Подопытный эпитет
Юрий Абызов
Даугава, 2001, № 5
Замысел, о котором пойдет речь, так и не был реализован из-за кончины Давида Самойлова. Была всего лишь попытка подступиться к теме, наметки, наброски, идеи, как здравые, так и «завиральные». Некоторые даются здесь уже в развертке, хотя существовали лишь тезисно. На мою долю осталось привести порою беспорядочные черновики — результаты действий «методом тыка» — в более или менее упорядоченное изложение фрагментов эксперимента, по сути дела интенций.
Побудительным толчком к эксперименту послужил тезис Веселовского: «История эпитета есть история поэтического стиля в сокращенном издании». И мы с Самойловым поддались соблазну увидеть это как бы воочию, пройти шаг в шаг эту самую историю. Вот только как сделать, чтобы и отдельные деревья хорошо видеть и чтобы в лесу не заблудиться? Мы понимали, что в с е эпитеты в с е х русских поэтов даже не рассмотреть, а хотя бы вычленить — без ЭВМ и программистов неподъемный труд. А брать их выборочно — неизбежен субъективный перекос. Поэтому мы решили не гнаться за всеми, а пойти лабораторным путем, взять всего лишь горстку слов, выражающих предметы, явления или состояния, характеризуемые эпитетом. Взяли наугад десять слов: дом, дорога, душа, лес, любовь, небо, печаль, река, стих, улица. Слова, так сказать, не противопоказанные поэзии. Довольно представительные. Разумеется, мы понимали, что проделываем эксперимент чисто экспромтно, без строгого лингво-статистического обоснования и научного фундамента. Нам просто хотелось удовлетворить свое любопытство. Словом, руководил нами позыв, изложенный у Стругацких:
В целях природы обуздания,
В целях рассеять неученья тьму,
Берем картину мироздания
И тупо смотрим, что к чему.
Для чистоты эксперимента — в нашем понимании — мы намеренно ограничили себя в использовании подсобной научной литературы, сознавая, что иначе будем идти на поводу тех или иных концепций и авторитетов. Мы же собирались действовать откровенно дилетантски.
...Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум...
Над книгой о рифме Самойлов работал в пору простоя: почти не печатали, держали в черном теле, так что у него было время сидеть дома, выписывать, считать, перепечатывать и проч. Но когда родился наш замысел, поэт был в хорошей форме и имел возможность свободно печататься, так что не стоило загружать его черновой подготовительной работой. Черновую, техническую работу взял на себя я, просматривая стихи от Державина до поэтов наших дней и привозя Самойлову очередные извлечения, подборки, классификации, которые он рассматривал и которые мы принимались обсуждать. Всего были просмотрены 45 поэтов за 200 лет. Набралось около 2000 эпитетов.
Приступая к эксперименту, мы лелеяли, так сказать, мечту, что в результате складывания этого материала он как-то самооформится, будет выведен некий закон валентности и возникнет нечто вроде периодической таблицы Менделеева. Увы! Если каждый отдельно взятый поэт нам был ясен и ясно было «что у него к чему», то связывались поэты друг с другом плохо, откровенно не желали внимать призыву «возьмемся за руки, друзья». Не получалась цепь, последовательность, перетекание предшествующего в последующее. Налицо была дискретность. Каждый поэт — не эпигон, не подражатель, этих легко в три шеренги построить, — был сам по себе. «История поэтического стиля» как-то не складывалась. И получалась не панорама, а эпизоды.
Нам не ясно было, что следует из того, что к определяемому «душа» было почти 600 эпитетов, т.е. больше всего, а к «печали» всего 60. Да, «душа» эмоционально детерминирована, и без эпитета пространно себя характеризует. Но ведь и «улица», казалось бы, дает возможность разгуляться. А тут всего — 80! Более того, для некоторых поэтов «печаль» как бы и не входила в репертуар. Бунин, Бенедиктов, Вяземский, Брюсов, Державин, Ушаков, Асеев, Тихонов, Маяковский, Есенин, Заболоцкий, Багрицкий, Тютчев, Вознесенский. На всех какая-то горстка эпитетов к «печали».
Если же взглянуть на количественность, то какой поэт представил больше всех эпитетов к указанным словам?
Пушкин. Почти 300.
Затем по убывающей: Блок, Некрасов, Жуковский, Лермонтов, Бальмонт, Бунин, Бенедиктов, Вяземский, Брюсов, Надсон, Северянин, Ахматова. Маяковский — 80, Тютчев — 60, Мандельштам — 45, Фет — 36, Пастернак —35, Вознесенский — 25.
Почему же кривая идет вниз?
И дело не в том, что один поэт оставил больше строк (Пушкин), а другой совсем мало (Тютчев).
Дело в какой-то химии. Может быть, жанр, тематика, мода и т.д. не включают наши слова с определениями? Так, у Державина всего один эпитет к «улице» и значит «улица» для него как бы не существовала, выведенная за круг поэтически допустимых понятий. Не позволяла личная ars poetica.
Смотрим далее. Озадачивало количество эпитетов — откровенных определений. А они вроде как и не эпитеты вовсе, поскольку ничего не дают сверх собственного значения. В массе как бы лишь занимают полезную эпитетную площадь.
Или постоянные и устойчивые эпитеты. С какого боку на них смотреть, чтобы стали интересны?
Дом — бревенчатый, отческий, отчий, отцовский, укромный.
Дорога — долгая, кремнистая, крутая, полевая, пройденная, столбовая, тернистая, торная.
Душа — больная, болезненная, благочестивая, доверчивая, измученнная, порочная, послушная, смятенная, усталая, утомленная, чуткая.
Лес — безлиственный, безлистый, дремучий.
Любовь — беззаветная, взаимная, неразделенная, первоначальная.
Небо — лазурное, полуденное, седьмое.
Река — быстрая, полноводная.
Стих — глупый, язвительный.
Да, конечно, видно, что время, среда, лексические нормативы, шкала допустимого, с одной стороны, и сама вещная природа окружающего с ее фактурностью навязывают в первую очередь определения. Или же они «конъюнктурны», висящие в воздухе и наглядно-несомненные. И видно же, что определения, грубо говоря, категория, в сущности, грамматическая. Эпитет же — знак и выражение художественности. И обеспечен он какими-то потенциями, усилиями изнутри.
Одно дело «каменный дом» — и другое «каменное сердце», «грязная дорога» — и «грязное воображение». Одно дело «звездное небо» и другое — «краснозвездное». «Неба советского ширь» (Н.Тихонов) — уже не эпитет, а метафора, т.е. следует понимать не «небо», а «землю».
Высыпанный на стол многосотенный запас эпитетов манил поиграть в различные игры в надежде, что из этого что-то получится. Скажем, в оппозиции.
Дом — богатый (Некрасов) — и небогатый (Лермонтов, Некрасов)
Небо — безбурное (Надсон, Сологуб) — и бурное (Блок)
Душа — безгрешная (Тарковский) — и грешная (Лермонтов, Брюсов, Есенин)
Лес — безлиственный (Пушкин, Мандельштам, Тарковский) и лиственный (Асеев, Слуцкий)
Душа — безнадежная (Блок, Майков, Вяземский) — и надежная (Блок)
Дорога — белая (Некрасов, Есенин, Блок, Ахматова, Асеев, Багрицкий) - и черная (Есенин, Ахматова)
Любовь — бессмертная (Бальмонт, Северянин, Ахматова) — и смертная (Соловьев)
Стих — бессмертный (Пушкин, Языков) — и смертный (Языков)
Любовь — бесстыдная (Сологуб) — и стыдливая (Пушкин, Надсон)
Небо — блестящее (Бунин) — и тусклое (Тютчев, Брюсов, Мандельштам)
Душа — верная (Жуковский, Пушкин) — и неверная (Бальмонт)
Стих — верный (Бальмонт) — и неверный (Багрицкий)
Душа — глубокая (Жуковский) — и мелкая (Майков, Светлов)
Печаль — глубокая (Жуковский, Пушкин) — и мелкая (Слуцкий)
Душа — неопытная (Жуковский, Пушкин, Лермонтов) — и опытная (Есенин)
Лес — обнаженный (Вяземский, Пушкин, Майков, Бунин, Блок) — и одетый (Пушкин, Толстой, Бунин)
Стих — покорный (Блок) — и непокорный (Ахматова).
И чего же мы этим достигли? Да в сущности ничего. Конечно, это материал для того, кто взялся бы ставить диагноз поэту: кто психически здоровее, кому предпочтительнее эпитеты светлые, а кому темные. Может быть, разобраться с помощью «загонов», куда помещать эпитеты по их активности, актуальности, отработанности, по их традиционно определившимся ареалам и временным отсекам?
Со временем некоторые средства поэзии откладываются как «вышедшие из игры». В первую очередь «устарелые», например, составные, двучленные, по преимуществу калькированные.
Девственно-чистая душа (Надсон)
Достопамятно-живой стих (Языков)
Златобисерное небо (Державин)
Мечтательно-пугливая душа (Некрасов)
Нетленно-чистое небо (Тютчев)
Тихоструйная река (Пушкин)
Огнедышащий стих (Вяземский)
Лучезарное небо (Державин)
Сюда же отнесем ставшие архаическими эпитеты — отголоски отошедшей эпохи с ее институтами.
Августейший дом (Державин)
Ревизская душа (Некрасов)
Сиятельный дом (Ахматова)
Царский дом (Вяземский, Пушкин, Майков, Брюсов, Ахматова, Мандельштам).
Отодвинулись в даль и эпитеты-реликты, не откровенно архаические, но, тем не менее, являющиеся приметой поэзии девятнадцатого века.
Азийский дом (Ахматова)
Кремнистая дорога (Надсон, Есенин,Тарковский)
Отверстое небо (Державин)
Отеческий дом (Боратынский, Языков)
Отеческое небо (Языков)
Почтенная душа (Державин)
Почтенный дом (Державин)
Семейственная любовь (Пушкин)
Сирая любовь (Державин)
Сирая душа (Пушкин, Майков).
В единый стан сбиваются эпитеты, частью относящиеся к поэзии, условно говоря, «дореалистической», т.е. сентименталистской и романтической. Вроде бы лексически еще работающие, но, тем не менее, находящиеся на положении вечно «запасных игроков» из-за «старомодности».
Гармонический стих (Языков, Северянин)
Деятельный стих (Вяземский, Лрмонтов)
Дидактический стих (Пушкин)
Изящная душа (Державин)
Любезная душа (Державин)
Мечтательная любовь (Пушкин, Языков)
Младенческая душа ( Державин, Тютчев, Фет)
Нежнейшая любовь (Лермонтов)
Обвороженная душа (Жуковский)
Обработанный стих (Пушкин)
Пламенная душа (Языков, Державин, Жуковский, Пушкин, Майков, Надсон, Блок)
Пламенная любовь (Державин, Боратынский, Евтушенко)
Платоническая любовь (Державин, Вяземский)
Пленительный стих (Жуковский, Боратынский)
Пленительное небо (Некрасов)
Порядочный стих (Вяземский)
Посредственная душа (Пушкин)
Похвальный стих (Вяземский)
Просвещенная душа (Языков)
Прямая любовь (Державин, Жуковский)
Развратная душа (Пушкин)
Рыцарская душа (Пушкин)
Сладостная любовь (Языков, Сологуб)
Сладострастный стих (Пушкин)
Сродная душа (Вяземский)
Стыдливая печаль (Фет)
Томная душа (Пушкин, Боратынский)
Томная любовь (Боратынский, Северянин)
Томная печаль (Пушкин)
Трепетная душа (Державин, Лермонтов, Майков, Сологуб)
Трепетный стих (Заболоцкий)
Умиленная душа (Вяземский, Пушкин, Боратынский)
Умиленный стих (Фет, Маяковский)
Унылая душа (Державин, Жуковский, Языков, Вяземский, Пушкин, Некрасов, Соловьев)
Унылый стих (Пушкин, Лермонтов, Некрасов)
Упоительный стих (Вяземский, Языков)
Честолюбивая душа (Языков).
Время от времени современные поэты дерзают заглядывать в этот депозитарий, что-то черпают из него, но весьма скромно. Впрочем, есть и исключения, но об этом в своем месте.
Определяемые существительные, как нам казалось предварительно, делятся на две группы:
1) Конкретные, предметные, вещественные явления, фактурные явления внешнего мира.
2) Абстрактные, отвлеченные, психологические понятия, эмоциональные состояния.
Первые — дом, дорога, река, лес, улица, небо — должны продуцировать исключительно фактурные эпитеты, в большинстве случаев просто определения: каменный дом, грязная улица.
Вторые — любовь, печаль, душа — как безразмерные носки, позволяют вкладывать в них любые эпитеты. И здесь должен быть простор для собственно эпитетов. Небо и стих — где-то посреди них.
Но то, что мы старались забыть, вернее делали вид, что забыли, — вылезало во всей наглядности. Переносное значение слова и его многозначность. Аниматизм. Уподобление. Чуть что — и уже откровенная метафоризация. Причем она заразительна и являет собою то, чем быстро овладевают стихотворцы 3 и 2 категории (пользуясь шахматной классификацией), считая, что они все это изобретают сами.
Как говорил Гете Эккерману: «Это эмоции дилетанта, у него больше доброй воли, чем таланта. Звуки и рифмы ему предоставил язык высоко развитой литературы, он же воображает, что говорит сам».
Оказывается, одни и те же эпитеты «обслуживают» и «одушевленное» и «неодушевленное».
Один и тот же эпитет применим для четырех из взятых нами понятий:
Земной — дорога, душа, любовь, небо.
Пылкий — дорога, душа, любовь, стих (44 случая).
Для пяти определяемых:
Пламенный — дорога, душа, любовь, стих, улица.
Черный — дорога, душа, лес, небо, стих (24 случая).
Для шести:
Глухой — дорога, душа, лес, небо, река, улица.
Таинственный — дом, душа, лес, любовь, печаль, стих (14 случаев).
Для семи:
Могучий — дом, душа, лес, любовь, небо, река, стих.
Прозрачный — дорога, лес, любовь, небо, печаль, река, стих
(14 случаев).
Для восьми:
Веселый - дом, дорога, душа, лес, любовь, река, стих, улица
(14 случаев).
Для девяти определяемых годились:
светлый, темный, холодный.
А для десяти? Все десять обслуживал один эпитет:
тихий.
В общем, получалось, что возможно все понятия определять одним и тем же словом.
Пришлось вернуться к тому, что мы знали в начале, и уточнить те или иные положения, чтобы не месить один и тот же раствор до бесконечности.
Итак, об эпитете мы начинаем говорить, когда отходим от собственно определения. Вот она точка: определение. Каменный дом, мокрая вода, холодный лед — и отсюда можно двигаться в разные стороны, как бы оперируя реостатом. Нарастание и затухание уподобления. Утрачивая и приобретая. Предмет или включается в ряд — отключается его индивидуальное отличие или же обособляется, расподобляется.
Эпитет прежде всего оценочная категория. Метафора уподобляет, выражает одно через другое, в сущности, ходит по кругу. Эпитет расподобляет, выделяет из ряда с оценочно-мотивируемой предпосылкой. Постоянные эпитеты и определения уже не выполняют этого, уже не способны, да они и не ставят такую задачу. Целая категория эпитетов предстает уже как «сращения»: «живая душа». Роль устойчивых эпитетов — в создании атмосферы традиционного ряда, жанровой и стилистической стабильности. Часто такой эпитет является чем-то вроде музыкального ключа: «отчий дом» — значит будет элегическая тональность.
Итак, «усталый» может обслуживать только «человеческое», «одушевленное»: душа, любовь, стих. Но как уже говорилось, вовсе не исключено, что может появиться «усталая река, небо, дорога», даже «дом». Все дело в том, обеспечен ли вексель.
Каким принципом пользуется поэт — хочет ли дать зрительное представление или, через ассоциативное перемещение, — более глубокое восприятие и по существу более впечатляющее и определяющее. «Фисташковые улицы» у Мандельштама.
Мы еще раз перечитали Веселовского и выделили слова:
«Все дальнейшее развитие эпитета будет состоять в разложении этой типичности индивидуализмом...
Синкретические эпитеты-метафоры предполагают такую же бессознательную игру логики, как знакомые нам обиходные формулы: черная тоска, мертвая тишина, только более сложную, потому что усложнились и исторический опыт и спрос анализа». Так это и сам материал нам все время подсказывал, только мы глядели поверх него. История поэзии и история эпитета не синхронны. Эпитет часто вытесняется метафорой. Поэтому отдельные поэты — провалы в плане эпитета, не тяготеют к нему.
И стало понятным, почему последние места занимают Евтушенко, Вознесенский, Новелла Матвеева, Белла Ахмадулина и др. Потому что их подготовил «петраркизм», сложившийся раньше Петрарки, «мовизм» с гипертрофией метафоры.
Суть «мовизма» изложил Валентин Катаев: «К слову «бриллиант», например, не надо придавать слово «сверкающий». Оно уже заключено в самом существительном. Излишества изображения — болезнь века, мовизм...» Писатели восемнадцатого века — да и семнадцатого — были в основном повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными изображениями.
Наш век — победа изображения над повествованием. Изображение присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным. Метафора стала богом, которому мы поклоняемся. Обнаружив, что слово может значить гораздо больше своего конкретно-логического значения, а уж сочетание их и подавно, стихотворцы начинают педалировать определенную манеру, интонацию, звучание. Это наглядно видно, когда стихотворцу нечего, в сущности, сказать.
В свое время Корней Чуковский написал о Валерии Брюсове статью «Поэт прилагательных», т.е. эпитетов, в которой убедительно показал, насколько они безжизненны, бесчувственны, искусственны, ибо стихи порождены не чувством, а хладным рассудком. «Классически чеканные строки, посвященные Брюсовым (любви), сами по себе очень бесстрастны. В их горячем пафосе мы чувствуем холод, в их бурных излияниях — безмятежный покой... Мысли его до такой степени ясны, что их можно пересказать прозой... Стихи Брюсова почти всей тяжестью лежат на своих определениях, на эпитетах...» Брюсов — не поэт потому, что ему нечего сказать, потому что он пересказывает «в рифму» вычитанное у других, потому что ему важнее всего Он сам по себе, а не Человек в другом.
Дикий плющ очень живописен, но когда он разрастается настолько, что глушит фасад здания, — терпит урон живописность самого здания, основа самого замысла. И здесь приходит на ум Леонид Мартынов. Так же, как у Бальмонта, у него абсолютное умение сопрягать слова по созвучию. Разумеется, все сделанное умело находит признание, но увы — время неумолимо производит рокировку, переставляя ЧТО сказано и КАК сделано. Вот сделанное на показ: эва, как мы умеем!
Быть из металла!
Но, может быть, ПРОЩЕ
Для укрепления внутренней МОЩИ
Быть деревянным коньком над строеньем
Около РОЩИ
В цветенье
Весеннем?
А! Говорите вы праздные ВЕЩИ,
Сделаться ветром, РЕВУЩИМ ЗЛОВЕЩЕ,
Но РАЗГОНЯЮЩИМ все ваши тучи,–
Ведь ничего не придумаешь ЛУЧШЕ...
Вот и эпитеты у него столь же часто вызваны не поэтически-логической необходимостью, а привлекаются магнитом созвучия.
Не шелка облако ДУШИСТОЕ,
Не цирк
И даже не кино,
Я покажу вам небо ЧИСТОЕ.
Не видывали давно?
Быть может, книгу ПЕРЕЛИСТЫВАЯ,
Вы скажете:
Какое МГЛИСТОЕ,
Какое СМУТНОЕ оно!
Бывает так...
Но все равно
Я покажу вам
Небо ЧИСТОЕ...
Есть у Мартынова такие строки:
Из СМИРЕНЬЯ не пишутся СТИХОТВОРЕНЬЯ,
И нельзя их писать ни на чье УСМОТРЕНЬЕ.
Говорят, что их можно писать из ПРЕЗРЕНЬЯ.
Нет!
Диктует их только ПРОЗРЕНЬЕ.
Желание дать формулу побудительного начала в Поэзии по сути дела привело к показу того, как стихотворение монтируется из фонетических блоков.
То есть: можно писать стихотворенья, исходя из одного ЗВУЧАНЬЯ.
На этих примерах видишь, насколько проще оперировать «отраженным», заемным языком, пригодным для свинчивания деталей из стихотворного «конструктора».
М.Кузмин писал:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку...
То есть надо еще побиться, чтобы найти нужные СВОИ слова даже для простого явления.
Но, оказывается, можно создать весь корпус собственных стихотворений, пользуясь якобы своими словами.
И тут взгляд обращается к Белле Ахмадулиной. Слова, использованные Державиным для ВАЖНОГО, имеющего общечеловеческое значение (Бог, смерть, вечность, смысл бытия, величие власти и тщета ее), используются ею для непомерно раскидистых описаний СВОЕГО СОСТОЯНИЯ, интересного только для самой себя и для любителей причудливых стилизаций.
Эта манерность, выспренность, возвышенность на уровне Фудзиямы на чайном блюдечке раздражали Самойлова.
Уже выделенный выше составной эпитет, который и у старых поэтов встречался от случая к случаю, как нечто естественное, у Ахмадулиной становится нещадной дрессировкой клонированных эпитетов, в духе куртуазной старины.
МЕДОПРОЛИТНЫЙ крах плодов,
расплющенных объятьем этим...
—
покуда он вершит свое САМОТВОРЕНЬЕ...
—
Вдруг раздается КРАТКОЗВУЧНЫЙ гром...
—
ДУШЕПОГУБНЫЙ цвет...
—
Ночь жалует в СТРАННОПРИИМНЫЙ дом..
—
И Сириус БЫСТРОЗАКАТНЫЙ...
—
Вдруг увидеть УТЕШНЫЙ и ЗДРАВООПРЯТНЫЙ порядок...
—
Столь тихие вблизи ГРОМОКИПЯЩЕЙ распри...
—
Глаз твой, ОТВЕРСТОДРОЖАЩИЙ и трудный...
Ахмадулина не стесняется показать всю наготу своего языка под наспех накинутым заемным старинным плащом.
Влечет меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи,
она бывает наших слов
и современнее и резче...
—
От грамоты моей высокопарной...
—
Навсегда разминулись гроза
и влюбленный уродец эпитет...
—
Уныл и дряхл
хваленый ум и всяк эпитет скуден...
—
Есть тайна у меня от чудного цветенья,
Здесь было б: чуднАГО уместней написать...
—
Как поведенье нервов назову?
Они зубами рвут любой эпитет...
—
Мне жаль твоих трудов, доверчивая лампа.
Но может, чем умней, тем бесполезней стих...
И так выпукло являет себя головная, мартыновская манера лепить эпитет из глины звучанья. «Из смиренья не пишутся стихотворенья». Но пишутся ИЗ ГОРДЫНИ, из желания сказать не так, как у всех, а по принципу «наоборот». И поэтому видим: лютая любовь, дом неимоверный, громоздкая печаль, промозглая прелесть, доблестное стекло, неловкая зима, синий голосок, повивальный вздор, конь неугасимый, вспыльчивая дрема, кроткий разбой, азартное и злорадное невезение, лютый младенец...
Постоянное стремление гнуть эпитет через колено, придавая ему форму метафоры, с которой взятки гладки.
И не случайно Самойлов фыркнул в сторону дамских поэтик:
Надоели поэтессы,
Их жеманство, их старенье.
Не важны их интересы,
Скучны их стихотворенья.
Разумеется, метафоризация эпитета усматривается и в XIX веке. Скажем, у Бенедиктова: кипящая душа, ароматная душа, перегорелая душа. Жизненная река. Откованный в горниле сердца стих. А чем ближе к XX веку, тем обильнее примеры. Тот же Бальмонт: Мучительный дом. Душа — незримая, светлоокая, ненасытно-жгучая, первоутренне-чистая. Мертвые небеса, беззвучное небо. Над водой, над рекой безглагольной, безглагольной, безгласной, томительной. Северянин: Душа цветковая. Моей души тревожной и мятежной, моей души, как вихрь неугомонной. Безлистый лес уснул, гнилой и безуханный, бесцветный и пустой, скелетный и нагой. Небо шаровидное. Волнуемая струями, ласкаемая туманами река. Утонченный до плоскости стих.
В наши же дни наиболее наглядно выглядит это у Евтушенко и Вознесенского.
Что заставляет относить в один стан Бенедиктова, Северянина, Шершеневича, Вознесенского и Ахмадулину, что у них общего?
Стремление «навязать» себя читателю с помощью фасцинации. Привлечение к себе внимания определенными средствами, контрастными общепринятому. Эпатажные приемы, ненормативная лексика, стремление создать каких-то аудиовизуальных мутантов.
Стих — пусть это всего лишь ритмизованный речевой поток — очень благодарное фасцинативное средство. Ведь «если написать доподлинно лишенную смысла фразу в безукоризненном ямбе, она будет понятна» (Ю.Тынянов).
Тут что-то есть от Кашпировского. И хорошо, что имеется спасение — контрфасцинация. Да и фасцинация не всех пронимает, а от частого применения выдыхается. На фасцинацию толкает опасение оказаться такими же, как все, если поросенка в мешке раскроют, тогда как во мне клокочет лава, образовавшаяся на дрожжах эготизма. Поэтому и эпитет здесь не такой, «как положено». Неважно, «хороший» он или «плохой», важно, что ты овладел вниманием.
Не важно — есть ли у тебя преследователи,
а важно — есть ли у тебя последователи, —
то есть те, кто принимает, соглашается считать твои возгласы за поэзию.
Ах, как хочется удивляться!
Ах, как хочется удивлять!
Но в таком случае сюда же надо отнести и Пастернака, у которого очень мало эпитетов, да и те напоминают кентавров: эпи-метафоры? Залитая зарей дорога. В чаду мытарств угасшая душа. Разбастовавшиеся небеса. Палое небо с дорог не подобрано. И улицы обыкновенно невинны были, как мольба. Но ведь за этим стоит мысль высокого полета, ассоциации от перенасыщенности чувств, когда поэт спешит ухватить существо небывалого доселе, распахнувшегося мира слова. А мы-то умозрительно и близоруко полагали, что невозможна НЕВИННАЯ — дорога, улица, небо, река, как вещи, огражденные непроницаемым занавесом от эманации чувственного! И вот нате вам!
А Мандельштам? Козье небо. Близорукое небо. Сухая река. Голуботвердая река. Фисташковые улицы — пролазы. Здесь ассоциации такого алгебраического плана, что даже не хочется прослеживать все звенья, все члены формулы, полностью доверяясь результату решения. Как бы то ни было, эпитета здесь почти нет.
Итак, к чему же мы пришли? К тому, что нам было известно и без эксперимента: к любому явлению можно присоединить любое определение, «навязать» эпитет. Другое дело, каким золотом смысла и подлинности чувства это обеспечено.
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать...
Пушкинские векселя еще ни разу не были опротестованы. Потому что он не «украшает» одно слово другим (яркая заплата, пышные эполеты), а заставляет его быть расширяющимся. Все они вроде бы тривиальны и привычны в словарном смысле и тем не менее своеобычны. Как писала Л.Гинзбург: «В поздней лирике Пушкина предметное слово сохраняет свою предметность без метафорических изменений и замещений, и его смысловая емкость предметным значением не ограничена. Это слово беспредельно расширяющееся».
И в другом месте она же: «Эти потенции Пушкин ищет не столько в замещении смысла — что свойственно тропам, — сколько в обогащении слова новыми, возникающими из контекста значениями. Лирическое слово — больше самого себя».
Не знаю, смогли ли бы мы привести в законченный вид наши «изыскания», проживи Самойлов еще несколько лет. Скорее всего нет. Вероятно удовлетворили бы свое любопытство полностью и на этом успокоились.
Теперь же мне остается задержаться непосредственно на поэтических и теоретических воззрениях самого Самойлова, которые как бы подводят черту. При всем его интересе к рифме, тропу, «складу-ладу» стиха, он нацелен был больше на извечные вопросы, на ВАЖНЫЕ, те, что мучают подлинных сочинителей.
И время нас стихам и прозе учит.
И сочинителей российских мучит
Сознанье пользы и мужицкий бунт.
—
Поэзия — душевный опыт в слове.
И в ней метафоры — остаток детства.
Лишь на заре людского разуменья
Основою был образ, а не мысль...
—
Мысли должны дорасти
До особой высоты,
Чтобы стать Словом.
Больше ничего не надо.
Даже ухищрений стиха.
—
Усложняюсь, усложняюсь —
Усложняется душа,
Не заботясь о прошедшем,
В будущее не спеша.
Усложняются значенья,
Расположенные в ней.
Слово проще, дело проще,
Смысл творенья все сложней.
За истинную суть эпитета Д.С. стоял еще в ранний период творчества, когда писал:
Хочется синего неба
И зеленого леса,
Хочется белого снега,
Яркого желтого лета.
Хочется, чтоб отвечало
Все своему назначенью:
Чтоб начиналось с начала,
Вовремя шло к завершенью.
Сохранился беглый набросок наших тезисов, которые следовало развернуть в итоге. Некоторые использовались выше, остальное осталось неразработанным, а лишь намеченным. Сомнительность необходимости метафоричности в эпитете. Эпитет — различие. Метафора — сходство. И сходство более раннее явление, чем различение. Выделение более свойственно поэзии. Метафоры — болезненный нарост на поэзии.
Метафора, оторвавшись от мифолог. мировоззрения, становится неким самодовлеющим явлением. Это один из способов самоутверждения поэта.
Суженность и необязательность метафоры.
Точность и необходимость эпитета.
Наша работа должна быть тайным ударом по модернизму.
Неправомерная метафоризация эпитета?
Границы между эпитетом и определением.
Системность стиха и эволюция жанров и...
Идеологичность эпитета. Мировоззренческое его значение.
Постоянный эпитет — гомеровская поэзия — уже высокого класса...
Вот в сущности и все, что осталось от нашего замысла — беспорядочные наметки, по которым я и попытался его реконструировать.
Даугава, 2001, № 5
Замысел, о котором пойдет речь, так и не был реализован из-за кончины Давида Самойлова. Была всего лишь попытка подступиться к теме, наметки, наброски, идеи, как здравые, так и «завиральные». Некоторые даются здесь уже в развертке, хотя существовали лишь тезисно.
На мою долю осталось привести порою беспорядочные черновики — результаты действий «методом тыка» — в более или менее упорядоченное изложение фрагментов эксперимента, по сути дела интенций.
Побудительным толчком к эксперименту послужил тезис Веселовского: «История эпитета есть история поэтического стиля в сокращенном издании». И мы с Самойловым поддались соблазну увидеть это как бы воочию, пройти шаг в шаг эту самую историю. Вот только как сделать, чтобы и отдельные деревья хорошо видеть и чтобы в лесу не заблудиться?
Мы понимали, что в с е эпитеты в с е х русских поэтов даже не рассмотреть, а хотя бы вычленить — без ЭВМ и программистов неподъемный труд. А брать их выборочно — неизбежен субъективный перекос. Поэтому мы решили не гнаться за всеми, а пойти лабораторным путем, взять всего лишь горстку слов, выражающих предметы, явления или состояния, характеризуемые эпитетом.
Взяли наугад десять слов: дом, дорога, душа, лес, любовь, небо, печаль, река, стих, улица. Слова, так сказать, не противопоказанные поэзии. Довольно представительные.
Разумеется, мы понимали, что проделываем эксперимент чисто экспромтно, без строгого лингво-статистического обоснования и научного фундамента. Нам просто хотелось удовлетворить свое любопытство. Словом, руководил нами позыв, изложенный у Стругацких:
В целях природы обуздания,
В целях рассеять неученья тьму,
Берем картину мироздания
И тупо смотрим, что к чему.
Для чистоты эксперимента — в нашем понимании — мы намеренно ограничили себя в использовании подсобной научной литературы, сознавая, что иначе будем идти на поводу тех или иных концепций и авторитетов. Мы же собирались действовать откровенно дилетантски.
...Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум...
Над книгой о рифме Самойлов работал в пору простоя: почти не печатали, держали в черном теле, так что у него было время сидеть дома, выписывать, считать, перепечатывать и проч. Но когда родился наш замысел, поэт был в хорошей форме и имел возможность свободно печататься, так что не стоило загружать его черновой подготовительной работой.
Черновую, техническую работу взял на себя я, просматривая стихи от Державина до поэтов наших дней и привозя Самойлову очередные извлечения, подборки, классификации, которые он рассматривал и которые мы принимались обсуждать.
Всего были просмотрены 45 поэтов за 200 лет. Набралось около 2000 эпитетов.
Приступая к эксперименту, мы лелеяли, так сказать, мечту, что в результате складывания этого материала он как-то самооформится, будет выведен некий закон валентности и возникнет нечто вроде периодической таблицы Менделеева.
Увы! Если каждый отдельно взятый поэт нам был ясен и ясно было «что у него к чему», то связывались поэты друг с другом плохо, откровенно не желали внимать призыву «возьмемся за руки, друзья».
Не получалась цепь, последовательность, перетекание предшествующего в последующее. Налицо была дискретность. Каждый поэт — не эпигон, не подражатель, этих легко в три шеренги построить, — был сам по себе. «История поэтического стиля» как-то не складывалась. И получалась не панорама, а эпизоды.
Нам не ясно было, что следует из того, что к определяемому «душа» было почти 600 эпитетов, т.е. больше всего, а к «печали» всего 60. Да, «душа» эмоционально детерминирована, и без эпитета пространно себя характеризует. Но ведь и «улица», казалось бы, дает возможность разгуляться. А тут всего — 80!
Более того, для некоторых поэтов «печаль» как бы и не входила в репертуар. Бунин, Бенедиктов, Вяземский, Брюсов, Державин, Ушаков, Асеев, Тихонов, Маяковский, Есенин, Заболоцкий, Багрицкий, Тютчев, Вознесенский. На всех какая-то горстка эпитетов к «печали».
Если же взглянуть на количественность, то какой поэт представил больше всех эпитетов к указанным словам?
Пушкин. Почти 300.
Затем по убывающей: Блок, Некрасов, Жуковский, Лермонтов, Бальмонт, Бунин, Бенедиктов, Вяземский, Брюсов, Надсон, Северянин, Ахматова. Маяковский — 80, Тютчев — 60, Мандельштам — 45, Фет — 36, Пастернак —35, Вознесенский — 25.
Почему же кривая идет вниз?
И дело не в том, что один поэт оставил больше строк (Пушкин), а другой совсем мало (Тютчев).
Дело в какой-то химии. Может быть, жанр, тематика, мода и т.д. не включают наши слова с определениями? Так, у Державина всего один эпитет к «улице» и значит «улица» для него как бы не существовала, выведенная за круг поэтически допустимых понятий. Не позволяла личная ars poetica.
Смотрим далее. Озадачивало количество эпитетов — откровенных определений. А они вроде как и не эпитеты вовсе, поскольку ничего не дают сверх собственного значения. В массе как бы лишь занимают полезную эпитетную площадь.
Или постоянные и устойчивые эпитеты. С какого боку на них смотреть, чтобы стали интересны?
Дом — бревенчатый, отческий, отчий, отцовский, укромный.
Дорога — долгая, кремнистая, крутая, полевая, пройденная, столбовая, тернистая, торная.
Душа — больная, болезненная, благочестивая, доверчивая, измученная,
порочная, послушная, смятенная, усталая, утомленная, чуткая.
Лес — безлиственный, безлистый, дремучий.
Любовь — беззаветная, взаимная, неразделенная, первоначальная.
Небо — лазурное, полуденное, седьмое.
Река — быстрая, полноводная.
Стих — глупый, язвительный.
Да, конечно, видно, что время, среда, лексические нормативы, шкала допустимого, с одной стороны, и сама вещная природа окружающего с ее фактурностью навязывают в первую очередь определения. Или же они «конъюнктурны», висящие в воздухе и наглядно-несомненные.
И видно же, что определения, грубо говоря, категория, в сущности, грамматическая. Эпитет же — знак и выражение художественности. И обеспечен он какими-то потенциями, усилиями изнутри.
Одно дело «каменный дом» — и другое «каменное сердце», «грязная дорога» — и «грязное воображение». Одно дело «звездное небо» и другое — «краснозвездное». «Неба советского ширь» (Н.Тихонов) — уже не эпитет, а метафора, т.е. следует понимать не «небо», а «землю».
Высыпанный на стол многосотенный запас эпитетов манил поиграть в различные игры в надежде, что из этого что-то получится. Скажем, в оппозиции.
Дом — богатый (Некрасов) — и небогатый (Лермонтов, Некрасов)
Небо — безбурное (Надсон, Сологуб) — и бурное (Блок)
Душа — безгрешная (Тарковский) — и грешная (Лермонтов, Брюсов, Есенин)
Лес — безлиственный (Пушкин, Мандельштам, Тарковский) — и
лиственный (Асеев, Слуцкий)
Душа — безнадежная (Блок, Майков, Вяземский) — и надежная (Блок)
Дорога — белая (Некрасов, Есенин, Блок, Ахматова, Асеев, Багрицкий) — и черная (Есенин, Ахматова)
Любовь — бессмертная (Бальмонт, Северянин, Ахматова) — и смертная (Соловьев)
Стих — бессмертный (Пушкин, Языков) — и смертный (Языков)
Любовь — бесстыдная (Сологуб) — и стыдливая (Пушкин, Надсон)
Небо — блестящее (Бунин) — и тусклое (Тютчев, Брюсов, Бунин,
Мандельштам)
Душа — верная (Жуковский, Пушкин) — и неверная (Бальмонт)
Стих — верный (Бальмонт) — и неверный (Багрицкий)
Душа — глубокая (Жуковский) — и мелкая (Майков, Светлов)
Печаль — глубокая (Жуковский, Пушкин) — и мелкая (Слуцкий)
Душа — неопытная (Жуковский, Пушкин, Лермонтов) — и опытная
(Есенин)
Лес — обнаженный (Вяземский, Пушкин, Майков, Бунин, Блок) — и
одетый (Пушкин, Толстой, Бунин)
Стих — покорный (Блок) — и непокорный (Ахматова).
И чего же мы этим достигли? Да в сущности ничего. Конечно, это материал для того, кто взялся бы ставить диагноз поэту: кто психически здоровее, кому предпочтительнее эпитеты светлые, а кому темные.
Может быть, разобраться с помощью «загонов», куда помещать эпитеты по их активности, актуальности, отработанности, по их традиционно определившимся ареалам и временным отсекам?
Со временем некоторые средства поэзии откладываются как «вышедшие из игры». В первую очередь «устарелые», например, составные, двучленные, по преимуществу калькированные.
Девственно-чистая душа (Надсон)
Достопамятно-живой стих (Языков)
Златобисерное небо (Державин)
Мечтательно-пугливая душа (Некрасов)
Нетленно-чистое небо (Тютчев)
Тихоструйная река (Пушкин)
Огнедышащий стих (Вяземский)
Лучезарное небо (Державин)
Сюда же отнесем ставшие архаическими эпитеты — отголоски отошедшей эпохи с ее институтами.
Августейший дом (Державин)
Ревизская душа (Некрасов)
Сиятельный дом (Ахматова)
Царский дом (Вяземский, Пушкин, Майков, Брюсов, Ахматова,
Мандельштам).
Отодвинулись в даль и эпитеты-реликты, не откровенно архаические, но, тем не менее, являющиеся приметой поэзии девятнадцатого века.
Азийский дом (Ахматова)
Кремнистая дорога (Надсон, Есенин,Тарковский)
Отверстое небо (Державин)
Отеческий дом (Боратынский, Языков)
Отеческое небо (Языков)
Почтенная душа (Державин)
Почтенный дом (Державин)
Семейственная любовь (Пушкин)
Сирая любовь (Державин)
Сирая душа (Пушкин, Майков).
В единый стан сбиваются эпитеты, частью относящиеся к поэзии, условно говоря, «дореалистической», т.е. сентименталистской и романтической. Вроде бы лексически еще работающие, но, тем не менее, находящиеся на положении вечно «запасных игроков» из-за «старомодности».
Гармонический стих (Языков, Северянин)
Деятельный стих (Вяземский, Лрмонтов)
Дидактический стих (Пушкин)
Изящная душа (Державин)
Любезная душа (Державин)
Мечтательная любовь (Пушкин, Языков)
Младенческая душа ( Державин, Тютчев, Фет)
Нежнейшая любовь (Лермонтов)
Обвороженная душа (Жуковский)
Обработанный стих (Пушкин)
Пламенная душа (Языков, Державин, Жуковский, Пушкин, Майков,
Надсон, Блок)
Пламенная любовь (Державин, Боратынский, Евтушенко)
Платоническая любовь (Державин, Вяземский)
Пленительный стих (Жуковский, Боратынский)
Пленительное небо (Некрасов)
Порядочный стих (Вяземский)
Посредственная душа (Пушкин)
Похвальный стих (Вяземский)
Просвещенная душа (Языков)
Прямая любовь (Державин, Жуковский)
Развратная душа (Пушкин)
Рыцарская душа (Пушкин)
Сладостная любовь (Языков, Сологуб)
Сладострастный стих (Пушкин)
Сродная душа (Вяземский)
Стыдливая печаль (Фет)
Томная душа (Пушкин, Боратынский)
Томная любовь (Боратынский, Северянин)
Томная печаль (Пушкин)
Трепетная душа (Державин, Лермонтов, Майков, Сологуб)
Трепетный стих (Заболоцкий)
Умиленная душа (Вяземский, Пушкин, Боратынский)
Умиленный стих (Фет, Маяковский)
Унылая душа (Державин, Жуковский, Языков, Вяземский, Пушкин,
Некрасов, Соловьев)
Унылый стих (Пушкин, Лермонтов, Некрасов)
Упоительный стих (Вяземский, Языков)
Честолюбивая душа (Языков).
Время от времени современные поэты дерзают заглядывать в этот депозитарий, что-то черпают из него, но весьма скромно. Впрочем, есть и исключения, но об этом в своем месте.
Определяемые существительные, как нам казалось предварительно, делятся на две группы:
1) Конкретные, предметные, вещественные явления, фактурные явления внешнего мира.
2) Абстрактные, отвлеченные, психологические понятия, эмоциональные состояния.
Первые — дом, дорога, река, лес, улица, небо — должны продуцировать исключительно фактурные эпитеты, в большинстве случаев просто определения: каменный дом, грязная улица.
Вторые — любовь, печаль, душа — как безразмерные носки, позволяют вкладывать в них любые эпитеты. И здесь должен быть простор для собственно эпитетов. Небо и стих — где-то посреди них.
Но то, что мы старались забыть, вернее делали вид, что забыли, — вылезало во всей наглядности. Переносное значение слова и его многозначность. Аниматизм. Уподобление. Чуть что — и уже откровенная метафоризация. Причем она заразительна и являет собою то, чем быстро овладевают стихотворцы 3 и 2 категории (пользуясь шахматной классификацией), считая, что они все это изобретают сами.
Как говорил Гете Эккерману: «Это эмоции дилетанта, у него больше доброй воли, чем таланта. Звуки и рифмы ему предоставил язык высоко развитой литературы, он же воображает, что говорит сам».
Оказывается, одни и те же эпитеты «обслуживают» и «одушевленное» и «неодушевленное».
Один и тот же эпитет применим для четырех из взятых нами понятий:
Земной — дорога, душа, любовь, небо.
Пылкий — дорога, душа, любовь, стих (44 случая).
Для пяти определяемых:
Пламенный — дорога, душа, любовь, стих, улица.
Черный — дорога, душа, лес, небо, стих (24 случая).
Для шести:
Глухой — дорога, душа, лес, небо, река, улица.
Таинственный — дом, душа, лес, любовь, печаль, стих (14 случаев).
Для семи:
Могучий — дом, душа, лес, любовь, небо, река, стих.
Прозрачный — дорога, лес, любовь, небо, печаль, река, стих
(14 случаев).
Для восьми:
Веселый - дом, дорога, душа, лес, любовь, река, стих, улица
(14 случаев).
Для девяти определяемых годились:
светлый, темный, холодный.
А для десяти? Все десять обслуживал один эпитет:
тихий.
В общем, получалось, что возможно все понятия определять одним и тем же словом.
Пришлось вернуться к тому, что мы знали в начале, и уточнить те или иные положения, чтобы не месить один и тот же раствор до бесконечности.
Итак, об эпитете мы начинаем говорить, когда отходим от собственно определения. Вот она точка: определение. Каменный дом, мокрая вода, холодный лед — и отсюда можно двигаться в разные стороны, как бы оперируя реостатом. Нарастание и затухание уподобления. Утрачивая и приобретая. Предмет или включается в ряд — отключается его индивидуальное отличие или же обособляется, расподобляется.
Эпитет прежде всего оценочная категория. Метафора уподобляет, выражает одно через другое, в сущности, ходит по кругу. Эпитет расподобляет, выделяет из ряда с оценочно-мотивируемой предпосылкой.
Постоянные эпитеты и определения уже не выполняют этого, уже не способны, да они и не ставят такую задачу.
Целая категория эпитетов предстает уже как «сращения»: «живая душа».
Роль устойчивых эпитетов — в создании атмосферы традиционного ряда, жанровой и стилистической стабильности. Часто такой эпитет является чем-то вроде музыкального ключа: «отчий дом» — значит будет элегическая тональность.
Итак, «усталый» может обслуживать только «человеческое», «одушевленное»: душа, любовь, стих. Но как уже говорилось, вовсе не исключено, что может появиться «усталая река, небо, дорога», даже «дом». Все дело в том, обеспечен ли вексель.
Каким принципом пользуется поэт — хочет ли дать зрительное представление или, через ассоциативное перемещение, — более глубокое восприятие и по существу более впечатляющее и определяющее. «Фисташковые улицы» у Мандельштама.
Мы еще раз перечитали Веселовского и выделили слова:
«Все дальнейшее развитие эпитета будет состоять в разложении этой типичности индивидуализмом...
Синкретические эпитеты-метафоры предполагают такую же бессознательную игру логики, как знакомые нам обиходные формулы: черная тоска, мертвая тишина, только более сложную, потому что усложнились и исторический опыт и спрос анализа».
Так это и сам материал нам все время подсказывал, только мы глядели поверх него. История поэзии и история эпитета не синхронны. Эпитет часто вытесняется метафорой. Поэтому отдельные поэты — провалы в плане эпитета, не тяготеют к нему.
И стало понятным, почему последние места занимают Евтушенко, Вознесенский, Новелла Матвеева, Белла Ахмадулина и др. Потому что их подготовил «петраркизм», сложившийся раньше Петрарки, «мовизм» с гипертрофией метафоры.
Суть «мовизма» изложил Валентин Катаев: «К слову «бриллиант», например, не надо придавать слово «сверкающий». Оно уже заключено в самом существительном. Излишества изображения — болезнь века, мовизм...» Писатели восемнадцатого века — да и семнадцатого — были в основном повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными изображениями.
Наш век — победа изображения над повествованием. Изображение присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным.
Метафора стала богом, которому мы поклоняемся.
Обнаружив, что слово может значить гораздо больше своего конкретно-логического значения, а уж сочетание их и подавно, стихотворцы начинают педалировать определенную манеру, интонацию, звучание. Это наглядно видно, когда стихотворцу нечего, в сущности, сказать.
В свое время Корней Чуковский написал о Валерии Брюсове статью «Поэт прилагательных», т.е. эпитетов, в которой убедительно показал, насколько они безжизненны, бесчувственны, искусственны, ибо стихи порождены не чувством, а хладным рассудком.
«Классически чеканные строки, посвященные Брюсовым (любви), сами по себе очень бесстрастны. В их горячем пафосе мы чувствуем холод, в их бурных излияниях — безмятежный покой...
Мысли его до такой степени ясны, что их можно пересказать прозой... Стихи Брюсова почти всей тяжестью лежат на своих определениях, на эпитетах...»
Брюсов — не поэт потому, что ему нечего сказать, потому что он пересказывает «в рифму» вычитанное у других, потому что ему важнее всего Он сам по себе, а не Человек в другом.
Дикий плющ очень живописен, но когда он разрастается настолько, что глушит фасад здания, — терпит урон живописность самого здания, основа самого замысла.
И здесь приходит на ум Леонид Мартынов. Так же, как у Бальмонта, у него абсолютное умение сопрягать слова по созвучию. Разумеется, все сделанное умело находит признание, но увы — время неумолимо производит рокировку, переставляя ЧТО сказано и КАК сделано. Вот сделанное на показ: эва, как мы умеем!
Быть из металла!
Но, может быть, ПРОЩЕ
Для укрепления внутренней МОЩИ
Быть деревянным коньком над строеньем
Около РОЩИ
В цветенье
Весеннем?
А! Говорите вы праздные ВЕЩИ,
Сделаться ветром, РЕВУЩИМ ЗЛОВЕЩЕ,
Но РАЗГОНЯЮЩИМ все ваши тучи,–
Ведь ничего не придумаешь ЛУЧШЕ...
Вот и эпитеты у него столь же часто вызваны не поэтически-логической необходимостью, а привлекаются магнитом созвучия.
Не шелка облако ДУШИСТОЕ,
Не цирк
И даже не кино,
Я покажу вам небо ЧИСТОЕ.
Не видывали давно?
Быть может, книгу ПЕРЕЛИСТЫВАЯ,
Вы скажете:
Какое МГЛИСТОЕ,
Какое СМУТНОЕ оно!
Бывает так...
Но все равно
Я покажу вам
Небо ЧИСТОЕ...
Есть у Мартынова такие строки:
Из СМИРЕНЬЯ не пишутся СТИХОТВОРЕНЬЯ,
И нельзя их писать ни на чье УСМОТРЕНЬЕ.
Говорят, что их можно писать из ПРЕЗРЕНЬЯ.
Нет!
Диктует их только ПРОЗРЕНЬЕ.
Желание дать формулу побудительного начала в Поэзии по сути дела привело к показу того, как стихотворение монтируется из фонетических блоков.
То есть: можно писать стихотворенья, исходя из одного ЗВУЧАНЬЯ.
На этих примерах видишь, насколько проще оперировать «отраженным», заемным языком, пригодным для свинчивания деталей из стихотворного «конструктора».
М.Кузмин писал:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку...
То есть надо еще побиться, чтобы найти нужные СВОИ слова даже для простого явления.
Но, оказывается, можно создать весь корпус собственных стихотворений, пользуясь якобы своими словами.
И тут взгляд обращается к Белле Ахмадулиной. Слова, использованные Державиным для ВАЖНОГО, имеющего общечеловеческое значение (Бог, смерть, вечность, смысл бытия, величие власти и тщета ее), используются ею для непомерно раскидистых описаний СВОЕГО СОСТОЯНИЯ, интересного только для самой себя и для любителей причудливых стилизаций.
Эта манерность, выспренность, возвышенность на уровне Фудзиямы на чайном блюдечке раздражали Самойлова.
Уже выделенный выше составной эпитет, который и у старых поэтов встречался от случая к случаю, как нечто естественное, у Ахмадулиной становится нещадной дрессировкой клонированных эпитетов, в духе куртуазной старины.
МЕДОПРОЛИТНЫЙ крах плодов,
расплющенных объятьем этим...
—
покуда он вершит свое САМОТВОРЕНЬЕ...
—
Вдруг раздается КРАТКОЗВУЧНЫЙ гром...
—
ДУШЕПОГУБНЫЙ цвет...
—
Ночь жалует в СТРАННОПРИИМНЫЙ дом..
—
И Сириус БЫСТРОЗАКАТНЫЙ...
—
Вдруг увидеть УТЕШНЫЙ и ЗДРАВООПРЯТНЫЙ порядок...
—
Столь тихие вблизи ГРОМОКИПЯЩЕЙ распри...
—
Глаз твой, ОТВЕРСТОДРОЖАЩИЙ и трудный...
Ахмадулина не стесняется показать всю наготу своего языка под наспех накинутым заемным старинным плащом.
Влечет меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи,
она бывает наших слов
и современнее и резче...
—
От грамоты моей высокопарной...
—
Навсегда разминулись гроза
и влюбленный уродец эпитет...
—
Уныл и дряхл
хваленый ум и всяк эпитет скуден...
—
Есть тайна у меня от чудного цветенья,
Здесь было б: чуднАГО уместней написать...
—
Как поведенье нервов назову?
Они зубами рвут любой эпитет...
—
Мне жаль твоих трудов, доверчивая лампа.
Но может, чем умней, тем бесполезней стих...
И так выпукло являет себя головная, мартыновская манера лепить эпитет из глины звучанья. «Из смиренья не пишутся стихотворенья». Но пишутся ИЗ ГОРДЫНИ, из желания сказать не так, как у всех, а по принципу «наоборот». И поэтому видим: лютая любовь, дом неимоверный, громоздкая печаль, промозглая прелесть, доблестное стекло, неловкая зима, синий голосок, повивальный вздор, конь неугасимый, вспыльчивая дрема, кроткий разбой, азартное и злорадное невезение, лютый младенец...
Постоянное стремление гнуть эпитет через колено, придавая ему форму метафоры, с которой взятки гладки.
И не случайно Самойлов фыркнул в сторону дамских поэтик:
Надоели поэтессы,
Их жеманство, их старенье.
Не важны их интересы,
Скучны их стихотворенья.
Разумеется, метафоризация эпитета усматривается и в XIX веке. Скажем, у Бенедиктова: кипящая душа, ароматная душа, перегорелая душа. Жизненная река. Откованный в горниле сердца стих.
А чем ближе к XX веку, тем обильнее примеры. Тот же Бальмонт: Мучительный дом. Душа — незримая, светлоокая, ненасытно-жгучая, первоутренне-чистая. Мертвые небеса, беззвучное небо. Над водой, над рекой безглагольной, безглагольной, безгласной, томительной. Северянин: Душа цветковая. Моей души тревожной и мятежной, моей души, как вихрь неугомонной. Безлистый лес уснул, гнилой и безуханный, бесцветный и пустой, скелетный и нагой. Небо шаровидное. Волнуемая струями, ласкаемая туманами река. Утонченный до плоскости стих.
В наши же дни наиболее наглядно выглядит это у Евтушенко и Вознесенского.
Что заставляет относить в один стан Бенедиктова, Северянина, Шершеневича, Вознесенского и Ахмадулину, что у них общего?
Стремление «навязать» себя читателю с помощью фасцинации. Привлечение к себе внимания определенными средствами, контрастными общепринятому. Эпатажные приемы, ненормативная лексика, стремление создать каких-то аудиовизуальных мутантов.
Стих — пусть это всего лишь ритмизованный речевой поток — очень благодарное фасцинативное средство. Ведь «если написать доподлинно лишенную смысла фразу в безукоризненном ямбе, она будет понятна» (Ю.Тынянов).
Тут что-то есть от Кашпировского. И хорошо, что имеется спасение — контрфасцинация. Да и фасцинация не всех пронимает, а от частого применения выдыхается. На фасцинацию толкает опасение оказаться такими же, как все, если поросенка в мешке раскроют, тогда как во мне клокочет лава, образовавшаяся на дрожжах эготизма. Поэтому и эпитет здесь не такой, «как положено». Неважно, «хороший» он или «плохой», важно, что ты овладел вниманием.
Не важно — есть ли у тебя преследователи,
а важно — есть ли у тебя последователи, —
то есть те, кто принимает, соглашается считать твои возгласы за поэзию.
Ах, как хочется удивляться!
Ах, как хочется удивлять!
Но в таком случае сюда же надо отнести и Пастернака, у которого очень мало эпитетов, да и те напоминают кентавров: эпи-метафоры? Залитая зарей дорога. В чаду мытарств угасшая душа. Разбастовавшиеся небеса. Палое небо с дорог не подобрано. И улицы обыкновенно невинны были, как мольба.
Но ведь за этим стоит мысль высокого полета, ассоциации от перенасыщенности чувств, когда поэт спешит ухватить существо небывалого доселе, распахнувшегося мира слова.
А мы-то умозрительно и близоруко полагали, что невозможна НЕВИННАЯ — дорога, улица, небо, река, как вещи, огражденные непроницаемым занавесом от эманации чувственного! И вот нате вам!
А Мандельштам? Козье небо. Близорукое небо. Сухая река. Голуботвердая река. Фисташковые улицы — пролазы.
Здесь ассоциации такого алгебраического плана, что даже не хочется прослеживать все звенья, все члены формулы, полностью доверяясь результату решения.
Как бы то ни было, эпитета здесь почти нет.
Итак, к чему же мы пришли? К тому, что нам было известно и без эксперимента: к любому явлению можно присоединить любое определение, «навязать» эпитет. Другое дело, каким золотом смысла и подлинности чувства это обеспечено.
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать...
Пушкинские векселя еще ни разу не были опротестованы. Потому что он не «украшает» одно слово другим (яркая заплата, пышные эполеты), а заставляет его быть расширяющимся. Все они вроде бы тривиальны и привычны в словарном смысле и тем не менее своеобычны.
Как писала Л.Гинзбург: «В поздней лирике Пушкина предметное слово сохраняет свою предметность без метафорических изменений и замещений, и его смысловая емкость предметным значением не ограничена. Это слово беспредельно расширяющееся».
И в другом месте она же: «Эти потенции Пушкин ищет не столько в замещении смысла — что свойственно тропам, — сколько в обогащении слова новыми, возникающими из контекста значениями. Лирическое слово — больше самого себя».
Не знаю, смогли ли бы мы привести в законченный вид наши «изыскания», проживи Самойлов еще несколько лет. Скорее всего нет. Вероятно удовлетворили бы свое любопытство полностью и на этом успокоились.
Теперь же мне остается задержаться непосредственно на поэтических и теоретических воззрениях самого Самойлова, которые как бы подводят черту.
При всем его интересе к рифме, тропу, «складу-ладу» стиха, он нацелен был больше на извечные вопросы, на ВАЖНЫЕ, те, что мучают подлинных сочинителей.
И время нас стихам и прозе учит.
И сочинителей российских мучит
Сознанье пользы и мужицкий бунт.
—
Поэзия — душевный опыт в слове.
И в ней метафоры — остаток детства.
Лишь на заре людского разуменья
Основою был образ, а не мысль...
—
Мысли должны дорасти
До особой высоты,
Чтобы стать Словом.
Больше ничего не надо.
Даже ухищрений стиха.
—
Усложняюсь, усложняюсь —
Усложняется душа,
Не заботясь о прошедшем,
В будущее не спеша.
Усложняются значенья,
Расположенные в ней.
Слово проще, дело проще,
Смысл творенья все сложней.
За истинную суть эпитета Д.С. стоял еще в ранний период творчества, когда писал:
Хочется синего неба
И зеленого леса,
Хочется белого снега,
Яркого желтого лета.
Хочется, чтоб отвечало
Все своему назначенью:
Чтоб начиналось с начала,
Вовремя шло к завершенью.
Сохранился беглый набросок наших тезисов, которые следовало развернуть в итоге. Некоторые использовались выше, остальное осталось неразработанным, а лишь намеченным.
Сомнительность необходимости метафоричности в эпитете. Эпитет — различие. Метафора — сходство. И сходство более раннее явление, чем различение.
Выделение более свойственно поэзии. Метафоры — болезненный нарост на поэзии.
Метафора, оторвавшись от мифолог. мировоззрения, становится неким самодовлеющим явлением. Это один из способов самоутверждения поэта.
Суженность и необязательность метафоры.
Точность и необходимость эпитета.
Наша работа должна быть тайным ударом по модернизму.
Неправомерная метафоризация эпитета?
Границы между эпитетом и определением.
Системность стиха и эволюция жанров и...
Идеологичность эпитета. Мировоззренческое его значение.
Постоянный эпитет — гомеровская поэзия — уже высокого класса...
Вот в сущности и все, что осталось от нашего замысла — беспорядочные наметки, по которым я и попытался его реконструировать.
Даугава, 2001, № 5
Замысел, о котором пойдет речь, так и не был реализован из-за кончины Давида Самойлова. Была всего лишь попытка подступиться к теме, наметки, наброски, идеи, как здравые, так и «завиральные». Некоторые даются здесь уже в развертке, хотя существовали лишь тезисно.
На мою долю осталось привести порою беспорядочные черновики — результаты действий «методом тыка» — в более или менее упорядоченное изложение фрагментов эксперимента, по сути дела интенций.
Побудительным толчком к эксперименту послужил тезис Веселовского: «История эпитета есть история поэтического стиля в сокращенном издании». И мы с Самойловым поддались соблазну увидеть это как бы воочию, пройти шаг в шаг эту самую историю. Вот только как сделать, чтобы и отдельные деревья хорошо видеть и чтобы в лесу не заблудиться?
Мы понимали, что в с е эпитеты в с е х русских поэтов даже не рассмотреть, а хотя бы вычленить — без ЭВМ и программистов неподъемный труд. А брать их выборочно — неизбежен субъективный перекос. Поэтому мы решили не гнаться за всеми, а пойти лабораторным путем, взять всего лишь горстку слов, выражающих предметы, явления или состояния, характеризуемые эпитетом.
Взяли наугад десять слов: дом, дорога, душа, лес, любовь, небо, печаль, река, стих, улица. Слова, так сказать, не противопоказанные поэзии. Довольно представительные.
Разумеется, мы понимали, что проделываем эксперимент чисто экспромтно, без строгого лингво-статистического обоснования и научного фундамента. Нам просто хотелось удовлетворить свое любопытство. Словом, руководил нами позыв, изложенный у Стругацких:
В целях природы обуздания,
В целях рассеять неученья тьму,
Берем картину мироздания
И тупо смотрим, что к чему.
Для чистоты эксперимента — в нашем понимании — мы намеренно ограничили себя в использовании подсобной научной литературы, сознавая, что иначе будем идти на поводу тех или иных концепций и авторитетов. Мы же собирались действовать откровенно дилетантски.
...Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум...
Над книгой о рифме Самойлов работал в пору простоя: почти не печатали, держали в черном теле, так что у него было время сидеть дома, выписывать, считать, перепечатывать и проч. Но когда родился наш замысел, поэт был в хорошей форме и имел возможность свободно печататься, так что не стоило загружать его черновой подготовительной работой.
Черновую, техническую работу взял на себя я, просматривая стихи от Державина до поэтов наших дней и привозя Самойлову очередные извлечения, подборки, классификации, которые он рассматривал и которые мы принимались обсуждать.
Всего были просмотрены 45 поэтов за 200 лет. Набралось около 2000 эпитетов.
Приступая к эксперименту, мы лелеяли, так сказать, мечту, что в результате складывания этого материала он как-то самооформится, будет выведен некий закон валентности и возникнет нечто вроде периодической таблицы Менделеева.
Увы! Если каждый отдельно взятый поэт нам был ясен и ясно было «что у него к чему», то связывались поэты друг с другом плохо, откровенно не желали внимать призыву «возьмемся за руки, друзья».
Не получалась цепь, последовательность, перетекание предшествующего в последующее. Налицо была дискретность. Каждый поэт — не эпигон, не подражатель, этих легко в три шеренги построить, — был сам по себе. «История поэтического стиля» как-то не складывалась. И получалась не панорама, а эпизоды.
Нам не ясно было, что следует из того, что к определяемому «душа» было почти 600 эпитетов, т.е. больше всего, а к «печали» всего 60. Да, «душа» эмоционально детерминирована, и без эпитета пространно себя характеризует. Но ведь и «улица», казалось бы, дает возможность разгуляться. А тут всего — 80!
Более того, для некоторых поэтов «печаль» как бы и не входила в репертуар. Бунин, Бенедиктов, Вяземский, Брюсов, Державин, Ушаков, Асеев, Тихонов, Маяковский, Есенин, Заболоцкий, Багрицкий, Тютчев, Вознесенский. На всех какая-то горстка эпитетов к «печали».
Если же взглянуть на количественность, то какой поэт представил больше всех эпитетов к указанным словам?
Пушкин. Почти 300.
Затем по убывающей: Блок, Некрасов, Жуковский, Лермонтов, Бальмонт, Бунин, Бенедиктов, Вяземский, Брюсов, Надсон, Северянин, Ахматова. Маяковский — 80, Тютчев — 60, Мандельштам — 45, Фет — 36, Пастернак —35, Вознесенский — 25.
Почему же кривая идет вниз?
И дело не в том, что один поэт оставил больше строк (Пушкин), а другой совсем мало (Тютчев).
Дело в какой-то химии. Может быть, жанр, тематика, мода и т.д. не включают наши слова с определениями? Так, у Державина всего один эпитет к «улице» и значит «улица» для него как бы не существовала, выведенная за круг поэтически допустимых понятий. Не позволяла личная ars poetica.
Смотрим далее. Озадачивало количество эпитетов — откровенных определений. А они вроде как и не эпитеты вовсе, поскольку ничего не дают сверх собственного значения. В массе как бы лишь занимают полезную эпитетную площадь.
Или постоянные и устойчивые эпитеты. С какого боку на них смотреть, чтобы стали интересны?
Дом — бревенчатый, отческий, отчий, отцовский, укромный.
Дорога — долгая, кремнистая, крутая, полевая, пройденная, столбовая, тернистая, торная.
Душа — больная, болезненная, благочестивая, доверчивая, измученная,
порочная, послушная, смятенная, усталая, утомленная, чуткая.
Лес — безлиственный, безлистый, дремучий.
Любовь — беззаветная, взаимная, неразделенная, первоначальная.
Небо — лазурное, полуденное, седьмое.
Река — быстрая, полноводная.
Стих — глупый, язвительный.
Да, конечно, видно, что время, среда, лексические нормативы, шкала допустимого, с одной стороны, и сама вещная природа окружающего с ее фактурностью навязывают в первую очередь определения. Или же они «конъюнктурны», висящие в воздухе и наглядно-несомненные.
И видно же, что определения, грубо говоря, категория, в сущности, грамматическая. Эпитет же — знак и выражение художественности. И обеспечен он какими-то потенциями, усилиями изнутри.
Одно дело «каменный дом» — и другое «каменное сердце», «грязная дорога» — и «грязное воображение». Одно дело «звездное небо» и другое — «краснозвездное». «Неба советского ширь» (Н.Тихонов) — уже не эпитет, а метафора, т.е. следует понимать не «небо», а «землю».
Высыпанный на стол многосотенный запас эпитетов манил поиграть в различные игры в надежде, что из этого что-то получится. Скажем, в оппозиции.
Дом — богатый (Некрасов) — и небогатый (Лермонтов, Некрасов)
Небо — безбурное (Надсон, Сологуб) — и бурное (Блок)
Душа — безгрешная (Тарковский) — и грешная (Лермонтов, Брюсов, Есенин)
Лес — безлиственный (Пушкин, Мандельштам, Тарковский) — и
лиственный (Асеев, Слуцкий)
Душа — безнадежная (Блок, Майков, Вяземский) — и надежная (Блок)
Дорога — белая (Некрасов, Есенин, Блок, Ахматова, Асеев, Багрицкий) — и черная (Есенин, Ахматова)
Любовь — бессмертная (Бальмонт, Северянин, Ахматова) — и смертная (Соловьев)
Стих — бессмертный (Пушкин, Языков) — и смертный (Языков)
Любовь — бесстыдная (Сологуб) — и стыдливая (Пушкин, Надсон)
Небо — блестящее (Бунин) — и тусклое (Тютчев, Брюсов, Бунин,
Мандельштам)
Душа — верная (Жуковский, Пушкин) — и неверная (Бальмонт)
Стих — верный (Бальмонт) — и неверный (Багрицкий)
Душа — глубокая (Жуковский) — и мелкая (Майков, Светлов)
Печаль — глубокая (Жуковский, Пушкин) — и мелкая (Слуцкий)
Душа — неопытная (Жуковский, Пушкин, Лермонтов) — и опытная
(Есенин)
Лес — обнаженный (Вяземский, Пушкин, Майков, Бунин, Блок) — и
одетый (Пушкин, Толстой, Бунин)
Стих — покорный (Блок) — и непокорный (Ахматова).
И чего же мы этим достигли? Да в сущности ничего. Конечно, это материал для того, кто взялся бы ставить диагноз поэту: кто психически здоровее, кому предпочтительнее эпитеты светлые, а кому темные.
Может быть, разобраться с помощью «загонов», куда помещать эпитеты по их активности, актуальности, отработанности, по их традиционно определившимся ареалам и временным отсекам?
Со временем некоторые средства поэзии откладываются как «вышедшие из игры». В первую очередь «устарелые», например, составные, двучленные, по преимуществу калькированные.
Девственно-чистая душа (Надсон)
Достопамятно-живой стих (Языков)
Златобисерное небо (Державин)
Мечтательно-пугливая душа (Некрасов)
Нетленно-чистое небо (Тютчев)
Тихоструйная река (Пушкин)
Огнедышащий стих (Вяземский)
Лучезарное небо (Державин)
Сюда же отнесем ставшие архаическими эпитеты — отголоски отошедшей эпохи с ее институтами.
Августейший дом (Державин)
Ревизская душа (Некрасов)
Сиятельный дом (Ахматова)
Царский дом (Вяземский, Пушкин, Майков, Брюсов, Ахматова,
Мандельштам).
Отодвинулись в даль и эпитеты-реликты, не откровенно архаические, но, тем не менее, являющиеся приметой поэзии девятнадцатого века.
Азийский дом (Ахматова)
Кремнистая дорога (Надсон, Есенин,Тарковский)
Отверстое небо (Державин)
Отеческий дом (Боратынский, Языков)
Отеческое небо (Языков)
Почтенная душа (Державин)
Почтенный дом (Державин)
Семейственная любовь (Пушкин)
Сирая любовь (Державин)
Сирая душа (Пушкин, Майков).
В единый стан сбиваются эпитеты, частью относящиеся к поэзии, условно говоря, «дореалистической», т.е. сентименталистской и романтической. Вроде бы лексически еще работающие, но, тем не менее, находящиеся на положении вечно «запасных игроков» из-за «старомодности».
Гармонический стих (Языков, Северянин)
Деятельный стих (Вяземский, Лрмонтов)
Дидактический стих (Пушкин)
Изящная душа (Державин)
Любезная душа (Державин)
Мечтательная любовь (Пушкин, Языков)
Младенческая душа ( Державин, Тютчев, Фет)
Нежнейшая любовь (Лермонтов)
Обвороженная душа (Жуковский)
Обработанный стих (Пушкин)
Пламенная душа (Языков, Державин, Жуковский, Пушкин, Майков,
Надсон, Блок)
Пламенная любовь (Державин, Боратынский, Евтушенко)
Платоническая любовь (Державин, Вяземский)
Пленительный стих (Жуковский, Боратынский)
Пленительное небо (Некрасов)
Порядочный стих (Вяземский)
Посредственная душа (Пушкин)
Похвальный стих (Вяземский)
Просвещенная душа (Языков)
Прямая любовь (Державин, Жуковский)
Развратная душа (Пушкин)
Рыцарская душа (Пушкин)
Сладостная любовь (Языков, Сологуб)
Сладострастный стих (Пушкин)
Сродная душа (Вяземский)
Стыдливая печаль (Фет)
Томная душа (Пушкин, Боратынский)
Томная любовь (Боратынский, Северянин)
Томная печаль (Пушкин)
Трепетная душа (Державин, Лермонтов, Майков, Сологуб)
Трепетный стих (Заболоцкий)
Умиленная душа (Вяземский, Пушкин, Боратынский)
Умиленный стих (Фет, Маяковский)
Унылая душа (Державин, Жуковский, Языков, Вяземский, Пушкин,
Некрасов, Соловьев)
Унылый стих (Пушкин, Лермонтов, Некрасов)
Упоительный стих (Вяземский, Языков)
Честолюбивая душа (Языков).
Время от времени современные поэты дерзают заглядывать в этот депозитарий, что-то черпают из него, но весьма скромно. Впрочем, есть и исключения, но об этом в своем месте.
Определяемые существительные, как нам казалось предварительно, делятся на две группы:
1) Конкретные, предметные, вещественные явления, фактурные явления внешнего мира.
2) Абстрактные, отвлеченные, психологические понятия, эмоциональные состояния.
Первые — дом, дорога, река, лес, улица, небо — должны продуцировать исключительно фактурные эпитеты, в большинстве случаев просто определения: каменный дом, грязная улица.
Вторые — любовь, печаль, душа — как безразмерные носки, позволяют вкладывать в них любые эпитеты. И здесь должен быть простор для собственно эпитетов. Небо и стих — где-то посреди них.
Но то, что мы старались забыть, вернее делали вид, что забыли, — вылезало во всей наглядности. Переносное значение слова и его многозначность. Аниматизм. Уподобление. Чуть что — и уже откровенная метафоризация. Причем она заразительна и являет собою то, чем быстро овладевают стихотворцы 3 и 2 категории (пользуясь шахматной классификацией), считая, что они все это изобретают сами.
Как говорил Гете Эккерману: «Это эмоции дилетанта, у него больше доброй воли, чем таланта. Звуки и рифмы ему предоставил язык высоко развитой литературы, он же воображает, что говорит сам».
Оказывается, одни и те же эпитеты «обслуживают» и «одушевленное» и «неодушевленное».
Один и тот же эпитет применим для четырех из взятых нами понятий:
Земной — дорога, душа, любовь, небо.
Пылкий — дорога, душа, любовь, стих (44 случая).
Для пяти определяемых:
Пламенный — дорога, душа, любовь, стих, улица.
Черный — дорога, душа, лес, небо, стих (24 случая).
Для шести:
Глухой — дорога, душа, лес, небо, река, улица.
Таинственный — дом, душа, лес, любовь, печаль, стих (14 случаев).
Для семи:
Могучий — дом, душа, лес, любовь, небо, река, стих.
Прозрачный — дорога, лес, любовь, небо, печаль, река, стих
(14 случаев).
Для восьми:
Веселый - дом, дорога, душа, лес, любовь, река, стих, улица
(14 случаев).
Для девяти определяемых годились:
светлый, темный, холодный.
А для десяти? Все десять обслуживал один эпитет:
тихий.
В общем, получалось, что возможно все понятия определять одним и тем же словом.
Пришлось вернуться к тому, что мы знали в начале, и уточнить те или иные положения, чтобы не месить один и тот же раствор до бесконечности.
Итак, об эпитете мы начинаем говорить, когда отходим от собственно определения. Вот она точка: определение. Каменный дом, мокрая вода, холодный лед — и отсюда можно двигаться в разные стороны, как бы оперируя реостатом. Нарастание и затухание уподобления. Утрачивая и приобретая. Предмет или включается в ряд — отключается его индивидуальное отличие или же обособляется, расподобляется.
Эпитет прежде всего оценочная категория. Метафора уподобляет, выражает одно через другое, в сущности, ходит по кругу. Эпитет расподобляет, выделяет из ряда с оценочно-мотивируемой предпосылкой.
Постоянные эпитеты и определения уже не выполняют этого, уже не способны, да они и не ставят такую задачу.
Целая категория эпитетов предстает уже как «сращения»: «живая душа».
Роль устойчивых эпитетов — в создании атмосферы традиционного ряда, жанровой и стилистической стабильности. Часто такой эпитет является чем-то вроде музыкального ключа: «отчий дом» — значит будет элегическая тональность.
Итак, «усталый» может обслуживать только «человеческое», «одушевленное»: душа, любовь, стих. Но как уже говорилось, вовсе не исключено, что может появиться «усталая река, небо, дорога», даже «дом». Все дело в том, обеспечен ли вексель.
Каким принципом пользуется поэт — хочет ли дать зрительное представление или, через ассоциативное перемещение, — более глубокое восприятие и по существу более впечатляющее и определяющее. «Фисташковые улицы» у Мандельштама.
Мы еще раз перечитали Веселовского и выделили слова:
«Все дальнейшее развитие эпитета будет состоять в разложении этой типичности индивидуализмом...
Синкретические эпитеты-метафоры предполагают такую же бессознательную игру логики, как знакомые нам обиходные формулы: черная тоска, мертвая тишина, только более сложную, потому что усложнились и исторический опыт и спрос анализа».
Так это и сам материал нам все время подсказывал, только мы глядели поверх него. История поэзии и история эпитета не синхронны. Эпитет часто вытесняется метафорой. Поэтому отдельные поэты — провалы в плане эпитета, не тяготеют к нему.
И стало понятным, почему последние места занимают Евтушенко, Вознесенский, Новелла Матвеева, Белла Ахмадулина и др. Потому что их подготовил «петраркизм», сложившийся раньше Петрарки, «мовизм» с гипертрофией метафоры.
Суть «мовизма» изложил Валентин Катаев: «К слову «бриллиант», например, не надо придавать слово «сверкающий». Оно уже заключено в самом существительном. Излишества изображения — болезнь века, мовизм...» Писатели восемнадцатого века — да и семнадцатого — были в основном повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными изображениями.
Наш век — победа изображения над повествованием. Изображение присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным.
Метафора стала богом, которому мы поклоняемся.
Обнаружив, что слово может значить гораздо больше своего конкретно-логического значения, а уж сочетание их и подавно, стихотворцы начинают педалировать определенную манеру, интонацию, звучание. Это наглядно видно, когда стихотворцу нечего, в сущности, сказать.
В свое время Корней Чуковский написал о Валерии Брюсове статью «Поэт прилагательных», т.е. эпитетов, в которой убедительно показал, насколько они безжизненны, бесчувственны, искусственны, ибо стихи порождены не чувством, а хладным рассудком.
«Классически чеканные строки, посвященные Брюсовым (любви), сами по себе очень бесстрастны. В их горячем пафосе мы чувствуем холод, в их бурных излияниях — безмятежный покой...
Мысли его до такой степени ясны, что их можно пересказать прозой... Стихи Брюсова почти всей тяжестью лежат на своих определениях, на эпитетах...»
Брюсов — не поэт потому, что ему нечего сказать, потому что он пересказывает «в рифму» вычитанное у других, потому что ему важнее всего Он сам по себе, а не Человек в другом.
Дикий плющ очень живописен, но когда он разрастается настолько, что глушит фасад здания, — терпит урон живописность самого здания, основа самого замысла.
И здесь приходит на ум Леонид Мартынов. Так же, как у Бальмонта, у него абсолютное умение сопрягать слова по созвучию. Разумеется, все сделанное умело находит признание, но увы — время неумолимо производит рокировку, переставляя ЧТО сказано и КАК сделано. Вот сделанное на показ: эва, как мы умеем!
Быть из металла!
Но, может быть, ПРОЩЕ
Для укрепления внутренней МОЩИ
Быть деревянным коньком над строеньем
Около РОЩИ
В цветенье
Весеннем?
А! Говорите вы праздные ВЕЩИ,
Сделаться ветром, РЕВУЩИМ ЗЛОВЕЩЕ,
Но РАЗГОНЯЮЩИМ все ваши тучи,–
Ведь ничего не придумаешь ЛУЧШЕ...
Вот и эпитеты у него столь же часто вызваны не поэтически-логической необходимостью, а привлекаются магнитом созвучия.
Не шелка облако ДУШИСТОЕ,
Не цирк
И даже не кино,
Я покажу вам небо ЧИСТОЕ.
Не видывали давно?
Быть может, книгу ПЕРЕЛИСТЫВАЯ,
Вы скажете:
Какое МГЛИСТОЕ,
Какое СМУТНОЕ оно!
Бывает так...
Но все равно
Я покажу вам
Небо ЧИСТОЕ...
Есть у Мартынова такие строки:
Из СМИРЕНЬЯ не пишутся СТИХОТВОРЕНЬЯ,
И нельзя их писать ни на чье УСМОТРЕНЬЕ.
Говорят, что их можно писать из ПРЕЗРЕНЬЯ.
Нет!
Диктует их только ПРОЗРЕНЬЕ.
Желание дать формулу побудительного начала в Поэзии по сути дела привело к показу того, как стихотворение монтируется из фонетических блоков.
То есть: можно писать стихотворенья, исходя из одного ЗВУЧАНЬЯ.
На этих примерах видишь, насколько проще оперировать «отраженным», заемным языком, пригодным для свинчивания деталей из стихотворного «конструктора».
М.Кузмин писал:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку...
То есть надо еще побиться, чтобы найти нужные СВОИ слова даже для простого явления.
Но, оказывается, можно создать весь корпус собственных стихотворений, пользуясь якобы своими словами.
И тут взгляд обращается к Белле Ахмадулиной. Слова, использованные Державиным для ВАЖНОГО, имеющего общечеловеческое значение (Бог, смерть, вечность, смысл бытия, величие власти и тщета ее), используются ею для непомерно раскидистых описаний СВОЕГО СОСТОЯНИЯ, интересного только для самой себя и для любителей причудливых стилизаций.
Эта манерность, выспренность, возвышенность на уровне Фудзиямы на чайном блюдечке раздражали Самойлова.
Уже выделенный выше составной эпитет, который и у старых поэтов встречался от случая к случаю, как нечто естественное, у Ахмадулиной становится нещадной дрессировкой клонированных эпитетов, в духе куртуазной старины.
МЕДОПРОЛИТНЫЙ крах плодов,
расплющенных объятьем этим...
—
покуда он вершит свое САМОТВОРЕНЬЕ...
—
Вдруг раздается КРАТКОЗВУЧНЫЙ гром...
—
ДУШЕПОГУБНЫЙ цвет...
—
Ночь жалует в СТРАННОПРИИМНЫЙ дом..
—
И Сириус БЫСТРОЗАКАТНЫЙ...
—
Вдруг увидеть УТЕШНЫЙ и ЗДРАВООПРЯТНЫЙ порядок...
—
Столь тихие вблизи ГРОМОКИПЯЩЕЙ распри...
—
Глаз твой, ОТВЕРСТОДРОЖАЩИЙ и трудный...
Ахмадулина не стесняется показать всю наготу своего языка под наспех накинутым заемным старинным плащом.
Влечет меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи,
она бывает наших слов
и современнее и резче...
—
От грамоты моей высокопарной...
—
Навсегда разминулись гроза
и влюбленный уродец эпитет...
—
Уныл и дряхл
хваленый ум и всяк эпитет скуден...
—
Есть тайна у меня от чудного цветенья,
Здесь было б: чуднАГО уместней написать...
—
Как поведенье нервов назову?
Они зубами рвут любой эпитет...
—
Мне жаль твоих трудов, доверчивая лампа.
Но может, чем умней, тем бесполезней стих...
И так выпукло являет себя головная, мартыновская манера лепить эпитет из глины звучанья. «Из смиренья не пишутся стихотворенья». Но пишутся ИЗ ГОРДЫНИ, из желания сказать не так, как у всех, а по принципу «наоборот». И поэтому видим: лютая любовь, дом неимоверный, громоздкая печаль, промозглая прелесть, доблестное стекло, неловкая зима, синий голосок, повивальный вздор, конь неугасимый, вспыльчивая дрема, кроткий разбой, азартное и злорадное невезение, лютый младенец...
Постоянное стремление гнуть эпитет через колено, придавая ему форму метафоры, с которой взятки гладки.
И не случайно Самойлов фыркнул в сторону дамских поэтик:
Надоели поэтессы,
Их жеманство, их старенье.
Не важны их интересы,
Скучны их стихотворенья.
Разумеется, метафоризация эпитета усматривается и в XIX веке. Скажем, у Бенедиктова: кипящая душа, ароматная душа, перегорелая душа. Жизненная река. Откованный в горниле сердца стих.
А чем ближе к XX веку, тем обильнее примеры. Тот же Бальмонт: Мучительный дом. Душа — незримая, светлоокая, ненасытно-жгучая, первоутренне-чистая. Мертвые небеса, беззвучное небо. Над водой, над рекой безглагольной, безглагольной, безгласной, томительной. Северянин: Душа цветковая. Моей души тревожной и мятежной, моей души, как вихрь неугомонной. Безлистый лес уснул, гнилой и безуханный, бесцветный и пустой, скелетный и нагой. Небо шаровидное. Волнуемая струями, ласкаемая туманами река. Утонченный до плоскости стих.
В наши же дни наиболее наглядно выглядит это у Евтушенко и Вознесенского.
Что заставляет относить в один стан Бенедиктова, Северянина, Шершеневича, Вознесенского и Ахмадулину, что у них общего?
Стремление «навязать» себя читателю с помощью фасцинации. Привлечение к себе внимания определенными средствами, контрастными общепринятому. Эпатажные приемы, ненормативная лексика, стремление создать каких-то аудиовизуальных мутантов.
Стих — пусть это всего лишь ритмизованный речевой поток — очень благодарное фасцинативное средство. Ведь «если написать доподлинно лишенную смысла фразу в безукоризненном ямбе, она будет понятна» (Ю.Тынянов).
Тут что-то есть от Кашпировского. И хорошо, что имеется спасение — контрфасцинация. Да и фасцинация не всех пронимает, а от частого применения выдыхается. На фасцинацию толкает опасение оказаться такими же, как все, если поросенка в мешке раскроют, тогда как во мне клокочет лава, образовавшаяся на дрожжах эготизма. Поэтому и эпитет здесь не такой, «как положено». Неважно, «хороший» он или «плохой», важно, что ты овладел вниманием.
Не важно — есть ли у тебя преследователи,
а важно — есть ли у тебя последователи, —
то есть те, кто принимает, соглашается считать твои возгласы за поэзию.
Ах, как хочется удивляться!
Ах, как хочется удивлять!
Но в таком случае сюда же надо отнести и Пастернака, у которого очень мало эпитетов, да и те напоминают кентавров: эпи-метафоры? Залитая зарей дорога. В чаду мытарств угасшая душа. Разбастовавшиеся небеса. Палое небо с дорог не подобрано. И улицы обыкновенно невинны были, как мольба.
Но ведь за этим стоит мысль высокого полета, ассоциации от перенасыщенности чувств, когда поэт спешит ухватить существо небывалого доселе, распахнувшегося мира слова.
А мы-то умозрительно и близоруко полагали, что невозможна НЕВИННАЯ — дорога, улица, небо, река, как вещи, огражденные непроницаемым занавесом от эманации чувственного! И вот нате вам!
А Мандельштам? Козье небо. Близорукое небо. Сухая река. Голуботвердая река. Фисташковые улицы — пролазы.
Здесь ассоциации такого алгебраического плана, что даже не хочется прослеживать все звенья, все члены формулы, полностью доверяясь результату решения.
Как бы то ни было, эпитета здесь почти нет.
Итак, к чему же мы пришли? К тому, что нам было известно и без эксперимента: к любому явлению можно присоединить любое определение, «навязать» эпитет. Другое дело, каким золотом смысла и подлинности чувства это обеспечено.
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать...
Пушкинские векселя еще ни разу не были опротестованы. Потому что он не «украшает» одно слово другим (яркая заплата, пышные эполеты), а заставляет его быть расширяющимся. Все они вроде бы тривиальны и привычны в словарном смысле и тем не менее своеобычны.
Как писала Л.Гинзбург: «В поздней лирике Пушкина предметное слово сохраняет свою предметность без метафорических изменений и замещений, и его смысловая емкость предметным значением не ограничена. Это слово беспредельно расширяющееся».
И в другом месте она же: «Эти потенции Пушкин ищет не столько в замещении смысла — что свойственно тропам, — сколько в обогащении слова новыми, возникающими из контекста значениями. Лирическое слово — больше самого себя».
Не знаю, смогли ли бы мы привести в законченный вид наши «изыскания», проживи Самойлов еще несколько лет. Скорее всего нет. Вероятно удовлетворили бы свое любопытство полностью и на этом успокоились.
Теперь же мне остается задержаться непосредственно на поэтических и теоретических воззрениях самого Самойлова, которые как бы подводят черту.
При всем его интересе к рифме, тропу, «складу-ладу» стиха, он нацелен был больше на извечные вопросы, на ВАЖНЫЕ, те, что мучают подлинных сочинителей.
И время нас стихам и прозе учит.
И сочинителей российских мучит
Сознанье пользы и мужицкий бунт.
—
Поэзия — душевный опыт в слове.
И в ней метафоры — остаток детства.
Лишь на заре людского разуменья
Основою был образ, а не мысль...
—
Мысли должны дорасти
До особой высоты,
Чтобы стать Словом.
Больше ничего не надо.
Даже ухищрений стиха.
—
Усложняюсь, усложняюсь —
Усложняется душа,
Не заботясь о прошедшем,
В будущее не спеша.
Усложняются значенья,
Расположенные в ней.
Слово проще, дело проще,
Смысл творенья все сложней.
За истинную суть эпитета Д.С. стоял еще в ранний период творчества, когда писал:
Хочется синего неба
И зеленого леса,
Хочется белого снега,
Яркого желтого лета.
Хочется, чтоб отвечало
Все своему назначенью:
Чтоб начиналось с начала,
Вовремя шло к завершенью.
Сохранился беглый набросок наших тезисов, которые следовало развернуть в итоге. Некоторые использовались выше, остальное осталось неразработанным, а лишь намеченным.
Сомнительность необходимости метафоричности в эпитете. Эпитет — различие. Метафора — сходство. И сходство более раннее явление, чем различение.
Выделение более свойственно поэзии. Метафоры — болезненный нарост на поэзии.
Метафора, оторвавшись от мифолог. мировоззрения, становится неким самодовлеющим явлением. Это один из способов самоутверждения поэта.
Суженность и необязательность метафоры.
Точность и необходимость эпитета.
Наша работа должна быть тайным ударом по модернизму.
Неправомерная метафоризация эпитета?
Границы между эпитетом и определением.
Системность стиха и эволюция жанров и...
Идеологичность эпитета. Мировоззренческое его значение.
Постоянный эпитет — гомеровская поэзия — уже высокого класса...
Вот в сущности и все, что осталось от нашего замысла — беспорядочные наметки, по которым я и попытался его реконструировать.
