Образ Латвии 20-30-х годов в творчестве русских зарубежных писателей
Борис Инфантьев
«Диаспоры» (Москва), 2002, №3
Еще не был заключен латвийско-российский мирный договор, как русские писатели (речь пойдет о тех литераторах, постоянное пребывание которых находилось за пределами Латвии) оказываются на територии молодой независимой демократической республики. Первые ласточки – советский прозаик с дипломатическим паспортом, рижский уроженец Лариса Рейснер и полурижанин-полупарижанин Георгий Иванов.
Лариса Рейснер еще до войны и в первые ее годы опубликовала в Риге несколько полухудожественных-полулитературоведческих произведений, теперь в статусе советского журналиста входит в состав советской делегации на мирных переговорах с Польшей.
Журналиста-дипломата интересует прежде всего, как выглядит эта независимая республика, а также, каково положение здесь русских, особенно советских военнопленных, все еще томящихся в неволе.
«Ей нравились старинные улочки,- рассказывает о пребывании Л.Рейснер в Латвии в 1920 году С. Шоломова1, - немые свидетели средневековья, нравилось любоваться готикой зданий. Истинное наслаждение доставляла латышская речь».
В «Путевых заметках», опубликованых по горячим следам в «Известиях», советская журналистка отмечает и не совсем приятные для нее факты: «Рига окружена кольцом разрушенных фабрик. Предместья зияют проломленными стенами, выбитыми стеклами и почвой, до сих пор изрытой снарядами немецкой тяжелой артиллерии»2.
Особое внимание Л. Рейснер привлекло Учредительное собрание. Ведь в России подобное учреждение «погибло в самом расцвете своих юных дней». Однако из посещения латвийского парламента в памяти советской журналистки остался только «отблеск парадного великолепия», который спускался с роскошного потолка «золотой гербовой залы старой дворянской Риги < ...> на лысины и фраки демократических избраников»3.
Другой очерк посвящен судьбе пленных красноармейцев, вынужденных шинковать в ресторане Рудзита «буржуазную» капусту для питания рижских толстосумов. Из среды этих несчастных вербуются будущие врангелевцы. Но красное знамя, гордо реющее над гостиницей, в которой разместилась советская делегация, кажется журналистке «цвета туго пульсирующих жил, надутых черным гневом на лбу и висках»4.
Корреспонденции Ларисы Рейснер были восприняты русской публикой Латвии более чем критически. Известный журналист и общественный деятель Н. Г. Бережанский в своей заметке под красноречивым заглавием «Впечатления о Риге мадам Курдюмовой»5 возмущен квалификацией латвийской столицы как центра «искусственного игрушечного государства», а всей жизни в Латвии как «представления захудалого провинциального театра, на подмостках которого изображается цветущий город». «И где, собака, так навострилась писать», - завершает свой отклик Н. Г. Бережанский, цитируя Гоголя.
Для Георгия Иванова Рига, а теперь Латвия, также никакой экзотики не представляла. В пятиэтажном доме своего тестя адвоката Густава Гейнеке (на улице Тургенева, д. 4/6) и на фешенебельной взморской даче русский писатель-эмигрант с супругой весьма частые гости.Увиденное и услышанное не остается только в сознании писателя. На страницах парижских «Последних новостей» появляется пространный очерк Г.Иванова «Московский форштадт6.
Прогуливаясь вместе с автором по этой своеобразной части города, читатель минует «забор, утыканный гвоздями от воров», проходит двор, «буйно поросший бузиной и сиренью», входит в «узкие сумрачные комнаты». Ничто не ускользает от взгляда очеркиста: ни домотканные «половики», ни «мебель персидского ореха, обитая зеленоватым или коричневым репсом восточного рисунка», ни «угловые, на восемь персон», диваны, ни «выкрутасистые» кресла. Описания доносят объемы, цвета, запахи: «Пахнет пылью, лампадным маслом, жареным кофем, шалфеем, еловыми ветками, которые для здоровья подвешены к печной вьюшке». На стенах обязательные портреты «высочайших особ». Николай Павлович на коне. Царь Освободитель в гусарском ментике. Александр III, рука его заложена за борт сюртука. Мария Федоровна «в русском уборе». Рядом с ними «портреты генералов или духовных лиц – Паскевич Эриванский, Кутузов, Иоанн Кронштатский...»
На торговом пятачке за Гостиным двором – рижская «Сухаревка». «Здесь прохожих поминутно хватают за фалды краснощекие старообрядцы и библейские еврейки». «Милый барин, дай погадаю, будешь счастливым, женишься на богатой» - скороговоркой твердят цыганки, окруженные множеством «хорошеньких, жутко грязных цыганят».
Иной мир с явными приметами нищеты, хулиганства, порока начинается за толкучим рынком. «Через дом на Московской чайная или тарктир. Трактир «Ягодка», ресторан «Америка», чайная «Золотой рог»... Из поминутно распахивающися дверей вместе с чадом и гулом голосов вырывается «старорежимная», сладкая форштадскому сердцу музыка: «Пропал я мальчишка», - несется из «Ягоды» или «Америки», «Пожалей ты меня, дорогая», - хрипло откликается из «Золотого рога».
Во втором очерке – психологический портрет, незавидная участь известного каждому на форштадте ростовщика Ивана Севериновича, по прозвищу «Жила». Никогда и никому не сказал он сочувственного слова, ни одному форштадцу не помог. Совсем как пушкинский «скупой рыцарь», он бережно, не дыша, поднимал крышку длинного сундука и любовался просроченными закладами, которые «никогда уже не унесут» из «низкого рыжего дома», очень похожего на «заржавелый утюг». Среди закладов – золотые часы с массивной цепочкой. Драгоценность эту приказчик Сережка Зубов украл у купца, своего хозяина. Сестра приказчика, Шурка, вместе с «Жильей» стряпухой Аксиньей, просит ростовщика вернуть часы, иначе Сережке грозит тюрьма. Возмущенный такой нелепой просьбой, ростовщик («тысячную вещь» - и отдать без выкупа!) гонит просительниц вон из затхлых своих покоев. Но Шуркины мольбы и Аксиньины упреки разбередили старика, и после долгих и тяжелых раздумий ростовщик ночью относит дорогой заклад стряпухе, чтобы та завтра вернула его Шурке. И покой, и благостное умиление воцаряются в душе Ивана Севериновича. «Он сейчас же и засыпает. Во сне он видит золотые часы, которых совсем не жалко, и Сережку Зубова, который кланяется и благодарит». Но действительность оказалась и страшнее, и жестче. Проснувшись от какого-то подозрительного шороха, ростовщик видит «наглое, перекошенное красивое лицо Сережки». Трагически поздно исчерпанный конфликт решает удар Сережкиного топора...
Для газеты «Сегодня» парижский очеркист подготовил своеобразное сопоставление Рижского взморья и заграничных пляжей, при чем, разумеется, предпочтение отдавалось первому7. «Балтийский ветер шумит ветками сосен и морской зыбью. Если он дует к берегу, море сразу теплеет и купальщики, как утки, часами плещутся в нем, не желая уходить. Но ветер меняется, вода сразу становится ледяной – 12 градусов, - окунуться, ахнуть и обратно на берег. Старуха билетерша собирает плату за шезлонги. 12 сантимов? Дорого. На Champs Elysèes стоит ровно половину». «Банкрутчики» в ослепительных халатах щурятся на воду, дымят кепстеном и бросают ленивые замечания о «кошмаре» банковских дел. Выражение их глаз непроницаемо, - что они думают про себя – неизвестно. Граммофон играет где-то тато: модницы готовятся к очередной «гала» (с пивом и отбивной) и репетируют сложные «па».
Георгий Иванов пристально следил и отражал в своих очерках (на руском и французском языках) и некоторые исторические факты Латвии, из недавнего прошлого и актуальные. В них и интервью с Бермондтом-Аваловым о мировой «резне»8, и лестные отзывы о новом порядке, введенном Карлисом Ульманисом: «Политика в нынешней Латвии, - информировал писатель все русское зарубежье, - с ее близостью к народным массам как бы переплетена с поэзией народной души, и этот ее поэтический элемент очень интересен и поучителен для современного читателя»9.
1921 год. На территории Латвии целых четыре русских зарубежных литератора: Марина Цветаева10 и Игорь Северянин, Илья Эренбург и Андрей Белый. Но лишь трое последних отобразили современную им Латвию в своих произведениях.
Что увидел Игорь Северянин в Двинске-Даугавпилсе?
На улице карапузики // Выделывают антраша,
Под звуки военной музыки // Что очень уж хорошо.
Такая она веселая // И громкая – просто старасть!
Пойду-ка в окрестные села я // Попрыгать вокруг костра 11.
Андрей Белый проездом в Германию решил в Риге переночевать. Но у него была транзитная виза и прямо из гостиничной постели полицейским он был препровожден в Берлинский поезд.
Рассерженный писатель разразился памфлетом, который через некоторое время был опубликован в Ленинграде12.
Руский писатель «был наслышан о радостной и обильной жизни в счастливой Латвии». Но Рига его не обрадовала: «в воздухе стоял густой, октябрьский туман, а в воде отражался серый свинец тумана». По его «поношенной шляпе и удивительному пальто» безошибочно можно было «узнать носителя большевистской заразы» и «бесстыдно драть с него бешеные деньги». «Некоего в сером» встретила «бесконечно скучная и банальная серая эмигрантская газетка».
Надменные граждане Латвии, «гордые своим носом и полнотой желудка», услужливо указывали «Некоему» на то, что все, что он здесь видит и слышит, является «чем то роскошным и выдающимся». Но «Некто» вместо выдающейся роскоши видел «подавляющую безвкусицу» и «плохо одетых по-русски говорящих кепочников». Его смущало то, что «в уважаемых лицах на уважаемых улицах великолатвийской столицы не было глаз < ...> Вместо глаз – лишь дырки без взгляда живого человека», лишь «надглазья и подглазья в виде черного котелка и роскошной шубы <...> Лицо исчезло в одежде».
«Но Рига в те дни не особенно любила Советскую Россию; и в те дни Рига также Германию не любила: все же всё, на что падал взгляд «Некого» - все было вчерашняя Россия, вчерашняя Германия, только на скорую руку перекрашено «окром» латышского мещанства...»
Совсем другие воспоминания о своей первой встрече с Латвией остались у Ильи Эренбурга. Его в совершеннейший восторг приводили рижские булочные и колбасные магазины. В их витринах он подолгу разглядывал «будто редкие безделки антиквара хлебцы различной формы, сосиски, пирожки». «Меню, вывешенные у входа в многочисленные рестораны, названия блюд звучали, как стихи»13.
Особенно плодотворен в контексте нашего исследования был 1922 год. В Риге проездом Владислав Ходасевич с женой, Владимир Маяковский и Алексей Толстой, приехавший сюда с литературными концертами.
Чета Ходасевичей поражена обилием непонятных вывесок на латышском языке. В письме московским друзьям они пишут: «Всюду «tirgotava» и «veikals». Остается предполагать, что это приветствия и пожелания всякого благополучия». Поэтому и своим московским друзьям посылают приветствия в виде tirgotava и veikals14. Сам же поэт запечатлел свое пребывание в Риге стихотворением «Флаги на башне»:
Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь – в самого себя.
День, раздраженный трубным рёвом,
Небес надвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.
И закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.
Как всадник на горбах верблюда,
Назад в истоме откачнись,
Замри – или умри отсюда,
В давно забытое родись.
И с обновленною отрадой,
Как бы в мирах в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей15.
Маяковский отправился в капиталистический мир «не удивляться, а удивлять». Но Латвия его самого так «удивила», что он разразился огромным стихотворением в котором и такие слова: «как это ни странно – Латвия – страна». Правда, узнаем дальше, не страна, а «просто полгубернии отдельно лежит». Аргумент, живой и в наши дни для одной части русскоязычного населения Латвии.
Особенно «поразила» Маяковского армия: «и пушки есть: не то пять, не то шесть!» «На меня-б // на одного// уж во всяком случае хватило», - полагает поэт.
Далее по косточкам поэт разбирает все компоненты латышской государственности.
Латвией управляет учредилка.
Учредилка – место, где спорят пылко.
А чтоб языком вертели не слишком часто,
председателя выбрали -
господина Чаксте.
Маяковскому было о чем рассказать в своем стихотворении. «Учредилка» только что «проголосовала» за выдачу властям для репрессий депутата-коммуниста Дермана (впоследствии эмигрировавшего в СССР, где он погиб в 1937 году). Сам поэт мог убедиться в «свободе» слова и манифестаций в демократической республике: выпущенную почитателями его таланта поэму «Люблю»: «Любовная лирика. Вещь – безобиднее найдите в мире-ка!» // Полиция насчет репрессий вяло // Едва-едва через три дня арестовала». На первомайскую манифестацию «народ повалил валом: // только // отчего-то // распелись Интернационалом // И в общем ничего // сошло мило - // только человек пятьдесят полиция побила».
Маяковского особенно обидело запрещение его лекций, которые так тщательно готовились им и Лили Брик. Эти свои неприятности поэт отобразил в разделе стихотворения «Культура»:
В Латвии
даже министр каждый –
и то томится духовной жаждой.
Есть аудитории.
И залы есть.
Мне и захотелось лекцишку прочесть.
Лекцию не утаишь.
Лекция – что шило.
Пришлось просить,
чтоб полиция разрешила.
Жду разрешения
у господина префекта.
Господин симпатичный –
в погончиках некто.
У нас
с бумажкой
натерпелись бы волокит,
а он
и не взглянул на бумажкин вид.
Сразу говорит:
«Запрещается.
Прощайте!»
- Разрешите, - прошу, -
ну чего вы запрещаете? –
Вотще!
«Квесис, - говорит, - против футуризма вообще».
Спрашиваю,
в поклоне свесясь:
- Что это за кушанье такое –
К-в-е-с-с-и-с ? -
«Министр внудел
- префект рёк -
Образованный
знает вас вдоль и поперек».
- А Квесис
не запрещает,
ежели человек – брюнет? –
спрашиваю в бессильной яри.
«Нет, - говорит, -
на брюнетов запрещения нет».
Слава богу!
(я-то, на всякий случай – карий).
Но чувства, питаемые к правителям, Маяковский не распространяет на народ, о чем можно убедиться в разделе «Народонаселение»:
В Риге не видно худого народонаселения.
Голод попрятался на фабрики и в селения.
А в бульварной гуще –
народ жирнющий.
Щеки красные,
рот – во!
В России даже у непистов меньше рот.
А в остальном –
народ ничего,
даже довольно милый народ»16.
Народный поэт Латвии Ян Судрабкалн впоследствии назвал Маяковского «Гулливером у злобных лилипутов» 17. Тогда же, по горячим следам, за стихотворение это здорово досталось Маяковскому на страницах «Рижского курьера», в котором местный журналист назвал советского поэта «вздыбленным на скаку пошлости, разврата и бюрократства». «Отсюда мораль вообще: зря, Маяковский, на Латвию клевещешь»18. Латвийское правительство в следующую поездку Маяковского визы ему больше не дало, что побудило поэта к созданию афоризма: «Не плюй вниз в ожидании виз»19.
Тем не менее Латвия, как первая заграница поэта, оставила в его сознании неизгладимое впечатление. Именно в своем идейно-программном стихотворении «Товарищу Нетте - пароходу и человеку» Маяковский произнес коммунистический лозунг: «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить в едином человечьем общежитьи»20.
Латвия - и в других стихотворениях поэта. Недовольный медлительностью печатания афиш МОНО, Маяковский вспоминает медленное маневрирование поездов на границе: в Себеже или в Зилупе, где «вагоны полдня на месте маневрируют» 21.
А всю разницу между Ригой и Мехико поэт видит лишь в том, что «в Риге режут быков на бойне», а в Мехико – «в театре», и если «зонтик в руке у рижан, а у мексиканцев Смит и Вессон»: «Две Латвии // с двух земных боков» - // «И совсем как в Риге // около пяти // проклиная // мамину опеку// разжигая // жениховский аппетит, // кружат дочки // по Чапултапеку»22.
Алексей Толстой, много страниц своих эпопей и кинохроник («Иван Грозный», «Петр I», «Хлеб», «Черное золото») посвятивший давней и не совсем давней историей Латвии, жизни 20-х годов уделил всего одну небольшую, но весьма впечатлительную заметку: «Роль русского театра на чужбине, - читают русские люди во всем зарубежье, - на местах колосальная. Эти русские актеры - эти Гришины, Лаврентьевы, Муратовы, Маршевы - делают огромное общерусскокое дело. Надо видеть, какой любовью они пользуются у публики, как охотно интеллигенция - и русская, и латышская - ходит в театр, чтобы понять, какие элементы умиротворения создаются на скромных подмостках»23. За все пребывание в Латвии писатель не слышал ни от кого плохого слова о русском театре.
Однако, такие «плохие слова» прозвучали со стороны местных русских газет после того, как стало известно намерение писателя вернуться в Советский Союз24.
Наступает почти шестилетний перерыв в появлении образа Латвии на страницах русских газет и журналов. Причины тому разные. И нежелание Аркадия Аверченко (с 1923 года он частный гость со своими концертами в городах Латвии) выводить симпатичную ему молодую республику в своих ядовитых очерках и сценках.
Аполлону Коринфскому, автору замечательного цикла стихов «В Латвийском крае» и поэмы «Вячко», не суждено было побывать в полюбившейся ему земле латышей тогда, когда они создали свое независимое государство. Но в 1925 году единственный журнал, на страницах которого публиковались стихи этого выдающегося поэта, оказался рижский журнал «Наш Огонек». Свою благодарность за предоставленную ему возможность печататься (на родине у него такой возможности более не было), поэт высказывает в посвященном юбилею журнала стихотворении, которое начинается с такого воспевания демократической Латвии:
В свободной Латвии, чужд партий всех оковам,
Для чувств и дум моих так близок (хоть далек), …
Горит за рубежом «Наш (русский) Огонек»25.
В том же 1925 году латвийское правительство, помня о пасквилях Ларисы Рейснер, Андрея Белого и Владимира Маяковского, отказало в въездной визе Константину Бальмонту, политическое прошлое которого, как известно, было весьма противоречиво. Это обстоятельство, однако не ослабило интереса русского поэта к латышскому языку, к творчеству латышских поэтов26, не воспрепятствовало посвящать прочувствованные стихи и рижскому «Нашему Огоньку»27, ни его редактору Василию Гадалину28, ни воспеть Латвию вместе с Литвой в своей автобиографической поэме «Морской сказ»:
Литва и Латвия, Поморье и Суоми,
Где между сосен финн Калевалу пропел,
Меж ваших говоров брожу в родном я доме29.
В 1926 году Бальмонт участвует также в перекличке русских зарубежных писателей, сливших голоса в приветствие Рижскому драматическому театру, праздновавшему свой юбилей:
Русские в Латвии – доброе Слово,
Братья по крови – старинный закал.
Латвия – море, и это не ново.
Выпить нам с братьями полный бокал.
Русские вечно желают свершения,
Каждая правда в свершеньи светла.
Латвия – море! В нас море и пенье,
В Латвии русским артистам – хвала30.
Юбилей Театра Русской драмы «из приморской глуши» приветствует и Игорь Северянин:
Вам, Театра Сотрудники Рижского
Сердцу, Грезой живущему, близкого:
Вам, Театра Соратники Русского, -
Зарубежья и нервы и мускулы;
Вам, Театра Родного Сподвижники;
Израсходовав силы упорные,
Претворяет в ключи животворные!
А ключи, пробудясь, неиссячные –
Неумолчные, звучные, звячные –
Превращаются в шири озерные...
И, плывя по озерам, «Брависсимо!»
Шлет актерам поэт независимый31.
К стихотворным поздравлениям примыкает и не менее поэтическая проза: свои поздравления шлют многие литературные знаменитости русской эмиграции, из которых здесь приводится поздравление известной очеркистки Теффи: «Счасливая Рига. Она празднует юбилей своего театра. У нас есть свой русский театр с хорошим репертуаром, с великолепными артистическими силами. С каким волнением, развертывая газету «Сегодня», встречаешь в театральных анонсах и рецензиях милые знакомые и славные имена. Завидуем Риге» 32.
Ей вторит и отец русского драматурга Владимира Набокова: «... Пора пожелать молодому русскому театру в Риге продолжения уже достигнутых им успехов. Не верьте, господа «молодое поколение», что «императорская сцена (а рижский русский театр в какой-то мере был ее наследником – Б.И.) была «казенщиной», «рутиной»33.
1929 год помечен новым взлетом внимания русского восточного и западного зарубежья к Латвии и латышам, в том числе и к латышам за пределами своей родины..
Борис Зайцев печатает пространную повесть «Анна», рассказывает о страданиях латышского фермера Матвея Гайлиса, в свое время переселившегося в Сибирь, организовавшего здесь весьма рентабельную свиноферму. Надежда на конечное торжество справедливости не покидает Матвея Мартыновича ни на минуту: «...Ничего мне плохо не будет, я хороший латыш, я со всеми в миру, и с царскими был, и с советскими... Я все сам, своим горбом нажил...»34. Но мечты и надежды рушатся. Трагически погибает и свиноферма под ножом самого хозяина, и сам Матвей Мартынович, и «народная мстительница» Анна.
В 1928 году Юрий Тынянов проездом в Берлин вновь встретился со своей родиной. Сколько воспоминаней! Сколько новых наблюдений! Все они выливаются в мастерски написанный очерк, помеченный 1 маем 1929 года, из которого приводим отрывок, характеризующий Латвию 20-30-х годов:
«2. Рига стоит. Медленно уходит домой старый латыш, помолчать еще двадцать лет с женой, и на сыром солнце кажется рыжим овсом ворс его куртки. Война идет и проходит, как прошла корова в темный лес. Он получает письма от сыновей. Один – доктор у кривичей (русский латышами называется «krievs»; слово это произошло от названия древних соседей восточно-балтийских племен – Б.И.), другой в городе адвокатом. В Латвии много тяжб: из-за канавы, из-за березы, из-за земли. Адвокат много зарабатывает, но мало пишет. Третий сын скоро приедет – в городе тихо и его рассчитали. Старик думает: к кому перейдет земля после смерти?
- Лаб деан! (Добрый день!)
- Вассала! (Здорова!)
Рига стоит. Немецкие дрожки и немецкие клеенчатые извозчики, которых уже нет в Германии, у вокзала; вокзал деревянный, с застрехами и коньками. Золотой и зеленый ворс цветет на шинелях офицеров. Адвокаты в заграничных котелках поддерживают за локоть сильных, веснущатых женщин. В мире неповторимы только походка, почерк и древесный рисунок указательного пальца: у офицеров, адвокатов, носильщиков – согнутые широкие спины и одежды на них болтаются. Все ходят в перевалку, тянутся за невидимым плугом, все – переодетые крестьяне.
А в буфете сидят старики, говорящие по-русски с польским акцентом, и у них красные, расплющенные между Россией и Германией лица. А на белых столиках стоит перед ними кофе, ликер и, небольшими порциями, самодовольная, искусственная вдовья тишина»35.
В 1929 году на продолжительное время в Ригу приезжает преуспевающий в Париже публицист крайне правого толка Андрей Седых. Цель его поездки - проникнуть на советскую границу и захватить горсть русской земли. С помощью латвийских властей, оказавших журналисту всяческое содействие, ему удалось свою цель осуществить. Но среди результатов поездки оказалась и книга «Там, где была Россия», изданная в Париже в следующем, 1930 году. Читатель получил довольно четкое представление и о самой поездке, и о встрече автора с группой эмигрантов, возвращающихся в СССР, и о советских плотогонах, которые в Риге с опаской и неохотой слушали распросы чужестранца об их советском житье-бытье, и о повседневных делах рижских и латгальских староверов, и о подвижнической жизни архиепископа Иоанна.
Приводим несколько фрагментов из книги Андрея Седых.
«Рига. Улицы в образцовом порядке, чисты, на углах эффектные полицейские- «картибниеки» -в белых перчатках, театральными действиями ригулируют движение. Город наряжен, тонет в зелени, приятно было видеть вывески не только на латышском, но и на русском языках». «Рига теперь латышский город, это чувствуется на каждом шагу, но русского здесь осталось бесконечно много, и к чести латвийского правительства надо сказать, что этот русский дух в те времена не особенно старались искоренить».
«Русский язык в Латвии пользуется такми же правами гражданства, как латышский и немецкий. С телефонной барышней вы говорите по-русски, полицейский объяснит вам дорогу на чистейшем русском языке, в министерстве вам обязаны отвечать по-русски; любой извозчик знает, что «Дзирнаву иела» есть ни что иное, как старая Мельничная улица.
Русская речь слышится на каждом шагу. Первые два-три дня приезжий оглядывается на говорящих, а потом привыкает к тому, что у всех в руках русская газета «Сегодня». Из утренних газет она наиболее распространенная, покупают ее не только русские, но и немцы, и латыши <...> На улице то и дело попадаются чисто русские типы – люди в косоворотках, в картузах. Каждое утро вокзал выбрасывает на рижскую мостовую латгальцев, приезжающих в город по делам или в поисках работы. Здесь увидишь и бабьи платочки, косынки, смазные сапоги, всклокоченные бороды, услышите чистейшую русскую речь.
А за каналом начинается Московский форштадт.
Ты чувствуешь себя совсем в России, Мостовые выложены крупным булыжником, пролетка безжалостно подпрыгивает, вас бросает из стороны в сторону. По обеим сторонам Большой Московской лепятся одноэтажные деревянные домики с флигелями, с крылечками и александровскими колоннами. Деревянные ставни откинуты на крючки, на окнах белоснежные занавесочки, герань, бесчисленные горшки с цветами и клетки с канарейками. В этих домах живет мелкое рижское купечество, бывшие чиновники, вдовы, сдающие комнаты внает, «с утренним самоваром»; комнаты здесь огромные, в три-четыре окна, тщательно выбелены, уставлены кадками с фикусами, столиками с семейными альбомами в плюшевых переплетах с бронзовыми застежками... В подворотнях девушки лущат семечки, у колониальной лавки Парамонова какой-то паренек перебирает трехрядную гармонь и в такт себе подстукивает подковками... Колониальная лавка набита товаром. У дверей выставлены бочки с малосольными огурцами, с копченным угрем, рижской сельдью. А за прилавком отпускают покупателям лососину, которой гордится Рига, кильки, шпроты, водку, баранки, пряники... У дверей стоит бородатый мужчина в рубахе навыпуск и с массивной серебряной цепочкой через живот – должно быть сам хозяин, господин Парамонов. Время к вечеру, не сходить ли попариться в баньку? Банька здесь же, в двух шагах, и не одна, а несколько. В баньке дадут гостю настоящую мочалку, кусок марсельского мыла и веничек, а по желанию поставят пиявки или банки. А после баньки можно зайти в трактир – в «Якорь» или «Волгу» - закусить свежим огурчиком, выпить чаю с малиновым вареньем... Так живут на Московском форштадте русские люди – отлично живут, не жалуются».
Заслуженное внимание уделяет Андрей Седых такой рижской достопримечательности, как Гребенщиковская моленная. Из пространного повествования и о храме, и богоугодных заведениях, и людях в них приведем только рассказ эконома об удивительном, единственном в своем роде иконостасе моленной.
«Входим в моленную. Вся стена в старинных иконах. Потемневшие лики святых строго глядят из тяжелых серебряных риз. Старообрядцы гордятся своими иконами.
- Подобных во всей России теперь не найти. Рублевской школы. И мастеров таких нет – давно секрет потеряли... Вот, изволите обратить внимание, Успенье Божьей матери – наш храмовый праздник. А это вот Никола Беженец. В пятнадцатом году, во время эвакуации увезли его в Москву, да впопыхах не успели вынуть из киота. Так и отправили. А вернулся он через десять лет, по договору от большевиков обратно получили, и даже стекло не разбилось... И с той поры называем его Никола Беженец. Минея месячная – тоньчайшее письмо. Если в августе родились – вашего святого разыщем... Старинная икона «Всякое дыхание да хвалит Господа». Живописец изобразил тигров, лошадей, змей, птиц поднебесных – одним словом, всякое дыхание... Соловецких святых заметьте: преподобные Зосима и Савватий – пчеловодам покровители. Народную поговорку знаете: на Святого Пуда вынимай пчел из-под спуда? Так вот, пятнадцатого апреля это выходит. Тут, значит, пчеловодам и следует помолиться преподобным... А это Неопалимая Купина – от пожаров охраняет. Есть еще от пожаров и молний заступник – преподобный Никита. Ему молиться следует тридцать первого января...»36.
В латгальских деревнях и хуторах Андрей Седых нашел депетровскую Русь. «Черные стародавние покосившиеся избы, скрипящие в ненастье ветряки, непроезжие, расхристанные дороги». В деревне Борисовке парижский литератор попал на последние проводы крестьянки. Моленную заполнили крутоплечие бородачи. На них были «длинные, до земли кафтаны». Слева, за перегородкой, стояли женщины в темных платках. И старческие, и молодые, и детские лица «объединяло общее выражение - торжественное, сосредоточенное, умиленное». Звучали нигде не слышанные, скорбные песнопения, «бабы подпевали тоненькими голосами». «Наступил момент прощания. Из толпы по двое стали выходить мужики. Становились по бокам гроба, низко кланялись всему миру. И все молящиеся им в ответ. Потом прощавшиеся крестились, падали ниц, били покойнице земной поклон, трижды касаясь лбом холодных плит молельной. А встав, кланялись друг другу и уступали место»37.
Евгений Замятин знакомится с актерами Рижского драматического театра в 1931 году на пути в Америку и доброжелательно рассматривает фотографии театральной постановки своей «Блохи» в юбилейный для театра 1926-й год38.
И снова многолетний перерыв, и последний цикл поломничества мастеров рyccкoгo слова в Латвию зaxватывает втopyю половину 30-х годов.
В 1936 году сравнительно длительный отрезок времени в Латвии провел Иван Шмелев. Лечился в Инчукалнском санатории, ездил в Псково-Печерский монастырь, находившийся тагда на территории Эстонской республики, пyтeшeствoвaл по Лaтгaлии.
В опубликованных Петром Пильcким воспоминаниях писателя39 рассказывается о том, что Шмелеву пoнpaвилacь лaтгaльcьaя ярмарка. «Особое приятное впечатление на меня произвел воспитательный отдел. В Латгалии, надо признать, высока селькохозяйственная культура. у вас отличные грунтовые дороги». Все виденное заставило сделать вывод: "Вера в способности pyccкого народа (а таким Шмелев видимо считал латгальцев – Б.И.) у меня не yгacaeт". Особенно отметил писатель (как это, вспоминая Латгалию конца 19 века делал Ю.Тынянов), страсть латгальцев к коневодству: "Он поставит ребром последнюю копейку, чтоб вырастить и выходить рысака".
Наблюдaтeльный взор Шмелева отметил много положительных черт латыша: любовь к порядку, к труду, и, «главное, то, что здесь все работают с охоткой и любовно» .
Москвич, влюбленный в старину, верный преданиям, он не мог не пoceтить и гребенщиковскую старообрядческую общину. Большое впечатление на писателя произвел храм-моленная. С большим чувством Шмелев говорил Петру Пильскому о старообрядческом наставнике И.С.Мурникове: «Обаятельный человек, этот Мурников! Просвещенный. Отлично объясняет все».
Николай Семенович Тихонов посетил независимую Латвию летом 1937 года в составе делегации советских журналистов.
Эта поездка живо напомнила coветскому писателю его юность, когда он – гусар царской армии проделал путь отступления от Слоки до Лифляндской границы, и каждой латвийской местности, где останавливался его эскадрон, посвящал по стихотворению. Эти первые его творческие пробы стали подлинной школой поэтического мастерства и впоследствии были изданы как первый сборник стихов поэта под заглавием «Жизнь под звездами».
В путевых заметках Тихонова 40 читатель видит Ригу, «тонувшую в зелени, в цветах». На «знаменитом кладбище воинам» писателя поразили «действительно выразительные статуи и скульптурные группы». Кегумская плотина, обед с министром иностранных дел в «живописном доме в Сигулде», принадлежавшем некогда князю Кропоткину, осмотр завода Кюне, детской колонии под Ригой, сельскохозяйственного института в Елгаве, поселков рижского взморья - столь насыщенной была программа ознакомления советских журналистов с достопримечательностями Латвии.
«Дом Черноголовых, старый город, мост через Даугаву, Верманский парк, маленькие городки побережья вызывали во мне много картин ранней юности, и я не мог не вспомнить друзей далеких лет, с которыми я делил боевые дороги пepвой мировой войны, с которыми приезжал после оперы в Риге прямо в сырые коридоры окопов на Пулеметной горке или в Тирульских болотах».
Эти воспоминания юности уберегли Латвию от иронических замечаний, которыми поэт не скупится, когда рассказывает о своих нaблюдениях в Эстонии и Литве. Но вот Лиепая, в которой Тихонов в 1916 году не побывал, а знал о ней по роману Риаччиотто 41, оставила далеко не благоприятное впечатление:"В Лиепае было пустынно, тихо и грустно. Я увидел пустой город, без жилищного кризиса, так как не было людей. Порт, лишенный былого значения, прозябал. В сухом доке стоял какой-то старенький пароходик - железный старичок с таким видом, что он не хочет больше выходить на воду - хватит, поплавал! В мастерских порта было запустение: холодный ветер мел железные обрезки и соломенную труху. И только утром на набережной было оживленно и даже красиво».
Писатель вновь оживляется, когда оказывается лицом к лицу с трудовым людом: «Большие рыбачьи лодки вернувшиеся с ночной ловли, пoдымали целую рощу мачт над разнoцветными платками лиепайcких хозяек, пришедших за рыбой. К этому надо еще добавить cпецифичеcкий запах - cмеcь соленого ветра, хoлоднoй, пахнущей водорocлями воды, запах смолы, дегтя, крепкого табака, сырых снастей и мoкрых cвернутых паруcoв. Сepeбристый блеcк чешуи, отливы черных, прocмoленных бортов, тяжелая темнo-зеленая вода и отраженные в ней облака и тени людей запоминалиcь мне, и с тех пор когда я говорил о Лиепае, то неизменно вспоминал это cерoе, ничем не замечательное утро и многоцветно живущую набережную».
Иван Бунин собирался познакомиться с Ригой уже в 1926 гoду. Корреcпонденту газеты «Сегодня» тогда он говорил, что его как художника «манит cвоеобразный колорит Риги, oбвoлакивающая город дымка cредневекoвья»42. Однако, оказавшись в 1938 году в Латвии, лауреат Нoбелевcкoй премии, по словам журналиcтoв, coпрoвoждавших писателя по pecпyбликe, пришел в восторг от величеcтвенных преoбразований облика как cамoй Риги, так и ее окрестностей.
«Ваша прекрасная cтoлица, - гoвoрил он кoрреcпонденту газеты «3емгалес балсс»43,- поразила меня своим европейcким видом, и я удивлен той быстрoте, с какой здесь исчезают старые затхлые избы и возникают новые грандиозные строения и вместительные площади. Приятно oщутить высокий уровень культуры вашей страны и своими глазами убедиться, в какой великой чести и с каким уважением в вашем государстве относятся ко всем отраслям искусства»
Но восторг Бунина превзошел все ожидания, когда друзья привезли его в Кемери. Его поразила новая гocтиница, пoдoбные которой «редкo вcтpeчaются даже в больших западноевропейcких cтранах».
Возвращающемуся в Ригу вдоль взморья, Ивану Бунину, «привыкшему к вечной лазури Средиземного моря, Рижское взморье показалось более серьезным, несколько тяжеловатым», однако, обладающим той cвоеoбразной красотой, которая напомнила ему его утраченную родину.
Каков же образ Латвии меж двух войн – независимой демократической республики - оставили последующим поколениям русские писатели, знакомившиеся в разных условиях с этой молодой, только что образовавшейся, набирающей силу страной? Многое зависело от политических установок авторов, которые видели в природе, людях республики то, что прежде всего хотели увидеть. Иной облик Латвии выступает в видении коммунистов и им сочувствующих Ларисы Рейснер, Андрея Белого и Владимира Маяковсого, и совершенно противоположный в книгах и беглых интервью Андрея Седых, Ивана Шмелева и Ивана Бунина.
Однако, такая дифференциация осуществлялась не всегда. В видении советского писателя Нииолая Тихонова Латвия предстает в более светлом облике, чем в очерках такого заядлого антибoльшевика, каким был Георгий Иванов. Восторженные строки «попутчиков» коммунизма Ильи Эренбурга и Юрия Тынянова перекликаются с неменее восторженными строками Тэффи и Аполлона Коринфского.
Как бы мы ни оценивали рассмотренные высказывания, небезынтересно отметить, что все они в какой-то мере oпpaвдaны. Дaжe самые резкие, которые вызывали в свое время вполне понятные, не менее резкие отклики русско-латвийской общественности. В какой-то мере то же самое можно сказать и о самых восторженных строках. И те и другие сегодня воспринимаются как своего рода дискуссия, которая формировала не только определенное отношение и к новой республике, и к ее социально-политическому строю, но и развивала общественно-политическую мысль и как самих авторов этих высказываний, так и их читателей и почитателей.
Примечания
1 Шоломова С. Прибалтийская страница Ларисы Рейснер // «Даугава», 1980, № 4. С. 122-123.
2 Рейснер Л. Путевые заметки // «Известия», 1920, 12 ноября, № 250.
3 Рейснер Л. Как отваливается пушистый хвост // «Известия», 1920, цитировано по упомянутой статье С.Шоломовой. С. 123.
4 Рейснер Л. 25 октября в Риге // «Известия», 1920, 14 ноября, № 256
5 (Бережанский Н.Г.) Н.Г. Впечатления о Риге мадам Кypдюмовой // «Сегодня», 1920, 21 ноября, № 256.
6 Иванов Г. Московский форштадт // "Последние Новости», (Пapиж), 1934, №№ 4674, 4894.
7 Иванов Г. На Рижском взморье в августе // «Сегодня», 1931, № 218.
8 Иванов Г. Встреча с Бермондтом-Аваловым в Париже // «Сегодня», 1933, 10 декабря.
9 ВК. Русский литературный Париж и интерес французов к обновленной Латвии. Беседа с писателем Г.В. Ивановым // «Сегодня», 1936, № 43.
10 Эфрон А. Страницы былого // «Звезда», 1975, № 6. С.148.
11 Игорь Северянин. Песня проходимца // «Сегодня», 1927, 4 ноября, № 249.
12 Андрей Белый. Одна из обитателей Царства теней. Публикация лекции о заграничных впечатлениях. 14 января 1924 года. Ленинград, 1924.
13 Эренбург И. Люди, годы, жизнь //Собр.соч. в 9 томах. Т. 8, М. 1966. С. 382-383.
14 Тименчик Р. Чужой восторг: Владислав Ходасевич в Латвии // «Даугава», 1987, № 2. С. 115.
16 Маяковский В. Как работает peспyбликa демократическая // Пoлн. coбp. соч. в 13-ти т. Т 4, М. 1957. С. 32-37, 272, 422.
17 Я.Судрабкалн. «Боец и строитель».
18 Нео-Сильвестр. Гнев Маяковского на Лaтвию // «Рижский Курьер», 1922, № 420.
19 Маяковский В. До // Полн.собр.соч. в 13-ти т.Т.12. М.1957. С. 63, 558.
20 Маяковский В. Товарищу Нетте - пароходу и человеку // Полн. собр. соч. в 13-ти т. Т. 7., М. 1958. С. 162-164.
21 Маяковский В. Товарищи! Разрешите мне поделиться о Париже и о МОНЕ // Полн. со6р. соч. в 13-ти т. Т. 4. М. 1957. С. 56-57, 274, 426.
22 Мaякoвcкий В. Мексика // Полн.собр.соч. в 13-ти т. Т. 7, М. 1958. С. 46.
23 Граф А.Н. Тoлcтoй о театре // «Teātra apskats», 1922, №22. С. 13.
24 «Сегодня», 1922, 15 июля, № 131; 1931, 26 февраля, № 57.
25 Аполлон Коринфский. ХХХ // «Наш oгонёк» /Рига/, 1925, 14 марта.
26 Бальмонт К. Письмо Мильруду 1930, XI, 12 // В сб. Флейшман Л., Абызов Ю., Равдин Б. Русская печать в Риге. Из истории газеты «Сегодня» 1930-х годов. V. Stanford, 1997.
27 Бальмонт К. «Нашему Огоньку» в Риге // «Наш Огонек», 1925, № 46. С.7.
28 Бальмонт К. В.В.Васильеву-Гадалину // «Наш Огонек», 1925, № 17. С.2.
29 Бальмонт К. Морской сказ // «Сегодня», 1926, № 130.
30 Тименчик Р. Константин Бальмонт // «Родник», 1987, № 12. С.25.
31 Игорь Северянин. С озера незамерзших // «Сегодня», 1926, 17 декабря.
32 Тэффи. Родной язык // «Сегодня», 1926, № 288.
33 Набоков К.Д. Жив русский художественный гений // «Сегодня», 1926, № 287.
34 Зайцев Б. Анна //Париж, изд-во «Свременные записки», 1929. С.11.
35 Тоддес Е. Прибалтийский этюд Юрия Тынянова. Рига // «Даугава", 1988, № 6. С. 116-126.
36 Андрей Седых. Там, где была Россия. Париж. 1930, с. 50-51.
39 Трубников П. /Пётр Пильский/. Что видел И.С. Шмелев в Латгалии и Эстонии // «Сегодня», 1936, 21 сентября, № 261.
40 Тихонов Н. Страницы воспоминаний. Гибель эпопеи // «Знамя», 1963, № 8. С. 74-107.
42 Лери. И.А.Бунин о канских соловьях и советских писателях /Письмо из Парижа/ // «Сегодня», 1926, № 272.
43 «Zemgales balss», 1938, 5 мая.
