РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА В ЛАТЫШСКОЙ ШКОЛЕ 1920—1930-х ГОДОВ
Борис Инфантьев
"Даугава" №5, 1997
Нужны ли латышской школе
русский язык и русская литература? Этот вопрос многократно обсуждался
на самых различных уровнях латышского общества чуть ли не с первых дней
выхода Латвии из состава России, с первых дней строительства
полноценной национальной школы, которой до российских революций 1917 г.
“инородцы” были лишены. Для многих представителей
латышской интеллигенции, общественных и государственных деятелей или
чиновников министерства просвещения не было сомнений в том, что в
преподавании русского языка и литературы нет особой нужды, что в
латышской школе необходимо существенно сократить или даже вовсе вывести
эти предметы за рамки обязательной школьной программы. Разница в
подходе к этой проблеме заключалась лишь в мотивировке, тактике,
методах, сроках.
Одни опасались, что русский язык может стать орудием коммунистической экспансии; полагали, что отказ от русского языка станет эффективным приемом борьбы с идеологическим влиянием советской России.
Многие видели в учителях русского языка и литературы наследников и последователей недавних русификаторов эпохи Российской империи. В начале 20-х гг. руководящие сотрудники министерства просвещения, в основном принадлежавшие тогда к правящей социал-демократической партии, на совещаниях учителей и в печати неоднократно выражали свое недоумение и возмущение по поводу стремления защитников русского языка и литературы не просто сохранить в латышских школах эти дисциплины, но сохранить их особо, с большим количеством учебных часов на их изучение (1).
Третьи не скрывали своего принципиально отрицательного отношения к изучению русского языка и литературы в латышской школе. Так, например, национально-радикальная газета “Латвис”, отметив, что культура — это инструмент воздействия на национальное сознание, утверждала, что русская культура совершенно чужда духу латышей, что благодаря многовековому присутствию в образовании латышского народа она “держит в рабстве все наше молодое поколение” (2). Очевидно, что в этом случае не было речи о “наследии царской России”, разговор шел о русской культуре как таковой.
Иные, не оспаривая значения русской культуры для человечества, в том числе и для Латвии, пытались отделить русскую культуру от русского языка. Так, последовательный “западник”, публицист и писатель Харальд Элдгастс в газете “Курземес Варде” следующим образом доказывал правомерность изгнания русского языка из латышских школ: “Против культуры русского народа у нас не было и не может быть никаких возражений. Но требовать обучения русскому языку в наших школах только потому, что “этот язык на улицах Риги слышен чаще, чем французский или английский”, на самом деле — самый большой логический и психологический абсурд. Из этого утверждения вытекает, что русскоязычные ставятся выше наших граждан.
Защитники преподавания русского языка в латышских школах, — продолжав!' X.Элдгастс, — ссылаются на то, что в Западной Европе велик интерес к русской культуре. Это действительно так. Но если кому-либо в Англин или во Франции пришло бы в голову ввести преподавание русского языка в школах, его сочли бы сумасшедшим.
Предположим, что положение в Советской России изменится к лучшему <...>. Но говорить с соседней страной мы сможем и по-английски, и по-французски, и по-немецки, и па других европейских языках, как это делают западные европейцы. И делают это на самом высоком партнерском уровне, в то время, как мы разговариваем с Россией на русском языке на самом низком партнерском уровне, и оказываемся в одном ряду с русскими рабочими. Так вот, мы должны стремиться к тому, чтобы разговаривать с Россией на западно-европейских языках на самом высоком партнерском уровне. <...> Свет культуры к нам идет не с востока, а с запада. Кто думает иначе, тот был и остается обскурантом, даже если он и противится этому определению ” (3).
Однако далеко не все представители латышской интеллигенции и государственного аппарата были настроены столь категорично. Для многих было очевидно, что с точки зрения государственных интересов нельзя отказываться от изучения языка страны, с которой Латвия связана исторически, географически, а тем более — экономически (4). Не питая симпатий ни к советской России, ни к царской России и ее духовным наследникам, определенная часть латышской интеллигенции, воспитанная в российских университетах, все же не забывала благотворных уроков русской классической литературы, помнила о роли русского языка и их образовании и личной судьбе. Кроме того, мировое признание русской классической литературы заставляло и самых крайних националистов с определенной осторожностью судить о творениях всемирно признанных российских гениев.
К сторонникам активного изучения русского языка и литературы в латышской школе в первую очередь следует отнести левонастроенную латышскую интеллигенцию, которая надеялась, что знание русского языка даст молодому поколению возможность познакомиться с идеями революционного переустройства мира, со строительством новых социальных и национальных отношений в соседней стране, с достижениями советской культуры, науки, техники, а в 20-е годы, в сравнении со скромными возможностями Латвии, эти достижения в глазах адептов коммунистической идеологии казались огромными и заслуживающими всяческого внимания и изучения.
В начале 20-х гг. расхождения в политической оценке русского языка и литературы как объекта изучения в латышских школах постоянно проявляются и среди учителей, регулярно на своих совещаниях, в печати обсуждавших вопрос: так какой же иностранный язык должен быть обязательным в латышской школе. В силу особенностей истории Латвии эти дискуссии не приводили к окончательному решению вопроса: победа доставалась то русскому языку, то немецкому (5).
В начале 1921/22 учебного года министерство просвещения путем анкетирования решило выяснить мнение учительских и родительских школьных советов по этому вопросу. За русский язык высказалось 86% всех опрошенных (в том числе 13% за одновременное обучение латышских детей и русскому, и немецкому языкам), а в Латгалии так и вовсе 93 %, в том числе 4% за одновременное обучение русскому и немецкому языкам (6).
Мотивация предпочтения русского языка была различной: будущие экономические и торговые связи с Советской Россией; популярность русского языка среди населения Латвии; определенная близость русского языка к латышскому; географическое положение Латвии, для которой Советская Россия — ближайший сосед; пригодность русского языка для общения с эстонцами и литовцами; падение роли немецкого языка в мире после поражения Германии в I Мировой войне; отсутствие учителей немецкого языка (особенно в Латгалии); чуждость немецкой культуры национальному сознанию латышей (7).
Несмотря на такое совершенно недвусмысленное мнение школьных советов, министерство просвещения отказалось закрепить за русским
место первого иностранного языка в латышской школе. Вот распоряжение (конец 1921 г.) министерства о первом, обязательном иностранном языке в латышской школе: “В средних школах обязательны два иностранных языка, если один из них не является русским языком” (8).
Что же касается основных школ, то здесь рекомендовалось в первую очередь изучать немецкий или английский язык, и лишь в Илукстском уезде и Латгалии русский язык допускался как первый иностранный. В школах II ступени, где русский язык оставался обязательным, в качестве второго, необязательного, языка рекомендовалось изучать немецкий или английский (9). Т.е, если в той или иной школе первым (обязательным) иностранным языком оказывался немецкий (или, допустим, английский или французский), то русский язык все равно должен был изучаться. В те годы министерство не могло возражать против русского языка как первого (обязательного) в средней школе потому, что в первые годы независимости Латвии старшие классы средней школы наполняла молодежь, еще недавно изучавшая русский язык не только как первый иностранный, но и как государственный. В какой-то мере это относилось и к основной школе II ступени, прежде всего, к ее последним классам.
Ученикам же первых классов основной школы, только начинавшим посещать школу, рекомендовалось с самых первых дней обучения усваивать как первый иностранный не русский, а, предпочтительно, английский или французский языки. Правда, эта министерская инструкция сталкивалась с отсутствием как соответствующих учителей, так и учебных пособий (учителями английского и французского языков мог ли быть обеспечены только наиболее престижные рижские школы). Министерство и само понимало нереальность осуществления своих ре комендаций, поэтому не возбранялось на первых порах взамен англий ского или французского изучать немецкий, хотя и против немецкого языка выступали иные представители латышской интеллигенции. Так, некто БР на страницах армейской газеты “Латвияс Саргс” (“Защитник Латвии”) напоминал о том, что вместе с немецким языком школьники усвоят идейные ценности немецкой культуры, которые привели в недавнем прошлом к мировой войне9. Что же до министерства просвеще ния, то оно предпочитало немецкий русскому, а в тех случаях, когда невозможно было организовать преподавание английского или фрап цузского, рекомендовало заменить уже начавшееся преподавание рус ского языка немецким, т.е. из двух “зол”, выбирало “меньшее”. Тем более, что для довольно многочисленной полуонемеченной части латышского общества немецкая культура не была ни чуждой, ни враждебной.
Отметим еще раз, что в основе рекомендательных, а не обязательных установок министерства просвещения в начале 20-х гг. лежала практическая обусловленность, реальная ситуация — отсутствие преподавателей английского и французского языков. Чем шире развивалась подготовка учителей английского и французского, тем чаще учителя этих предметов приходили на смену учителям русского или немецкого. Отметим еще, что выбор французского и английского был связан со стремлением Латвии ориентироваться на страны Антанты, при поддежке которых Латвия и получила независимость.
Давление руководящих сотрудников министерства и антирусски настроенной части латышской интеллигенции, в том числе и учителей, не осталось без последствий: число классов с русским языком как первым, обязательным иностранным уже в первые годы независимой Латвии резко снижается. Если в 1919/20 учебном году в 60% всех классов русский язык был первым иностранным, обязательным, то в 1921/22 учебном году — лишь в 42% классов (10).
Министерство просвещения и в 1922 году продолжает пропаганду концепции, согласно которой преподавание русского языка следует ограничить (11). В гимназиях с усиленным преподаванием иностранных языков русский язык отодвигался на третье место после английского, французского или немецкого (12).
Вместе с тем не складывали оружия и защитники русского языка. Так, например, известный латышский педагог К.Декенс в предисловии к своему учебнику “Моя первая русская книга” (1923 г.) писал: “Знание русского языка имеет большое значение в жизни латышей теперь и будет иметь также в дальнейшем. Этого доказывать особенно не нужно, так как мы это чувствуем ежедневно. Большинство народа это также чувствует и понимает, поэтому родители требуют, чтобы их дети уже с малолетства начинали обучаться русскому языку”.
Преподавание русского языка сохраняется во многих средних школах и в середине 20-х годов, например, во 2-й и 4-й рижских городских гимназиях, в женских гимназиях А.Клаустинь и Н.Драудзинь, Елгавской гимназии, в Рижской, Валмиерской, Балвской коммерческих школах, в сельскохозяйственных и культурно-технических школах (13).
В латышских гимназиях предмет “русский язык” включал в себя не только изучение лексики и грамматики, привитие навыков устной и письменной речи, но и более широкое ознакомление с произведениями русской литературы, чем это имело место в основной школе.
“Язык” и “литература” были неразлучны и в основной юколе. Отчасти это было связано с методикой преподавания языка. Было время, когда методисты полагали, что “содержательность” материала, предлагаемого для чтения и тренировочных упражнений, отвлекает внимание учащихся от грамматических форм и конструкций. Новейшая точка зрения не считала “содержательность” материала пороком, и теперь существенную часть обучения языку составляло чтение, сначала объяснительное, потом — литературное. Независимо от вкусов авторов учебников, почти все они включали в хрестоматии и пушкинскую “Сказку о рыбаке и рыбке”, и лермонтовское “Бородино”. И, надо сказать, ученики-латыши не оставались безучастными ни к Пушкину, ни к Лермонтову. Свидетельство тому, например, — 40 вариантов фольклорных записей сказки о рыбаке и рыбке в Архиве латышского фольклора, многочисленные записи песни на слова “Бородино”. Как латышская народная сказка собирателями латышского фольклора записан даже один эпизод из Жития Антония Киево -Пе черского, который проник в латышское народное творчество из книг для чтения по русскому языку. Но в основном, материал для чтения принадлежал перу менее претенциозных авторов — Плещееву, Май кову, Никитину. Проза же русских авторов довольно часто предлага лась в изложении самих авторов учебников или заимствовалась из подобных дореволюционных изданий.
Дадим представление о некоторых наиболее популярных пособиях для чтения в латышской школе. Вот книга Л.Григорьева и Б.Оленина “Русское слово”, регулярно переиздававшаяся еще с конца XIX века. Здесь обучение русскому языку строили прежде всего на баснях Кры лова. Остальные тексты — стихотворения Пушкина (и фрагмент из “Евгения Онегина”), Тютчева, Сурикова, Плещеева, Одоевского, Ту майского, Федорова, Жадовской, басни Измайлова и Хемницера. Не мало безыменных детских стишков, кочевавших из хрестоматии в хрестоматию. Из прозаической классики — один Аксаков.
Примечательно, что подбор литературного материала сохранился здесь с довоенных времен почти в неизменном виде, нет только гимна царской России “Боже, царя храни”, открывавшего подобные пособия.
- Я.Давис свою книгу “Родной мир” (множество переизданий в 20 30 гг.) строил по образцу своих широко известных дореволюционных учебников по русскому языку и литературе для “инородческих” школ.
Перечень имен русских стихотворцев здесь несколько шире, чем у Григорьева и Оленина. Здесь и Херасков, и Шишков, и Дмитриев, и Минаев, и Козлов, и Жуковский, и Иван Аксаков. Разумеется, Пушкин, Лермонтов, Майков, Никитин, Кольцов, Плещеев, Некрасов. Крылов приурочен к более продвинутому этапу обучения. Латыш Давис понимал, как труден для начинающего образный язык русского баснописца. Проза и здесь — преимущественно поделки самого составителя, да небольшие кочующие из пособия в пособие анекдотыпобывальщины.
И только в книге для чтения “Друг” (1928 г.), составленной под редакцией Э.П. Озолиня, удалось обнаружить чуть больше прозы: рассказ Л.Толстого “Прыжок”.
Отметим, что 20-е гг. не обошли вниманием новейшую русскую литературу. Школьное пособие Л.Паэгле “Свободная речь” (разные выпуски выходили вплоть до 1933 г.) знакомило латышских школьников со стихами А.Блока, К.Бальмонта, С.Городецкого, Саши Черного, с прозой Л.Андреева, Н.Телешова, Е.Чирикова, И.Бунина. Однако ведущие, задававшие тон в литературной критике и в определении содержания школьных учебников авторитеты косо смотрели на модные течения, модных авторов. Так Я.Грине сомневался в целесообразности увлечения молодых латышских поэтов стихами Брюсова, требовал оберегать латышскую молодежь от тлетворного влияния “мещанского нытика” А.Чехова (14).
Русский язык пока не сдавал своих позиций и в основной школе, а в отдельных школах даже стал преобладающим (15).
Выступления против русского языка усиливаются во второй половине 20-х годов. Один из наиболее активных противников русского языка в латышских школах журналист Ж.Унамс требует окончательно изгнать русский язык из латышской школы (16). Это требование при обсуждении нового школьного закона в 1927 г. активно поддержала часть латышских депутатов Сейма, организовавших четырехчасовую атаку против своих коллег, сторонников сохранения в латышских школах русского языка. Но что противопоставить русскому языку? Немецкий, столь же ненавистный для части депутатов? Этот язык как первый обязательный тоже не собрал необходимого большинства голосов. В результате Просветительной комиссией Сейма была предложена компромиссная формулировка закона, согласно которой обязательные предметы определяет министр просвещения, необязательные — школьное управление (17).
Комментируя это весьма неопределенное решение, журнал “Мусу накотне” (“Наше будущее”) в рамках всестороннего обсуждения вопроса о месте иностранных языков в латышской школе (18), поместил интервью с Райнисом, тогдашним министром просвещения. Поэт отмежевался от позиции “подведомственного” ему аппарата: “Мое мнение, в противоположность мнению министерства, таково: русский-язык мы не имеем права игнорировать, как это происходило до сих пор” (19).
Это заявление Райниса, однако, не остановило чиновников министерства просвещения в стремлении вывести русский язык из латышской школы. В 1928 г. в планах уроков основных школ и гимназий русский язык фигурирует лишь как второй, факультативный (20). Практически это означало, что русский язык становился редким гостем в латышской школе. Но в некоторых специальных школах: коммерческих, полиграфических, мореходных — программа изучения русского языка существенных изменений не претерпела (21).
Изменение политической ситуации в Латвии после 15 мая 1934 года, в том числе и ликвидация Сейма как трибуны, лишило защитников русского языка возможности продолжать дискуссию по этому поводу.
Но о том, что и в дальнейшем в латышской среде ощущалась потребность в изучении русского языка, свидетельствует издание разного рода пособий, в том числе и рассчитанных на самостоятельное его изучение (22).
Вместе с тем с русским языком как обязательным школьным предметом было покончено. Окончательно и бесповоротно. А немецкий язык сохранился до самого 1940 г. даже в тех школах, где первым иностранным, обязательным, был английский или французский.
Исключить из курса латышских школ русскую литературу, исключить полностью — все же не осмеливались. Но после 1934 г. решено было изучать русскую литературу в общем курсе зарубежной литературы. В программу гимназий входили “Евгений Онегин” и “Капитан ская дочка”, “Записки охотника”, “Анна Каренина” и “Война и мир”. Новейшая русская литература в министерстве народного образования 30-х гг. вниманием не пользовалась, хотя многие латышские писате ли тех лет сформировались не без ее воздействия.
Здесь уместно упомянуть тех латышских литераторов, которые из своих гимназий, в которых они обучались в 20-30 гг. вынесли любовь и симпатию к русской литературе. Имен много, назовем лишь не сколько писателей, переводчиков — Эрик Адамсонс, Мейнгардт Рудзитис, Янис Плаудис, Вилнс Ауструмс, Анна Бауга, Мирдза Бендрупе, Янис Карстенс...
Хотя изучение классической русской литературы в 30-е гг. и предписывалось программой, но ее предначертания учителя словесности, случалось, использовали в меру своей “национальной озабоченности”. Так, в 1-й государственной гимназии учитель словесности заменил годовое изучение литературы Западной Европы и России исключительно чтением “Калевалы”. Видимо, этот преподаватель полагал, что такой курс более соответствует задачам национального образования и воспитания, нежели ознакомление учащихся еще и с Шиллером, Гете, Пушкиным.
Во второй половине 30-х годов были сделаны и первые серьезные попытки освободить курс литературы от Золя, Флобера, Гауптмана, Гоголя, Толстого и Достоевского как чуждых духу латышского народа. А высвобожденные таким образом часы предлагалось использовать для более тщательного изучения творчества латышских писателей. Предлагалось, в частности, заменить “Войну и мир” Толстого романом К. Штралса “Karšs” (“Война”), а “Анну Каренину” какимнибудь романом Карла Иевиня24. Однако против такого предложения возразили такие видные национальные идеологи, как литературовед Я.А. Янсонс, богослов и историк Л.Адамович. Их аргументация отчасти отражает и направление эстетической мысли Латвии, направление нам знакомое, например, по работам рапповцев или “вульгарных социологов” советской России.
Выступая в защиту Лермонтова, Гоголя и Толстого, Янсонс говорил, что без знакомства с этими писателями многое останется непонятным в истории латышской литературы. “В “Анне Карениной” , — писал Янсонс, — трагедия одаренной женщины “полукультуры”, — с которой полезно познакомиться нам теперь, в процессе перехода нашей культуры от крестьянской к культуре городской интеллигенции” (23).
Л. Адамович возражал против исключения из школьной программы Золя, Достоевского, Толстого, Гоголя, живописующих психологические перверсии, распад семьи и прочие несуразности, чуждые латышскому миропониманию. И аргументировал: “Разве в наши дни не своевременно говорить о спекулянтах, торгующих “мертвыми душами”? Что касается Толстого, то нельзя забывать, что этот писатель — в первых рядах мировой литературы. Отбросив его односторонность славянской души, можно с успехом использовать в педагогических целях как его крупные произведения, так и крестьянские рассказы. К тому же самое крупное и ценное произведение Карлиса Штралса “Война” по сути своей не что иное, как параллель к толстовской эпопее. Кажется, и “Завихрение душ” Александра Грина написано не без влияния Толстого" (24).
Однако ни Янсонс, ни Адамович не выступили в защиту Достоевского (вспомним аналогичное отношение к этому писателю в советской России). Среди немногочисленных почитателей Достоевского в Лат вии необходимо вспомнить имя Зенты Маурини, неутомимо и почти в одиночестве пропагандировавшей в Латвии имя и творчество этого гения русской культуры.
Несмотря на весьма неблагоприятную обстановку преподавания русского языка и литературы, как 20-е, так и 30-е годы обогатили ис торию преподавания этих предметов в Латвии многими интересными учебными пособиями, что свидетельствовало о продолжающемся ин тересе латышского общества к русскому языку и литературе. Особого внимания заслуживают работы Л. Паэгле, Н.Ждахиной, Э.Озолиня, К.Декана, Н.Осмоловской и В.Осмоловского, Е.Арронет, М.Ошинь, А.Рейса, Н.Пекарского, М.Федоровского, А.Рудина и К.Кауфмана.
О том, что из себя представляло преподавание русского языка и литературы в латышской школе, некоторое представление дают вы ступления педагогов тех лет.
“Хотя количество часов на русский язык отводилось очень ограни ченное, — писал известный педагог В.Осмоловский, — но и теперь и средней школе можно получить весьма солидные знания по русскому языку. Теперешние выпускники знают его не хуже прежних” (25). Од пой из причин такого результата В. Осмоловский считал сознательное и активное желание старшеклассников учиться русскому языку.
Не менее показательны и наблюдения учителя IV гимназии (впос ледствии лектора Латвийского университета) Г.П.Гербаненко, кото рый писал, что в необязательности изучения русского языка и лите ратуры в латышской школе скрыты и положительные моменты. Л именно: русский язык и литературу здесь изучают преимущественно те ученики, которые по тем или иным причинам испытывают интере< к русской литературе или русскому языку, имея при этом уже неко торые предварительные знания в этих областях.
За последние пять лет, писал Г.Гербаненко, состав школьников и старших классах был таков, что они могли успешно усваивать русскую литературу. Не только практические цели играли роль при выборе русского языка, но и интерес к русской литературе, к таким писателям, как Некрасов, Тургенев, Гоголь, Достоевский, Лев Толстой. Школьники-латыши ищут в русской литературе образовательный и воспитательный материал, который удовлетворяет стремления молодежи, тягу к самосовершенствованию. Удовлетворяя это стремление, учителя знакомили их с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Некрасовым, Тургеневым, Достоевским, Львом Толстым (26).
Г.П. Гербаненко читал с учениками “Евгения Онегина” и “Капитанскую дочку”, “Мцыри”, “Записки охотника”, “Накануне”, “Дворянское гнездо”, стихи Некрасова, “Утро помещика”, “Детство. Отрочество. Юность”, “Записки из Мертвого дома”, “Преступление и наказание”.
Даже в тех условиях интерес определенной части учащихся латышских школ к русской литературе был весьма велик, результаты изучения русского языка и литературы были весьма недурны, так что для этих учеников вполне посильными оказывались доклады на такие, например, темы: “Идея прощения и примирения в поэзии Пушкина”, “Образ матери в произведениях Некрасова”, “Вера Достоевского в человека”, “По “Запискам охотника” Тургенева, “Художественная одаренность народа”...
Как В.Осмоловский, так и Г.Гербаненко говорили о своей работе в латышской школе середины 20-х годов. Однако их наблюдения в основе своей верны и для более поздних лет, когда, несмотря на правительственную политику культурной замкнутости (принятую и в большинстве европейских стран), всегда в школе находился кто-то, сознательно или бессознательно сопротивлявшийся попытке государства ограничить его движение к постижению духа других стран и народов, к постижению мировой культуры, а в конечном итоге, к попытке постижения самого себя.
-----------------------------------------
ПРИМЕЧАНИЯ
1 .Izglītības ministrijas Mēnešraksts (далее IMM). 1920. № 6. С. 563.
2. Latvis. 1921. № 35.
3. Eldgasts H. Krievu valoda un Vakareiropas kultūra. — Kurzemes vārds. 1925. № 114.
4. Latvijas skola. 1920. № 1. C. 44-45.
5. IMM. 1920. № 1. C. 83; 1921. № 2. C.135; № 10. C.1071; Latvijas Skola. 1920. № 8. C. 10, 345.
6. IMM. 1921. № 6. C.574.
7. Там же. C.574.
8. Там же. № 10. C.1117.
9. См.: Latvijas Sargs. 1923. № 164.
10. IMM. 1925. № 12. С.580.
11. Там же. 1922. № 9. С.966.
12. Там же. № 8. С.878.
13. Zariņš О. Ziņas par Latvijas skolām, kuras uzņem pamatskolu audzēkņus. Rokasgrāmata pamatskolēniem, skolotājem un bērnu vecākiem. Cēsis-Valmiera. 1924. C.9, 12, 32-33.
14. Грин А. О латышских "западниках" и "леттофилах". — Сегодня. 1927. № 320.
15. IMM. 1925. № 12. С. 580.
16. Bnva Tēvija. 1926. № 46. C.l-2.
17. Audzinātājs. 1927. № 2. С.60.
18. См.: Mūsu Nākotne. 1927. №3. С.72-77.
19. Там же. С.88-89.
20. Audzinātājs. 1928. № 8. С. 188.
21. IMM. 1934. № 9. С. 280; 1937. № 12. С.749.
22. См., например: Rudins А., Kaufmanis К. Krievu valodas pāšmācība ar gramatikas likumu un izrunas paskaidrojumiem, sarunu daļu un vārdnīcu. R. 1936.
23. Jansons J.A. Ģimnāzijās latviešu valodas programma un mūsu kultūras dzīve. — Audzinātājs. 1936. № 7/8. C. 426.
24. Adamovičs L. Jaunās programmas. — Там же. С. 745.
25. Osmolovskis V. Krievu valodas stāvoklis mūsu viduskolā. — В сб.: Rīgas pilsētas trešās viduskolas 5 gadu darbību pārskats (1919-1924). R. 1924. C.24-26.
26. Gerbaņenko G. Krievu literatūras stundas IV vidusskolā. — В сб.: Rīgas pilsētas IV vidusskolas 5 gadu darbības cēlins (1919-1924). R. 1925. C. 46-48.
Одни опасались, что русский язык может стать орудием коммунистической экспансии; полагали, что отказ от русского языка станет эффективным приемом борьбы с идеологическим влиянием советской России.
Многие видели в учителях русского языка и литературы наследников и последователей недавних русификаторов эпохи Российской империи. В начале 20-х гг. руководящие сотрудники министерства просвещения, в основном принадлежавшие тогда к правящей социал-демократической партии, на совещаниях учителей и в печати неоднократно выражали свое недоумение и возмущение по поводу стремления защитников русского языка и литературы не просто сохранить в латышских школах эти дисциплины, но сохранить их особо, с большим количеством учебных часов на их изучение (1).
Третьи не скрывали своего принципиально отрицательного отношения к изучению русского языка и литературы в латышской школе. Так, например, национально-радикальная газета “Латвис”, отметив, что культура — это инструмент воздействия на национальное сознание, утверждала, что русская культура совершенно чужда духу латышей, что благодаря многовековому присутствию в образовании латышского народа она “держит в рабстве все наше молодое поколение” (2). Очевидно, что в этом случае не было речи о “наследии царской России”, разговор шел о русской культуре как таковой.
Иные, не оспаривая значения русской культуры для человечества, в том числе и для Латвии, пытались отделить русскую культуру от русского языка. Так, последовательный “западник”, публицист и писатель Харальд Элдгастс в газете “Курземес Варде” следующим образом доказывал правомерность изгнания русского языка из латышских школ: “Против культуры русского народа у нас не было и не может быть никаких возражений. Но требовать обучения русскому языку в наших школах только потому, что “этот язык на улицах Риги слышен чаще, чем французский или английский”, на самом деле — самый большой логический и психологический абсурд. Из этого утверждения вытекает, что русскоязычные ставятся выше наших граждан.
Защитники преподавания русского языка в латышских школах, — продолжав!' X.Элдгастс, — ссылаются на то, что в Западной Европе велик интерес к русской культуре. Это действительно так. Но если кому-либо в Англин или во Франции пришло бы в голову ввести преподавание русского языка в школах, его сочли бы сумасшедшим.
Предположим, что положение в Советской России изменится к лучшему <...>. Но говорить с соседней страной мы сможем и по-английски, и по-французски, и по-немецки, и па других европейских языках, как это делают западные европейцы. И делают это на самом высоком партнерском уровне, в то время, как мы разговариваем с Россией на русском языке на самом низком партнерском уровне, и оказываемся в одном ряду с русскими рабочими. Так вот, мы должны стремиться к тому, чтобы разговаривать с Россией на западно-европейских языках на самом высоком партнерском уровне. <...> Свет культуры к нам идет не с востока, а с запада. Кто думает иначе, тот был и остается обскурантом, даже если он и противится этому определению ” (3).
Однако далеко не все представители латышской интеллигенции и государственного аппарата были настроены столь категорично. Для многих было очевидно, что с точки зрения государственных интересов нельзя отказываться от изучения языка страны, с которой Латвия связана исторически, географически, а тем более — экономически (4). Не питая симпатий ни к советской России, ни к царской России и ее духовным наследникам, определенная часть латышской интеллигенции, воспитанная в российских университетах, все же не забывала благотворных уроков русской классической литературы, помнила о роли русского языка и их образовании и личной судьбе. Кроме того, мировое признание русской классической литературы заставляло и самых крайних националистов с определенной осторожностью судить о творениях всемирно признанных российских гениев.
К сторонникам активного изучения русского языка и литературы в латышской школе в первую очередь следует отнести левонастроенную латышскую интеллигенцию, которая надеялась, что знание русского языка даст молодому поколению возможность познакомиться с идеями революционного переустройства мира, со строительством новых социальных и национальных отношений в соседней стране, с достижениями советской культуры, науки, техники, а в 20-е годы, в сравнении со скромными возможностями Латвии, эти достижения в глазах адептов коммунистической идеологии казались огромными и заслуживающими всяческого внимания и изучения.
В начале 20-х гг. расхождения в политической оценке русского языка и литературы как объекта изучения в латышских школах постоянно проявляются и среди учителей, регулярно на своих совещаниях, в печати обсуждавших вопрос: так какой же иностранный язык должен быть обязательным в латышской школе. В силу особенностей истории Латвии эти дискуссии не приводили к окончательному решению вопроса: победа доставалась то русскому языку, то немецкому (5).
В начале 1921/22 учебного года министерство просвещения путем анкетирования решило выяснить мнение учительских и родительских школьных советов по этому вопросу. За русский язык высказалось 86% всех опрошенных (в том числе 13% за одновременное обучение латышских детей и русскому, и немецкому языкам), а в Латгалии так и вовсе 93 %, в том числе 4% за одновременное обучение русскому и немецкому языкам (6).
Мотивация предпочтения русского языка была различной: будущие экономические и торговые связи с Советской Россией; популярность русского языка среди населения Латвии; определенная близость русского языка к латышскому; географическое положение Латвии, для которой Советская Россия — ближайший сосед; пригодность русского языка для общения с эстонцами и литовцами; падение роли немецкого языка в мире после поражения Германии в I Мировой войне; отсутствие учителей немецкого языка (особенно в Латгалии); чуждость немецкой культуры национальному сознанию латышей (7).
Несмотря на такое совершенно недвусмысленное мнение школьных советов, министерство просвещения отказалось закрепить за русским
место первого иностранного языка в латышской школе. Вот распоряжение (конец 1921 г.) министерства о первом, обязательном иностранном языке в латышской школе: “В средних школах обязательны два иностранных языка, если один из них не является русским языком” (8).
Что же касается основных школ, то здесь рекомендовалось в первую очередь изучать немецкий или английский язык, и лишь в Илукстском уезде и Латгалии русский язык допускался как первый иностранный. В школах II ступени, где русский язык оставался обязательным, в качестве второго, необязательного, языка рекомендовалось изучать немецкий или английский (9). Т.е, если в той или иной школе первым (обязательным) иностранным языком оказывался немецкий (или, допустим, английский или французский), то русский язык все равно должен был изучаться. В те годы министерство не могло возражать против русского языка как первого (обязательного) в средней школе потому, что в первые годы независимости Латвии старшие классы средней школы наполняла молодежь, еще недавно изучавшая русский язык не только как первый иностранный, но и как государственный. В какой-то мере это относилось и к основной школе II ступени, прежде всего, к ее последним классам.
Ученикам же первых классов основной школы, только начинавшим посещать школу, рекомендовалось с самых первых дней обучения усваивать как первый иностранный не русский, а, предпочтительно, английский или французский языки. Правда, эта министерская инструкция сталкивалась с отсутствием как соответствующих учителей, так и учебных пособий (учителями английского и французского языков мог ли быть обеспечены только наиболее престижные рижские школы). Министерство и само понимало нереальность осуществления своих ре комендаций, поэтому не возбранялось на первых порах взамен англий ского или французского изучать немецкий, хотя и против немецкого языка выступали иные представители латышской интеллигенции. Так, некто БР на страницах армейской газеты “Латвияс Саргс” (“Защитник Латвии”) напоминал о том, что вместе с немецким языком школьники усвоят идейные ценности немецкой культуры, которые привели в недавнем прошлом к мировой войне9. Что же до министерства просвеще ния, то оно предпочитало немецкий русскому, а в тех случаях, когда невозможно было организовать преподавание английского или фрап цузского, рекомендовало заменить уже начавшееся преподавание рус ского языка немецким, т.е. из двух “зол”, выбирало “меньшее”. Тем более, что для довольно многочисленной полуонемеченной части латышского общества немецкая культура не была ни чуждой, ни враждебной.
Отметим еще раз, что в основе рекомендательных, а не обязательных установок министерства просвещения в начале 20-х гг. лежала практическая обусловленность, реальная ситуация — отсутствие преподавателей английского и французского языков. Чем шире развивалась подготовка учителей английского и французского, тем чаще учителя этих предметов приходили на смену учителям русского или немецкого. Отметим еще, что выбор французского и английского был связан со стремлением Латвии ориентироваться на страны Антанты, при поддежке которых Латвия и получила независимость.
Давление руководящих сотрудников министерства и антирусски настроенной части латышской интеллигенции, в том числе и учителей, не осталось без последствий: число классов с русским языком как первым, обязательным иностранным уже в первые годы независимой Латвии резко снижается. Если в 1919/20 учебном году в 60% всех классов русский язык был первым иностранным, обязательным, то в 1921/22 учебном году — лишь в 42% классов (10).
Министерство просвещения и в 1922 году продолжает пропаганду концепции, согласно которой преподавание русского языка следует ограничить (11). В гимназиях с усиленным преподаванием иностранных языков русский язык отодвигался на третье место после английского, французского или немецкого (12).
Вместе с тем не складывали оружия и защитники русского языка. Так, например, известный латышский педагог К.Декенс в предисловии к своему учебнику “Моя первая русская книга” (1923 г.) писал: “Знание русского языка имеет большое значение в жизни латышей теперь и будет иметь также в дальнейшем. Этого доказывать особенно не нужно, так как мы это чувствуем ежедневно. Большинство народа это также чувствует и понимает, поэтому родители требуют, чтобы их дети уже с малолетства начинали обучаться русскому языку”.
Преподавание русского языка сохраняется во многих средних школах и в середине 20-х годов, например, во 2-й и 4-й рижских городских гимназиях, в женских гимназиях А.Клаустинь и Н.Драудзинь, Елгавской гимназии, в Рижской, Валмиерской, Балвской коммерческих школах, в сельскохозяйственных и культурно-технических школах (13).
В латышских гимназиях предмет “русский язык” включал в себя не только изучение лексики и грамматики, привитие навыков устной и письменной речи, но и более широкое ознакомление с произведениями русской литературы, чем это имело место в основной школе.
“Язык” и “литература” были неразлучны и в основной юколе. Отчасти это было связано с методикой преподавания языка. Было время, когда методисты полагали, что “содержательность” материала, предлагаемого для чтения и тренировочных упражнений, отвлекает внимание учащихся от грамматических форм и конструкций. Новейшая точка зрения не считала “содержательность” материала пороком, и теперь существенную часть обучения языку составляло чтение, сначала объяснительное, потом — литературное. Независимо от вкусов авторов учебников, почти все они включали в хрестоматии и пушкинскую “Сказку о рыбаке и рыбке”, и лермонтовское “Бородино”. И, надо сказать, ученики-латыши не оставались безучастными ни к Пушкину, ни к Лермонтову. Свидетельство тому, например, — 40 вариантов фольклорных записей сказки о рыбаке и рыбке в Архиве латышского фольклора, многочисленные записи песни на слова “Бородино”. Как латышская народная сказка собирателями латышского фольклора записан даже один эпизод из Жития Антония Киево -Пе черского, который проник в латышское народное творчество из книг для чтения по русскому языку. Но в основном, материал для чтения принадлежал перу менее претенциозных авторов — Плещееву, Май кову, Никитину. Проза же русских авторов довольно часто предлага лась в изложении самих авторов учебников или заимствовалась из подобных дореволюционных изданий.
Дадим представление о некоторых наиболее популярных пособиях для чтения в латышской школе. Вот книга Л.Григорьева и Б.Оленина “Русское слово”, регулярно переиздававшаяся еще с конца XIX века. Здесь обучение русскому языку строили прежде всего на баснях Кры лова. Остальные тексты — стихотворения Пушкина (и фрагмент из “Евгения Онегина”), Тютчева, Сурикова, Плещеева, Одоевского, Ту майского, Федорова, Жадовской, басни Измайлова и Хемницера. Не мало безыменных детских стишков, кочевавших из хрестоматии в хрестоматию. Из прозаической классики — один Аксаков.
Примечательно, что подбор литературного материала сохранился здесь с довоенных времен почти в неизменном виде, нет только гимна царской России “Боже, царя храни”, открывавшего подобные пособия.
- Я.Давис свою книгу “Родной мир” (множество переизданий в 20 30 гг.) строил по образцу своих широко известных дореволюционных учебников по русскому языку и литературе для “инородческих” школ.
Перечень имен русских стихотворцев здесь несколько шире, чем у Григорьева и Оленина. Здесь и Херасков, и Шишков, и Дмитриев, и Минаев, и Козлов, и Жуковский, и Иван Аксаков. Разумеется, Пушкин, Лермонтов, Майков, Никитин, Кольцов, Плещеев, Некрасов. Крылов приурочен к более продвинутому этапу обучения. Латыш Давис понимал, как труден для начинающего образный язык русского баснописца. Проза и здесь — преимущественно поделки самого составителя, да небольшие кочующие из пособия в пособие анекдотыпобывальщины.
И только в книге для чтения “Друг” (1928 г.), составленной под редакцией Э.П. Озолиня, удалось обнаружить чуть больше прозы: рассказ Л.Толстого “Прыжок”.
Отметим, что 20-е гг. не обошли вниманием новейшую русскую литературу. Школьное пособие Л.Паэгле “Свободная речь” (разные выпуски выходили вплоть до 1933 г.) знакомило латышских школьников со стихами А.Блока, К.Бальмонта, С.Городецкого, Саши Черного, с прозой Л.Андреева, Н.Телешова, Е.Чирикова, И.Бунина. Однако ведущие, задававшие тон в литературной критике и в определении содержания школьных учебников авторитеты косо смотрели на модные течения, модных авторов. Так Я.Грине сомневался в целесообразности увлечения молодых латышских поэтов стихами Брюсова, требовал оберегать латышскую молодежь от тлетворного влияния “мещанского нытика” А.Чехова (14).
Русский язык пока не сдавал своих позиций и в основной школе, а в отдельных школах даже стал преобладающим (15).
Выступления против русского языка усиливаются во второй половине 20-х годов. Один из наиболее активных противников русского языка в латышских школах журналист Ж.Унамс требует окончательно изгнать русский язык из латышской школы (16). Это требование при обсуждении нового школьного закона в 1927 г. активно поддержала часть латышских депутатов Сейма, организовавших четырехчасовую атаку против своих коллег, сторонников сохранения в латышских школах русского языка. Но что противопоставить русскому языку? Немецкий, столь же ненавистный для части депутатов? Этот язык как первый обязательный тоже не собрал необходимого большинства голосов. В результате Просветительной комиссией Сейма была предложена компромиссная формулировка закона, согласно которой обязательные предметы определяет министр просвещения, необязательные — школьное управление (17).
Комментируя это весьма неопределенное решение, журнал “Мусу накотне” (“Наше будущее”) в рамках всестороннего обсуждения вопроса о месте иностранных языков в латышской школе (18), поместил интервью с Райнисом, тогдашним министром просвещения. Поэт отмежевался от позиции “подведомственного” ему аппарата: “Мое мнение, в противоположность мнению министерства, таково: русский-язык мы не имеем права игнорировать, как это происходило до сих пор” (19).
Это заявление Райниса, однако, не остановило чиновников министерства просвещения в стремлении вывести русский язык из латышской школы. В 1928 г. в планах уроков основных школ и гимназий русский язык фигурирует лишь как второй, факультативный (20). Практически это означало, что русский язык становился редким гостем в латышской школе. Но в некоторых специальных школах: коммерческих, полиграфических, мореходных — программа изучения русского языка существенных изменений не претерпела (21).
Изменение политической ситуации в Латвии после 15 мая 1934 года, в том числе и ликвидация Сейма как трибуны, лишило защитников русского языка возможности продолжать дискуссию по этому поводу.
Но о том, что и в дальнейшем в латышской среде ощущалась потребность в изучении русского языка, свидетельствует издание разного рода пособий, в том числе и рассчитанных на самостоятельное его изучение (22).
Вместе с тем с русским языком как обязательным школьным предметом было покончено. Окончательно и бесповоротно. А немецкий язык сохранился до самого 1940 г. даже в тех школах, где первым иностранным, обязательным, был английский или французский.
Исключить из курса латышских школ русскую литературу, исключить полностью — все же не осмеливались. Но после 1934 г. решено было изучать русскую литературу в общем курсе зарубежной литературы. В программу гимназий входили “Евгений Онегин” и “Капитан ская дочка”, “Записки охотника”, “Анна Каренина” и “Война и мир”. Новейшая русская литература в министерстве народного образования 30-х гг. вниманием не пользовалась, хотя многие латышские писате ли тех лет сформировались не без ее воздействия.
Здесь уместно упомянуть тех латышских литераторов, которые из своих гимназий, в которых они обучались в 20-30 гг. вынесли любовь и симпатию к русской литературе. Имен много, назовем лишь не сколько писателей, переводчиков — Эрик Адамсонс, Мейнгардт Рудзитис, Янис Плаудис, Вилнс Ауструмс, Анна Бауга, Мирдза Бендрупе, Янис Карстенс...
Хотя изучение классической русской литературы в 30-е гг. и предписывалось программой, но ее предначертания учителя словесности, случалось, использовали в меру своей “национальной озабоченности”. Так, в 1-й государственной гимназии учитель словесности заменил годовое изучение литературы Западной Европы и России исключительно чтением “Калевалы”. Видимо, этот преподаватель полагал, что такой курс более соответствует задачам национального образования и воспитания, нежели ознакомление учащихся еще и с Шиллером, Гете, Пушкиным.
Во второй половине 30-х годов были сделаны и первые серьезные попытки освободить курс литературы от Золя, Флобера, Гауптмана, Гоголя, Толстого и Достоевского как чуждых духу латышского народа. А высвобожденные таким образом часы предлагалось использовать для более тщательного изучения творчества латышских писателей. Предлагалось, в частности, заменить “Войну и мир” Толстого романом К. Штралса “Karšs” (“Война”), а “Анну Каренину” какимнибудь романом Карла Иевиня24. Однако против такого предложения возразили такие видные национальные идеологи, как литературовед Я.А. Янсонс, богослов и историк Л.Адамович. Их аргументация отчасти отражает и направление эстетической мысли Латвии, направление нам знакомое, например, по работам рапповцев или “вульгарных социологов” советской России.
Выступая в защиту Лермонтова, Гоголя и Толстого, Янсонс говорил, что без знакомства с этими писателями многое останется непонятным в истории латышской литературы. “В “Анне Карениной” , — писал Янсонс, — трагедия одаренной женщины “полукультуры”, — с которой полезно познакомиться нам теперь, в процессе перехода нашей культуры от крестьянской к культуре городской интеллигенции” (23).
Л. Адамович возражал против исключения из школьной программы Золя, Достоевского, Толстого, Гоголя, живописующих психологические перверсии, распад семьи и прочие несуразности, чуждые латышскому миропониманию. И аргументировал: “Разве в наши дни не своевременно говорить о спекулянтах, торгующих “мертвыми душами”? Что касается Толстого, то нельзя забывать, что этот писатель — в первых рядах мировой литературы. Отбросив его односторонность славянской души, можно с успехом использовать в педагогических целях как его крупные произведения, так и крестьянские рассказы. К тому же самое крупное и ценное произведение Карлиса Штралса “Война” по сути своей не что иное, как параллель к толстовской эпопее. Кажется, и “Завихрение душ” Александра Грина написано не без влияния Толстого" (24).
Однако ни Янсонс, ни Адамович не выступили в защиту Достоевского (вспомним аналогичное отношение к этому писателю в советской России). Среди немногочисленных почитателей Достоевского в Лат вии необходимо вспомнить имя Зенты Маурини, неутомимо и почти в одиночестве пропагандировавшей в Латвии имя и творчество этого гения русской культуры.
Несмотря на весьма неблагоприятную обстановку преподавания русского языка и литературы, как 20-е, так и 30-е годы обогатили ис торию преподавания этих предметов в Латвии многими интересными учебными пособиями, что свидетельствовало о продолжающемся ин тересе латышского общества к русскому языку и литературе. Особого внимания заслуживают работы Л. Паэгле, Н.Ждахиной, Э.Озолиня, К.Декана, Н.Осмоловской и В.Осмоловского, Е.Арронет, М.Ошинь, А.Рейса, Н.Пекарского, М.Федоровского, А.Рудина и К.Кауфмана.
О том, что из себя представляло преподавание русского языка и литературы в латышской школе, некоторое представление дают вы ступления педагогов тех лет.
“Хотя количество часов на русский язык отводилось очень ограни ченное, — писал известный педагог В.Осмоловский, — но и теперь и средней школе можно получить весьма солидные знания по русскому языку. Теперешние выпускники знают его не хуже прежних” (25). Од пой из причин такого результата В. Осмоловский считал сознательное и активное желание старшеклассников учиться русскому языку.
Не менее показательны и наблюдения учителя IV гимназии (впос ледствии лектора Латвийского университета) Г.П.Гербаненко, кото рый писал, что в необязательности изучения русского языка и лите ратуры в латышской школе скрыты и положительные моменты. Л именно: русский язык и литературу здесь изучают преимущественно те ученики, которые по тем или иным причинам испытывают интере< к русской литературе или русскому языку, имея при этом уже неко торые предварительные знания в этих областях.
За последние пять лет, писал Г.Гербаненко, состав школьников и старших классах был таков, что они могли успешно усваивать русскую литературу. Не только практические цели играли роль при выборе русского языка, но и интерес к русской литературе, к таким писателям, как Некрасов, Тургенев, Гоголь, Достоевский, Лев Толстой. Школьники-латыши ищут в русской литературе образовательный и воспитательный материал, который удовлетворяет стремления молодежи, тягу к самосовершенствованию. Удовлетворяя это стремление, учителя знакомили их с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Некрасовым, Тургеневым, Достоевским, Львом Толстым (26).
Г.П. Гербаненко читал с учениками “Евгения Онегина” и “Капитанскую дочку”, “Мцыри”, “Записки охотника”, “Накануне”, “Дворянское гнездо”, стихи Некрасова, “Утро помещика”, “Детство. Отрочество. Юность”, “Записки из Мертвого дома”, “Преступление и наказание”.
Даже в тех условиях интерес определенной части учащихся латышских школ к русской литературе был весьма велик, результаты изучения русского языка и литературы были весьма недурны, так что для этих учеников вполне посильными оказывались доклады на такие, например, темы: “Идея прощения и примирения в поэзии Пушкина”, “Образ матери в произведениях Некрасова”, “Вера Достоевского в человека”, “По “Запискам охотника” Тургенева, “Художественная одаренность народа”...
Как В.Осмоловский, так и Г.Гербаненко говорили о своей работе в латышской школе середины 20-х годов. Однако их наблюдения в основе своей верны и для более поздних лет, когда, несмотря на правительственную политику культурной замкнутости (принятую и в большинстве европейских стран), всегда в школе находился кто-то, сознательно или бессознательно сопротивлявшийся попытке государства ограничить его движение к постижению духа других стран и народов, к постижению мировой культуры, а в конечном итоге, к попытке постижения самого себя.
-----------------------------------------
ПРИМЕЧАНИЯ
1 .Izglītības ministrijas Mēnešraksts (далее IMM). 1920. № 6. С. 563.
2. Latvis. 1921. № 35.
3. Eldgasts H. Krievu valoda un Vakareiropas kultūra. — Kurzemes vārds. 1925. № 114.
4. Latvijas skola. 1920. № 1. C. 44-45.
5. IMM. 1920. № 1. C. 83; 1921. № 2. C.135; № 10. C.1071; Latvijas Skola. 1920. № 8. C. 10, 345.
6. IMM. 1921. № 6. C.574.
7. Там же. C.574.
8. Там же. № 10. C.1117.
9. См.: Latvijas Sargs. 1923. № 164.
10. IMM. 1925. № 12. С.580.
11. Там же. 1922. № 9. С.966.
12. Там же. № 8. С.878.
13. Zariņš О. Ziņas par Latvijas skolām, kuras uzņem pamatskolu audzēkņus. Rokasgrāmata pamatskolēniem, skolotājem un bērnu vecākiem. Cēsis-Valmiera. 1924. C.9, 12, 32-33.
14. Грин А. О латышских "западниках" и "леттофилах". — Сегодня. 1927. № 320.
15. IMM. 1925. № 12. С. 580.
16. Bnva Tēvija. 1926. № 46. C.l-2.
17. Audzinātājs. 1927. № 2. С.60.
18. См.: Mūsu Nākotne. 1927. №3. С.72-77.
19. Там же. С.88-89.
20. Audzinātājs. 1928. № 8. С. 188.
21. IMM. 1934. № 9. С. 280; 1937. № 12. С.749.
22. См., например: Rudins А., Kaufmanis К. Krievu valodas pāšmācība ar gramatikas likumu un izrunas paskaidrojumiem, sarunu daļu un vārdnīcu. R. 1936.
23. Jansons J.A. Ģimnāzijās latviešu valodas programma un mūsu kultūras dzīve. — Audzinātājs. 1936. № 7/8. C. 426.
24. Adamovičs L. Jaunās programmas. — Там же. С. 745.
25. Osmolovskis V. Krievu valodas stāvoklis mūsu viduskolā. — В сб.: Rīgas pilsētas trešās viduskolas 5 gadu darbību pārskats (1919-1924). R. 1924. C.24-26.
26. Gerbaņenko G. Krievu literatūras stundas IV vidusskolā. — В сб.: Rīgas pilsētas IV vidusskolas 5 gadu darbības cēlins (1919-1924). R. 1925. C. 46-48.
