Латвийская ветвь российской эмиграции

Юрий Абызов

Блоковский сборник XIII. Русская культура ХХ века: метрополия и диаспора. - Тартуский университет, 1996

Первая Мировая война породила объект нашего рас­смотрения. Вторая — закрыла за ним скобку. Завершен­ность эта дает возможность ясно видеть закономерность исследуемого процесса, воспринимаемого, так сказать, in vitro, тогда как во многих других странах процесс был длительнее и менее четким.

Сейчас видно, что проблема не носит отвлеченно-академического характера, а весьма злободневна, посколь­ку вновь возникают прямые аналогии там, где дело каса­ется бытования русского меньшинства в Балтии.

Традиционно, в течение десятилетий, русская эмигра­ция означала антисоветское, антибольшевистское образо­вание, оппозиционное Красному — Белое. Все, что не Красное, то только Белое, других цветов и оттенков как будто и не было. Между тем, вне пределов советской Рос­сии существовала другая палитра.

Так, приват-доцент В. Преображенский давал следу­ющую развернутую метафору: “Несмотря на все разно­образие условий, в которых ныне живут русские люди, можно установить 3 основных типа “Руси”, троякое про­явление национального бытия. Это — 1) Русь эмигрант­ская, зарубежная, “в рассеянии сущая”, белая. 2) Русь меньшинственная, приграничная, от Балтийского моря до Черного протянувшаяся, синяя, так сказать, и, наконец, 3) Русь подъяремная, советская, кровью своею залитая, красная”. 1

Значит, за пределами советской России было уже не одно, а два состояния русских.

С эмиграцией ясно: это те, кто на кораблях отплывали из Новороссийска и Крыма и потом вели горестную жизнь в Европе, те, кто покинул родную землю. Но ведь за пределами Отчизны были и те, кто не трогался с места и тем не менее оказался чужеземцем, как жители западной части бывших Витебской и Псковской губерний, которых новая граница обратила в население Латвии.

А были еще люди, которые в 1915 году бежали от войны, оставляя дома и угодья, и потом, когда выстрелы стихли, стали возвращаться, — “беженцы”. Они тоже не покидали родных домов, а лишь временно оставляли их.

Эмигрантами были те, кто уходил с остатками Северо-­западной армии, откатывавшимися из-под Петрограда в Эстонию, и те, кто всеми правдами-неправдами, стара­лись доказать, что они причастны к новому государству. Разумеется, для многих это было лишь спасительной улов­кой, на самом же деле люди откровенно бежали из голодного Петрограда или многострадального Пскова. А не было спасительных документов — на свой страх и риск перебирались через кордон. Литература, описываю­щая эти рискованные предприятия, достаточно обильна2 и все еще пополняется.3

В общей сложности в начале 20-х годов численность русского населения в Латвии была близка к 200.000 че­ловек. Примерно столько же было русских в Берлине и столько же в Париже.

Но в Париже было, по выражению 3. Шаховской, “гет­то зарубежной России”4, в то время как в Латвии был даже не анклав, а “национальное меньшинство” (около 12% всего населения).

Состав этого русского населения был весьма разноро­ден. Были группы “старожильческие”, за которыми насчи­тывалось свыше 200 лет пребывания (так, нагляден пер­сонаж Леонида Зурова “Что мне рассказывал столетний дед”)5, были служащие прежних губернских учреждений, бывшие промышленники и финансисты, были Генераль­ного штаба полковники, были петербургские журналисты и юристы, были высокообразованные профессора и потом­ственные неграмотные крестьяне.

Говорить про всех — местное русское население — неправомерно, так как многие были вовсе не “местные”, а говорить про всех, что это “эмигранты”, тоже неверно, так как многие, даже бежавшие от большевиков, эмигран­тами себя не считали. И поэтому довольно затруднительно назвать точное число “эмигрантов”. “Эмигрант” и “иностранец” порой выглядели довольно условными понятия­ми, так что их можно было вышучивать: “Третьего дня прибыли с целью ознакомиться с рижским штрандом три иностранца: имеющий постоянное жительство в Риге по Католической улице N 46 нансенист Голоштанников, ме­щанин из города Шавель в Литве Янкель Хват и бывший белорус — ныне польский подданный Антон Жмых из Гривы”.6

Латвийское подданство могли сравнительно легко по­лучить те, кто родился в нынешних границах республики до 1914 или до 1881 года, или кто являлся потомком лиц, проживавших здесь, или сам прожил 5 лет уже после 1919 года. Так что статус “эмигранта” многие сравни­тельно быстро меняли на статус “подданного”, поэтому довольно трудно назвать точное количество эмигрантов.

По данным переписи 1935 года 226.758 русских уже были латвийскими подданными, 3.953 — нансенистами (т. е. собственно эмигрантами) и 2.532 — иностранны­ми подданными7 (т.е. уже обзавелись ранее румынскими, польскими и литовскими паспортами во время беженских скитаний) или сохранили советский паспорт (были и та­кие).

Конечно, для советской власти все они в массе своей были чуждым, даже враждебным образованием, в равной мере “эмигрантами”, каждый подпадал под графу совет­ской анкеты “Проживал ли за границей”, каждого в 1940 году можно было заталкивать в товарный вагон, как тех, кто бежал от советской власти, так и тех, кто под нею не жил и ей не присягал.

Вот так виделось местное русское население совет­скому функционеру: “<...> в Латвии демократическо­го — в настоящем смысле слова — русского населения не было прежде и почти нет теперь. Вся местная русская общественность “потомственна” реакционному чиновни­честву царского времени, притом уплотнена спекулятив­ными элементами военной и революционной эпохи”.8 И эта оценка и содержащаяся в ней потенциальная угроза сохранялась 20 лет.

И тем не менее, “местные” были раздираемы — и про­тиворечивыми чувствами, и своеобразным поведением. С одной стороны, они были избавлены от ревкомов, ЧК, раскулачивания, не видели поругания веры и, как писал А. П. Ливен, “оторванные от своей псковской родины, они оказались под защитою законов молодой Латвии и эти за­коны дали этому русскому краю возможность сохранить и развить у себя и в себе культуру, которая попрана у их земляков, оставшихся в пределах СССР”.9

С другой стороны, население это рассматривало оторванность от России как нечто противоестественное.

Учитель И. Д. Фридрих, долгие годы записывавший фольклор тех мест, где он работал, собрал такие вот “при­граничные частушки”:

Сторона моя, сторонка,

Сторона родимая.

Посмотрю в свою сторонку,

Заболит ретивое.

 

Хотят мне запретить

В Совет гулять ходить.

Тады запрет дадут,

Кады с револьвера убьют.

 

Поставили границу

По Лжу большу реку.

Моя душа за границей

Я туды перебегу.10

Разделение, расслоение, размежевание было бедой для местного русского населения. Но именно оно помогает ис­следователю разобраться в предмете исследования более глубоко.

***

Итак, эмиграция — то, что отделено и от покинутой страны и от коренного населения страны нового обитания. Чем отличать один эмигрантский анклав от другого? Где больше военных или писателей?

В Латвии бывших военных было куда меньше, чем в Югославии, профессуры меньше, чем в Чехословакии, писателей парижского масштаба и вовсе не было.

Отсутствовало очень многое, но зато имелось то, чего нигде больше не было. Имелась “парадоксальность бал­тийской эмиграции”.

Нормальная, так сказать, эмиграция, как уже говори­лось, означает принудительное перемещение в чуждую среду с необходимостью приспосабливаться и смиряться с утратой. Но ведь здесь, в Латвии:

1) многие не трогались с места и тем не менее стано­вились эмигрантами;

2) только что были представителями заглавной нации, “большинством” с комплексом величия — и вдруг ста­новились втиснутыми в рамки “национального меньшин­ства” с комплексом неполноценности;

3) быстро утрачивались четкие сословные и классовые деления, отчетливые страты, и наблюдалось приравнива­ние тех, кто входил в 20.000 рижских русских, к 200.000 полуграмотных русских мужиков на востоке республики. Бывший генерал входил в образ российского пахаря. И подтверждением тому является такая газетная зарисовка.

“Бог в помощь, генерал!

Моросит дождь, слизит глинистую пашню.

Вразвальцу, с растрепанной ветром гривой, идет бороз­дой лошаденка.

Пахарь в облипших землею латгальских “поршнях”, в русской военной шинели, в фуражке с артиллерийским околышем. Сосредоточенное выражение, окладистая, скобелевская борода...

“Бог, в помощь, генерал!”

Привычной рукой натягиваются вожжи. В позе отды­хающего пахаря опирается на железо плуга, вытирая ру­кавом потный лоб.

“Трудно работать, — говорит генерал, — размякла земля... Настоящая моя задача: “обложить” под яровые вот всю эту площадь”.

Характерный жест, точно указывающий атакуемую не­приятельскую позицию и в голосе нотка былых диспози­ций — сбить противника, расширить плацдарм”.11

4) Россия была под самым боком, но это была не мать, а злая мачеха.

Для балтийских “рандштатов” (зарубежный термин 20-х годов, в СССР больше слышалось “лимитрофы”) было характерно нечто специфическое, что я назвал, бы “стоп-кадром”. Поскольку не трогалось с места основное населе­ние русской Латгалии и Московского форштадта Риги, — пространство как бы оставалось неизменным, а вместе с этим как бы застывало и время. Сохранялась видимость бытования прежней России. Во Францию Россию можно было унести только в памяти, здесь сохранялась видимость бытования прежней России. “Когда я ездил по этим стра­нам в медленно ползущих поездах, в знакомых русских вагонах, когда сидел за чайным столом, за самоваром, а в большой — по-русски сложенной печке уютно потрески­вали дрова, — я ощущал себя не “там, где была Россия”, а просто в России…

<...> Для нас, эмигрантов, покинувших Россию десять лет тому назад, уклад жизни в Эстонии и Латвии, пожалуй, теперь даже ближе, чем в подлинной России, где именно в области быта произошли огромные перемены.

“Уклад жизни”, “быт” — понятия весьма неопределен­ные, но это как раз главное, что дает ощущение “своего” или “чужого”. И вот в Эстонии и Латвии я это “свое” ощущал в гораздо большей степени, чем “чужое”...

Изголодавшийся за время долгого изгнания по всему “своему”, родному, я наслаждался всякими родными ме­лочами, на которые прежде не обращал внимания...

Больше же всего способствуют ощущению родины в этих чужих государствах их граждане, принадлежащие к русскому национальному меньшинству... Живут они там же, где жили в прежней России, учителя остались учителя­ми, врачи — врачами, некоторые помещики, лишившись большей части своих владений, все же продолжают жить и хозяйничать на своей земле, о русских крестьянах и говорить нечего — у них все по-старому. Все эти лю­ди, лояльные граждане молодых государств, естественно, чувствуют себя дома, на родине”.12

В эмигрантском Париже Россия всплывала в расплыв­чатом ореоле, от которого реальные черты смещались, что и давало Дон-Аминадо возможность писать о ностальгиче­ских “живых картинах” так:

Потом появились бояре в кафтанах,

И хор их про Стеньку пропел и утешил,

И это звучало тем более странно,

Что именно Стенька бояр-то и вешал...

В русской среде Латвии какое-то время наблюдалась незыблемость быта и вкусов. Не случайно в расчете на эту инерцию покоя журнальные гешефтмахеры и запускали в производство издания как бы прежних лет или хотя бы как возобновляемые: “Новая Ни­ва”, “Наш огонек”, “Аргус”, “Синий журнал”. И уж если “Новое время”, выходившее в Югославии, никак не было продолжением прежнего “Нового времени”, пусть газету и возобновил Суворин-юниор, то рижские суррогатные издания говорили только о подспудном желании окунуть­ся в прошлое.

Было ли это характерно для всего состава местных русских?

Разумеется, нет. Были люди “провинциальных” вкусов, державшиеся за “Наш огонек”, и недавние петербуржцы и киевляне старались идти в ногу со временем, ориенти­руясь на русский Париж. Столица русского края, Двинск, отставала от бега времени, что видно хотя бы по духу и вкусам местной “элиты”. Учитель, издатель газеты и по­эт Арсений Формаков жил еще “по Северянину”, тогда как Рига уже считала Северянина анахронизмом. И со­прягая себя с современностью, редактор рижской газеты “Сегодня” М. С. Мильруд выговаривал корреспонденту в Румынии В. Благову, что кишиневцы явно погрязли в про­винциализме и в прошлом, не видя, что Северянин — оты­гранная карта. “Наезжие”, как правило, обладали более высоким образовательным цензом и связями в эмигрант­ских кругах других стран, и это, естественно, обособляло их. Разделение было заметно в самых разных областях.

Долгое время существовало два национальных союза, деление студенчества, деление учительства, деление га­зетчиков на “истинно русских” и “еврейских”, только пользующихся русским языком. Высоколобая Рига и по­луграмотная Латгалия невольно противостояли друг дру­гу. Латгалия вообще огорчала учительство и газетчиков своей необразованностью, сепаратизмом, упрямством ста­рообрядцев. И именно в силу постоянной разобщенности русское население никогда не могло сколотить единого списка, и больше 5 депутатов в Сейме от русских никогда не было.

Разделение единого русского состава началось даже раньше процесса эмиграции. С окончанием немецкой ок­купации местное русское население ощутило себя отъ­единенным от России: “<...> если там, в центре, русские люди должны прежде всего восстанавливать свою госу­дарственность, основу всякого культурного строительства, то здесь, на окраине, где волна большевизма не успе­ла еще разрушить основные элементы государства, где мы численно в меньшинстве, на первую очередь выдви­гается для нас достижение условий свободного развития нашей культуры, свободного состязания и сотрудничества на всех поприщах с другими народностями, населяющими родной и нам край”.13

Но о свободном развитии на полгода пришлось забыть, потому что “волна большевизма” докатилась и сюда, при­неся власть Стучки и Данишевского продержавшуюся до конца мая 1919 года.

Объединение русских в Латвии восходит еще к за­ключительному этапу существования Российского госу­дарства: 9 апреля 1917 г. в Риге был создан Национально-демократический союз русских граждан, возглавляемый присяжным поверенным А. С. Бочаговым. Пройдя период митингов и деклараций, пережив приход в Ригу немцев, а потом большевиков, союз возобновил свою деятельность в июне 1919 г. Он объединял все существовавшие тогда рус­ские организации, от религиозных до спортивных. Первое время Союз занимался улаживанием местных проблем, вызванных оккупацией и большевистским правлением. Но “красный террор в России вызвал эмиграцию в Латвию, как страну смежную, притом такую, на которую русский человек не имел основания смотреть иначе, как на род­ную. Пришлось озаботиться помощью эмигрантам... То­гда при Национально-демократическом союзе образовался Особый комитет по делам русских эмигрантов”.14 Во главе его стояли К. Г. Гудим-Левкович и М. П. Спиридонов.

Летом, с притоком беженцев из Пскова, в Ригу прибыл В. А. Пресняков. Было решено назначить его консулом еще длившего свои дни Северо-Западного правительства. Пользуясь своими прерогативами и располагая средства­ми, Пресняков создал “Русское общество в Латвии”, кото­рым вместе с ним управляли Ф. С. Павлов (известный ста­рообрядческий деятель) и бывший депутат Государствен­ной Думы князь С. П. Мансырев.

С этого момента начинается длительное противобор­ство в стане русского меньшинства. Причина раздора за­ключалась в том, кого считать русским, как относиться к России и как действовать в Латвии.

“Сложность положения русских, по сравнению с дру­гими народностями, вытекает из того, что благодаря пле­менной пестроте бывшей России и обобщению всех пле­мен русским образованием, русскою культурою, — под понятие “русский” вне пределов России подходят и евреи, и латыши, и эстонцы, и литовцы, и многие другие, если они воспитаны в русском духе. Поэтому, когда речь идет об объединении на основах просвещения, искусства, бла­готворительности или развлечения, тогда не приходится делиться по национальностям или вероисповеданиям”.15

Но помимо “искусства и развлечения” существовала еще политика, делящая россиян на “своих” и “чужих”. И оба Союза стали оспаривать друг у друга право пред­ставлять “русскость”, усматривали друг у друга “засорен­ность” рядов евреями или, наоборот, приверженность к черносотенству. В конце концов “Русское общество в Лат­вии” постепенно сошло на нет и самоликвидировалось. Утвердился лишь Национальный союз, имевший опору в традиционных, еще дореволюционных обществах и орга­низациях.

В Национальный союз не входило Общество русских эмигрантов, поскольку ни коллективно, ни индивидуаль­но не имело права гражданства. Организационную фор­му оно получило лишь в 1925 году (предс. Д. Д. Григо­рьев). Основной вид деятельности — взаимопомощь, сбор средств для наиболее нуждающихся. По сути дела обще­ство еле теплилось. Вся активная жизнь русских протекала помимо него, и в 30-х годах оно уже не было заметно.

Чтобы иметь представление о том, кто числился в “ко­ренных” русских и кто в “наезжих” — “эмигрантах”, приведем два списка персоналий. Кратких упоминаний, за которыми стоят события, годы и судьбы, думается, доста­точно, чтобы читатель сам сделал развертку этих точечных сведений и превратил их в фоновый материал.

 

Укорененные

 

Антипов Никол. Ильич (1894—1942). Родился в Риге. Окончил юридический фак-т. Основатель корпорации “Рутения”. Член многочисленных русских обществ и организаций. В 1941 г. был арестован и погиб в лагере.

Антонов Серг. Ник. (1884-1956). Род. в Риге. Архитек­тор (проектировал здание газ. “Сегодня”), театр. художник. Пре-под. Латв. ун-та.

Бордонос Никол. Ник. (1865—1945). В свое время управлял Митавским отд. Крестьянского банка. Учредитель Русского нац. объединения и Русского нац. союза. Депутат Сейма. Ред. газ. “Маяк”. Учитель.

Бочагов Александр Сем. Присяж. повер. Учредитель Русского нац.-дем. союза.

Брамс Яков Иос. (1898- 1981). Род. в Либаве. В 1919 г. основал газ. “Сегодня”. В 1935 покинул Латвию. Жил и ум. в Америке.

Витвицкая Божена Иос. (? -1923). Актриса. Театр. кри­тик (псевд. “Бинокль”). Вернулась в Ригу в 1920 г. Сотр. в газ. “Рижский курьер”.

Гейнике Густав Траугуттович (1863—1933). Прис. повер. Предс. III риж. о-ва взаимного кредита. Отец Ирины Одоевцевой.

Евланов Бор. Викт. (1890-1943). Род. в Риге. Оконч. Петерб. ун-т. В войну уполномоченный гл. комитета Всеросс. земского союза. В 1917 г. пом. комиссара Временного пр-ва при Верховном главнокоманд. Вывозил имущество Земского союза из Одессы. Эвакуировался с Врангелем. В Латвии занимался земскими про­блемами и кооперац. Ред. газ. “Новь” (1925). В 1940 арестован и погиб в Саратов. тюрьме.

Заволоко Ив. Никиф. (1897-1984). Род. в Режице. После оконч. Карлова ун-та в Праге — канд. права. Секретарь газ. “Слово”. Старообрядч. культурн. деятель. Ред. журн. “Родная старина”. Учитель. В 1941 г. арестован и отправлен в лагерь. Вернулся без ноги. Был известен в академ. кругах как знаток рукописной книги. Нашел список “Жития протопопа Аввакума” с его маргиналиями и подарил Пушкинскому Дому.

Задонский Андр. Вас. (1897—1941). Род. в Гольдингене (ны­не Кулдига). Отец украинец, учивш. в Риж. политехн. ин-те, автор гимна корпорации “Фратернитас Арктика”, мать — курлянд. немка по фамилии Бюргер. Детство провел в имении отца на Волыни. Оконч. гимназию в Житомире. Прозаик. Сотр. в газ. “Сегодня”. Сохранили значение его очерки об уходящей немецкой Курляндии. В 1939 г. покинул Латвию. Ум. в г. Врешен (Вартеланд).

Иоанн, архиепископ (1876—1934). Православный архиепис­коп, по нац. латыш. Выпускник Киевской дух. акад. Ректор Литовск. семинарии. С 1912 г. занимал ряд кафедр, вплоть до архиеп. в Пензе. С 1921 г. глава Латвийск. правосл. церкви. Де­путат Сейма. Непримиримый антикоммунист, за что и был убит в 1934 г.

Каллистратов Мелетий Архип. (1896-1941). Род. в Двинске. Служил в отряде светл. кн. Ливена (см. ниже). Учитель. Депутат Сейма. В 1941 г. расстрелян во дворе Двинской тюрьмы.

Кнауф-Магнусгофская Елиз. Авг. (1893—1942). Поэтесса, про­заик. Теософка. Работ. в ред. газ. “Слово”, впечатления потом отразила в кн. “Зимние звезды”. Ум. в Риж. доме престарелых.

Кривошапкин Мих. Дмитр. (1888—1943). Инженер. Активн. общ. деятель. Филистр корпор. “Фратернитас Арктика”. Аресто­ван и ум. в лагере.

Лебедев Сем. Харит. (1895—1943). Учитель. Офицер, уходил в Сибирь с Колчаком. Вернувшись в Латвию, вновь учительство­вал, выпустил кн. стихов. Арестован и ум. в лагере.

Левин Габриэль (1891—1952). Род. в Риге. Журналист. Покон­чил с собой в лагере.

Левин (Лугин) Герасим Александр. (1900—1942?). Род. в Либаве. Прозаик, поэт, переводчик. Погиб в заключении.

Ливен Анат. Павл. (1862—1937). Светлейший князь. В 1919 г. с созданным им отрядом помогал выбивать большевиков из Риги. Был тяжело ранен. Сотр. в газ. “Сегодня”. Жил при некогда принадлеж. ему родовом имении Мезоттен, похоронен на бывш. фамильном кладбище.

Лишин Никол. Ник. (1899—1941). Бывш. морской офицер, автор кн. “На Каспийском море. Год белой борьбы” (Прага, 1938). Несколько лет жил в Китае. Вернувшись в Ригу, возглавлял сокольское движение. Арестован и расстрелян.

Махтус Герберт (1907—1941). Род. в Риге. Пост. сотр. газ. “Сегодня”. Расстрелян немцами.

Махтус Эдгар-Арвед. (1903—1983). Род. в Риге. Пост. сотр. “Сегодня”. Арестов. в 1941 г. и отправлен в лагерь. После освобожд. остался жить в Соликамске, где и умер.

Моссаковский Андриан Павл. (1871—1939). Директор “Ломо­носовской гимназии” в Риге.

Новоселов Юрий Дмитр. (1873—1955). Географ, этнограф. Преп. разных риж. гимназий. Автор неск. кн. по истории края и учебников.

Нюренберг Серг. Марк. (1864-1933). Прис. повер. Отец Е. Булгаковой.

Остроухов Леонид Сем. (1868—1937). Брат изв. художника и искусствоведа Ильи Сем. О. Преп. риж. гимназий. Основатель русск. театра в Риге.

Павлов Фед. Сем. (1872—1933). Старообрядческий деятель. Журналист.

Перов Анат. Козьмич (1907—1977). Род. в Риге. Зав. отд. рус­ской жизни в газ. “Сегодня”. В 1940 г. арестован и 14 лет провел в лагерях и на поселении.

Перов Борис Козьмич (1910-1943). Актер Русской драмы. Расстрелян немцами.

Петров Влад. Мих (1908—1943). “Ломоносовец”. Оконч. юрид. фак-т Латв. ун-та. Шахматный гроссмейстер. Арестован в Москве в 1942 г. Ум. в Котласлагере.

Плотников Петр Осип. (1908—1945). Художник-прикладник. Опубл. кн стихов. В 1941 г. арестован и погиб в лагере.

Преображенский Вас. Вас. (1897—1941). Магистр богословия в Пражском ун-те. Преп. риж. гимназий. Арестован в 1941 г. Погиб в Соликамлаге.

Роминский Ник. Родион. (1868—1943) Преп. рисования в “Ломоносовской гимназии”. Прозаик. В 1939 г. покинул Латвию.

Сахаров Серг. Петр. (1880—1951). Учитель. Историк-краевед. Этнограф. Директор Лудзенской гимназии. Арестован и отпра­влен в лагерь.

Строк Оскар (Ошер) Давид. (1892—1975). Род. в Двинске. Известный эстр. композитор. В 20-х годах — издатель.

Тайлова Людм. Ив. (1851—1938). Директриса гимназии.

Тейтельбаум Изр. Адольф. (1901—1943). Род. в Риге. Пост. сотр. газ. “Сегодня”. Арестован и расстрелян в Астрахани.

Терентьев Петр Ник. (1902—1944?). Инж.-химик. Поэт. Аре­стован в 1944 г. Дальн. судьба неизвестна.

Формаков Арс. Ив. (1900—1983). Педагог. Директор Двин­ской гимн. Ред. газ. “Двинский голос”. Прозаик, поэт. В 1940 г. арестован и сослан.

Цивинский Серг. Ант. (1895—1941). Род. в Двинске. Бывш. офицер из семьи профес. военных. Художник, карикатурист в газ. “Сегодня”. В 1940 г. арестован и увезен в Москву. Расстре­лян.

Чиннов Иг. Влад. Род. в 1909 г. в Тукуме. Оконч. “Ломоно­совскую гимназию”. Поэт. Ныне проф., живет в США.

Шалфеев Бор. Никол. (1891—1935). Род. под Валкой. Журна­лист. Директор гимназии. Автор статей по истории Риги.

Эрн Фед. Александр. (1863—1926). Преп. риж. гимназий. В авг. 1919 г. был приглашен в кач. министра нар. просвещения в состав Сев.-Зап. пр-ва.

 

Наезжие

 

Арабажин Конст. Ив. (1855—1929). Проф. Гельсингф. ун-та. В Риге основат. и ректор Русских универс. курсов.

Белоцветов Никол. Алексеев. (1863—1935). Финансист. Глава страх, о-ва “Саламандра” и печатного а/о с тем же названием, вышускавш. газ. “Слово” и журн. “Перезвоны”.

Белоцветов Ник. Ник. (1892—1950). Сын Н. А. Поэт, антропо­соф.

Бережанский Ник. Григ. (?—1935). Журналист, 1-й ред. газ. “Сегодня”, затем газ. “Слово”, вед. сотр. газ. “Новое слово” и журн. “Для вас”. Фольклорист.

Богданов-Бельский Ник. Петр. (1868—1945). Известный художник-передвижник. Покинул Латвию в 1944. Ум. в Берлине.

Верховская Кира Андр. (1907—1980). Дочь изв. в Риге до вой­ны инж.-путейца А. В. Верховского, расстрелянного в Петрограде в 1923 г. Сотр. “Сегодня” и журн. “Для вас”.

Виноградов Серг. Арс. (1870—1938). Известный художник-передвижник. Академик.

Высотский Конст. Сем. (1863—1938). Художник-анималист.

Гадалин-Васильев Вас. Влад. (1890—1959). Журналист, сотр. разл. русских изданий, вплоть до газ. и журн. 1941 — 1944 гг. Был арест. в 1944 г. Вернулся в Ригу, где и умер.

Галич (Гончаренко) Юр. Ив. (1877—1940). Бывш. кавалерист, генерал. Поэт, романист. Долголетн. сотр. “Сегодня”. Покончил с собой после вызова в НКВД.

Ганфман Максим Ипполит. (1872—1934). Бывш. ред. газ. “Речь”. В Риге — главн. ред. газ. “Сегодня”.

Грибовский Вяч. Мих. (1867—1924). Проф. гос. права.

Гроссен Генр. Ив. (1882-1974). Оконч. юрид. ф-т СПб. ун­-та. До рев. помощник обер-секрет. в уголовно-кассац. департ. Сената. Ред. газ. при Сев.-Зап. пр-ве. Через Эстонию прибыл в Латвию. Сотр. в “Рижском курьере”, “Вечернем Времени” и “Слове”. Потом учительствовал. Покинул Латвию в 1941 г. и поселился в Швейцарии.

Грузенберг Оскар Осип. (1865-1940). Изв. петерб. адвокат, участв. в “деле Бейлиса” и др. историч. процессах. В Риге ред. журн. “Закон и суд”. Потом покинул Ригу и переехал в Париж.

Дидковский Макс. Мечисл. (1887—1954). Бывш. Ген. штаба подполковник. Книгоиздатель. Арестован в 1954 г. и ум. в Краслаге.

Жаков Каллистрат Фалалеевич (1866—1926). Проф. филосо­фии.

Зуров Леонид Фед. (1902—1971). Ранен в боях под Петро­градом во время действий Сев.-Зап. армии. В Риге оконч. “Ло­моносовскую гимназию”. Сотр. в газ. “Слово”. Кн. “Кадет” и “Отчина”. Был замечен Буниным и “выписан” им в Париж.

Карачевцев Серг. Вас. (1891—1942). Бывш. офицер. Книгоиз­датель. Арестован и расстрелян.

Климов Евг. Евг. (1901—1990). Художник. Покинул Ригу в 1944 г. Жил и ум. в Канаде.

Климов Конст. Евг. (1896—1974). Пианист. Проф. Квебекско­го ун-та.

Клопотовский-Лери Влад. Влад. (1883—1944). Газетн. и эстрадн. поэт. Фельетонист. Долголетн. сотр. “Сегодня” и ред. ряда газ. 1941—44 гг.

Коренев Серг. Александр. (1883—?). В японской войне по­терял ногу. Окончил Александровскую военно-юрид. академию. В 1917 г. чл. чрезв. комиссии по делам бывш. царских мини­стров (вместе с А. Блоком). В Риге входил в редкол. газ. “Слово”. Потом учительствовал. В 1939-40 гг. предс. Риж. русск. об-ва. Арестован и из-за инвалидности был отправлен на поселение в Узбекистан.

Король-Пурашевич Леонард Юлиан. (1876—после 1945). Бульварн. журналист, сотр. почти во всех риж. изданиях, человек крайне сомнительной репутации. Покинул Латвию в 1939 г.

Коссинский Влад. Андр. (1866—?). Проф. политэкономии.

Мельников Пав. Ив. (1857—1944). Бывш. реж. Мариинского театра. Театр. деятель в Риге.

Мильруд Мих. Сем. (1883— 1942?). Бывш. сотр. “Русского сло­ва”, “Киевских откликов”. В Риге ред. газ. “Сегодня”. Арестован и погиб в лагере.

Минцлов Серг. Рудольф. (1870—1933). Библиофил, историк, романист.

Оречкин Бор. Сем. (1888—1943). Сотр. “Биржевых ведомо­стей”, “Одесских новостей”, “Южного слова”. В Берлине ред. журн. “Русский эмигрант”, чл. редкол. “Руля”. В Риге сотр. газ. “Сегодня” и представит. ее в Литве. Погиб в каунасском гетто.

Пастухов Всев. Леон. (1896—1967). Петерб. приятель Георгия Иванова. В Риге пианист, учитель музыки.

Переферкович Наум Абр. (?—1940). Оконч. СПб. ун-т вме­сте с Марром. Сотр. “Русских ведомостей” и “Восхода”. Автор словаря синонимов (псевд. Н. Абрамов). В Риге преп. разн. гим­назий.

Перфильев Александр Мих. (1895—1973). Сын кавал. гене­рала и сам кавал. офицер. В Риге — журнал. деятельн. самого широкого диапазона. Автор 3-х поэтических кн. Сотр. в рус. газетах при немецк. оккупации. Покинул Ригу в 1944 г. Рабо­тал на радиостанции “Свобода. Ум. в Мюнхене. Муж Ирины Сабуровой.

Пильский Петр Моисеевич (1881-1941). Литер. критик. В Риге пост. руков. лит. отд. “Сегодня”. Автор кн. “Затуманившийся мир” и “Роман с театром”, 1929. Перенес инсульт в 1940 г., был частично парализован, что спасло его от ареста. Ум. при немцах в дек. 1941 г.

Поляк Борис Юльевич (1889—?). Врач. Издатель газ. “Сего­дня”. Успел покинуть Латвию в 1939 г. Ум. в Нью-Йорке.

Ржевский Юрий Серг. (1901—1967). Сын предв. дворянства Рязанской губ. Оконч. Пражский ун-т, инж.-путеец. В Латвии с 1930 г. Изд. “Газеты для всех”, рассчитанной гл. обр. на кре­стьянское население Латгалии. Ангажирован сов. органами. По­сле войны учительствовал в провинции.

Сабурова (урожд. Кутитонская) Ирина Евг. (1907— 1979). Же­на А. Перфильева. Прозаик. Сотр. журн. “Для вас”. Покинула Латвию в 1944 г. Автор романа о русской Риге “Корабли Старого города” (Мюнхен, 1973).

Синайский Вас. Ив (1876—1949). Доктор права. Проф. Латв. ун-та, автор трудов по истории культуры. Покинул Латвию в 1944 г. Жил и ум. в Брюсселе.

Тихоницкий Елпидифор Мих. (1875—1942). Директор гимна­зии. Брат архиеп. Ниццского, позже первоиерарха Зап.-европ. епархии. Арестован в 1940 г. и ум. в Казахстане.

Третьяков Вик. Вас. (1888—1961). Поэт. Две кн. стихов и две кн. переводов из латышск. поэтов.

Харитон Бор. Осип. (1876-1941?). Сотр. газ. “Речь”. Член коллегии “Дома литераторов”. В 1922 г. выслан из СССР. В Риге ред. вып. “Сегодня вечером”. Арестован и погиб в лагере.

Энгельгардт Бор. Александр. (1889—1962). Член Гос. думы. Комендант Петрограда во время февр. рев. В Латвии земский деятель и спец. по коннозаводству. Мемуарист. Был арестован и сидел в лагере.

Юровский Юрий (Саруханов Георгий Ильич) (1894-1959). Ведущий актер Русской драмы.

Якоби Маврикий Петр. (1906— 1938). Художник.

Якоби Ник. Петр. (1901—1947). Журналист. Покинул Ригу в 1939 г.

Якоби Петр Ник. (1876— 1941). Правовед. До революции зани­мал высокие прокурор. посты. В Латвии работал над адаптацией российских кодексов к новым условиям. Ред. журн. “Закон и суд”. Предс. Русского нац. союза. Арестован и ум. во время этапирования.

***

Завоевав свою независимость “штыком и гранатой”, сражаясь последовательно с большевистскими войска­ми Стучки, с ландесвером, с германо-российскими си­лами (Бермондт-Авалов), с эстонцами и вновь с большеви­ками, латыши, естественно, не намеревались терпеть ни­каких вооруженных или политических организаций, име­ющих целью реставрацию “единой неделимой России”, даже обществ, открыто или скрыто выражающих монар­хические идеи. Поэтому никаких “боевых” организаций, сходных с теми, что существовали на Балканах или в Па­риже, здесь не было. Власти пристально следили даже за теми, кто мог поддерживать связи с нежелательными союзами или организациями диаспоры.

Достаточно характерен скандальный эпизод с П. И. Ми­люковым, которому на его лекции юный В. Адеркас дал пощечину. Установив, что Адеркас действовал по науще­нию лиц монархического толка (А. Фехнер, В. Самойлов и др.), власти тут же выслали их из Латвии.16

Сосуществование национальностей в Латвии в целом было мирным, без открытых стычек. Но это не значит, что не было трений, а порой неприязненной отчужденности. В числе причин можно назвать две главных. Первую можно считать бедой русского крестьянства в Латгалии, это — нехватка пахотной земли. У латышского крестьянина в Курземе и Видземе пашни было в два раза больше, и это настраивало русских против латышей. Вторую же можно считать виной самого русского населения — низкая грамотность.

Мало того, что более 50 % взрослого крестьянского населения было неграмотно. Не совсем благополучно было положение и молодого поколения. В начале 30-х годов обязательную школу посещали: немцев — 100 %, латышей, евреев — 90 %, поляков — 80 %, русских же — 66 %.17

Что касается средней школы, то здесь положение было такое: на 1000 душ населения ее посещали: русских — 7, латышей — 12, немцев — 27, евреев — 39.18

Естественно, что разрыв в уровнях культуры вносил дух неприязни. Впрочем, дух этот чувствовался, как уже говорилось, и в самой русской среде, хотя бы в среде рус­ского учительства. Как утверждал педагог Рогозинников: “В массе своей учительство средней школы — с высшим образованием. Учительство основной — без высшего. От­сюда обоюдоострая "классовая разница"”.19

Требовались еще годы и годы, чтобы культурный уро­вень основной массы русских мог подтянуться. Русское учительство буквально из кожи лезло, чтобы свести этот разрыв к минимуму, привести в нормальное состояние “ниву, удобренную войной и революцией, взорванную внезапно хлынувшим непривычным демократизмом”.20

Но, увы, эти годы не были отпущены. Вскоре преж­нюю безграмотность с перспективой ее постепенного, но надежного устранения сменила скоростной выделки со­ветская полуграмотность без видов замены ее на нечто лучшее.

Но это было потом. А пока что педагоги средних школ выпускали очень хорошо подготовленных воспитанников. В особенности традиционно называемая “Ломоносовская гимназия”. Уровень преподавания и подготовки здесь был так высок, что почти все окончившие ее по праву за­нимали высокое место в обществе. Достаточно назвать такие имена, как профессор и поэт Игорь Чиннов, проф. Д. А. Левицкий, журналист Г. Гиршфельд — Анри Гри, гроссмейстер В. Петров, писатель Леонид Зуров, юрист и литературовед Б. В. Плюханов, журналист А. К. Перов, поэт Н. Истомин и др.

Высокий интеллектуальный уровень воспитанников средних школ объяснялся прежде всего тем, что упор здесь делался на знание русского языка в его широком культурном объеме. “Нам, русским, может быть, особен­но важно выяснить и вырастить национальное сознание в себе самих и в наших детях. Пока мы были в поло­жении господствующей народности, у нас, казалось, не хватало ни яркости национального сознания, ни остро­ты национального чувства: мы как будто опасались его проявления, чтобы не задеть, не обидеть наших сожи­телей других национальностей. Быть может, поэтому са­мая постановка вопроса о национальном воспитании была довольно осторожна и неопределенна. Теперь, в услови­ях меньшинственного существования, мы острее сознаем естественность и необходимость национального воспита­ния, и вместе с тем является желание выяснить прежде всего основы его.

Родной язык — вот первая основа национального воспитания”.21

Что касается высшей школы, то для начала приведем несколько цифр. В университете учились:

1919/20 — 20 русских; 1924/25 — 109; 1929/30 — 171; 1934/35 — 241; 1936/37 — 188.

До 1936/37 г. университет окончили 130 русских. Из них 30 юристов, 24 врача, 13 инженеров-механиков, 11 ин­женеров, 10 химиков, 6 агрономов, 6 ветеринаров, 6 эко­номистов, 4 архитектора, 4 математика, 3 естественника, 3 зубных врача, 3 фармацевта, 3 филолога, 3 философа.

Всего в 1936/37 учебном году в высших учебных за­ведениях Латвии учились 256 русских. В университете — 188, в консерватории — 18, в академии художеств — 9, в частных коммерческих институтах — 41.22

Деление на “коренных” и “пришлых” проявлялось и в студенческой среде. Так, перед съездом студентов стран с коренным русским населением положение рисовалось следующим образом: “<...> русское зарубежное студен­чество не было однородным. Оно сразу же разделилось на 2 части: I) эмигрантскую и 2) “подданных”, т.е. граждан государств с коренным русским населением.

Русские студенты-“подданные” являются полноправ­ными гражданами своего государства: они имеют право и обязаны активно участвовать в жизни своей страны...

Для “эмигрантов” русских студентов этих “местных” интересов нет или они существуют в слабой степени. Естественно, поэтому, что подобные “местные” интересы выделили часть зарубежного студенчества (подданных) из общей массы, создали особую идеологию, особую систему организации”.23

Помимо деления на основе уже знакомой нам “особой идеологии” существовало и деление на основе членства в организациях закрытого типа, т.е. в корпорациях “Фратернитас Арктика” и “Рутения”, являвшихся реликтом до­военной поры.

Поскольку преподавание в Латвийском университете велось на государственном языке, а значительная часть русских им еще не владела, в самом начале 20-х го­дов по инициативе проф. Арабажина были созданы Рус­ские университетские курсы, дававшие знания в объ­еме университетских. Преподавание вели А. В. Вейдеман, К. И. Арабажин, М. Я. Лазерсон и др. После смерти Ара­бажина курсы были преобразованы в Русский институт университетских знаний с факультетами: юридическим, историко-философским (4-летний курс) и коммерческо-экономическим (3-летний). Просуществовал Институт до 1938 г., когда был упразднен Ульманисом за диссонанс, вносимый в гармоническую картину Латышской Латвии.

Академическая среда в Риге была весьма представи­тельна. Достаточно назвать имена только той профессуры, которая была связана с непосредственным преподавани­ем: проф. Б. Р. Брежго, проф. В. И. Буковский, прив.-доцент М. Д. Вайнтроб, докт. философии А. В. Вейдеман, докт. политэкономии Г. А. Енш, проф. Э. Э. Гартье, проф. В. Н. Клименко, проф. В. А. Коссинский, проф. А. Н. Круглевский, проф. Б. А. Попов, проф. Н. П. Попов, прив.-доцент В. В. Преображенский, проф. В. И. Синай­ский, доцент В. К. Трофимов, проф. И. Ф. Юпатов.

Но помимо них имелся еще ряд лиц с учеными звания­ми. Не удивительно, что с этой смешанной профессорско-студенческо-учительской средой охотно общались часто наезжавшие в Ригу Кизеветтер, Мякотин, Бердяев, Франк, Зеньковский, С. Гессен, Вышеславцев, Завадский, Алексе­ев, Степун и др.

 ***

Основным материалом для изучающего жизнь русско­го общества в Латвии является местная русская печать. Сначала бросается в глаза пестрота названий и направле­ний. Но потом оказывается, что картина геометрически проста: весь период существования независимой Латвии вместе с нею прошла и газета “Сегодня”, являвшаяся русскоязычным экраном ее жизни. И в течение этих двадцати лет постоянно противостояли ей издания, претендующие быть “подлинно русскими” органами, по-настоящему за­щищающими интересы русских. Суть противостояния:

1) сплочение во имя национального духа, ради сохра­нения всего исторического прошлого, религии, идеалов, веры в неизбежное возвращение былой Руси;

2) сознание, что существовать предстоит именно в Лат­вии и что безопасность и благополучие каждого зависит от того, в какой мере он будет способствовать упроче­нию этой страны. И здесь сплочение возможно лишь на фундаменте русской культуры, русского языка, русского духовного багажа.

Газеты, отстаивающие непременную “русскость”, как правило, тяготели к идее Великой России, потому что от нее исходила эманация всего, чем надлежит поддерживать дух русского человека. При этом неизбежно прорезыва­лась нота “эмигрантского отчаяния” и желания посчитаться с неким виновником бедствия. Газеты “истинно русского духа” были обречены или на скорый провал или на некоторый период небогатого существования. Издате­ли как бы не учитывали, что в деревне неграмотными были свыше 50 % пятидесятилетних и 35 % — тридца­тилетних и выше. Так что в массе своей они газеты не читали. А “истинно русского” городского читателя было недостаточно.

Приведем сведения длительности выхода местных рус­ских газет.

“Русская жизнь”: 25. 8. — 7. 11. 1920 г.

“Свободная мысль”: 23. 11 — 3. 12. 1920.

“Рижский курьер”: 25. 12. 1920. — 15. 5. 1924.

“Маяк”: 26. 6. 1922 — 7. 6. 1923.

“День”: 28. 8 — 30. 10. 1922.

“Вечернее время”: 7. 3. 1924. — 9. 11. 1925.

“Слово”: 11. 11. 1925. — 26. 5. 1929.

“Народ”: 27. 4. — 2. 10. 1925.

“Утро”: 14. 2. — 1. 3. 1925.

“Новости”: 21. 3. — 30. 3. 1925.

“Новый голос”: 16. 11. 1930. — 13. 3. 1932.

“Наша газета”: 2. 4. 1930. — 20. 3. 1932.

“Вечернее время”: 20. 7. — 30. 9. 1932.

“Наше время”: 2. 10. — 3. 11. 1932.

“Русский вестник”: 6. 11. — 20. 11. 1932.

“Завтра”: 19. 10. 1933 — 13. 5. 1934.

“Голос народа”: июль 1933 — 19. 10. 1935.

“Газета для всех”: 19. 1. 1936. — 17. 3. 1940.

Иногда причисляют к “рижским” газетам и “Но­вый путь”, газету, которую Л. Шкаренков назвал да­же “сменовеховской”, выходившей наряду с берлинской “Накануне”.24 “Новый путь” был газетой советского по­сольства в Риге и существовал с 1 февраля 1921 г. до мар­та 1922, т. е. еще до основания “Накануне”, выходившей с марта 1922 г. до 15 июня 1924 г. Именно прикрыв “Но­вый путь” в Риге, советские функционеры перебрались в Берлин.

И только газета “Сегодня” непотопляемо следовала по волнам лет, переживая взлеты и падения вместе с Латвией и разделив в конце концов ее судьбу.

Чем же объясняется ее живучесть? Тем, что она пра­вильно оценила потенциального читателя и постаралась завоевать его вне зависимости от паспорта и вероисповедания. Она сделала ставку на читателя — русского, латы­ша, еврея, немца, литовца, — который окончил русскую гимназию, служил в российской армии, ходил в русский театр, связан был с Россией многими нитями, который хотел знать, что происходит в Латвии, Литве и Эстонии, чем живет Европа, какие виды ему сулит будущее, как живут русские в рассеянии, что пишут русские писатели, живущие в Праге и Париже. Т.е., газета с самого начала отказалась от приверженности к той или иной эмигрант­ской позиции: “Русская газета в Латвии не могла быть газетой русских на чужбине ”. 25

Подводя итоги десятилетнему существованию газеты, М. Ганфман писал: “Являясь органом, последовательно стоящим на позиции государственности, “Сегодня”, как газета меньшинственная, как газета русская, особенно по­дробно освещала все, что относится к жизни меньшинств, особенно русского и еврейского. Мы по возможности ста­рались объединять разные течения русской общественно­сти, не учитывать распрей и раздоров и избегать полеми­ки.

Единство русской культуры мы считаем основой един­ства русского народа. Духовная стихия — то общее, что связывает все ветви русского народа независимо от гра­ниц, всех русских по происхождению и по культуре... ”.26

И эту позицию газеты хорошо понимал П. Б. Струве, человек активно “эмигрантский”. Он понимал, что особенность существования в “лимитрофах” неизбежно должна была породить газету именно такого плана: “Я с особым удовлетворением приветствую работу вашей га­зеты <...> Подлиннее служение русской национальной культуре и притом в двух направлениях, на два фронта: пред лицом большевицкой противокультурности и пред лицом элементов, уже переставших принадлежать России. И в том, и в другом направлении и отношении вопросы культуры безусловно преобладают над всеми возможны­ми политическими вопросами. Я могу спокойно писать об этом, ибо меня нельзя заподозрить в политическом безразличии”.27

Оппоненты “Сегодня” добивались одной цели: “По­делившись на левых и правых, марксистов и республи­канцев, эмигрантов и “рижан”, русские в междоусобных войнах своих забыли, что у них по крайней мере до из­вестного момента, имеются одни и те же цели, одни и те же стремления, одинаково дорогие всем русским без исключения”.28 Т.е., они хотели добиться невозможного — объединить республиканца и монархиста, державника и сепаратиста, православного и старообрядца, верующего и атеиста, А когда этого не получалось, то вина за это воз­лагалась на газету, печатающуюся на русском языке, но “абсолютно не-русскую, пытающуюся распилить русскую национальную идею”. 29

Но как бы то ни было, газета “Сегодня” создала плат­форму для общения — именно на почве культуры, пред­полагающей плюрализм мнений и убеждений. Деклариро­вавшая свою позицию “вне эмигрантских схваток”, газета предоставляла свои полосы для всех, кто что-то значил для русской истории и русской культуры. Здесь печатались Мережковский и Саша Черный, Струве и Ильин, Амфи­театров и Алданов, Изгоев и Тыркова-Вильямс, Пиленко и Ходасевич. Здесь встречались былая “Речь”, “Биржевые ведомости”, “Новое время” и “Киевская мысль”. И это все при том, что газете все время приходилось втолковывать, что она неэмигрантский орган.

Вот письмо М. Мильруда к Лоло-Мунштейну от 11. 12. 1930 г.: “Вы упорно не хотите понять разницы меж­ду “Возрождением” и нами. “Возрождение” — эмигрант­ская газета, с которой официальная Франция абсолютно не считается. А у нас положение совсем другое. “Сегодня” газета латвийская, обязанная считаться с дипломатически­ми узусами и не имеющая права призывать к изгнанию дипломатических представителей, даже и советских”.30

Явно или скрыто все оппоненты заявляли, что “Сего­дня” газета не русская, а еврейская, вкладывая в это утверждение кому что было угодно.

Уже известно, что вне зависимости от желания “ис­тинно русских” доминировать, заняв круговую оборону от “инородцев”, сплошь и рядом русская культура в Зару­бежье поддерживалась именно еврейскими кругами.

Вот и Зинаида Шаховская, описывая жизнь в Брюс­селе, говорит: “Вечера устраивались почти всегда Клубом русских евреев — русская колония в Брюсселе, нечего греха таить, в общем была далека от литературы и круг ее интересов был ограничен”.31

Нечто подобное отмечалось и в Риге. В письме А. В. Ам­фитеатрову от 26. 3. 1935 г. М. Мильруд пишет: “А насчет Тель-Авива Вы, конечно, не правы. Если русская культура еще кое-как дышит на ладан, то только потому, что именно эта категория людей ее поддерживает. У нас есть здесь очень богатое русское купечество, но оно не читает русских книг, не ходит в русский театр, не интересуется русской музыкой и даже бойкотировало вечер, устроен­ный по случаю получения Буниным Нобелевской премии за то, что он печатается в “Современных записках” и “продался жидам”. Если бы вы приехали сюда с лекци­ей, то, конечно, кроме Тель-авивцев никого на ней не встретили... ”.32

Не совсем ясно представляющий местную обстановку Амфитеатров предлагал: “Если русское купечество ведет себя свински, то чего же вы, господа, молчите, не обли­чаете его? Пороли бы хорошенько по субботам, так были умнее, ходили бы как встрепанные. А то — за все годы, что я работаю в “Сегодня”, не запомню ни одной статьи о русском рижском купечестве... ”.33 Разумеется, что в случае такой “порки” газета окончательно была бы погре­бена под лавиной обвинений, что жиды травят русского человека.

Как бы то ни было, все призывы создать “истинно русскую” газету оставались переходящими из года в год. “Русскости духа” было сколько угодно, но деловитости, как всегда, не хватало. Кроме того, все талантливое и квалифицированное почему-то уже собиралось в “еврей­ских” изданиях, а со второстепенными исполнителями, естественно, и результаты оказывались второстепенными.

***

К числу изданий, заслуживающих серьезного внима­ния, относится журнал “Закон и суд”.

Русские юристы в Латвии составляли внушительную когорту: В. И. Буковский (1867—?). Доктор права. Се­натор.; Г. И. Гроссен (1882—1974). До револ. помощ­ник обер-секретаря в уголовно-кассац. департаменте Се­ната; О. О. Грузенберг (1865—1940). Известн. адвокат, участв. в “деле Бейлиса”. Сенатор.; П. М. Минц (1868—?). Проф. права; В. И. Синайский (1876— 1949). Доктор права; И. С. Шабловский (?—1934). Присяж. повер.; П. Н. Якоби (1876—1941). Правовед. Бывш. нач угол. отдел. мин-ва юстиции. Некоторые из них были привлечены лат­вийским правительством к законодательному творчеству, другие внимательно изучали процесс рецепции “русского права” (по аналогии с продолжавшим существовать после падения Римской империи римским правом).

Инициативная группа русских юристов в Риге решила учредить нечто вроде Парламента правовой мысли, и для этой цели в 1929 году было создано Русское юридическое общество, а на его базе — журнал “Закон и суд”. Журнал делался, в основном, П. Н. Якоби и хотя был безгонорар­ным, в нем охотно печатались юристы русского рассеяния, так что по материалам журнала можно составить предста­вление о законодательной деятельности Латвии, Литвы, Эстонии и Польши. Не было оставлено без внимания и советское право. И, разумеется, нашли место проблемы, связанные с положением меньшинственного населения и беженцев.

В связи с тем, что режим Ульманиса устранил все “ар­хитектурные излишества” на фасаде Идеального Латыш­ского Устроения, в 1938 г. журнал был закрыт.

Обзор истории его завершался так: “При смене дей­ствующего в СССР бесправного режима, с переходом к принципам правового государства, русский законодатель найдет ценный материал в этом единственном за рубежом хранилище русской юридической традиции, где собрались труды по разработке русского права в новообразованных соседних с Россией государствах. В этом, в перспективе истории, значение нашего журнала”.34

***

С середины 20-х до половины 30-х годов русская Ри­га развила бурную книгоиздательскую деятельность. От­сутствие каких бы то ни было запретов (Латвия подпи­сала Бернскую конвенцию только в 1937 году) создало обстановку “Дикого Запада”. Пиратски перепечатывалось все — и советские книги, и романы Уоллеса, и оккультная литература, и романы Бебутовой, и произведения покой­ных, и произведения живущих авторов. Попытки действо­вать через суд оказывались безрезультатными. Достаточно назвать тщетное старание издательства Ульштейн осудить за контрафакцию рижских издателей, перепечатавших Ре­марка.

Все дело в том, что издатели (Гудков, Карачевцев, Шерешевский, Строк и др.) были не настоящие, а квази­издатели: комиссионеры, мелкие дельцы, бывшие воен­ные, бойкие газетчики, — все кто быстро вычислил, что расходы могут быть только на бумагу и набор, а расчеты с автором, переводчиком, корректором — лишнее. Поэтому рижские издания той поры вошли в историю как весь­ма одиозная книжная продукция — на скверной бумаге, скверной печати и скверной грамотности.

За 20 лет в Латвии было выпущено примерно 1200 книг. В целом вся эта продукция представляет интерес главным образом для историка и культуролога.35

***

Картину жизни русских в те годы можно лишь сложить из фрагментов, только книга Ирины Сабуровой “Корабли Старого города” (Мюнхен, 1973) является чем-то цельным. По сути дела, это единственная книга о русской Риге на протяжении всех двадцати межвоенных лет. Роман этот содержит изрядную долю вымысла, но вымысел нанесен на реальную основу. В кратком слове к читателю Са­бурова пишет: “О русских балтийцах, очевидно, некому больше рассказать, а ведь мы представляли собой исто­рический и политический курьез: русское население, ко­ренное и пришлое (после революции) <... > оказалось на Западе, в “эмиграции:”, хотя и продолжало жить на своей родине. Будучи не иностранной колонией, как все осталь­ные эмигранты, а национальным меньшинством с полной культурной автономией <...>, мы стали “эмигрантами” фактически только в 1944 году”.

Книга передает атмосферу и образ чувствований русских рижан, главным образом артистической, полубогем­ной среды. За героями угадываются прототипы: Пильский, Перфильев, Антипов, семейство Якоби и др. Совсем не­давно к книге Сабуровой прибавились воспоминания о русской Риге Генриха Гроссена, написанные им в Швей­царии и напечатанные в журнале “Даугава” (1994, N 1/4).

***

Едва русское меньшинство успело прижиться и осво­иться, как начался период “Латвии для латышей”, вновь заставивший ощутить, что русские все-таки “эмигранты”, даже и с латвийским паспортом.

Карлис Ульманис, покончивший с “демократическими перехлестами”, незамедлительно приступил к вытеснению из жизни общества русского языка. Для этого правитель­ство принялось сокращать количество русских школ, при­нуждая отдавать детей в смешанные школы с латышским языком обучения. Предпочтение при трудоустройстве отдавалось латышам. Введена была предварительная цензура на русские издания (впрочем, латышским тоже пришлось испытать это).36 Социал-демократов и либералов вытесни­ли чиновники, а там, где начинается всевластие чиновни­ков, дышать становится трудно.

Разумеется, это не способствовало духу содружества, а влекло русских в лагерь глухой оппозиции и сослужи­ло латышским властям дурную услугу в период давления и одновременно заигрывания советских сил, направлен­ных на раскол общества и ослабление его. Нужно было изведать на себе весь ужас, принесенный советскими тан­ками, чтобы понять, насколько пагубно было слепое жела­ние “насолить” латышам за пережитое: “ведь нам-то, рус­ским, от соединения с Россией плохо не будет”. Оказалось, что плохо в равной мере и русским и латышам, потому что мясорубка, работающая по классово-идеологическому принципу, не смотрит на национальность, а перемалывает равно всех.

С утверждением в 1940 г. советской власти ликвидиро­ваны были общества, организации, корпорации и кружки, служившие объединению русских. Ликвидированы были почти все не только видные, но даже просто заметные общественные и культурные деятели, учителя и журнали­сты, священнослужители, поэты и даже шахматисты. Те, что уцелели за полтора года советской и три года немец­кой оккупации, уходили из Латвии летом 1944 года.

Место сметенных с доски занимали в первую очередь чины сыскных и карательных органов, люди, просто за­несенные сюда приливами и отливами военной волны, и чиновники советской выделки, направленные для созда­ния и укрепления новых административных структур.

На этом страница была перевернута, и вся 20-летняя история бытования русских в Латвии уложилась в одну главу.

Правда, теперь история России как бы перелистнула назад страницы, и замелькали уже знакомые по литерату­ре ситуации и образы. Опять невольная эмигрантская си­туация в Прибалтике — при новой терминологии: вместо “коренных” и “наезжих” — “граждане” и “оккупанты”. И что же, опять будет “стоп-кадр” с сохранением жизни на сей раз уже советского обывателя, брошенного, подобно Даниилу, “в львиный ров” капитализма? Как писал Дон-Аминадо: “Ничего никто не знает, в смысле будущего — тьма. Но, конечно, все бывает при большой игре ума”.

Однако, как бы ни поворачивался ход событий, спаси­тельным будет не политическое противостояние, а прежде всего — стояние на культурной основе.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1 Преображенский В. Воля к жизни русского меньшин­ства в Латвии // Русские в Латвии. — 1934. — Сб. 2. — С. 3.

2 В качестве примера см.: Нео-Сильвестр Г. <Гроссен Генрих>. На буреломе — Франкфурт-на-Майне, 1971.

3 См.: Пирожкова В. Потерянное поколение // Голос За­рубежья. — Мюнхен, 1988. — N 50.

4 Шаховская 3. Отражения. — Париж, 1975. — С. 9 и 44.

5 Слово. — Рига, 1927. — N 541.

6 Новый голос. — Рига, 1931. — N 169.

7 Русский ежегодник на 1938 год. — С. 25.

8 Белкин Л. Русские газеты за пределами Сов. России. — Новый путь. — Рига, 1921. — N 31.

9 Ливен А.П. Поездка в Латгалию // Сегодня. — Рига, 1931. — N 198.

10 Слово. — 1926. — N 341.

11 Слово. — 1926. — N 46.

12 Оболенский В. Путевые наброски. Поездка по Прибал­тике // Последние новости. — Париж, 1930. — N 3223.

13 Рижское слово. — 1918. — N 1.

14 Бордонос Н.Н. Русская общественность в Латвии. — Рига. 1922. — С. 7.

15 Там же. — С. 11.

16 Гусев Г., Пухляк О. Месть монархиста // СМ сегодня. — 1993. — 27 февр. — N 44/45.

17 Тихоницкий Е. Образование среди русских в Латвии // Русские в Латвии.— 1933. — Сб 1. — С. 89.

18 Тихоницкий Е. Русская школа в Латвии // Родная шко­ла. — Режица, 1930. — N 1. — С. 6.

19 Рогозинников П.О. текущем моменте и о всяческом сближении // Родная школа. — Режица, 1931. — N 4. — С. 25.

20 Там же.

21 Тихоницкий Е. Основы национального воспитания // Родная школа. — Режица, 1931. — N 5.

22 Русский ежегодник на 1940 год. — С. 33.

23 Русский студент. — 1931. — С. 2-3.

24 Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. — М., 1981. — С. 93.

25 Ганфман М. Внутренняя сила русской культуры // Рус­ские в Латвии. — 1933. — Сб. 1. — С. 53.

26 Сегодня. — 1929. — N 270.

27 Сегодня. — 1929. — N 270.

28 Наша задача // Наше Слово. — 1929. — N 1.

29 Лукьянов А. Случайно // Народ. — 1925. — N 11.

30 Исторический архив Латвии. Ф. 3283. Оп. 1. Ед. хр. 1. — Л. 248.

31 Шаховскал 3. Отражения. — Париж, 1975. — С. 64.

32 Истор. архив Латвии. Ф. 3283. Ед. хр. 16. — Л. 19.

33 Там же — Ед. хр. 17. — Л. 14.

34 Закон и суд. — 1938. — N 8.

35 Почти  вся  она  зафиксирована  в  нашем  био­библиографическом справочнике “Русское печатное сло­во в Латвии. 1917—1944” (Стэнфорд). См. также книгу Пахмус Т. “Russian Literature in the Baltic between the World Wars” (Columbus (Оhio), 1988).

36 Об этом см. статью Левицкого Д.А. “О положении рус­ских в независимой Латвии” (Новый журнал. — 1980. — N 141).