Петр Пильский. Опыт столичной и провинциальной биографии

Юрий Абызов

Балтийский архив. Кн.1. Таллин. 1993 (?). С.189-201

 

П.М.Пильский. Цельного его образа покамест не существу­ет. О дореволюционном Пильском знают больше по упоминани­ям, понаслышке, знают его как пугало популярностей 1904-1910 годов.

Иссяк. Что будет с моей популярностью?

Иссяк. Что будет с моим кошельком?

Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,

А Вакс Калошин разбитым горшком... (1)

И если кто-то из московских или петербургских историков литературы еще натыкается на его статьи в "Журнале журна­лов" или в "Театре и искусстве", то ему обычно неведом Пиль­ский зарубежный, балтийский. В свою очередь рижские и тал­линнские литературоведы, натыкающиеся на Пильского в мест­ных изданиях, не знают Пильского петербургского. И те и дру­гие не знают Пильского одесского и кишиневского.

Долгие годы литературная деятельность Пильского, как и многих других эмигрантов, замалчивалась, игнорировался сам факт его существования. В крайнем случае, можно было, през­рительно фыркнув, походя сделать ему "вселенскую смазь", как это сделал в 30-х годах Валентин Катаев, рассказывая о своей юности, когда он с Багрицким и другими юными "гения­ми" выступал с чтением стихов в Одессе. Собрал эту команду именно Пильский. 

"Этот Петр Пильский, развязный и ловкий одесский фельетонист и законодатель литературных вкусов... Вздергивал свое лошадиное лицо, интеллигентно взнузданное черной уздечкой пенсне... Цинично пьяный, произносил вступительное слово о нашем творчестве..." (2).

Спустя 50 лет Катаев возвратился к этому эпизоду, кое-что ретушируя в духе постоттепельного времени. Теперь это уже не "одесский фельетонист", а "известный критик". Но зато - "на несколько лошадином лице... с циническими глазами криво си­дело пенсне со шнурком и треснувшим стеклом" (3). Видно, что это треснувшее пенсне пришло уже от булгаковского Коровье-ва.

Более положительный образ набросал К.Чуковский: "Пильский был темпераментный и бойкий писатель, отлично владев­ший пером, но бреттер, самохвал, забияка, кабацкий драчун" (4).

Вот, в сущности, и все, чем располагает советская литерату­роведческая иконография. Почти ни один биобиблиографичес­кий указатель не включает его в свой состав. Словом, был русс­кий критик, 40 лет работавший в литературе, оставивший деся­ток книг, сотни статей и тысячи рецензий, - и в то же время его как бы нет.

...Мне выпало все. И при этом я выпал,

Как пьяный из фуры, в походе великом.

Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.

Добро на Руси ничего не имети (5).

И только лет 20 назад послышался мимолетный вздох, и то за рубежом: "Нет, по-видимому, возможности пересмотреть и  литературные статьи П.М.Пильского, писавшего во многих из­даниях..." (6). Затем появилась заметка Т.Пахмус, в которой то­же выражалось сожаление, что статьи Пильского до сих пор не собраны (7).

Вот и все почти. Остальное мы должны узнавать из публика­ций самого Пильского, разбросанных по труднодоступным до  недавнего времени изданиям. Итак, что мы знаем о его биогра­фии? Очень мало. Пильский не очень охотно впускал посторон­них в свою биографию.

В 1928 году в Риге вышла книга "Гримасы кисти и пера", в которой представлено несколько десятков советских и эмиг­рантских юмористов с непременными автобиографиями. Представленный здесь Пильский декларировал отказ от авто­биографии.

"Никто не имеет склонности ходить на людях раздетым до­гола. Исключение - Адам и красавицы.

Интересных автобиографий нет. Но, собственно, зная лю­дей, нужно было бы на их вопросы отвечать так:

- Как поживаете?

- Не ваше дело!

- Как дела?

- Это вас не касается!

Это не грубость. Это только логично..." (8).

Итак, печатных биографических свидетельств Пильский не оставил. Известно было только, что родился он в Орле, хотя указатель "Писатели Орловского края" (1981) его не упомина­ет. Неясна была национальность, так как большинство знали его по отчеству "Моисеевич", тогда как сам он, по свидетель­ству последних рижских могикан (А.Перов, К.Верховская), нас­таивал на том, что он "Мосеевич". По этим же устным сведени­ям он давал понять, что имеет отношение к графскому роду Девиер (родоначальником его, как известно из истории, был Антон Мануилович Девиер, который юнгой прибыл на португа­льском корабле в Голландию, был там замечен Петром I, стал его денщиком, сделал карьеру, став петербургским генерал-полицмейстером). И псевдоним "Гр.Девиер", которым часто пользовался Пильский, был чем-то вроде притязаний на высокородность. Притязания эти, очевидно, выражались довольно часто, потому что Ирина Сабурова в романе "Корабли Старого Города" (9) в образе Каратаева, литературного барина-имморалиста, аристократа в прошлом, изобразила именно Пильско­го.

Но если нет печатных свидетельств, то имеется автобиография в собрании автобиографий С.А.Венгерова (10). И из нее мы узнаем следующее.

Родина Пильского действительно - Орел, где появился он на свет 16 апреля 1879 года. Отец его был офицер 144-го Каширского полка Мосей Николаевич Пильский, мать - дочь гра­фа Девиера, Неонила Михайловна.

Читать научился рано с помощью отцовского денщика. За­тем следовал 4-й Московский кадетский корпус, затем Алек­сандровское военное училище. Еще находясь в корпусе, Пиль­ский посещает литературный кружок юного Валерия Брюсова, о чем рассказал потом в воспоминаниях (11). И в это же время начинает печататься. Уже став офицером, помещает статьи в "Минском листке" и в киевской газете "Жизнь и искусство". Последовав благому совету проф. Н.И.Стороженко, Пильский оставляет военную службу и становится профессиональным ли­тератором. Имя его то и дело мелькает в самых различных из­даниях: "Биржевые ведомости", "Мир божий", "Русское слово", "Русская мысль", "Вестник знания", "Образование", "Осколки", "Свободные мысли", "Солнце России".

В 1906 г. сотрудничает в эсеровской газете "Мысли".

В 1907 г. арестован за статью об охранном отделении.

В этом же году выпустил книгу рассказов.

В 1909 г. выпустил книгу "Проблема пола, половые авторы и половой герой".

В 1910 г. - книга "Критические статьи".

В 1914 г. призван в армию.

После демобилизации по ранению сотрудничал в изданиях "Петроградское эхо", "Молва", "Новый вечерний час", "Эра".

В 1918 г. арестован за статью, неугодную большевикам.

В 1919 г. - Киев, Одесса. Потом Бессарабия.

В 1921 г. приезжает в Ригу, где становится сотрудником га­зеты "Сегодня", а спустя некоторое время переселяется в Тал­линн, где жена его, актриса Е.С.Кузнецова, поступает в труппу русского театра, а сам Пильский входит в состав газеты "Пос­ледние известия", не оставляя сотрудничества в "Сегодня".

В 1926 г. выходит из состава "Последних известий", не по­ладив с издателем Ляхницким (12), и переезжает на постоян­ное жительство в Ригу, где ведет литературный отдел газеты "Сегодня". Здесь выпустил книгу "Затуманившийся мир", "Ро­ман с театром" и - под псевдонимом П.Хрущев - роман "Тайна и кровь" (во франц. издании "На службе ЧК").

В мае 1940 г. перенес кровоизлияние в мозг (13). Затем последовали обыск и изъятие писательского архива, что окон­чательно приковало Пильского к постели и тем самым спасло от ареста. И 12 декабря 1941 года, уже после занятия Риги немцами, он скончался.

Похоронен Пильский на Покровском православном кладбище. Недавно памятник его был похищен, и теперь мало кто мо­жет указать место его погребения.

Таковы основные моменты его жизни. Некоторые ниже будут развернуты.

Впервые подступающемуся к Пильскому всегда хочется прежде всего знать, с кем он имеет дело - кому Пильский бли­зок, на кого похож, какой весовой категории. Пожалуй, легче всего его "вщелкнуть в обойму": Чуковский, Шкловский, Пильский. Вся троица - "скандалисты" (см. "Скандалист, или Вече­ра на Васильевском острове"). Все трое неистово любили ли­тературу и столь же неистово ненавидели то, что ей противопо­казано: серость и бесталанность, партийность и начетничество, вторичность и бульварность.

"Я ненавижу Иванова-Разумника, Горнфельда, Василевских всех сортов... Я ненавижу всю газетную мелочь критиков сов­ременности..." (14).

Так писал наиболее "скандальный" из них Виктор Шкловс­кий. Это же может быть и самовыражением Пильского. Сопос­тавление Пильского с Чуковским не случайно. Они и работали некоторое время бок о бок в газете "Свободные мысли". "Кри­тический отдел вели мы с Чуковским. Наши статьи появлялись в очередь: один понедельник принадлежал ему, другой - мне. Библиография была исключена. Вместо нее мы создали лите­ратурную хронику. Этот отдел назывался "Календарь писателя"  и сюда помещалось все: новости, предположения, слухи, кри­тические замечания, краткие отзывы о книгах, вперемешку, на­рочно без системы, без абзацев, без порядка. И тут мы прес­ледовали только живость, злободневность и колючесть" (15).

О том, что их ставили на одну доску, говорят и такие строки:

"...в "Современюм мире" мне и Чуковскому посвятил много страниц полемики критик "Современного мира" М.Неведомс-кий, потом кто-то (подписавшийся, кажется, Дельер) выпустил даже целую книжку "Наши Гете и Шекспир".,." (16).

Каким же был Пильский в 10-е годы?

Дерзновенным. В духе времени. "Хочу быть дерзким, хочу быть смелым... Хочу одежды с тебя сорвать..." Срывать одежды для него означало - срывать покровы таинственного, в которое облачено существо литературы.

Рассказывая о гимназическом кружке Валерия Брюсова, Пи­льский писал: "Все мы будто готовились в литературные про­куроры. Еще бы! На скамье приговоренных нами сидела вся последняя литература той современности, вся журналистика, все ежемесячники того тихого, того странного времени!..

И критика!..

Да! Да!..

Нам, новаторам, нам, юным паладинам, казалось - и не бе­зосновательно! - что первым сраженным врагом должна пасть критическая бастилия.

- Ничего огульного! - кричали мы. - Мы требуем доказатель­ств! Пусть будет критика как одна длинная цепь теорем!.." (17).

Уже повзрослев, Пильский с улыбкой смотрит на себя, юно­го критика, отмечая стилистику своих статей: "...Мы отвергали старое, враждовали с отжившими формами, мы требовали ла­конизма, я был влюблен в короткую фразу, пропагандировал главное предложение, отвергал придаточное, обожествлял афоризмы, мы все горели жаждой взрывать и противоречить" (18).

Что же провозглашал молодой критик в ту пору?

"Критике нужно оставить логику, забыть силлогизмы, мах­нуть рукой на всякого рода доказательства, ибо в искусстве и его переживаниях важны не уверения, а ощутимость" (19).

"Надо сочинять авторов и следует выдумывать их души... Надо довести критику до поэтической формулы. Формулы до ритмической, волшебной алгебры. И эту новую критическую ал­гебру - до дерзкого, бунтующего парадокса" (20).

Что еще можно сказать о предвоенном Пильском?

То, что он сразу же активно не принял "марксистскую критику", мгновенно увидев ее бесплодность, глухоту к художествен­ному слову, даже просто - противопоказанность искусству. Еще до статьи "Марксистская критика" он бросил в адрес "револю­ционно-демократической" публицистики: "Все, что было напи­сано о литературе, отличалось всегда узостью партийной ок­раски, всей несправедливостью партийных пристрастий, нес­мотря на то, что партий-то у нас никогда и не было... Важно бы­ло вовсе не то, что написана прекрасная вещь, а вопрос: когда же придет, наконец, настоящий день?" (21).

Но когда читателям были явлены плоды критических разду­мий луначарских и шулятиковых, Пильский буквально взвился: "Пока что искусству вы были далеки и чужды, с русской литера­турой и с лучшими преданиями ее критики вы никак и ничем не связаны, ни для той, ни для другой пока вы не ударили палец о палец... Ничего не оставить, все оплевать, принять гордую по­зу, ничего не разъяснив, укорить в противоречиях и создать та­кую нарочито густую паутину пустяков и такую хитрую сеть ли­тературной лжи и невежества, охаять все журналы, излаять все газеты, сшить какое-то безвкусное и пестрое лоскутное одея­ло, ничего не дать и с громкой и наглой праздничной гармоникой пройти мимо честного люда... - так вот что значит "стать на почву пролетарского мировоззрения в его единственно-науч­ной форме - марксизма?!' (22).

Так что будущее Пильского было предопределено задолго до его вынужденной эмиграции.

Темперамент Пильского сказывался и в его писаниях и по­хождениях. "Тогда бес молодой непоседливости носил меня по России, перекидывая из Петербурга в Москву, из Москвы в Ки­ев, зашвыривал в Харьков, потом в Одессу, крутил по Бессара­бии, снова засаживал в Одессу" (23).

"В 1914 году Пильский был призван на войну и вернулся с нее в конце 16 года, раненный осколком снаряда. Война укро­тила, немного остепенила неистовый темперамент Пильского, и в то же время отшлифовала его талант", - писал Куприн (24).

Большевистский переворот Пильский не принял и даже выс­тупил со статьей, в которой диагнозировал главных идеологов большевизма как психически неполноценных людей. И за эту статью ("Смирительную рубаху") был арестован и доставлен в ревтрибунал. Понимая, что дальше в Петрограде оставаться небезопасно, Пильский уезжает на юг ("... сверкая пятками из Петербурга через Киев, я снова попал в Одессу..." (25), пере­живает весь закатный акт русского исхода, перебирается в Бессарабию, потом, как уже говорилось, в Ригу.

В N 231 "Сегодня" от 9 октября 1921 года появилось: "С се­го дня в "Сегодня" принимает ближайшее участие прибывший недавно в Ригу критик-публицист Петр Пильский".

И с этого времени начинается 20-летний период деятель­ности Пильского в Прибалтике.

Отмечая горестное состояние русской книги за рубежом, Михаил Осоргин писал: "Отсутствие в русских зарубежных га­зетах постоянного литературного отдела, сколько-нибудь пра­вильно и серьезно поставленного, явление примечательное и поразительное; оно во всяком случае указывает на малое вни­мание к своей литературе. При малом количестве выходящих книг, было бы естественным хотя бы простое их перечисление и самое поверхностное осведомление читателя с новинками книжного рынка" (26).

И тем не менее  можно считать, что подобный отдел был - в газете "Сегодня" Необычайный темперамент, литературные связи и опытное перо способствовали тому, что Пильский имел возможность откликаться почти на все, что выходило в зарубе­жье и в советской России. Под различными псевдонимами и под своим именем Пильский напечатал здесь более 2000 ста­тей, фельетонов, рецензий, заметок по поводу, критических от­зывов и пр. Для этого надо было номер за номером читать та­кие издания, как "Современные записки", "Числа", "Пролетарс­кая революция", "Красный архив", "Новый мир", "На посту", "Иллюстрированная Россия", "Встречи", "Журнал содружества", "Колхозник", "Литературное наследство", "Литературный современник", "Путь", "Балтийский альманах", "Русские запи­си", "Молодая гвардия" и пр. и пр.

То, что в Париже совместными усилиями делали в области критики и рецензирования Г.Адамович, Г.Иванов, В.Вейдле, М.Осоргин, В Ходасевич и др., - в Риге проделывал один Пиль-ский, пропуская сквозь себя десятки альманахов, сборников, мемуаров, исследований. В поле зрения его тут же оказыва­лись последние произведения Куприна и Гиппиус, Минцлова и Степуна, Шмелева и Лазаревского, Зурова и Корсака, Набоко­ва и Фельзена. Не были обойдены вниманием и авторы, живу­щие в советской России: Е.Лундберг, К.Чуковский, В.Инбер, М.Булгаков, Л.Леонов, С.Малашкин, Ю.Тынянов, М.Левидов, О.Форш, Новиков-Прибой, Ильф и Петров и др.

Хотя многие статьи Пильского о советских литераторах и публицистах полны желчи и яда, обращается он к этой литера­туре не ради поношений, а чтобы, сопоставляя тех и других, ви­деть, куда клонится стрелка, показывающая состояние и уро­вень художественного слова, где плоть литературы и где "дикое мясо". И вывод, к которому он приходит, таков:   "...количест­во авторов в советской России значительно превысит число за­рубежников, и статистические справки никак не могут стать утешением даже для самого страстного оптимиста. Зарубеж­ное писательство выигрывает не цифрой своей значительнос­тью, а сотворенными художественными ценностями. Еще раз: можно изменить и перевернуть все, но в искусстве, но в лите­ратуре неизменным законом остаются традиции, эволюция, верность заветам, историческая последовательность" (27).

Пильский не мог себе позволить быть критическим снобом, как Г.Адамович, он был поистине "почтовой лошадью просве­щения", проявляя интерес ко всему заслуживающему внимания и натаскивая на это и газетного читателя.

В ряду многочисленных рецензий можно увидеть обзоры та­ких вот неожиданных книг: Изм.Уразов. Факиры; Аронсон и Рейсер. Литературные салоны; Московский университет. Юби­лейный сборник (Париж, 1930); А.Евлахов. Конституционные особенности психики Л.Н.Толстого; История военных поселе­ний; А.3альф. Основной закон и причины вооруженной войны;

Э.Валь. Кавалерийские обходы ген. Каледина; Беломорканал;

Труды психиатрической клиники. Памяти П.В.Ганушкина и мн. др.

И обо всем говорилось выпукло и экономно.

Очень часто в статье Пильского о каком-нибудь актере, пи­сателе или историческом событии находим вкрапления мемуа-ра. Цельных мемуаров Пильский не успел написать. Но фрагменты их разбросаны по самым разным публикациям, их надо только вычленить. Среди них воспоминания о Л.Толстом, А.Толстом, Брюсове, Катаеве, Багрицком, Л.Никулине, Мая­ковском, А.Грине, С.Уточкине и др.

Если можно так выразиться, Пильский "отпел" в своих нек­рологах несколько десятков людей русской культуры и литера­туры. И почти в каждый такой прощальный рассказ он также вложил частицу воспоминаний, потому что ему было что вспом­нить, потому что он был знаком чуть ли не со всем литератур­ным и артистическим миром бывшей России и всегда мог дать представление о воздухе, декорациях, ситуациях описываемых лет.

Кого он помянул последним словом?

Дорошевич, Блок, Урванцов, Аверченко, Давыдов, Соболь, Ясинский, Арцыбашев, Кугель, Айхенвальд, Первухин, Маяковс­кий, Саша Черный, Волошин, Кизеветтер, Минцлов, А.Яблонс­кий, Ганфман, Дионео, Шалфеев, Гиляровский, Лазаревский, Ирецкий, Куприн, Ратгауз, Шаляпин, Амфитеатров, Чулков и др.

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит.

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит...

... А после она выплывает,

Как труп на весенней реке...

В погребении эпохи участвовали многие. Одни приплясывая и глумясь, другие в скорбном оцепенении. Но торопливые страницы Пильского, слова гражданского отпевания во многом помогают "выплыванию" эпохи, даже если и выглядят порою "крапивой и чертополохом".

Пробуждающийся интерес исследователей к "Сегодня" в значительной мере определяется интересом прежде всего к от­делу литературы. Благодаря стараниям Пильского на страницах газеты возникла как бы модель состояния литературы 20-30-х годов. Симпатии, антипатии, притяжения, отталкивания, оцен­ки, развенчания, предсказания...

Прощание века со мною,

Прощание времени с нами...

В конечном итоге, все поэты, прозаики и мемуаристы, посы­лая свои страницы в "Сегодня" на имя Мильруда или Брамса, знали, что посылают их в руки Пильского, что оценить их по достоинству может только он. Ведь ни Ганфман, ни Брамс, ни Харитон, при всей полноте их власти, не были истинными лите­раторами и даже были глуховаты к художественному слову. Часто судьбу материала определял М.С.Мильруд, но он руко­водствовался общими соображениями, и главным образом исходил из того, что тут "газетное", а что "не-газетное" (объем, злободневность, доступность).

Пильский ставил планку довольно высоко, даже и проявляя порой снисходительность. Мильруд же хотел ее снижать. Тут и имела место коллизия. Очень показательно письмо Пильского Мильруду. Писем Пильского в редакционном архиве почти нет, это и понятно, кто же переписывается, работая в одном здании. Но иногда Пильский находился на отдыхе или же клокотал от своего темперамента, хватал первый попавшийся клочок бума­ги и выплескивался на нем, не в силах дождаться появления Мильруда.

Вот отрывки из таких посланий:

"В "Сегодня" ОЧЕНЬ трудно работать... Вообще я в газете становлюсь каким-то легкомысленным плясуном... Если пос­мотреть, что пишут Адамович и Ходасевич, то моя статья -развлечение, дивертисмент. Но размышлять мне запрещено... Чтоб угодить невероятным требованиям газеты, нужно начать самому убивать, отравлять и насиловать. Когда-то в Киеве, за отсутствием происшествий, Куприн, репортерствуя, угонял лодку на другой берег и обвешивал памятники рогожками, что­бы потом написать, что это некультурно..." (28).

И в другом письме:

"Теперь о "Числах". Я уже чувствую, как Вам не хочется, чтоб я к ним отнесся благожелательно. Я сам не вменяю этого себе в обязанность. У меня нет нисколько ни побуждения, ни при­чин хвалить этот журнал упреком. Но -

1) поддерживать его нужно, как русское дело, - принцип, заставляющий нас грешить кое в чем длительно и явно.

2) о Фельзене. Но тут так: а) если мы (я) не ругали "Обман" (?), то какая логика заставляет ругать "Счастье".

б) Ф. - темен, тягуч, сух, утомителен. Это - да. И все-таки, НИ ОДНА из этих черт не выводит роман из области литерату­ры. Иначе пришлось бы выбросить из литературы, напр., Прус­та, поэтому Ф. несомненно подлинен.

Все эти (отрицательные) качества (тяжесть и проч.) - роко­вые для журнализма, но не для литературы. Журнализм - яс­ность, понятность для всех, - писатель может писать и для нем­ногих, и даже часто для самого себя. В журналистике важна те­ма, в литературе - личность, авторское "Я". Ремизов для газе­ты - вред, но это - замечательный стилист, и след., писатель. Фельзен может и не нравиться (даже огромному большинству), как и многие другие, но это - писатель, хотя и не великий. Для читателя он неинтересен, но для критика он - предмет анали­за... Такова моя старая, проверенная точка зрения. С ней ко­нечно, можно не соглашаться, но совсем ее игнорировать, думаю, нельзя..." (29).

Случайное это письмо - возможность как-то приблизиться к самосознанию Пильского того времени.

Что дал Пильский для русской среды Латвии и Эстонии того времени?

Прежде всего он как бы непрестанно будоражил стоячие во­ды провинциализма, поднимал уровень критических воззрений на литературу, подстрекал к дерзаниям молодых литераторов, вел журналистские курсы, так что влияние его испытали на се­бе многие и замечены им были многие - Игорь Чиннов, и Евге­ния Квиесит, и Андрей Задонский, и Борис Новосадов, и Мета Росс, и Елизавета Базилевская, и Мария Карамзина, и Леонид Зуров...

Являясь критиком, Пильский был еще и бытописателем этих регионов. И очерки его могут сейчас служить материалом для тех, кто пытается восстановить для себя быт, нравы, атмосфе­ру довоенного времени в живом трепетании.

Достаточно назвать его "Эстонские впечатления" в газете "Сегодня", "Ревельские видения", очерки о русском театре, за­рисовки Печор, Тойлы, Балдоне, Рижского взморья. Достаточ­но сказать, что он дал очерки о ревельском путче, устроенном в 1924 году коммунистами, который протекал на его глазах.

Беспокойная натура Пильского заставляла его всегда сно­вать из угла в угол обживаемого места. Не успев приехать в Латвию, он уже побывал в Вильне, и тут же написал очерк. По­том навестил Двинск - и очерк. Потом - в Эстонию. Увидел здесь главное - страдательную ноту русского населения, как бы загнанного в захолустье.

И тут же он разразился статьей "Провинция и провинциалы", где принялся доказывать, что провинция - это и есть в сущнос­ти сама страна за вычетом столицы. Для того, чтобы самоут­вердиться, можно на какое-то время не считать столицу чем-то неизбежно обязательным Важно сознавать, что ты, провинци-ал, - руки, мышцы, костяк плоть страны, - и это столица долж­на считаться с тобой, а не ты с нею (30).

Поэтому Пильский все время совал нос и в области, далекие от литературы. Его интересовало, как живет архиепископ Иоанн, это бельмо в глазу у латышских социал-демократов и коммунистов. И как функционируют рижские кинотеатры и их цензура. Как живет русское студенчество. Чем занимаются ху­дожники Высотский, Виноградов и Богданов-Бельский? Что та­кое Союз христианских молодых людей? Что такое Общество ревнителей русской старины?

Газета "Сегодня" была общей газетой для Латвии, Литвы и Эстонии. Ее читали не только русские, но и латыши, эстонцы, литовцы, евреи, немцы, живущие в этом едином регионе. И очерки Пильского расходились, как круги по воде, расширяя познания друг о друге

То, что Пильский прочно "вмонтирован" в культурную жизнь русского населения Латвии и Эстонии, - не подлежит сомне­нию. Но было бы искажением перспективы отводить ему долж­ность фигуры регионального масштаба. Только факт прожива­ния "на отшибе" ставил Пильского особняком от основных фи­гур литературного зарубежья. А ведь его высоко ценили и лест­но отзывались о нем Алданов и Амфитеатров, Бунин и В.Светлов, Куприн и Осоргин, Шмелев и др.

Вот хотя бы отзывы Алданова и Амфитеатрова:

"...Затуманившийся мир П.М.Пильский знает превосходно, - он в нем прожил долгие годы. Особенности его таланта, не­обыкновенная память, сохранившая все, от малейших черт на­ружности давно ушедших людей до шуток, сказанных много лет назад, делают его книгу чрезвычайно интересной. В молодости Пильский хотел стать беллетристом. Он стал одним из лучших наших писателей по вопросам литературы и театра..." (31).

"...Журналист и, притом, очень "хороших кровей". В таковом качестве он (говоря гейневским стихом) перенюхал все запахи на всех кухнях жизни - по крайней мере литературных... Пиль­ского от застегнутости в литературно-театральный футляр спасла пестрая шумная молодость, прожитая им в чрезвычайно разнообразном Sturm un Drang и оставившая в нем глубокий и широкий след громадным накоплением неизгладимых жи­тейских впечатлений" (32).

Могут сказать, что это оценки давних лет, а вдруг они выдох­лись, просто умерли со смертью этих людей, связанных узами судьбы и дружественности? Нужен ли Пильский нашей совре­менности?

У Платонова говорится: "Без меня народ неполный". Так не­полной является без Пильского и история русской литературы, потому что Пильский - это сгусток эпохи. А можно уподобить его и непроросшему зерну. После того, как мы пригляделись к нему, можно отказаться от "валенка мерзлого".

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна (33).

Думаю, что Пильскому еще суждено прорасти. Но, конечно, при условии, что будут собраны и изданы его статьи.

Корпус всего напечатанного в Латвии и Эстонии подгото­вить нетрудно. Трудности в том, что необходимо заглянуть и в Орловский архив, сделать опись публикаций в киевских и одесских газетах, опись напечатанного в кишиневских издани­ях, и располагать сведениями о письмах Пильского в различных зарубежных фондах и архивах... А это возможно только на ос­новах кооперирования.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Саша Черный. Сатиры. Кн. 1. СПб.  1913. С. 95.

2. В.Катаев. Встреча. - Эдуард Багрицкий. Альманах под ред. Влад.   Нарбута. М. 1936. С.177, 181.

3. В.Катаев. Алмазный мой венец. - М.  1981. С.17.

4. К.Чуковский. Современники.  М. 1963. С .168.

5. Д.Самойлов. Избранные произведения в двух томах. Т.1. М.1989. С. 371.

6. Ник.Андреев. Об особенностях и основных этапах развития русской литературы за рубежом. -     Русская литература в эмиграции/ Под ред. Н. П. Полторацкого. Питтсбург. 1972. С. 27.

7. Теmirа Раchmuss. Russian Literature in the Baltic between the World  wars. Columbus.Ohio. 1988. P. 305.

8. Гримасы кисти и пера. Рига. "Литература". 1929. С. 25.

9. Ирина Сабурова. Корабли Старого города. Мюнхен. 1963.

10. ИРЛИ Ф 3377, 1-е СОБР. автобиографий. N 2176.

11. Петр Пильский. Валерий Брюсов//Мансарда (Рига). 1931. N 5-6.

12. Письмо в редакцию//"Сегодня". 1926. N 99.

13. Е.В. Рыцарь художественной критики// "Двинский вестник".    1943. N 68.

14. В.Шкловский. Предисловие. - Гамбургский счет. М. 1990. С. 1.

15. Петр Пильский. Первый русский "Понедельник"//"Сегодня".   1925. N 275а.

16. Петр Пильский. Беззаботные годы// "Сегодня". 1925. N 281а.

17. См. примеч 11.

18. См. примеч 16.

19. Петр Пильский. О критике. Критические статьи. СПб. 1910. С. 157.

20. Там же. С. 167.

21. Там же. С. 147.

22. Там же. С. 234.

23. Петр Пильский. Мое знакомство с автором "Растратчиков"// "Сегодня". 1927. N 8.

24. А.Куприн. Петр Пильский//"Сегодня". 1931. N 108.

25. Петр Пильский. Клочки по ветру// "Сегодня". 1927. N 246.

26. Мих.Осоргин. Судьба зарубежной книги// "Современные записки". 1934, кн. 54. С. 338.

27. Петр Пильский. Русская литература в изгнании//"Сегодня ", 1929.    N 248.

28. Исторический архив Латвии. Фонд 3283. Опись 1. Дело N 3. Л.238.

29. Там же. Дело N 7. Л. 261.

30. Петр Пильский. Провинция и провинциалы// "Последние известия". 1923. N 77.

31. Марк Алданов. Затуманившийся мир// "Современные записки", кн. 42. С 524.

32. А.Амфитеатров. Рыцарь художественной критики// "Сегодня". 1931.   N 108.

33. В.Ходасевич. Колеблемый треножник. М . 1991. С.11.