'Лили-Марлен' в оригинале и в переводах
Юрий Абызов
Вот и въехали мы в Новый век и почти в Новое Тысячелетие. Отрешились от прошлого века. Так и хочется повторить слова поэта: “Давай поедем в город, где мы с тобой бывали. Года, как чемоданы оставим на вокзале. Года пускай хранятся. А нам храниться поздно...”
Такое чувство, что хочется верить, будто все неприятности остались там, и годы-чемоданы с прошлым не понадобятся в новом пространстве. Не нужно нам прошлое, начинаем жизнь с нуля.
Но для жизни, для истории нет никаких вокзалов, чемоданов и прочих человеческих условностей: жизнь катит непрерывным потоком, не признавая дискретность, потоком, в котором содержится и прошлое, и настоящее и даже непредсказуемое будущее.
И “праздник всегда с тобой”, и будни всегда с тобой, и все прошлое. Другое дело, что кому из этого прошлого нужно для дня сего. Любое явление прошлого при нужной огранке становится “магическим кристаллом”, сквозь который видится нечто неожиданное.
Меня давно занимал феномен немецкой солдатской песни “Лили-Марлен”, которая не пожелала умирать вместе с войной, а продолжала звучать и в годы мира, а недавно даже стала фильмом. Время поджимает - и, решив не откладывать больше накопившийся материал, я разложил листочки перед собой - и стал вычитывать из них все, что там содержится помимо текста собственно песни...
Есть такой термин “хронотоп”, который обозначает одновременно и время и место происходящего. И в зависимости от того, в какое время и в каком месте находятся переводчик и переводимый им текст, перевод удивительным образом смещает контуры оригинала, а иногда и лейтмотив.
Две песни прошли сквозь всю войну: русская “Катюша” и немецкая “Лили-Марлен”.
“Катюша” была сочинена М.Блантером еще до войны и сразу пришлась по сердцу советскому человеку, изголодавшемуся по песенной лирике. Полюбилась за мелодизм, лиризм и типичность ролей. Пелась легко, а ласкательным “Катюша” можно было назвать что кому ближе. Даже смертоубийственное оружие. Уже во время войны она приобрела характер солдатской песни: и шагать под нее легко, и лады подобрать хоть на обычной гармошке, хоть на губной. Правда, на последней ее больше выдували немцы, которым она так же понравилась именно за “песенность”.
“Лили-Марлен” так же была написана до войны. Больше того, замысел ее родился еще во время Первой мировой войны, когда автор ее молодой солдат Ганс Лейп вообразил себе, как было бы здорово, если бы обе его подружки Лили и Марлен были сейчас с ним. И напел по сему случаю подобие мелодии с несколькими словами. Потом, конечно, забыл об этом, и вспомнил лишь 20 лет спустя. Оба имени слил в одно, мелодию же написал ему Норберт Шульце. Исполненная в 1937 году, успеха песня не имела. Что, впрочем, естественно: кого могли особенно тронуть чувства солдатика, ожидающего краткого свидания со своей девушкой у ворот казармы?!
Но вот когда всем молодым немецким парням пришлось надеть форму и переселиться в казарму, вот тут-то они и запели.
Vor der Kaserne, vor den grossen Tor
Stand eine Laterne, und steht sie noch davor.
So wolln wir da uns wiedersehen,
Bei der Laterne wolln wir stehn
Wie einst, Lili Marleen.
Unsre beiden Schatten sahn wie einer aus,
Daß wir so lieb uns hatten, das sah man gleich daraus.
Und alle Leute solln es sehn,
Wenn wir bei der Laterne stehn
Wie einst, Lili Marleen.
Schon rief der Posten, sie blasen Zapfen streich,
Es kann drei Tage kosten. Kamrad, ich komm sogleich:
Da sagten wir auf Wiedersehn,
Wie gerne wollt' ich mit dir gehn,
Mit dir, Lili Marleen.
Deine Schritte kennt sie, deinen zieren Gang,
Alle Abend brennt sie, doch mich vergaß sie lang.
Und sollte mir ein Leids geschehn,
Wer wird bei der Laterne stehn
Mit dir, Lili Marleen.
Aus dem stillen Räume, aus der Erde Grund
Hebt mich, wie im Traume, dein verliebter Mund.
Wenn sich die späten Nebel drehn,
Werd' ich bei der Laterne steh'n
Wie einst, Lili Marleen.
Причем запела буквально вся армия. Лев Копелев вспоминал, что когда осенью 1941 года под Ленинградом группе разведчиков, заскочивших слишком далеко в расположение противника, пришлось целый день пережидать в придорожных канавах, то они видели и слышали, как проходят и проезжают немецкие части, - и что же они слышали? - почти все, артиллеристы, пехотинцы, обозники, танкисты, пели только “Лили-Марлен”. Как говорил Копелев, к наступлению темноты, когда нам уже можно было отползти в лес, я насчитал 90 исполнений этой песни, так что невольно выучил ее наизусть.
В немецкой песне отчетливо проявляется если не “телесность”, то, скажем, “осязаемость”. Поэтому она и исполнена жизни. Ведь как шутливо сформулировал в свое время Давид Самойлов, интерпретируя формулу Энгельса “Жизнь есть способ существования белковых тел”, - и поэтому “Важно выбрать правильный способ и, конечно, иметь под рукой белковое тело”. И здесь именно ощущение “телесности”.
В советских песнях солдат и его любимая предельно отдалены друг от друга. Близость тел не предусмотрена ни Уставом внутренней службы, ни Строевым уставом пехоты, а уж тем паче моральным отделом Политупра.
Где ж ты, милая девушка,
Золотой огонек?..
_
Темная ночь разделяет, любимая, нас...
Советскому солдату разрешено лишь тосковать по любимой и ради возвращения к ней как можно лучше выполнять свой воинский долг. Незримая идеологическая цензура бдительно охраняла песню от “телесности”. Дозволялась она лишь условно - в будущем. Это удачно подчеркнул Юлий Ким, показывая, как рождается советская песня (см. фильм “Бумбараш”):
Я приду - и тебе обойму,
Если я не погибну в бою.
И русский перевод без учета этой “телесности” как бы заранее невозможен.
Не давала приблизиться к оригиналу и другая “цензура” - традиционного штампа, порожденного старой российской эстрадой. И это хорошо видно по переводу, появившемуся в 1943 году в газете “За родину”, выходившей в Риге.
Перед казармой,
У больших ворот
Нам светил фонарь мой,
И нас опять он ждет.
Вновь будем мы там с тобой вдвоем
Под фонарем
Для нежных сцен
Стоять, Лили Марлен...
С милой воркуя,
Слышу я рожок –
В карцер попаду я,
Коль не вернусь в срок.
Но я хочу любви твоей.
И чтоб я в ней
Не знал измен,
С тобой. Лили Марлен...
Вот фонарь, мерцая,
Лик твой осветил,
Всю тебя он знает,
А меня забыл.
Но коль ко мне придет беда,
То кто тогда
Возьмет взамен
Мою Лили Марлен?
Ты и на чужбине
Для меня мечта,
Чту я, как святыню,
Милые уста.
Но близок час, когда фонарь
Вновь, как и встарь,
Блеснет у стен
Для нас с Лили Марлен.
Перевод был сделан Лери (В.Клопотовским), который за двадцать лет до этого набил руку на бесчисленных вариантах переделок, перифразов популярных опереточных и куплетных клише. Иногда это печаталось в виде “фельетонов”, а порой пелось при постановке частых ревю в Русской драме.
“Лили Марлен” была для Лери просто каким-то игривым “текстиком”, который надо лишь приблизительно зарифмовать, пользуясь привычными клише. Отсюда и противопоказанная этой песне лексика вроде: “нежные сцены”, “ворковать”, “твой лик”, “мечта”, “святыня”, “уста” и проч. Сомнительно, чтобы этот текст хоть единожды мог быть исполнен даже на рижской эстраде. А уж о хоровом исполнении и речи не могло быть.
По отрывочным эмигрантским воспоминаниям, пели ее уже в Германии люди НТС-овского круга, причем пели, конечно, не перевод Лери, а чей-то другой. В памяти одного из рассказчиков там были слова: “Обе наши тени были как одна...” Чего, конечно, нет у Лери.
Хотелось бы верить, что в каком-нибудь печатном листке или газетке РОА или НТС этот другой перевод был напечатан.
Годом раньше появился латышский перевод, сделанный Альфредом Винтером. Перевод довольно близок к оригиналу и, тем не менее, оставляет впечатление чужеродного текста, который вряд ли мог петься латышскими парнями.
Kazarmju priekšā ielas spuldze mirdz,
Vakarkrēslā zēnam pēc viņas ilgo sirds,
Vēlas viņš labprāt zem tās stāt
Un jaukas mirkļus pārdomāt,
Kā reiz, Lili Marlēn.
Mūsu abu ēnas itkā viena kļūst,
Bet mums mīlas laimē par to nav jādomā.
Ja laudim tik, lai redz tie to,
Kā spuldze divus savieno,
Vai nē, Lili Marlēn?
Signāls vakarjundai spalgi ieskanās.
Tas var trīs dienas maksāt, nu ātri jāsteidzās?
Tādēļ uz redzi teiksim nu,
Kaut labprāt ietu es kur tu,
Kur tu, Lili Marlēn.
Spuldze musu soļus un gaitu pazīst jau,
Bet var kādreiz notikt, ka manis vairs tur nav.
Žēl būtu, kad tā gadītos,
Ja vairs ar tevi netiktos,
Cik žēl, Lili Marlēn.
Un tur klusā telpā, kad pie zemes krūts,
Tikai klusi sapņos, būs lauts tavs kvēlais skūpsts,
Tad domas man pie spuldzes steigs
Un lūpas klusi, klusi teiks:
Kā reiz, Lili Marlēn.
Традиция латышской солдатской песни совсем иная, помимо чисто народной и песни маршевой, - в ней преобладало платоническое начало, взять для примера ту же песню Zilais lakatiņš - Синий платочек, но не ту, что была популярна в Советском союзе (муз. Е. Петерсбурского), а самостоятельный латышский вариант Розенштрауха.
Насколько известно, латышские легионеры “Лили Марлен” не пели, хотя и ходили в немецкой форме. Пели некоторое время после войны их подружки.
И с какой легкостью была принята немецкая солдатская песня английским солдатом! Впервые ее запели солдаты Восьмой армии в Северной Африке. Когда после падения Тобрука британские пленные шагали строем, то в ответ на слышавшееся из немецкой колонны Vог dег Кaserne, Vог dег grossen Tor - из их рядов доносилось Underneath the lantern barrack gate.
Когда же в войну вступила Америка, то песня эта стала привычна и американскому солдату, но не потому что он пел ее сам, а потому что всеохватное радио то и дело доносило до него голос Марлен Дитрих, которая исполняла не песню неприятеля, а песню о недолговечной солдатской любви.
Underneath the lantern by the barrack gate,
Darling, I remember way you used to wait.
'Twas there that you whispered tenderly
That you lov'd me,
You'd always be
My Lili of the lamplight,
My own Lili Marlen.
Time would come for roll call, time for us to part,
Darling, J'd caress you and press you to my heart.
And there 'neath that far off Lantern light,
J'd hold you tight,
We'd kiss "Good night",
My Lili of the lamplight,
My own Lili Marlen.
Orders came for sailing some where over there,
All confined to barracks was more then J could bear;
J knew you were waiting
In the street,
J heard your feet,
But could not meet
My Lili of the lamplight,
My own Lili Marlen.
(Пер.Томми Коннора)
И это, кажется, единственный случай, когда песня исполнялась на другом языке. Остальные переводы существуют лишь как безмузыкальные тексты.
Легкость, с которой немецкая песня была усвоена англичанами, объясняется, надо думать, тем, что казарма вписывается в общеевропейскую действительность более или менее одинаково, как привычный атрибут. В Германии - в силу традиционного милитаристского воспитания нации, а в Англии - потому что Британия постоянно нуждалась в рекрутах, чтобы посылать обученных солдат в далекие колонии. Вспомним, что одна из книг Киплинга называлась Ваrrаск-rооm ballads (Казарменные песни).
Так что ситуация “солдат и девушка у ворот казармы” была и привычной и прилагаемой к себе каждым.
Впрочем, однажды песня исполнялась и на русском языке - когда Иосиф Бродский спел свой перевод Анне Ахматовой.
Возле Казармы, в свете фонаря
кружатся попарно листья сентября.
Ах, как давно у этих стен
я сам стоял,
стоял и ждал
тебя, Лили Марлен.
Если в окопах от страха не умру,
если мне снайпер не сделает дыру,
если я сам не сдамся в плен,
то будем вновь
крутить любовь
с тобой, Лили Марлен.
Лупят ураганным. Боже помоги,
я отдам Иванам шлем и сапоги,
лишь бы разрешили мне взамен
под фонарем
стоять вдвоем
с тобой, Лили Марлен.
Есть ли что банальней смерти на войне
и сентиментальной встречи при луне,
есть ли что круглей твоих колен,
колен твоих,
Моя Лили Марлен.
Кончатся снаряды, кончится война,
возле ограды, в сумерках одна,
будешь ты стоять у этих стен,
во мгле стоять,
стоять и ждать
меня, Лили Марлен.
Переводом это можно назвать лишь условно. Это вольная интерпретация, до того контуры смещены.
Вопреки оригиналу, его безусловному духу дисциплины с неизменным jawohl, здесь некий антиармейский “зонг” 60-х годов, от лица уже сломленного, потерпевшего поражение солдата рухнувшего Рейха.
Исполняемая под стук сапог песня мирного происхождения в контексте войны стала казаться порождением войны, хотя ни одного упоминания о войне в ней нет, ни одного выстрела. Бродский же представить не мог, что песня, прошедшая сквозь войну, не отражает войну. И именно поэтому в его перевод врывается ураганный огонь, победа и поражение. Вольность перевода, надо думать, объясняется тем, что Бродский воспринял эту песню с голоса (Марлен Дитрих была не единственной исполнительницей, записанной на пластинки) и решил, что она полуфольклорна: не случайно в издании сочинений поэта переводу предпослано: “Из неизвестного автора (с немецкого)”. ЕСТЬ все основания предполагать, что перевод Бродского - это компиляция из фрагментов оригинала и воспринятых из устного пересказа пародийных строф, которые сочиняли, по рассказу Льва Копелева, советские пропагандисты, запуская из динамиков эти “перелицовки” во время позиционного, окопного стояния фронта. По характеру 2 и 3 строфы это вполне вероятно. Но, несомненно, самому Бродскому принадлежит 4 строфа, за которую, по свидетельству Анатолия Наймана, он удостоился услышать из уст Ахматовой: “Ничего более циничного не слыхала”.
***
И в заключение позволю себе показать, каким я вижу русский перевод, не претендуя на то, чтобы он считался совершенным. Во всяком случае, в нем есть хотя бы стремление передать как можно ближе оригинал с его способностью затронуть общечеловеческую струну.
Возле казармы, как заведено,
Столб стоит фонарный:
Без него темно.
И хоть всегда здесь яркий свет –
Увы, другого места нет
Для нас с Лили Марлен.
Обе наши тени в тень одну слились:
Это без стесненья
Мы с ней обнялись.
Пусть кто-то видит нас сейчас
И пусть фонарь льет свет на нас,
На нас с Лили Марлен.
На плацу выводит свой сигнал труба:
Быть пора во взводе,
А не то "губа"!
А я бы так хотел взамен,
Взамен всего
Попасть в твой плен,
В твой плен, Лили Марлен.
Стали мне своими каблучки твои,
Я б пошел за ними - только позови!
И хоть разлука предстоит,
Но наш фонарь пока стоит,
Пока, Лили Марлен.
Если и коснется смерть своим крылом, -
В этот миг проснется память о былом:
Как наверху фонарь горел
И как под ним твой рот алел,
Твой рот, Лили Марлен!..
(Пер.Ю.Абызова)
Просто удивительно, сколько побегов выпустил тоненький ствол непритязательной песенки, которая смогла попасть в яблочко в эпоху Великой Войны разных стран и народов.
Даугава, 2000, № 2
