ним в ресторанах. Вот приблизительная картина ресторанной жизни Бориса Николаевича.
С Борисом Николаевичем трудно было найти время поговорить по какому-нибудь школьному делу, то ему некогда, то нам некогда. Начальник школы Мюльберг предлагает нам провести время после уроков с Борисом Николаевичем. Сговариваемся с ним отправиться в ресторан «Темпо» (на углу Кр. Барона и Елизаветинской улиц) (24). Являемся туда часов в 10. В ресторане полно. Бориса не находим. Является он через полчаса, как оказалось, он уже был в ресторане Шварца. Мы в это время уже сидели. Видим, у входа появляется характерная тонкая и высокая фигура Бориса Николаевича. Со всех сторон поднимаются руки с приветствием. «А, Борис!», «Ah, Schalfejeva kungs!», «А, Шалфеев, садись!», «Борис, на пару слов, — говорит какой-то подвыпивший тип. — У меня к тебе дело, не возражай и пей».
Борис, с красными пятнами на щеках сердечно пожимает протянутые руки и садится. Стулья придвигаются к нему, подсаживаются и с других столов. На столе губительная водка, смертельное для почек пиво и меньше всего закуски Он говорит, он увлекается и, незаметно для себя, машинально пьет рюмку за рюмкой. Через час он попадает к нам, поговорить с ним так и не удается, так как у нашего стола оказались совершенно чужие лица, которые, однако, с Борисом «на ты».
Я предлагаю покинуть это заведение и перебраться в другое, более тихое и спокойное. Борис предлагает «свой» ресторан — Робежниека — что на Мельничной улице вблизи Вальдемаровской. Компания соглашается. Поднимаемся, расплачиваемся и идем к выходу среди поднятых для приветствия Борису рук и разного рода восклицаний порусски, латышски и даже по-немецки. Проходя по Елизаветинской улице, Борис останавливается у «Малого Верманского парка» (25) и энергично поворачивает туда. Делать нечего, идем за ним. «Дело есть. Тут городской голова Андерсон и вообще вся латышская правящая верхушка, надо среди них показаться — нельзя», — поясняет извиняющимся тоном Борис. Заходим. Полно. Не успел у входа показаться Борис, как опять везде восклицания, но на латышском языке, сдержанно. Это ресторан правящей латышской интеллигенции и плутократов.
Мюльберг и я энергично останавливаемся и предлагаем не садиться, а пойти в ресторан Робежниека, как было уже сговорено. С большим усилием удалось. После долгого ожидания, пока Борис приветствовал друзей из Латышского общества, а их было более половины присутствующих, пока он говорил с городским головой, большим одутловатым Андерсоном, с которым должен был выпить, а заодно и с сидящим тут же поэтом Скальбе, — прошло 20    минут. Пришлось мне подойти к Борису, поздороваться с компанией и спросить первого — остается он здесь или идет с нами? Да, он идет с нами.
Наконец мы на улице. Идем к Робежниеку, но там то же самое, везде друзья Бориса. Так и не удалось как следует поговорить о деле.
Вскоре Борис выхлопотал для русского населения учреждение 13-й основной 6-классной школы в помещении ликвидированной гимназии Винзарайс. Директором был назначен он же, но директорствовать ему долго не пришлось — туберкулез легких вырвал его из кипучего ключа его деятельности. Организм его не выдержал убийственной атаки против легких — работы и алкоголя — и вскоре он скончался, кажется в 1935 году.
Хорошийй был человек, общественный, деятельный. Бескорыстно принес много пользы русскому населению. Неудачна была его семейная жизнь. Женился он во время мировой войны, кажется в Румынии. Жена, Татьяна Владимировна, приехала с матерью в Ригу. Борис работал, как вол, но дома отрады не находил. Его тащило куда угодно, только не домой.
Сергей Валентинович Михайлов. Окончил Коммерческий институт в Москве. Преподавал бухгалтерию, коммерческую арифметику, корреспонденцию и другие коммерческие науки, а в основном — рисование, географию, химию. В России он зарабатывал громадные деньги, а здесь учительство для него было делом маленьким и сухим. Вместе со мною закончил он учительство в Латвии в 1941 году, 15 февраля, и переселился в Германию. Сам он русский старообрядец, но жена немка, давшая возможность приехать в Германию.
Жагата Элвира Фрицевна — учительница латышского языка. Была левой (социал-демократ), но быстро перекрасилась в белый цвет и стала во времена Ульманиса ярой националисткой и поклонницей Ульманиса. Преподавала свой предмет, главным образом историю Латвии, недурно, но ученики, терпевшие много невзгод именно от национализма Ульманиса, не любили ее, хотя человек она была хороший.
Апсит Ян — второй преподаватель латышского языка в нашей школе. Поэт. Идеалист и вообще милый человек. Не мог справиться по слабости характера с учениками и ушел на лучшее место в латышскую школу.
Колосов Николай Иванович — естественник. Примыкал к левым кругам и как естественник считал себя безбожником, что не мешало ему венчаться в Иоанновской церкви по православному обряду. Сначала принимал деятельное участие в русской общественной жизни, но потом почему-то отошел от нее, хотя был у нас товарищем председателя Учительского союза. Работник отличный. За славой не гнался. При большевиках получил назначение директором неполной русской школы (бывшая 13-я русская основная) и на этом успокоился, нигде не вылезая вперед.
Уже во время большевиков появился ряд новых учителей: трое молодых учеников Мюльберга — Мирский, Астафьева, Коври(?) и др.
Была Бебутова (физика), преподавала 1 месяц и была большевиками арестована, хорошая учительница. Среди новых по ошибке Мюльберга попал и Александр Михайлович Нихомин — еврей, сочувствующий коммунистам и искренно работавший для них. Он окончил немецкий Гердеровский институт в Риге. Нахождение его в рядах русских учителей было несчастьем для нас и больше всего для Мюльберга. Природный агитатор, Нихомин все уроки болтал, так как плохо знал преподаваемые предметы. Всем заявлял, что главная задача учителя в советском государстве просвещать по коммунистической линии и агитировать против капитализма и фашизма. Он преподавал Конституцию (Сталинскую), русский язык (?!), арифметику и еще что-то. Ученики его не любили, болтун и карьерист, говорили они. Мюльберг был бесконечно рад, что ему удалось уговорить заведующего учебным районом Московского форштадта Калинина назначить Нихомина инспектором и таким образом избавить школу от этого неприятного типа.
Московский форштадт — самая бедная окраина Риги. Люди, обиженные судьбой и власть имущими, все же стремились к учению. Многие учились ради получения свидетельства об окончании 6-классной основной школы и трамвайной карточки, но всегда были молодые люди, которые учились ради знаний. Среди них следует отметить Ивана Константинова, молодого человека лет 27. Способный, а главное упорный в достижении своих целей. Он много работал на какой-то фабрике и все же находил время для учения. Много читал и других увеселений не знал. Он всегда положительно действовал на товарищей и совсем не увлекался, как многие, коммунистическим течением.
Интересно отметить, что лучших учеников приход большевиков  не испортил, они с еще большим прилежанием стали учиться, зато плохие сделались еще хуже.
Надо отметить, что при Ульманисе ребята учились вяло, они чувствовали себя забитыми, как бы гражданами 2-го разряда, в классах дисциплину было трудно удерживать.
Работала и пропаганда. Везде из окон лились звуки радиопередачи «Коминтерна», который окончательно развращал публику, особенно и молодежь, она увлекалась советскими песнями, советской музыкой. А противовеса этому отрицательному увлечению не было. Любой советский новый «шлягер» напевался на улицах Московского форштадта.
Скаутское движение тормозилось, власти старались облатышить русских скаутов, при обществах жизнь молодежи протекала слабо, и там были рогатки. Жалко было смотреть на молодежь. Конечно, большевики воспользовались этим положением молодежи и, явившись «по приглашению» летом 1940 г. в Ригу, сразу дали молодежи «все свободы».
В нашей школе никогда не было евреев, ни в основной, ни в дополнительной, впрочем, как исключение, в последней был еврей Абрамович, который держал себя очень скромно, но много терпел от товарищей, которые не прочь были над ним зло подтрунить.
С приходом большевиков в школу стали поступать и евреи. Мы всячески ставили им препятствия, указывая на необходимость держать экзамен по русскому языку. Многие, бросив нам в укор наш «бюрократизм», уходили, но ничего нельзя было сделать с теми, которые переводились из советских школ или имели отметки в других школах по русскому языку. Так или иначе, но человек 15 евреев, мужчин и девушек, поступили к нам. Вначале учащиеся относились к ним открыто враждебно, но, видимо, тайные агенты комячейки донесли об этом отрицательном явлении кому следует и организаторы классов стали останавливать тех, кто задевал евреев.
Занятия начались в школе 17 сентября. Приказ последовал такой: все старые учебники уничтожить, приобрести новые, принятые в советских школах.
Давно пора открывать торжественный акт. Народу масса. В зал не пройти, а с улицы все идут, требуя пропуска, так как, мол, школа народная и «все могут здесь танцевать» — пошли слухи, что после акта будут танцы. Этот слух быстро распространился по форштадту. Наконец явился Кузнецов, секретарь районного Комитета партии, «губернатор Московского форштадта». Мюльберг провел Кузнецова на почетное место и предоставил ему слово. Кузнецов прежде всего выругал грубо старую буржуазную школу, особенно нас, старых педагогов, «душителей свободы учащихся», и, кстати, не только советовал, а предписывал всем следить за учителями, чтобы они не «выкинули буржуазного фортеля». В чем заключался этот «буржуазный фортель», он так и не сказал, но стучал по пюпитру, грозя таких учителей стереть в порошок, школа, мол, народная, социалистическая и для рабочего класса, а господа дилектора изволят не всех принимать в классы, «такие фортели, товарищи, недопустимы» — кричал под аплодисменты учащихся Кузнецов, дико вращая глазами и посматривая в сторону директора.
После нудного акта, закончившегося декламацией и пением, все разошлись, а танцев так и не было — решили во избежание скандалов не устраивать их.
Собрались в классе. Учащиеся моего класса были все приличные, большинство мои прежние, и все стремились учиться, веря, что полный курс гимназии им обеспечен новой советской властью и они будут приняты в университеты. Особенно их приятно поразило распоряжение наркома просвещения принять на особые 6-месячные курсы 200 рабочих, которые к осени «должны выдержать экзамены на аттестат зрелости и будут приняты в университет». Это значит, принятие их обеспечено. Для чего? С целью влить в буржуазный состав студенчества настоящий, пролетарский, который хочет учиться, но «проклятая буржуазия не дает ему учиться»!
Продиктовал я классу список необходимых книг-учебников, а старые объявил недействительными, был приказ — старые уничтожить. Но новых нигде нет. Я сам обошел целый ряд магазинов: все полки гнутся от книг, а учебников нет. Все беллетристика о коммунистической революции, о Ленине, о Сталине и другой хлам, а учебников нет. Делать нечего, начали заниматься без книг. Вскоре сделали так, что выдали на школу один учебник! Это уже высшая точка достижения! И только к Рождеству появилось достаточное количество учебников по некоторым предметам, однако по истории, русскому языку, географии, физике и немецкому языку не получили учебников даже учителя, так что преподавали по старым.
Учиться стали хорошо: идея о доступности всем учения, о блестящей перспективе окончить среднее учебное заведение, а также высшее — и все бесплатно, а главное после этого блестящая перспектива работать для всеобщего счастья не только России или СССР, а всего мира — и притом все хорошо оплачивается, обеспечивается семья, дети, наконец — старость, — окрыляла молодежь, которая наивно верила в наглый обман коммунистов, считая их слова за чистую монету.
Поведение классов было хорошее. Собрание классных организаторов и представителей классов выбирало 5—7 лиц в ученический комитет, который назывался УЧКОМ, где раз в неделю состоялись заседания в присутствии директора и заведующего учебной частью. Заседание учкома рассматривало вопросы внутренней школьной жизни, а также отношения между учителями и учащимися. Этот комитет выделил особый товарищеский суд, который рассматривал случаи нарушения дисциплины и выносил меры наказания — выговор, помещение фамилии на черную доску, просьба об исключении провинившегося на 2—6 дней из школы.
Активно работал заведующий учебной частью Константин Романович Портнов. Сначала учитель Закона Божия у старообрядцев, человек лет 30, с черной окладистой бородой, но за бородой своей он ухаживал и вообще наблюдал за головной растительностью не так, как Иван Заволоко, который, несмотря на свое высшее образование, карьеры ради у старообрядцев запустил и бороду и волосы на голове, причем они росли в разные стороны, были девственны и не знали прикосновения гребенки. Когда шел Заволоко, то всегда производил вид ощетинившегося дикобраза, а по существу был он добродушный парень. Портнов всегда был по-европейски, гладко причесан и борода была «бархатная», видно было, что он лелеял ее. Изысканно вежлив, предупредителен. Не столько религиозен, сколько национально настроен. В Русской правительственной гимназии он преподавал Закон Божий для старообрядцев, хотя незаконно, так как сам был без среднего образования, и только когда появился Заволоко с высшим образованием, старообрядческая община под давлением Министерства образования предложила Заволоко преподавание Закона Божия в гимназии. Тогда Портнову пришлось уйти. Экзамены на аттестат зрелости он выдержал наконец в 1934/35 г. и стал полноправным учителем.
Он был значительный общественный деятель и особенно много времени посвящал молодежи, воспитывая ее в русском национальном духе. Много времени тратил он на работу с русскими скаутами, которые очень любили его. Он их учил и сам учился. Он был начальником 21-го русского скаутского отряда. Много хлопотал, как в официальных, так и общественных русских организациях.
Когда явились большевики, некоторые ученики, сочувствовавшие коммунистам, злорадствовали, что вот «попа-то уберем». Но прозванный попом Портнов не унывал, он продолжал преподавать другие предметы и даже начал выступать, точно выполняя предписания большевиков. Прежде всего он добровольно начал помогать Мюльбергу в административном отношении, являясь к начальнику по делам школы. Портнов хорошо говорил по-латышски и поэтому был весьма полезен для Мюльберга. Когда в школе прибавился 7-й класс с тремя параллельными отделениями, Портнов стал неофициально исполнять обязанности инспектора, стал произносить речи, разъясняя те или иные события в истории большевизма, говорил точно по брошюрке, не прибавляя от себя ни слова, так сказать, не вкладывая своей души, как это делали мы все, кроме Нихомина. Лавируя между компартией и нами, беспартийными и врагами коммунизма, желая угодить всем и даже учащимся, Портнов сделался незаменимым, и кличка «поп» скоро исчезла.
В конце февраля 1941 г. он был у меня — прощался. Завидовал мне и пожелал всего хорошего. «Уцелею ли я — все в руце Божией», — сказал он последние слова. Жив ли он?*
__________________________________
*    Поздн. приписка: Когда пришли немцы в 1941 г., то он по доносу самих старообрядцев был арестован, долго сидел в тюрьме и наконец повесился.
___________________________________

15 февраля 1941 г. в моем классе я объявил, что в силу создавшихся обстоятельств должен покинуть Латвию. Я старый враг этой власти и удержался на свободе только случайно. Я всю жизнь с 1918 г. боролся с ними и, конечно, теперь я в их руках. Пора не дать им удовольствия засадить меня в подвал Чека. Я был взволнован и не помню, что наговорил от волнения. Помню только, что многие ученики моего 7-го класса заплакали. Простился я и с другими классами. Попрощался и с педагогическим персоналом, очень сердечно. Только Нихомин был мрачен. С ним я не простился. Он в одном классе заявил: «Гроссен изменник и жалеть его не следует. Он изменил советской власти, уезжая в Германию».

Описывать злосчастный переход на райское житье подробно — это удел будущих историков, я передам лишь то, что нас поражало и заставляло содрогнуться при мысли о нашей судьбе. Все происходило удивительно молниеносно, не успевали прийти в себя от одного события, как наступало другое. Атмосфера накалилась до невероятности, и мы чувствовали одно — совершается нечто ужасное.
Когда 28 сентября 1939 года был подписан «дружественный» пакт между СССР и Эстонией, все, начиная от всесильного Ульманиса, до нас, простых смертных, зачесали в затылках. «Начинается», — сказал мне не то с радостью, не то с сожалением Дмитриев, ярый политик. — «Начинается. . . и кончается Латвия», — сказал я с сожалением. Дирижировавший в этот вечер оркестром в кафе Шварца Чунчин заиграл вальс Дарзиня зело пониженным тоном.
5 октября «приглашение» в Москву получило и латвийское правительство, которое тоже подписало «пакт» (26)». Чунчин же вальс Дарзиня переменил на «Ямщик, не гони лошадей».
10 октября такой же «пакт» подписала Литва.
На основании «дружественного» пакта СССР получал право иметь в «дружественной» Латвии опорные пункты, т. е. держать там гарнизоны, строить крепости и аэродромы. Немедля СССР ввел в Латвию 25 тысяч солдат «для гарнизонов», в то же время Латвия имела всего 20 тысяч войска по мирному времени!
«Кончилась Латвия!» — в один голос сказали Дмитриев и я.
В декабре кончилась первая эвакуация прибалтийских немцев, шедших по «приглашению вождя Гитлера» на смерть в свой фатерланд (их было 48 тысяч) (27). Немцы, конечно, рокового конца этого исхода из Латвии не предчувствовали.
1940 год — последний год свободной Латвии. События понеслись еще быстрее, со скоростью кинематографической ленты.
3    июня военные министры балтийских стран «по приглашению» помчались в Москву (28), где была как по нотам разыграна почетная встреча. Устроен был и обед, на котором маршал Тимошенко и военный министр Латвии Беркис обменялись приветственными речами.
15    июня в Двинске (Даугавпилсе) начался Латгальский певческий праздник. Город был украшен многочисленными флагами, но Ульманис остался в Риге, его представлял А. Берзинь, который и открыл с помпой праздник. Конечно, русские хоры не выступали, так как давалось понять, что русских вообще в Латгалии нет (200 000 куда-то сквозь землю провалились!).
Когда председатель Русского общества в Латвии С. А. Коренев просил по образцу Печерского Русского слета в Эстонии устроить слет русских хоров, ему ответили кратко, но вразумительно: «Не своевременно!».
А праздник в Двинске был весьма минорным — всюду царило подавленное настроение, точно все чувствовали, что это последний певческий праздник свободной Латвии. «Это скорее была панихида по свободной Латвии, — рассказывал мне сотрудник «Сегодня» Перов, — голоса глухие и как бы придушенные рыданием — народ чувствовал свой конец».
В эти же дни, как раз во время празднества, разразилась трагедия в Масленках (район Абрене) — прелюдия к великой трагедии латвийского народа. У пограничной стоянки неизвестно кем был подожжен сторожевой домик — погибли, пострадали, исчезли люди, пограничники. Начальник пограничной стражи Болштейн, расследовавший это происшествие, вернулся в Ригу, рапортовал министру внутренних дел, затем вынул из кобуры револьвер и застрелился: Finis Latviae!
15    июня в 3 часа дня советские войска вошли в пределы Литвы.
Анекдот: Президент Литвы Сметона запросил по телефону Ульманиса о помощи военной силой. Послать танки? Сколько? Один, два? Или все три? — спросил Ульманис.
16    июня. Латвийский посланник в Москве получил от Молотова ноту, в которой заявлялось, что советское правительство установило тайный союз между Латвией и Эстонией. Советский Союз не может потерпеть такой союз, как опасный для границ СССР, поэтому он требует:
1)    избрать новое правительство, которое имело бы доброе желание честно соблюдать пакт;
2)    для обеспечения этой меры и реализации пакта в Латвию вводятся войска СССР.
Уже 16 июня латвийский посол в Москве передал Молотову ответ латвийского правительства с выражением готовности исполнить условия этого ультиматума, причем правительство в тот же день подало в отставку, а утром советские войска ворвались в пределы Латвии.
17    июня. Я и мама были свидетелями вступления советских войск в Ригу — это было уже после обеда, яркая солнечная погода. Утром мы с мамой пошли в магазин Экономического об-ва (тоже громадное здание, построенное при Ульманисе — в период «строительства для русских»). Было около 12 дня. В магазине было довольно мало посетителей. Говорили, что в Ригу вступают Красные войска.. Мы пошли посмотреть к префектуре. Всюду была масса публики, все тротуары и бульвары набиты публикой. Преобладала молодежь из Московского форштадта. Латышской интеллигенции было сравнительно мало. Поражало обилие евреев.
Со стороны моста через Двину двигались танки, на которых сидели запыленные красноармейцы. Со стороны публики раздавались крики «ура», ватаги мальчишек гнались за танками, а некоторые карабкались на танки к красноармейцам и с танка грозили кулаками в сторону полицейских, которые сначала стояли в полном недоумении, не зная, как им поступать — видимо, от своего начальства полицейские в такой важный для Риги момент никаких инструкций не получили. Я лично видел, как один совсем мальчик, еврей, ударил полицейского, который удерживал его от того, чтобы броситься к танку. Еще один подоспевший полицейский схватил его и потащил под негодующие крики толпы в ворота префектуры. Ворота закрылись, а толпа наседала, требуя освобождения арестованного. В это время у канала раздался выстрел, и толпа бросилась бежать к каналу, а от канала бежала другая толпа. Тащили полицейского. Говорят, его бросили в канал, и он вылез из воды у другого берега.
Видя, что страсти разгораются, мы с мамой поспешили домой — как бы чего не вышло. Уже поздно вечером мы слышали, что была перестрелка: десятки, мол, убитых, много раненых. В результате, как потом оказалось, были убиты двое — один русский, другой — еврей. Русский оказался моим учеником, Ильей Тихомировым, 16 лет (уч-к 5 кл) (29). Как и многие, пошел он из любопытства туда, где раздавалась перестрелка, и одна шальная пуля ранила его — умер от раны в больнице. Устроить торжественные, «по коммунистическому обряду», похороны большевикам не удалось, так как родители Тихомирова, строгие старообрядцы, явились в морг и потребовали выдачи тела. И никакие уговоры коммунистических заправил не убедили родителей похоронить несчастного «подобающе для жертвы полицейского произвола». Единственно, на что согласились родители — оставить приготовленный красный гроб, в котором несли жертву на старообрядческое кладбище, где и похоронили его по христианскому обряду, чем был испорчен весь коммунистический ритуал.
Ранен был шальной пулей муж моей ученицы Гартман, когда он ехал на извозчике на Взморский вокзал.
Впечатление от входивших в город Красных войск было неважное. Танки еле двигались, размер их был маленький, а те, которые были больше, те вдруг по неизвестной причине останавливались и только после некоторых усилий заупрямившийся танк сдвигался с места, но, пройдя некоторое расстояние, опять проявлял свое упорство и застревал. Красноармейцы, большей частью с явно выраженными монгольскими лицами, равнодушно смотрели на публику и улыбались.
Вскоре танковые части и артиллерия заняли Эспланаду, где и остановились. К вечеру Эспланада с красивым православным собором сделалась Меккой черни, главным образом из Московского форштадта, Гризенберга и Красной Двины — мест пребывания рижского пролетариата.
Латвийский диктатор Карл Ульманис совершенно растерялся: он на что-то еще надеялся и в 9 час.30    мин. вечера обратился к народу по радио с воззванием, видимо, с последним, в котором сообщал, что советские войска вступают в нашу страну «с ведома и согласия правительства» (хорошее согласие!?), поэтому он желает, чтобы население страны относилось к вступающим воинским частям с дружбой. Далее он сообщал об отставке всего правительства и просил всех быть на своих местах на благо Латвии. «Мое сердце с вами. Я остаюсь на своем месте, вы оставайтесь на своих».
Оставь свое сердце при себе, мы не знаем, куда нам свое девать, — думал каждый.
18    июня. Опубликовано распоряжение министра внутренних дел К. Вейднека о поддержании порядка в стране. (Ульманис для чегото проехал на авто по городу Риге «для успокоения». Толпа кричала: «Да здравствует президент»), За
прещалось покидать квартиры от 10 час. вечера до 4 час. утра; собираться на улицах, площадях и в насаждениях группами больше чем в 4    человека; торговля крепкими напитками в ресторанах и трактирах, а также торговля оружием. За нарушение штраф до 1000 латов или 3 мес. ареста.
Но это распоряжение уже никем не соблюдалось, так как все чувствовали, что пришла новая власть.
Как-то вечером, подходя к Эспланаде, я увидел гуляющую публику, особенно много девиц и рабочих, окруживших политрука, который с видом человека, вполне разбирающегося в местных условиях, говорил о преимуществах советской власти.
Темнело. Еще был в силе приказ о военном времени, полицейский час уже давно настал, но публика не расходилась. Везде слышался хохот, громкие разговоры, пропагандисты работали. Слышалось пение красноармейцев. Запылившиеся танки, а большей частью танкетки некоторыми красноармейцами поливались водой. Кое-где горели костры. У одного играла гармошка и красноармеец пел «Три танкиста».
—    Вот вы нас просили прийти, мы и пришли, — говорил около одного костра пропагандист полненькой барышне в красной соломенной шляпке.
Послушав многих политруков и офицеров, а с некоторыми и поговорив, я вывел заключение, что они все разговорчивы, просты, даже очень просты, да и неудивительно, все они вышли из рабочей или крестьянской среды, умеют подойти к простому народу, но в культурном отношении, если не касается партлинии, довольно невежественны и далеко уступают прежним русским офицерам. Политруки все как старообрядческие начетчики, — что в книге марксизма-ленинизма написано, то истина, а то, что там не написано, значит этого в мире нет! Так, например, они важно объясняют публике, что такое выборы, для чего надо выбирать, а когда им говорят, что это знает каждый и у нас, так как здесь были выборы в Сейм, — политруки удивляются. Они вполне были уверены, что в Латвии никогда не было выборов, что там голод, нет хлеба, нет одежды, нет сапог, и крайне были поражены, увидев дешевый хлеб, масло, приличную одежду, мануфактуру, полные всякого добра магазины, от которых у них в глазах потемнело. Молока — сколько хочешь, масла — тоже, а от белого хлеба полки гнутся!
Это обстоятельство сбивало с толку не только рядового красноармейца, но и политрука. Ведь писали у них в газетах и брошюрах совсем другое — как же так? «Да, — говорили им местные коммунисты, — все это добро не для рабочего, а для буржуев». — «Это так, но сами рабочие говорят, что булку и масло, тем более молоко они едят ежедневно, даже на улице, во время отдыха. Ведь это видят красноармейцы!»
__________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
1.    Статей Белоцветова было около 70.
2.    Сборников газеты «Слово», со статьями не только Белоцветова, вышло два. И статьи эти сейчас можно перечитывать с пользой, так как почти все они трактуют обустройство России после падения коммунизма.
3.    Статья называлась «П. Бермондт в Прибалтике в 1919 г.» (Из записок бывшего редактора)» — «Историк и современник», Берлин, 1922, часть I.
4.    Н. Бережанский умер в 1935 году.
5.    С октября 1928 года газета «Слово» перед закрытием из ежедневной стала еженедельной.
6.    С. А. Коренев (род. 1883) был арестован 5.VIII. 40. Несмотря на полную готовность идти навстречу следствию, получил 5 лет лагерей, замененных по инвалидности на ссылку в Узбекистан.
7.    В домовой книге против фамилии Эпштейн (настоящая фамилия Дагарова) пометка: «Выбыл в сентябре 1941 г. на Московскую улицу», т. е. в гетто, где он и погиб.
8.    Не совсем верно: А. Перфильев сам неоднократно уходил от Сабуровой, будучи чрезвычайно влюбчивым, и лишь после этого она вышла замуж
за барона Розенберга. И Ригу покинула, как и многие, уже в 1944 году. Сын Перфильева и Ир. Сабуровой, Олег, умер уже в Германии. А. Перфильев работал на радиостанции «Свобода» и умер в 1973 г. в Мюнхене.
9.    Сергей Гордианович Ломани (род. 1888 г. в Риге) в мае 1944 г. еще числился в домовой книге, позднейших сведений нет.
10.    Здесь память подвела Г. И. Гроссена. Приехав 5 февраля 1922 г., Толстой читал перед публикой свою пьесу «Любовь — книга золотая», а 16    февраля принимал участие в постановке своей пьесы «Касатка», играя роль Желтухина. Сам он ничего не ставил. И не совсем ясно, откуда в памяти Г. И. возникла «Дама из Торжка».
11.    Дружин было пять, отряды входили в их состав.
12.    Журнал назывался не «Новое слово», а «Новая неделя».
13.    После еженедельных выпусков и агонии в виде «Нашего слова» газета прекратилась в августе 1929 г. По словам С. Коренева, «Белоцветов на газету просадил 14 миллионов, а на типографию вдвое больше».
14.    Виктор Эмильевич Дандре. В Риге жил его брат Лев Эмильевич, бывший управляющий делами Комитета по строительству Великого Сибирского пути.
15.    YWCA — Young Women’s Christian Association — Ассоциация молодых христианских женщин, филиал которой существовал в Латвии до 1940 года.
16.    Митрофорный протоиерей с 1924 г. Кирилл Зайц (1866—1948). С 1941 г. начальник Православной миссии в Пскове, начальник Внутренней миссии в Шяуляе. В 1944 г. был арестован, приговорен к 20 годам заключения и умер в лагере Долинка в Караганде.
17.    Протодиакон Константин Дорин арестован в 1941 г. Дальнейших сведений не имеется.
18.    Dii majores et minores — большие и малые боги (латин.).
19.    См. литер, вопроса: Б. Шалфеев. В кончине арх. Иоанна много схожего с кончиной еписк. Филарета. — «Сегодня», 1934, № 283; Подробный репортаж
об    убийстве и погребении. — «Вера и жизнь», 1934, № 11; Православное духовенство в Латвии. 1920—1940. Сборник документов. Рига, 1962; Л. Келлер. Св. Иоанн (Поммер), архиепископ Рижский и Латвийский. Свято-Троицкий монастырь. Джорданвиль. Нью-Йорк, 1984; В. Антонюк. Святитель Иоанн Рижский: правда и мифы. — «Диена», 1993, № 78.
20.    Описка: должно быть — на Большой Горной.
21.    Ошибки памяти; на Католической — Всехсвятская церковь, Михаила Архангела — на Московской, а на Гоголевской — Благовещенская.
22.    Василий Васильевич Преображенский (1897 —1941). Окончил Александровскую гимназию в Риге. Юрьевский университет (не окончил). Магистерскую защитил в Праге. Богослов. Приват-доцент Русского института университетских знаний. Арестован 14.VI. 41 г. Умер 23.Х.41 г. в Усольлаге.
23.    На Романовской (ныне Лачплеша) находился Баптистский храм, в советское время переделанный в спортивный зал.
24.    Ресторан «Темпо» находился рядом с нынешним Кукольным театром.
25.    Здание ресторана «Малый Верманский парк» до середины 50-х годов находилось на углу Тербатас и Элизабетес.
26.    «Приглашение» было получено 30 сентября, 5 октября был подписан пакт.
27.    Более 49 тысяч.
28.    Поехал только Беркис — 1 июня. Подробно о событиях 1939—1940 гг. см.: J. Gore, А. Stranga.Latvija: neatkarības mijkrēslis. Okupācija. R., 1992; cm. также работы А. Странги в газ. «Izglītība» за 1990 —1992 гг.
29.    Вторым убитым был парикмахер Павел Криш.