ЮРИЙ ИВАНОВИЧ АБЫЗОВ — ФОЛЬКЛОРИСТ

Борис Инфантьев

Даугава, 2007, №1

Поначалу тема эта вызывает некоторое недоумение — как так, Абы­зов — фольклорист! Ведь общеизвестна его неприязнь к любого рода мистификациям (вспомним блоковское «Двенадцать»!), к многочислен­ным мифам о Маяковском, которые Юрий Иванович разоблачал со всем присущим ему темпераментом. Юрий Иванович и меня однажды покритиковал за поддержку попытки Потемкина выдать свое шутли­вое произведение о Рижской Пороховой башне за подлинное фольк­лорное произведение, записанное якобы писателем от какого-то мис­тического солдата Иванова.

И все же вклад Юрия Ивановича в фольклористику, и русскую, и ла­тышскую, еще совершенно не оценен.

Кстати сказать, и мои личные деловые контакты с Ю.Абызовым воз­никли как раз на фольклорной почве, когда он, уже известный пере­водчик и вершитель литературных судеб в издательстве, поручил мне, уже тогда официально признанному фольклористу, соорудить под­строчник райнисовской пьесы «Илья Муромец».

Взявшись за дело, я сразу же пришел в замешательство: как быть с многочисленными райнисовскими малопонятными неологизмами? Как их понимать? Как их переводить? Обратился поочередно ко всем спе­циалистам по Райнису: Фрейнбергу, Антону Биркерту, Краулиню, Соко­лу. Но специалисты красноречиво молчали и пожимали плечами. И только Юрий Иванович пришел мне на помощь: «А вы присмотритесь к былинным словам и речениям». И действительно, ключ к пониманию райнисовских неологизмов был подобран. Только в одном случае Райнис в своем неологизме не до конца раскрыл содержание былинного слова. Это «выходец с того света». Райнис в те поры маскировался под марксиста-атеиста. Поэтому «выходца с того света» превратил в «вы­ходца» («nācējs»).

Главный вклад Ю.Абызова в фольклористику, как русскую, так и ла­тышскую, — его идейно-эстетические раздумья о переводе на русский язык латышских народных песен, подкрепленные его собственной пе­реводческой деятельностью в этой области.

Итогом этих раздумий явилась пространная статья в «Даугаве» (1982,  №2) под названием «Почва и судьба».

Статья эта не только о причинах плохих переводов и теоретические основы, подкрепленные собственным примером. Для того чтобы ре­шать и решить эти вопросы, необходимо разобраться, что же такое ла­тышская народная песня — дайна, в чем ее отличия и сходство с рус­скими частушками. И мнение Ю.Абызова по этому вопросу оригиналь­ное, свое, незаемное.

«Мир дайн отмечен извечной простотой, которая присуща миру на­рода в его вековом бытовании. Круг интересов очерчен четко, иерар­хия ценностей определена строго, всему, всякой вещи свое место под солнцем».

На гой стадии сознания, которая сформировала дайны, вопросы космогонии, начала и конца единого бытия, эсхатологические проблемы не интересовали человека. Мораль, нормы поведения не ставились в связь с судьбами мира. До реалистического сознания было еще дале­ко, мифологическая версия покрывала все, достаточно было считаться с тем, что есть силы, которые ведают своей областью, а уж они са­ми знают, что там к чему. Важна лишь та сторона этих сил, которая не­посредственно определяет жизнь человека. Как не спрашивают ответа или отчета у полновластного главы рода, патриарха, самовластной мимики, так не спрашивают и с антропоморфных божеств, таких, как  Сауле, Диевс, Перконс, Лайма, Аусеклис, как там они приводят в движение  механизм звезд, вод, весен, облаков и т.д.

Жизнь человека — цикл, включенный в более широкий цикл природных явлений. Рассвет н закат, молодость и старость, цветение и увядание,  окружающая природа, познанная и названная в той мере, в какой это вызывается необходимостью. Нормы морали, этики определяются кодексом тесного общежития. Чрезвычайно крепкие рямки обрядов и традиций. Вот, пожалуй, и все. Все определено, все четко и ясно для человека в этой структуре. Да — да, нет — нет, все остальное от лукавого. Впро­чем, лукавого в христианско-теологическом смысле в мире дайн нет. Нет и христианского Бога. Есть лишь отражение некоторых моментов обрядности (в свадебном цикле).

Поэтому при переводе не может быть никакой лексики, противоре­чащей этому миру. Не должно быть слов, связанных с метафизикой, от­влеченным мышлением, катехизисом и книжной лирикой, вообще книжностью, ничего натурфилософского, никакой лексики, связанной с городским бытовизмом, с языкам реалистического рассказа».

На мой взгляд большую ценность представляет та довольно солид­ная часть статьи, в которой автор делает первую удачную попытку со­поставления дайн и частушек.

Да. Такие попытки сопоставить эти разновременные творения чело­веческого гения были. В конце 40-х годов XX века одна из старейших и опытнейших латышских фольклористов Анна Берзкалне, в те годы научный сотрудник Института фольклора Академии наук, такую попыт­ку осуществила, но пришла к выводу, что между дайнами к частушка­ми нет никаких точек соприкосновения. Такой вывод появился в ре­зультате строгого выполнения всех методологических и методических требований финской школы (позиции эти, кстати, уже тогда подверга­лись уничтожающей критике!). Исходя из требования исследователей перехожих (заимствованных) сказок и баллад, наличие сходства мож­но было установить только при наличии общих сюжетов и общих об­разов, идентичных фраз и выражений — фольклорных формул. Ниче­го подобного обнаружить в дайнах и частушках разумеется, не уда­лось. Ю.Абызов же смело отбросил сдерживающие постулаты фин­ской школы и подошел к сравнению с реальных позиций: сравнивать то, что поддается сравнению и делать это для того, чтобы доказать правомерность утверждения: «Через чужое лучше познается свое».

Как проводится сопоставление, покажем на одном на наш взгляд са­мом удачном примере. Сначала приводится оригинал:

                                    Ne tu viena, sila priede,

                                    Ne tev‘ vienu vējiņ pūta;

                                    Neraud’ gauži, bārenīte,

                                    Ne tu viena bārenīte.

Затем подстрочник:

                                   Не одна ты, сосна, в лесу,

                                   Не тебя одну ветер колышет;

                                   Не плачь горько, сиротинка,

                                   Не одна ты сирота.

И, наконец, сопоставимая частушка:

                                   Не одна-то, не одна

                                   В поле вересиночка,

                                   Не одна я, не одна

                                   Девочка-сиротиночка.

«Есть различие, — комментирует Ю.Абызов, — но ведь есть и что-то общее».

Бывают и такие случаи, когда одна дайна разными своими компо­нентами сопоставляется с двумя разными частушками, и наоборот.

Автор статьи убедительно развенчивает неверное мнение, что толь­ко частушка обладает специфическим «складом-ладом», двучленной композицией, обилием рифм и рифмоидов.

Особое внимание Ю.Абызов уделяет вопросу, что отличает дайну от частушки. По моему мнению, выводы автора статьи так глубоки и зна­чимы, что считаю своим долгом их здесь повторить, как выдающийся вклад в сопоставительную фольклористику.

«...разделяет дайну и частушку одно немаловажное обстоятельство: между ними несколько веков. Дайна отражает традиционный уклад на­рода с твердыми понятиями, обрядами, обычаями, нравственными воззрениями, отражает незыблемую шкалу ценностей. Потому и голос ес. отличается «вежеством».

Частушка возникла на излете устного народного творчества, в тот период, когда рушился старый уклад. Это песенное творчество «серди­тых молодых людей» прошлого века, для которых первая заповедь — не очень-то считаться с заповедями:

                               .................................................

                               Не отдать вам силой замуж,

                               С головы сшибу венец.

Ситуация, в корне противоречащая духу дайны.

Частушка кричит, ёрничает, дерзит, играет с понятиями, со слова­ми, со смыслом. Играет с самой основой, на которой держится, с параллелизмом. Это раньше первые два стиха означали предпосылку для параллельной переклички, сопоставления. В частушке они уже могут абсолютно не относиться к дальнейшему. Мнимо традиционный запев. И следует вовсе не параллель, а нечто контрастное, неожиданное, иногда эпатирующее.

Отсюда и неожиданная рифма, часто виртуозная, которая образует­ся уже по другому принципу, нежели традиционная грамматическая рифма, и звукопись, и подражание гармошечному наигрышу.

А дальше уже трудно удержаться от насмешки и над собой. Вы жде­те, что мы будем петь традиционно, как все и как всегда? Так вот же вам «несклады», где каждая строчка вроде бы обычное клише, а все вместе приводит к юмору абсурда...

Частушка — это насмешка. И поэтому так нелепы «утверждающие» частушки, которые время от времени пытаются насаждать псевдо­фольклористы» .

Львиная доля статьи Ю.Абызова-переводчика дайн посвящена именно проблемам, важным для переводчика. Это вопрос и об ис­пользовании и о воспроизведении в переводе различных видов ху­дожественной выразительности: параллелизма, рифмы, рифмоидов, аллитерации, использование изобилующих в дайнах деминутивов, а также непереводимых слов, в том числе имен собственных — назва­ний латышских мифологических существ при полном отсутствии русских мифологических имен в частушках и в русских народных песнях вообще.

Чрезмерное обилие деминутивов в дайнах уже давно было предме­том дискуссий переводчиков. Разобраться в этом вопросе решил и Ю.Абызов. Он не отрицает особого значения и изобилия этих демину­тивов в дайнах. Но и частушки не сетуют на недостаток этого вариан­та существительных. Однако постановке знака равенства между этим явлением в дайнах и частушках мешают некоторые особенности деми­нутивов, порождающие особенности несоответствия.

Во-первых. В дайнах немало таких деминутивов, которые при адек­ватном переводе их на русский язык ничего, кроме недоумения, не вы­зывают. Если яблочко, овечка, глазок, ключик, березка, пчелка не вы­зывают в переводе никаких возражений, то как оценит читатель пере­вод, в котором появятся такие слова: осинка, пивко, пахарек, челове­чек, талерочек, клюквочка, озерце?

Но важно и несоответ­ствие даже по количест­ву латышских и русских уменьшитетельно-ласкательных суффиксов. Ес­ли в латышском языке только две пары суффиксов для существитель­ных мужского и женского рода, что делает эти формы незаменимыми дня создания однотип­ных рифм и ассонансов, то в русском языке пестрая картина суффиксов мешает этому. Ни   риф­мы, ни ассонанса не по­лучится, если мы соеди­ним рученьку с глазиком, ручонку с братишечкой, бородку со штанишками и так далее.

Пахаречек взял топорочек, пошел по лесочек и срубил там дубочек так же неприемлемо, по мнению Ю.Абызова, как взял сударик топорик, пошел во дворик, срубил яворик.

Уже с самого начала перевода дайн на русский язык перед пере­водчиком (а был это выпускник Рижского православного духовного семинария Янис Спрогис — горячий сторонник славянофилов-обрусителей) встал вопрос о том, как в переводах передавать имена собствен­ное, а именно, имена древних мифологических существ, которых в латышских песнях, подбираемых тогда для публикации, было огромное множество, а также как передавать названия других предметов, известных и употреблявшихся только латышами.

Для обрусителя Спрогиса вопрос решался просто: ничтоже сумняшесся он Перкона называл Перуном. Лектор Юрьевского университета, впоследствии профессор Рижского университета Лаутенбах то ли совсем запутался в этой проблеме, то ли ради эксперимента (чтобы не оговаривать лишний раз в сносках один и тот же персонаж) в переводе одной и той же песни называет один и тот же персонаж то Нелайме, то Несчастье.

Абызов же в рассматриваемой статье, а также в сборнике дайн 1984 года завершает дискуссию призывом вернуться к традиции Фрициса Бривземниека, который и название богов, и специфичес­ких латышских предметов оставлял не переведенными, снабженны­ми исчерпывающими комментариями такого порядка:

«Tautu dēls» и «tēva dēls» не просто парень, молодой человек, а юри­дическое лицо с материальным обеспечением в виде отцовского насле­дия, земельного владения и прочего, выступающий в таком качестве, пока он еще не женат, пока, так сказать, «женихается». А женившись, он уже «arājiņš», то есть, буквально «пахарь». Но не наемный какой-ни­будь сельскохозяйственный работник, а владелец пашни, кормилец, от которого зависят судьба целой семьи.

Через два года после написания статьи Ю.Абызов снова обращает­ся к проблемам перевода дайн на русский язык и, соответственно своим установкам, публикует большое количество переведенных им латышских дайн. Об этом сборнике (Латышские дайны. Р. 1984) мне пришлось писать 15 лет назад в газете «Советская Латвия» (10.10.90).

«Среди многих современных антологий дайн я бы выделил сборник, составленный Юрием Абызовым. Лучшие традиции публикаторов ла­тышских песен он дополнил тем, что привел не только художествен­ные переводы, но и оригиналы, что позволяет в полной мере оценить качество перевода, а также проникнуть в саму идейную и художествен­ную суть творчества латышского народного гения.

У Ю.Абызова сложилась собственная, весьма оригинальная концеп­ция перевода латышских дайн, которые он рассматривает в первую очередь как своеобразные песенно-речитативные изречения идей­но-эстетического порядка, что является итогом длительных теоретиче­ских разысканий, тут же проверяемых на собственной переводческой практике. Он совершенно правомерно считает, что «переводить мно­гие дайны нужно «букетами», где «цветы» подобраны так, чтобы они до­полняли друг друга, объясняли своим соседством, поддерживали, пе­рекликались». о положение в достаточной мере объясняет непривычную по пер­вому впечатлению классификацию латышских народных песен. Основываясь на известной систематизации Кришьяниса Барона «от колыбели до могилы», Ю.Абызов как составитель трижды повторяет циклы дтышских народных песен о жизненном и трудовом пути, о нравственпом становлении человека. Такая систематизация в наши дни выиграла бы, думается, еще больше, если бы каждый цикл был бы привязан к определенной эпохе. В таком случае в первом цикле оказались бы песни самого древнего происхождения, скажем, до вторжения в прибалтийские земли иноземных поработителей. Второй цикл могли бы составить народные песни позднего феодализма (14-16-й века), третий цикл — песни более позднего происхождения. В этом случае сформулированные цели — «приучать русского читателя к своеобраз­ным образам латышского народного творчества и их вариантам», оттенкам значений и умению видеть второй и третий план «оказались бы достигнутыми в более полной мере».

 

Вдумчивое, эрудированное рассмотрение важнейших проблем, связаных с переводом на русский язык латышских дайн, включая и пока единственную попытку сопоставить дайны и частушки, не единственная заслуга Ю. Абызова в области фольклористики.

Большое значение для истории русской фольклористики в Прибал­тке представляет его четырехтомная био-библиография русского пе­чатного слова в Латвии. Здесь мы находим исчерпывающие сведения по библиографии Д.Фридриха, С.Сахарова, В.Синайского, И.Заволоко,  Н.Бережанского — всех тех, кто в свое время создавал эту историю. В бибиблиографии Абызова не только указание на их фольклористические туды и не только собранные воедино в книгах и сборниках, но и глав­ные факты их биографии. А ведь русские фольклористы в Латвии —не только энтузиасты собирания народного творчества. Они же в подавляющем большинстве своем — общественные и культурные деяте­ли, многие из них неоднократно подвергавшиеся репрессиям при co­ветской власти, люди, чьи имена еще совсем недавно небезопасно было даже упоминать. И это примечательно и характерно для оценки гра­жданского мужества автора, который в годы не столь отдаленные за­думывает создание такого труда — мемориала людям, потрудившимся на благо развития русской культуры в Латвии и подвергавшихся в свое время коммунистическим репрессиям.

Но абызовский четырехтомник хранит не только светлую память о русских латвийцах-фольклористах. При тщательном просматривании его можно отыскать и среди публикаций зарубежных авторов небезынтересные для фольклористов, особенно занимающихся сравнительной фольклористикой. Так, к примеру, мы в абызовском четырехтомнике находим информацию об Амфитеатрове, который, прочитав в газете «Сегодня» фрагмент «Лачплесиса» Пумпурса, сразу же взялся за сопоставление латышского героического эпоса с аналогичными произведениями Западной Европы. Или в разделе о Бальмонте — о его деятельности в области перевода литовских народных сказок, которые изданными оказались как раз в Латвии.

И, наконец последний, большой фольклористический подвиг Ю.Абызова — издание частушек, собранных И.Фридрихом.

Это издание имеет свою предысторию. С неимоверными трудностями и при постоянной поддержке профессора Ленинградского университета Померанцевой пробивал Фридрих издание своих фольклорных материалов, чему мешала его «неблагонадежность» в глазах чекистов. Первоначальный отказ печатать сборник сказок, а затем и разрешение (после вмешательства в это дело проф. Померанцевой) стоило Фридриху двух инфарктов и преждевременной кончины. Поэтому собиратель уже потерял всякую надежду издать частушки, тем более что в материале, собранном в конце 20-х годов было немало таких записей, которые без сомнения зачислялись бы в антисоветскую пропаганду. Поэтому собиратель смирился с мыслью о том, что его собрание никогда не будет издано, и депонировал его вместе с другими своими архивными материалами в Пушкинском Доме в Ленинграде.

Но вот в новых условиях независимости в Латвии наступила столетняя годовщина самого Фридриха, и Ю.Абызов, как руководитель культурной жизни русских в Латвии, совместно с преподавателями Латвийского университета рьяно взялся за организацию юбилейной конференции, подготовил обстоятельный доклад о художественных особенностях русских народных песен Латгалии, в которых усмотрел явные отголоски латышской народной поэзии, особенно в сиротских свадебных песнях, где мы встречаемся и с желтым песочком, и с зеленой травкой-муравкой, столь характерными для латышских дайн. Доклад будет опубликован в фридриховском сборнике, под эгидой Латвийского университета в ознаменование благодарности собирателю фольклора за|| его столь плодотворную и полезную деятельность на благо развития русской культуры Латвии.

Тогда же возникла мысль о завершении публикации собранных Фридрхом материалов. Историк латышского фольклора М.Виксне информиронала нас, что в 60-е или в 70-е годы сотрудницей Института фольклора, литературы и искусства Академии наук Латвии Ритой Дризуле был составлен сборник частушек Фридриха. Но опубликован он по каким-то неизвестным причинам не был, а куда девалась рукопись, не знает даже сама составительница. Поэтому приходилось работу на­чниать с начала. Из 15 (или 18) тысяч частушек надо было отобрать 1034 основных по сюжету и содержанию частушек, которые представляли бы разносторонне жизнь, переживания, страдания, радости, взгляды и мнения тех людей, от которых в свое время частушки были записаы.

В систематизации огромного материала фридриховской рукописи Ю.Абызов придерживался в основном традиционной Буслаевско-Бароновской системы «От колыбели до могилы», разумеется, насколько позволяла придерживаться этой системы частушка, которая тему смерти, к примеру, обходит молчанием. Что же касается начального этапа жиз­ни человеческой, то она представлена довольно обстоятельно. Поэто­му первый раздел нового сборника «Родители. Дела семейные» (заглавия - все абызовские) представлен 59 частушками о самых разнообразных взаимоотношениях родителей и детей на самых различных сту­пенях развития. Из этой темы совершенно правомерно выделяется (правда, куда менее пространный, чем в латышских дайнах) раздел, поименованный  «Сиротство» с 12 частушками.

Следующий раздел «Работа. Нерадивость» представлен 23 частушка­ми.

Как свидетельствует само заглавие, в этих частушках не столько жалобы на тяжелый, непосильный труд (есть и такие), сколько высмеивание нерадивых работников, которые на печке молотят, «рукава пришивают к одной кофте три недели», прикидываются больным, лишь бы получить от тяти «сороковку».

Раздел «Бедные—богатые» содержит 42 частушки. «Мне не надо дом кирпичный. Был бы душа симпатичный» — кредо многих девиц, авторов и исполнительниц частушек этого раздела. Так же, как и в латышских дайнах, дискутируется проблема «Ты богатый, а я бедна», и наоборот, противопоставление богатства и красоты. В частушках этого раздела немало мотивов, перекликающихся с латышскими свадебным! песнями корения (или «опевания», как их называл первый переводчик дайн Янис Спрогис).

«Гулянье. Ухаживание. Провожание» — один из наиболее пространных разделов, содержит 215 частушек — всю гамму начала и осуществления любовных отношений молодых людей, что, по мнению некоторых историков искусства, является основой и началом художественной лирики. Мотто ко всему разделу — первая частушка: «Не гуляйте девки дюже Чтоб апосле не жалеть». По частушкам этого раздела можно составить эстетический канон красоты. Вот признаки прекрасной девушки: «щечки, что листочки», «глазки, что смородинки», парень любит «...с тым девкам гулять, Которые веселые»; «миленька улыбочка глазкам весело глядишь».

А вот идеал парня: «в души серенькие глазки», «хорошенький забава», «забава — черненькие глазки», «что с красивым погулять», «завлекательные глазки, курносенький носок». «Гулянья» доставляют не только радости и наслаждения: мешают родители, мешают подружки, которые не прочь отбить вожделенного парня. За радостями наступают страдания, льются слезы, раздаются упреки.

А потом снова примирения, снова «гуляния». Исследователь свадебного обряда у русских и латышей, свадебной символики в частушка Фридриха к своему удовольствию найдет и образ жердочек как символа брака (на это указывал уже А.Потебня), взаимоотношения молоды людей: «Хороша забава На том на берегу, Положь, забавочка, жердочку, Я к тебе перебегу».

«Гулянье» немыслимо без «Гармони, балалайки, песни». Так озаглавлен следующий раздел с 34 песнями. Отношение к гармони, песне - неоднозначно. Есть и такие: «Кто в гармонию играет, Избу колом подпирает. А кто песенки поет, Без избы совсем живет». Однако в большей части частушек песня столь значима, что ее хорошее исполнение может решить судьбу девушки.

В разделе «Любовь молодая» всего 29 частушек, зато в следующем «Любовь—страдание» целых 68. В особый раздел «Славушка на девушку» выделены 18 часту­шек.

В 40 частушках раздела «Какими они видятся» снова представляются разные идеалы красоты молодых людей и по смазлиливому личику, и по наличию карманных часов, и по походке.

68 частушек включены в такой важный раз­дел как «Измена. Расста­вание. Разлука», кото­рый,  как и в песнях раз­ных жанров — от под­линно народной, даже обрядовой до жестокого романса и блатных песен, занимает одно из главных, ведущих мест в песенной тематике.

В 103 песнях, соста­вивших важный раздел, широко представленный  и в классических народных песнях разных эпох и регионов, — «Сватанье. Замужняя жизнь. Судьба», нет-нет, а встретится и обрядный мотив: «Зажигай» ма­маша, свечку», «вкрадки замуж побяжу», «...нам дадут в руки по свячи, обручать будут кольцом», «Под венцом стою печальна, В руках свечки не  сдержать», «на головушке повой».

Из 14 частушек в разделе «Городское» только в одной упоминается Рига.  Во всех остальных — Петербург-Питер.

68 частушек включено в раздел «Игровые», 39 — «Дразнилки».

Песни эти сродни латышским свадебным песням корения (или опевания). 17 частушек в разделе «Хулиганские» рассказывают о различных драках, побоищах, столь характерных для латгальских прежних традиций, неоднократно отмечавшихся и этнографами, и литераторами. 17 песен в разделе «Озорные» представляют наиболее приличные частушки из огромного количества тех, которые остались ненапечатанными «для специальных исследований».

91 частушка в разделе «Солдатчина. Война». Главное содержание песен этого раздела — сетования, горькие слезы и рекрута, и оставлемой им любушки. Иронически звучат слова: «придется святой Латви служить». Только в одной частушке реминисценции недавнего прошлого: «Мы с Японией буянили, С Германией идём, Кулаки у нас большие, Мы нигде не пропадём». В нескольких частушках упоминаются дезертиры, в одной — Красная Армия, в которую парень попал «за проклятую за Матрёну».

В завершение сборника — самые интересные разделы с частушками, затрагивающими важные, не утратившие своего политического и идеологического значения. В разделе «Власти и их страсти» 69 частушек. 67 из них — проклятье коммунистам, советской власти, комиссарам и матросам, которые довели Россию до окончательной разрухи, голода и отчаянья. Особый цикл посвящается Ленину и Троцкому, для характеристики которых подбираются самые едкие, самые уничтожающие эпитеты.

Не менее примечательны 25 частушек в разделе «Иностранцы. Иноверцы» и 35 в разделе «Свое —и чужое», посвященные Латвии и России.

Издание Ю.Абызовым фридриховских частушек привлекло внимание не только русских, но и латышских рецензентов, давших ей высе кую оценку.

Остается только пожалеть, что ограниченное количество экземпляров, сделавших это издание сразу же библиографической редкостью не дало возможности ознакомить русское зарубежье с таким замечательным собранием, к тому же мастерски систематизированным и изданным.