Традиции русской философии в 20-30х годах 20 столетия в Латвии
Светлана Ковальчук
Доклад, прочитанный на конференции «Русская культура в Балтийских странах между двумя войнами (1918 -1940)». Апрель 2001 года. Текст доклада опубликован в журнале «Даугава» в 2002 году, № 1/2.
И мелкий щебень радостей и бед
Биограф зачерпнет (зачем, не надо, нет!)
На черном дне реки забвенья.
Игорь Чиннов
Заглавие моего доклада надо было завершить вопросительным знаком. Заменив утверждение на вопрос. Не вопрос-удивление, а вопрос-недоумение. Ведь традиция в переводе с латыни означает передача, предание, наследие, передающееся от поколения к поколению. А то, что называется русской философией в Латвии 20 – 30-х годов XX столетия, скорее, можно определить как бесприютное, неприкаянное, неукорененное знание, востребованное только в узком кругу. Поэтому корректнее рассуждать о том, что философы по университетскому диплому и призванию, оказавшиеся по воле судеб в Латвии, работали в каком-либо традиционном для русской, российской, философии направлении. Когда нет России, нет и традиции. Приходится констатировать: ни профессор Петербургского Психоневрологического института Каллистрат Фалалеевич Жаков (1866 -- 1926), ни петербуржец с прибалтийскими корнями приват-доцент Александр Викторович Вейдеман (1879 – 1940?), ни приват-доцент Московского университета Марк Данилович Вайнтроб (1895 – 1942?) традиций русской философской школы в Латвии, увы, не укоренили.
«Свобода выбора … Свобода воли …
А если всем определяет роли
Сам Саваоф на огненном престоле?»
Фамилии? Дело, конечно, не в фамилиях. Русским из них не был никто. Жаков – зырянин, Вейдеман – полунемец-полурусский, Вайнтроб – киевский еврей. Русская, российская культура, русский язык, традиции российской науки – вот что объединяло их. Соединила их и жизнь в Латвии. Латвия хотя совсем близко расположена к родине, «Что-то вроде России, что-то вроде печали», но не сама Россия. Пусть даже и приезжали сюда с лекциями, с надеждой ощутить здесь «что-то вроде России» - С. Франк, Н. Бердяев, н. Лосский, Б. Вышеславцев, В.Зеньковский, И.Ильин …
Скажут, много больше повезло Л. Карсавину и В. Сеземану в Литве: они попали в академическую среду и были востребованы! Да! Здесь, в Латвии, ни Жаков, ни Вейдеман, ни Вайнтроб не попали в орбиту местных академических кругов. Правда, Каллистрату Фалалеевичу Жакову хоть выпал билет прочитать летом 1920 года вступительную профессорскую лекцию в Латвийском университете, обернувшуюся провалом.
«Но… человек играет человеком, пока судьба играет на трубе».
Одно из возможных объяснений провала? Проф. Жаков был ярый антикантианец – в молодости Жаков даже выпил раствор сулемы из-за невозможности смириться с пресловутой, ненавистной, непонятной кантовой «вещью в себе». Видимо, Латвийский университет не смог воспринять его наступательную критику Кенигсбергского мыслителя и выдвинутую Жаковым альтернативную философию лимитизма (limit - предел), или философию бесконечно малой величины, или философию дифференциального исчисления.
«Лгут философы. Лгут богословы».
После провала в университете Жаков терпел нужду, перебивался случайными лекциями и газетными публикациями.
Много больше повезло Вейдеману и Вайнтробу – они читали лекции на Русских университетских курсах (Арабажинских курсах), преподавали в частных русских и еврейских учебных заведениях.
Может быть, все проблемы были связаны с незнанием латышского языка? И да, и нет. Многочисленные поклонницы и поклонники Жакова, два научных общества, основанные в начале 20-х годов с целью изучения и пропаганды его философского наследия, активно занимались переводами и публикациями жаковских трудов на латышский язык. После смерти Жакова один из его местных ярых почитателей, выкрав гроб с телом философа, вознамерился в Латвии в районе Дундаги воздвигнуть храм во славу философии малой величины Жакова. Скандал вокруг этой истории не прибавил славы Жакову-философу. Его философские идеи не дали всходов на латвийской духовной ниве.
А как обстояли дела с публикацией научных трудов Жакова, Вайнтроба, Вейдемана? На редкость замечательно! Книг было издано великое множество. Мало того, Латвийский Фонд культуры в 1926 и в 1929 году финансировал издание философских трудов Вейдемана и Жакова.
И все же, каких философских традиций придерживались Жаков, Вейдеман, Вайнтроб? Ответ – при всей разности научных интересов их философские идеи изначально вращались вокруг осмысления наследия Иммануила Канта. Жаков и Вейдеман – выпускники Петербургского университета, ученики известного русского кантианца А. И. Введенского, чей непререкаемый авторитет породил у двух воспитанников диаметрально противоположные философские идеи.
В основе антикантианской лимитивной философии Каллистрата Фалалеевича Жакова лежало понятие, как было сказано, о пределе, малой величине, дифференциале, откуда и тезис об изначальной познаваемости мира. Философия лимитизма, мнил ее создатель, была предназначена для открытия новых философских, мировоззренческих горизонтов, заключавших в себе новые перспективы для теории познания, осмысления истории философии, социологии, экономики, этики, наконец, религии. В основе его идей – за внешней экстравагантностью философских построений, насыщенностью витиеватыми формулировками – стремление Жакова преобразовать философию в соответствии с современным естественно-научным знанием: биологией, физикой, астрономией… Но в особенности – с философски осмысленной математикой, от которой, полагал Жаков, в полной мере зависит естествознание в целом, поскольку математические функции и гармонии оказываются конечным способом бытия вещей. Понятно, что Жаков внутренне противился всякого рода отвлеченным, абстрактным метафизическим системам, ибо лелеял надежду на основе естествознания создать метафизику как всеединую, «вселенскую совершенную гипотезу», при этом не желал осознавать, что и его вариант универсальной метафизики время неминуемо состарило бы.
«И полуотвечает на сомнение
Полуулыбка мировой гармонии».
Вот эту «полуулыбку мировой гармонии», которую жаждал разгадать Жаков, уже с диаметрально противоположных – неокантианских – позиций пытался познать и вложить в свои схемы Александр Викторович Вейдеман. Еще в Петербурге Вейдеман начал предпринимать попытки осмыслить проблемы бытия как всеединого систематического знания, постулируя тождество мышления и бытия. Позже он занялся иной проблемой, придя к выводу о необходимости переосмысления основ христианства и освобождения его (т.е. христианства) от влияния платоновских идей. Более того, Вейдеман предполагал направить усилия для умозрительного творческого акта – пантеистического синтеза культур – слияния античного язычества с теизмом христианства. В этом лукавом поиске, блуждая между неокантианством и столь популярной в России и русском зарубежье философией Всеединства (а здесь уже сказывалось влияние Вл. Соловьева, С. Франка, Л. Карсавина), Вейдеман ищет оправдания зла, т.е. небытия; последняя его монография так и называлась «Оправдание зла».
«Болею манией величия!
(Смиреньем не спасаю душу я!) –
И на людское равнодушие
Я отвечаю безразличием».
И, наконец, Марк Данилович Вайнтроб – выпускник Московского университета, испытавший влияние последователя идей Канта – И. Ф. Гербарта. Но при этом Вайнтроб был погружен в еврейскую стихию, в философское осмысление национальной специфики и судьбы своего народа. В трудах Гербарта ему была близка интерпретация феномена бессознательного, которое он использовал для оригинального осмысления понятий «нация», «национальное сознание». Из современных ему философских направлений он проникся идеями так называемой философии жизни, обретшей широкую популярность в России. Лидеры философии жизни – А. Бергсон, О. Шпенглер, В. Дильтей, Г. Зиммель – подпитывали, поддерживали Вайнтроба в его желании сформулировать специфические черты в социально-психологическом портрете евреев. Особое отношение у Вайнтроба было к Освальду Шпенглеру и его труду «Закат Европы». Он спорил с ним, и не соглашался, однако идеями Шпенглера вдохновлялся, находя объяснения живучести, стойкости феномена еврейской культуры, ее специфических черт, наконец, своеобычия национального сознания в наличии особой универсальной характеристики – метафизически-психологической «апперцепирующей массы», невидимо единящий весь еврейский народ.
«Беспамятство мира, наплыв забытья и забвенья».
Упоминания о моих героях нет в капитальных трудах по истории русской философии, например, В. Зеньковского или Н. Лосского. Только в воспоминаниях Н. Лосского и С. Гессена можно встретить имена Жакова и Вейдемана.
Почему в моем выступлении звучат поэтические строки? Потому что это стихи уроженца Риги Игоря Чиннова, поэта-философа.
А рядом с Чинновым еще один поэт-философ, Николай Белоцветов, тоже рижанин, пусть и кратковременный:
«Настанет день, когда я нужен буду
Для Твоего огромного холста,
И без меня не совершится чудо,
И не обожествится красота».
Сегодня мы вспоминаем К. Ф. Жакова, М. Д. Вайнтроба и А. В. Вейдемана в достойном для них эстетическом обрамлении стихов Игоря Чиннова и Николая Белоцветова.
Русской философской школы в Латвии 20-30 гг. 20 столетия на карте философии нет. Да ее и не было. Но что-то было…
