Топос деревни в европейской аристократической культуре 18-19 веков
Денис Ханов
Введение. Исчезающий феномен или продолжение города?
После длительного политического и экономического изгнания периода социалистической доминанты на постсоветском пространстве недвижимость триумфально возвращается в города и сельскую местность в многочисленных формах. Естественно предположить, что подобная реставрация, как и реставрации политических режимов, далека от копирования форм недвижимости досоциалистического периода. Опыт предыдущей, социалистической формации, когда частный дом и земля были строго регламентированы законом, предложением строительной индустрии, формами допуска к дефицитным стройматериалам и другими барьерами, влияет на создание образа земельного владения и частного строительства в современный период, когда восстановленные демократии и капиталистическая рыночная саморегуляция лишь фрагментарно в состоянии ограничить желание и возможности состоятельной части населения новых стран ЕС в приобретении и создании частной собственности.
Такими ограничениями являются запреты на строительство в зонах охраняемых экологических участков, в районе морского побережья и национальных парков и заповедников или же исторических архитектурных ансамблей, сложившаяся иерархия форм и расположения которых не может быть нарушена вторгающимися постройками. Именно земельный участок и частный дом являются сигналами, свидетельствующими о степени развития этоса новой экономической элиты современного постсоветского пространства. Не вдаваясь в подробности анализа феномена эстетического нуворишества после продолжительного воздержания, которое имеет свои примеры в любой стране с историей бурного экономического роста, хотел бы отметить, что в современном латвийском обществе, о котором у меня имеется наиболее полное впечатление и информация, частный дом в городе или же в сельской местности является примером начального накопления капитала – феномена молодых капиталистических экономик, который был сформулирован постоянно пересматриваемым и нередко изгнанным из политических дискурсов Карлом Марксом почти два столетия назад. Дом у моря или в тиши лесного района является примером конфликта статусного потребления (Бурдье также актуален для новых капиталистических элит, как и для старой французской буржуазии) политической элиты и законодательства, принципы которого закрепляют равные возможности и их ограничения для всех жителей страны. Однако, непрекращающиеся скандалы в связи с получением земельных участков в заповедных зонах, незаконного строительства за счет пространства других граждан, загородные дома в курортных городах, приобретенные с помощью различных нелегальных действий свидетельствуют о том, что грани желаемого и дозволенного приходят в конфликт и в феномене дома и земельного владения.
Параллельно с правовым аспектом самоидентификации элиты современного латвийского общества в области недвижимости, образ новой элиты создается и в маркетинговом пространстве. Новые дома и жилые комплексы – поселки в рамках города и за его пределами- влияют на изменения взаимоотношений когда-то сравнительно резко очерченных границ города и деревни. В рамках города новая недвижимость создает новые районы, медленно или стремительно превращая столицу и крупные города в размытое урбанизированное пространство. Природа, как противопоставление городской среде, в процессе создания подобных районов изгоняется из города – пустое, незастроенное пространство заменяется строительными площадками, парки и аллеи исчезают и на их месте возводятся новые жилые комплексы, которые стараются стать наследниками уничтоженной ими природы города[1]. Этот процесс виден и в топонимике строящихся районов – различные пасторальные названия стремительно заполняют предложения маклеров и строительных агентств, симулируя потерянную или исчезающую гармонию, тишину и бегство из города.
Природа таким образом несет в себе сохраненную с периода Просвещения, эстетическое и этическое превосходство над городом, одновременно предоставляя в форме загородного дома, имения или даже дачного участка дополнительные элементы социального статуса владельца, его участия в процессе социальной мобильности.
Однако ряд существенных и непреодолимых различий свидетельстует о исчезнувших формах социальных идентичностей в связи с недвижимостью и владением частным домом. Таковыми в большинстве постсоветских стран являются бывшие владения аристократии, которая была либо физически уничтожена, либо эмигрировала, либо законодательно и экономически вынуждена была отказаться от основы экономической идентичности европейской феодальной экономики – земельного владения[2].
В основе аристократической экономической логики лежит связь с пространством вне города Нового времени. Земля в форме деревни, сельского пространства, имения или усадьбы это прежде всего основа экономического существования рода. Сельская местность в перечисленных формах была так же и продуктом конструирования культурной идентичности дворянина, его географической мобильности и имагинарной географии, формой статусных отличий и основой для сравнения, конфликтов. Имение – это форма и содержание дворянской идентичности в рамках конкретного общества и периода рахвития или упадка феодальных социальных сетей. Имение становилось и трибуной для выражения политических убеждений, которые формировались в оппозиции двору абсолютного монарха в городском пространстве (Версаль ведь тоже город, пусть и в сельской местности), которое служило инструментом символического контроля дворянства[3].
Топос деревни не как административной единицы, а как сосредоточения дворянской культурной практики, восприятия мира не городского, а природного, наполняется множеством значений, которые становятся элементами аристократической культуры.
В дальнейшем тексте я рассмотрю обобщенные центральные элементы топоса деревни в рамках европейской аристократической культуры, принимая как заранее оговоренный тезис о общности рецепции неурбанизированного пространства вотчины представителями различных европейских аристократических элит как социально-культурной группы феодального общества, объединенного различными элементами общего культурного пространства, превращая аристократию в феномен наднационального культурного сообщества, которое исследователь социологии аристократии Норберт Элиас определил термином «формация».[4]
Деревня как территория родового имения и суверенных прав
Территория земельного надела, полученного от монарха, становилась территорией суверенной власти в миниатюре, которая несомненно могла подвергаться переменам монаршей милости и зачастую в истории европейской аристократии становилась символом абсолютистского произвола.
Среди множества различных значений, придаваемых имению, рассмотрим лишь некоторые, основные и наиболее широко распространенные в условном поле европейской аристократической культуры на примерах из литературы и других видов художественной культуры 18-19 веков.
1)Имение как отправная точка биографии дворянского рода- это понятие является ключевым в спектре значений. Род происходит от земли, которая принадлежит ему и род как бы становится производным от территории. В ряде европейских языков топонимический спектр стал прямым влиянием на фамилию дворянского рода. В русской дворянской культуре лингвистический «эгалитаризм» заменялся в публичном пространстве целам рядом понятий, которые обеспечивали сохранение статусных границ дворянства. Потеря родового имения, будь то насильственная причина или же результат деятельности самого владельца, рассматривалась как угроза идентичности или резкое понижение статуса семьи. Так, в «Войне и мире», угроза, нависшая над родовым имением Ростовых, рассматривалась как кризис антропологический, кризис семьи, почти физическая угроза существованию рода. Параллельно с тяжелой экономической ситуацией конкретной дворянской семьи, на примере фрагмента с карточными долгами Николая Ростова, ярко видно действие экстенсивной репрезентативной культуры публичного пространства дворянина, которое составляет один из основных элементов дворянского этоса – неважно сколь велик долг и какова реальная ситуация семьи, слово данное карточному партнеру должно быть сдержано. В ответ на мольбы Николеньки, старый граф Ростов лишь повторяет: «С кем не бывало! да, с кем не бывало...».[5] В свою очередь в цикле романов Оноре де Бальзака о парижском обществе времен Реставрации Бурбонов, на страницах восстанавливаются старые дворянские рода или же желанное дворянство приобретается в процессе покупки имений, параллельно создавая в рамках общества 20- годов 19 века дискурсивную иерархию дворянства[6]. Молодой Онегин, будучи «Всевышней волею Зевеса/Наследник всех своих родных»[7] с легкостью отдал оплату долгов на откуп кредиторам, следуя экономической стратегии предков, например отца, который не увеличивал или сохранял капитал рода, а поддерживал статус семьи в рамках репрезентативной культуры дворянина: «Служив отлично-благородно,/долгами жил его отец,/ давал три бала ежегодно/И промотался наконец.»[8]
Мотив разорения имения проник и в американскую литературу 19-20 веков, наиболее ярко воплотившись в отчаянной борьбе героини романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» Скарлетт за имение Тара.
2) Имение как символ политической независимости – территориальная целостность или же имения в разных частях государства или государств в литературной традиции бытоописания дворянской культуры сохраняет отголоски периода доабсолютистских государств с наличием автономной аристократии, нередко противодействующей монарху. Упомяну лишь ярчайшие примеры подобной оппозиции. Так, «золотому веку» абсолютизма Людовика XIV предшествовала знаменитая Фронда и примирение с лидерами аристократического сопротивления происходило в формах кратковременного переноса королевской власти на территорию пребывания крупных феодалов – посещение Людовиком XIV замка принца Конде Шантильи в апреле 1671 года.[9] В период позднего французского абсолютизма конца 18 века, Версаль как нахождение вблизи короля и этикета становился тяжким бременем даже для самого эпицентра власти – королевской четы. В мемуарах придворной дамы Марии-Антуанеты- мадам Жанны- Луизы- Генриетты де Кампан- пусть и ретроспективно, но многогранно восстановлена атмосфера Малого Трианона, как ухода от тяжелых формальностей этикета, чья дегуманизация столь ярко показана в экранизации мемуаров в костюмированной исторической фантазии режиссера Софии Копполы «Мария Антуанетта».[10] Уход от ритуала придворного контроля над индивидуумом в конце 18 века становится центральной тематикой разных жанров сентиментальной, бюргерской литературы. Удаление от двора и городского общества, насильственное или добровольное, влекло за собой создание новых значений дворянского имения как центра сельской общественной и культурной жизни. Рассмотрим некоторые из множества возможных.
1) Оппозиция существующему правлению монарха – переезд в деревню как в ссылку или же добровольный отъезд превращались в стилизованную и безопасную критику монарха, его окружения или конкретного фаворита. Старый князь Болконский со времени короткого правления Павла I почти безвыездно проживал в деревне, а итальянский князь Салина из романа Джузеппе ди Лампедуза «Леопард», вежливо отказывается от титула сенатора в Турине и остается в родовом сицилийском имении Доннафугата, тем самым давая понять представителю новой власти о своей неприязни к происходящему в Италии.[11]
2) Другой коннотацией обладает принужденное нахождение в сельском имении, которое превращается в попытку снизить расходы дворянина. Семья Ростовых не смогла улучшить ситуацию и причиной этого опять стал образ жизни когда-то состоятельного дворянина – сельские балы, охоты и приемы, содержание своры, конюшен, различных приживалок – все это настолько давлело над молодым графом Ростовым, что, не смотря на беспокойство графини, его матери, сын не был в состоянии что-либо изменить и поддался очарованию быта барина в деревне.[12]
Имение как пространство страстей и этического совершенствования дворянина
Присутствие дворянина в родовом имении превращает имение в сцену, на которой проявляется образ мыслей и поведение владельца. Этические рамки аристократической культуры невозможно описать в короткой статье, но можно выделить две традиции описания дворянского образа жизни в деревне. При этом, обе традиции созданы в рамках политической и литературной критики аристократии.
Негативный образ аристократа в деревне был создан в 18 веке и запечатлен в опере В. А. Моцарта «Дон Жуан» (Don Giovanni). Образ сексуально ненасытного и агрессивного аристократа подчеркивается не только этическим превосходством соблазненных и брошенных им аристократок, но и антитезой «дворянин-соблазнитель против добропорядочного селянина (Мазетто)», которому позволено участвовать наравне с дворянами в осуждении соблазнителя. Дон Жуан использует свое имение и населяющих его крестьянок для удовлетворения своих страстей, которые в финале превращают имение в преддверие ада, куда сходит упрямый распутник. Традиция либертинажа закрепляется в западноевропейской литературе как снятие сексуальных запретов в сельской местности, которой придается статус фривольного и куртуазного пространства – сюжет «Декамерона» развивается в деревне, которая предоставляет не только антитезу зачумленному городу, но и стимулирует поток сексуальных историй с открытым эротическим, приапическим сюжетом. В 18 веке литературная критика либертинажа приняла формы литературных шедевров – образ графа Альмавивы из «Безумного дня или женитьбы Фигаро» стоит рассмотреть детальнее.
В комедии Бомарше, которая была воплощена с существенными корректурами и смягчениями в опере Моцарта, вся сельская местность сконцентрирована в замке графа. Население окрестных деревень и мелкие чиновники существуют только в пространстве замка, которое в свою очередь полностью эротизировано благодаря основе интриги – любовному томлению графа по невесте своего слуги. На протяжении пьесы граф все более и более становится преследующим свою жертву самцом, охотником, который как дворянин и верховный судья провинции использует свой статус для достижения цели. Деревня – графский парк и будуар графини- являют собой идеальное место для утайки и переживания запретных вожделений. Не смотря на публично провозглашенный отказ от средневекового права на плоть и невинность невесты серва, сельская местность дает возможность аристократу стимулировать сексуальную распущенность.[13]
Дон Жуан, чья сексуальная энергия была каталогизирована в длинной «арии списка» слугой Лепорелло, символизирует доминанту сексуальной энергии над социальным контролем – в речитативе перед встречей с донной Анной, либертин прерывает речь слуги возгласом «Чую запах женщины!» (mi pare sentir odor di femmina!), что превращает героя-распутника в животное на охоте. Виконт де Вальмон из романа Шодерло де Лакло «Опасные связи» привозит с собой моральную деградацию Парижа в сельскую местность. Гротескных форм либертинаж в сельской местности достиг в романе маркиза де Сада «120 дней Содома» и позднее, в рамках политической антиутопии, в «Замке» Кафки. В качестве параллельного сюжета демонизации аристократа-либертина стоит упомянуть и обширную библиографию и фильмографию о румынском аристократе графе Дракуле, чья охота за молодыми селянками сконструирована в коллективном сознании как форма нарушения табу на основе сексуального влечения, переросшего в страсть, поддерживающую биологическую жизнь аристократа.
Подобная традиция критики вседозволенности аристократа на территории своего имения и моральной деградации владельца отозвалась и в русской литературе – жестокость и вероломство владельцев имения выражается в разных, в том числе и сексуальной плоскостях – Троекуров в «Дубровском» владел гаремом из крепостных крестьянок и публично демонстрировал свои склонности к насилию, а высшей метафизической формой насилия над селянами можно считать попытку купить умерших крепостных в «Мертвых душах».
Параллельно с традицией угрозы сельской местности со стороны аристократа-владельца, в русской литературной традиции сложились представления о особом долге владельца имения перед сельскими жителями. В основе подобной парадигмы долга и заботы лежит продолжительная история принудительного личного альянса между барином и крепостными, которые на протяжении столетий были чем-то близким к рабам и неодушевленным предметам. Подобное вековое владение себе подобными стимулировало не только существование троекуровских гаремов, но создавало основу для продолжительной общественной дискуссии об освобождении крестьян – Л.Н. Толстой, который предполагал сделать то, что сделал его герой князь Андрей, тоесть освободить крестьян, в деталях описал несколько неудачных попыток облагородить сельскую местность вокруг имения. Так Левин, удалясь после неудачной помолвки в деревню, загорается идеей экономического процветания крестьян, а изгой Вронский, скрываясь в своем имении, заполняет пространство и время социальной ссылки созданием больницы для крестьян и прочих усовершенствований. Десятилетиями ранее другие русские аристократы литературного наследия иллюстрируют попытки изменить участь крепостных и тем самым создать образ либерала. Если князь Андрей своим поступком снискал на короткое время расположение реформатора Сперанского, то Евгений Онегин, облегчив участь крестьян, быстро потерял интерес к их дальнейшей судьбе. Скука добровольного заточения соединяется в романе в стихах с поверхностным отношением к окружающему его имению, которому Евгений как горожанин и светский юноша чужд:
Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить[14]
Пьер Безухов был более усердным, но и он, так же как разочарованный Левин, потерпел неудачу – крестьяне и управляющие в обоих романах участвуют в мероприятиях барина с любопытством или же открытым недоверием, создавая для незадачливого хозяина симулякр реформ. Подобные отношения между барином и мужиком возвращают дворянина 19 века обратно в город, куда бежит Евгений, из объезда имений в Москву возвращается обманутый Пьер. В рамках парадигмы «облагораживания» сельской местности прослеживаются две тенденции: 1) облагораживание территории и социума происходит в рамках облагораживания самого дворянина, его духовного перерождения или поисков истины 2) территория деревни остается принципиально чуждой, несмотря на попытки проникнуть в суть функционирования имения. Подобная попытка возврата к корням дворянского быта рушится при столкновении со средой и, играя понятием культурного капитала Бурдье, можно создать формулу постигшей аристократию неудачи – дворянский, урбанизированный, придворный габитус приходит в конфликт с сельской habitat (средой) – непонятными, чуждыми крестьянами, пассивностью и хитростью управляющих и как в случае с Онегиным, с неприятием столичного аутсайдера со стороны провинциального дворянства.[15]
Одной из возможностей преодалеть отчужденность между аристократом- горожанином и сельским имением в рамках литературной традиции дворянской культуры стало конструирование идеального имения в индивидуальном прошлом – детстве или молодости.
Имение как сосредоточение детских воспоминаний является широко распространенным топосом в европейской и русской литературе. В романе Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева» тревоги и страх разорения исчезают при воспоминании о послеполуденной неге летом в имении:
Я уже знал, что мы стали бедные, что отец много «промотал» в Крымскую компанию, много проиграл...и что у нас вот-вот и последнее «затрещит» с молотка...однако у меня от тех дней все-таки сохранились чувства довольства, благополучия. И я помню веселые обеденные часы нашего дома...блеск и тень сада за раскрытыми окнами, много прислуги...[16]
Попытка реконструировать имение как идеальное место гармонии возможна и как более абстрактный процесс, в котором имение становится конструкцией и для неаристократических участников. Так, в романе Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед», рассказчик, художник и офицер Чарльз Райдер вспоминает роскошное имение 18 века, где провел несколько счастливых недель со своим другом по Оксфорду Себастьяном Флайтом, который позднее спился и исчез где-то в Африке. Имение напоминает райский уголок:
Вот так мне нравится вспоминать его...среди летнего великолепия обследующим вместе со мною заколдованный замок... разыскивая поспевшую клубнику и срывая теплые фиги.[17]
Имение как утешение, место бегства от страстей и властей, место душевной гармонии и этического самосовершенствования уходит корнями в уже упомянутую сентиментальную традицию конца 18 века, но именно открытие природы как самостоятельного феномена, как самоценного «субьекта», нашедшее отражение в английском нерегулярном, но регулируемом парке[18], литературное направление эмоционального протеста в условной школе «Бури и натиска» и ее версиях в других европейских странах дало дополнительное значение феномену деревни – аристократический retreat (место уединения) стал в 19 веке, в процессе европейской индустриализации, противоположностью города как Молоха – примером открытия природы и загородного имения является постройка загородного замка Балморал, который стал любимой резиденцией королевы Виктории. Русские великие князья и высшая аристократия 19 века с любовью вспоминала родовые имения и недолюбливали Петербург как столицу и шумный город строгого церемониала[19], а история строительства и устройства Павловска, резиденции Марии Федоровны, свидетельствует о создании образа имения как добровольной изоляции от реальности, которая в 20 веке вторглась в у-топос имения и прервала традицию сельского аристократического топоса в разных странах Европы. Каковы будут изменения топоса старых имений при новых владельцах в 21 веке при отсутствии и реставрации прерванных традиций? Ответы на этот вопрос возможны в современной русской беллетристике, создаваемой в рамках постмодерного разнообразия, отсутствия сюжетных и лингвистических табу.
Список источников, литературы и интернет-ресурсов :
Бальзак О. де. Блеск и нищета куртизанок. – Москва: Мир книги, 2006.
Бунин И. Жизнь Арсеньева. – Екатеринбург:У-Фактория, 2004.
Во И. Возвращение в Брайдсхед.- Москва: Иностранка, 2002.
Пушкин С.А. Евгений Онегин.- Харьков: Фолио, 2006.
Романов К.В. (великий князь Кирилл Владимирович) Воспоминания. – Москва: Захаров, 2006.
Романов А.М. (великий князь Алексей Михайлович) Воспоминания. Мемуары. –Минск: Харвест, 2004.
Толстой Л.Н. Война и мир. – Москва: Эксмо, 2005.
Campan J. L. H. de. The Private Life of Marie Antoinette.- New York: 1500 books, 2006.
Lampedusa G. di. The Leopard. – New York: Pantheon Book, 1985.
Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. – Москва: ОГИ, 2008.
Неклюдова М. Искусство частной жизни. Век Людовика XIV. – Москва:ОГИ, 2008.
Чуйкина С. Дворянская память: «бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920-30-е годы). – Санкт-Петербург: Европейский Университет, 2006.
Элиас Н. Придворное общество. Исследование по социологии короля и придворной аристократии. – Москва: Языки славянской культуры, 2002.
[1] В качестве яркого примера подобных «наследников» нетронутой природы достаточно привести пример крупного проекта по созданию нового жилого комплекса в районе Юрмалы «Салиена». См. www.saliena.com (26.05.2008.)
[2] Интересное исследование о коллективной памяти русской аристократии после переворота октября 1917 года: Чуйкина С. Дворянская память: «бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920-30-е годы). – Санкт-Петербург: Европейский Университет, 2006.
[3] Неклюдова М. Искусство частной жизни. Век Людовика XIV. – Москва:ОГИ, 2008. – стр. 44.
[4] Элиас Н. Придворное общество. Исследование по социологии короля и придворной аристократии. – Москва: Языки славянской культуры, 2002. – стр. 271-272.
[5] Толстой Л. Н. Война и мир. Часть 1, глава XVI.
[6] Бальзак О. де. Блеск и нищета куртизанок, часть 1.
[9] Детальный отчет о визите двора в замок Шантильи 23 апреля 1671 помещен в письмах мадам де Савиньи (Sevigne) к мадам де Гриньян (Grignan) от 24 и 26 апреля 1671 года. Madame de Sevigne. Selected Letters.- London: Penguin Book, 1982.- PP. 97-98.
[10] Campan J. L. H. de. The Private Life of Marie Antoinette.- New York: 1500 books, 2006. – P. 91.
[11] Lampedusa G. di. The Leopard. – New York: Pantheon Book, 1985. – P. 204-205.
[12] Толстой Л.Н. Война и мир. Часть 4, глава II.
[13] В исследовании Е.Е. Дмитриевой и О.Н. Купцовой (см. Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. – Москва: ОГИ, 2008.) именно сад и аллея парка определяется как пространство сексуальной энергии и игры. Я полягаю, что территория внутри дворянского жилища существенно игнорирована авторами, тогда как закрытость имения и господство аристократа привязано к архитектурной защищенности и изолированности быта и дома аристократа. В данном вопросе я склоняюсь к тезису Н. Элиаса о доме, жилом пространстве как основе культуры аристократии. Элиас Н. Придворное общество...- стр. 67.
[16] Бунин И. Жизнь Арсеньева. – Екатеринбург:У-Фактория, 2004. – стр. 30-31.
[17] Во И. Возвращение в Брайдсхед.- Москва: Иностранка, 2002.- стр. 109.
[18] Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай...- стр. 36.
[19] Романов К.В. (великий князь Кирилл Владимирович) Воспоминания. – Москва: Захаров, 2006.- стр. 7.; Романов А.М. (великий князь Алексей Михайлович) Воспоминания. Мемуары. –Минск: Харвест, 2004. – стр. 39.
