Книга и — газета
С некоторых пор все чаще приходится твердить строку «Печально я гляжу на наше поколенье», — и это не столько стариковское брюзжанье, сколько восприятие прочно сложившегося явления: очень уж разминулись «культура» и «газета», поскольку момент интеллектуализации совершенно устранился под давлением коммерциализации, пришедшей на смену идеологизации. Теперь культуру замещают отходы цивилизации.
Газетные магнаты, удостоверившись, что наибольший тираж и доход газете приносит только доминирование в ней «развлекаловки» и «занималовки», сочли это законом природы, равным закону термодинамики или закону всемирного тяготения, против которого не попрешь. И если бы они читали поэтов, то, может быть, невольно вздохнули бы: « К чему бесплодно спорить с веком? Обычай деспот меж людей». Но поскольку поэзия деловым людям чужда, то руководствуются они извечным «За вкус не ручаюсь, а горячо будет!» Поэтому газета сейчас часто напоминает, по словам Салтыкова-Щедрина, солянку в Малоярославецком трактире: как с маху ложка за ложкой ешь, так вроде бы и ничего, а начнешь ковыряться — стошнит.
Именно об этом пришлось нам с единомышленниками толковать после прошедшей недавно международной конференции «Русская культура в Прибалтике между двумя войнами». Интерес местных русских газет к этому событию был минимальный, а тон скорее неприязненный: политически событие невыгодное, а в плане занимательности — нулевое. Подтвердилось, что «книга» и «газета» говорят сейчас на разных языках, что читать «книгу» для газетчика вовсе не обязательно и даже обременительно, — так сказать, мне бы ваши заботы, господин учитель! На конференцию съехались достаточно представительные филологи, литературоведы и историки, которые перелопатили за годы достаточно материала новой и новейшей истории, в чьих трудах отражена картина Серебряного века, имена Ахматовой, Пастернака, Булгакова, Гумилева, судьбы видных представителей эмиграции. И уж конечно, все, что связано с Ригой, документированное и аргументированное.
И каким же контрастом выглядят теперь редкие попытки газеты касаться тем «книжного» характера, книжной обкатки. «Книга» ведь опирается прежде всего на знание источников, на точность цитаты, на достоверность факта, на допустимость той или иной трактовки того или иного имени и т.д. Газета нынешнего облика всем этим пренебрегает как скучной тяжеловесностью, а предпочитает парящую над фактом легковесность. Но перейдем к первой иллюстрации.
В газете «Вести сегодня» (от 21 июля) появилась претендующая на сенсационность статья Юлии Александровой «Продается дом Одоевцевой». И подана эта статья в жанре черно-белого кино времен Веры Холодной. 15 лет назад. Загадочная старушка стоит на углу улицы Гоголя и плачет. Жильцы заинтригованы, никто ничего не знает и не понимает, но предчувствуют — тайна! И лишь спустя 15 лет некий инженер, хлопнув себя по лбу, соображает:
— Ребята! Да ведь это же была Ирина Одоевцева. Так вот кого я водил по Риге!..
С помощью титров и голоса за кадром объясняется, что Одоевцева не бывала в Риге после 1922 года, когда проездом из Петрограда в Париж заезжала в Ригу. И вот на закате дней, вернувшись в Россию, приехала взглянуть на дом своего детства и прикинуть, нельзя ли его вернуть. Но вскоре умирает, правда, успев написать книги «На берегах Невы» и «На берегах Сены».
Далее — вторая часть фильма. Действующим лицом выступает уже сам дом, на котором лежит какое-то заклятие: никто не понимает, кто и в какой доле им владеет, кто его приватизирует, кто хочет продать и кто хочет купить. Титры: «Тайна, покрытая мраком». Мрака действительно много, потому что Ю.Александровой не хочется по-настоящему заниматься расследованием, она предпочитает отделаться привычной в таких случаях установкой: — Не то он украл шубу, не то у него украли шубу, словом мало ароматная история, в которую лучше не вникать. Хотя уж если помянули всуе имя Одоевцевой, то, казалось бы, есть прямой резон вникнуть.
Мрак рассеивается, если взглянуть на историю не с позиции мелодраматического жанра, а трезвым взглядом исследователя, вооруженного реальностью, человека «книжной культуры». Начать с того, что 15 лет назад Ирина Одоевцева еще пребывала в Париже, именно там, где написала и издала обе книги своих мемуаров. В СССР они были лишь переизданы. Ходить по Риге она не могла по той причине, что обезножела и прибыла в Ленинград из Парижа в кресле на колесах. И уж тут будто бы не до вояжа в Ригу. Так что не мог инженер Коновалов подводить ее под руку к этому дому, подле которого она пролила бы слезу. Кстати, старушка была кремень и слезу из нее выдавить было трудно. Не соответствует действительности и утверждение, будто после 1922 года Одоевцева не бывала в Риге. Бывала и не раз, поскольку в Риге жил ее состоятельный отец.
И вот это черно-белое кино сочинено лишь для того, чтобы заманить читателя познакомиться с тем, что творится сейчас с домом?! Постойте, мрак же так и не развеялся! А между тем мог бы быть несомненно интереснейший разбор дела. Как писала Одоевцева: «Жили мы вполне комфортабельно на ежемесячную пенсию моего отца, сохранившего в Риге доходный дом. А когда отец умер, мы получили большое наследство и зажили почти богато — в роскошном районе Парижа, рядом с Булонским лесом. И замечательно обставились стильной мебелью. Даже завели лакея. А кроме того я накупила золота». Богатство явно составила реализация этого дома. Вот кому только он был продан? Одному владельцу — или нескольким? За всю сумму сразу — или в рассрочку? Почему же сейчас фигурируют разные претенденты?
Далее в мемуарах читаем:
«Через некоторое время у меня украли все золото, купленное после получения наследства. Россия оккупировала Латвию».
Так значит до 1940 года финансовая связь с Латвией еще оставалась. Скажем, не все деньги по векселям получены? Или не все деньги удавалось перевести, так как латвийский банк жестко контролировал валютные операции? Или в какой-то части дом продолжал оставаться доходным? А может быть, часть дома оставалась во владении родственников матери, которая принесла его в приданое, именно еще кому-то из Одоевцевых?
Вот где подлинная занимательность, а не придуманная, надо лишь покопаться в старых архивных документах, которые сейчас вполне доступны. Именно так поступил бы человек «книжной культуры».
При чтении этой публикации становится «обидно за державу», то есть за Ригу, к печатному слову которой с большим вниманием относятся литературоведы Москвы и Праги, Парижа и Бремена, знающие, что появляющиеся здесь историко-литературные штудии Тименчика и Флейшмана, Равдина и Фейгмане, Ковальчук и Спроге всегда документированы и аргументированы, так что на них можно ссылаться без опаски. И невольно зажмуриваешься от конфуза, представив, что кто-то легковерно примет эти мнимости и вымыслы об Одоевцевой — ведь имя сразу бросается в глаза! — за чистую монету.
Газета требует непременной сенсационности, а для этого газетчику приходится создавать образ, чаще всего образ первооткрывателя, что обеспечивает, так сказать, доверие. Как, скажем, внимали детективу от литературоведения Ираклию Андроникову. Так сказать, идти, будучи заинтригованным, по следу и заражать этой заинтригованностью легковерного и благодарного читателя.А что если это всего лишь имитация?! Инфантильная игра в «сыщики-разбойники»?! Именно такого рода «сенсация» явлена нам Л.Анисимовой в публикации «Что скрывает псевдоним «Л.Кормчий»? («Вести сегодня» от 17 января). Видите ли, в руки ей попала переизданная в Петербурге книжонка Л.Кормчего «Дочь весталки», появившаяся в Риге еще в 1923 году. Книга потрясла Анисимову, что говорит о ее вкусах, потрясла настолько, что она кинулась в поиски, движимая «задором исследователя», дабы заполнить «белые пятна в биографии писателя», чуть ли не мастера слова.
Выражаясь языком Бабеля, зачем нужно было «размазывать белую кашу по чистому столу», исполняя роль «доморощенного детектива», воздавать хвалу сотруднику Академической библиотеки, помогавшей в поисках, если велосипед давно уже изобретен и все что нужно знать о Короле-Пурашевиче (псевдоним «Л.Кормчий») уже давно напечатано в 4-томном справочнике «Русское печатное слово в Латвии», где писаниям Кормчего (а был он егозлив и плодовит!) уделено целых 12 страниц. Это что касается библиографических данных, а относительно биографических — достаточно обратиться к напечатанной в «Даугаве» (1990, № 9) статье Ю.Абызова и Р.Тименчика «История одной мистификации», где предстает истинное лицо этого беспардонного враля, шантажиста и плагиатора. Л.Анисимова пунктиром набрасывает образ незаслуженно забытого большого писателя, тогда как достаточно сказать, что этот персонаж переписал «Остров сокровищ», выдав за свое сочинение, и редактировал антисемитскую газету «Завтра», которую прихлопнул Ульманис. Ну а после этого Королю-Пурашевичу пришлось печататься в подобных же газетах нацистской Германии.Писательница Елизавета Магнусгофская, хорошо знавшая Кормчего по работе в газете «Слово», дала ему такую характеристику в своем романе «Зимние звезды», выведя его под именем Рахудина. «Рахудин, или как его называли метко коллеги — «Паскудин», принадлежал к тому типу журналистов, которые до седых волос не идут дальше третьеразрядных репортеров. Его отдел был — полицейская хроника, причем он выезжал всегда на самых грязненьких подробностях. Размазывать грабежи и самоубийства он был спец... Рахудина били, и не раз, часто жестоко, но это все же не мешало ему пользоваться чужим материалом. Это сотрудники давно заметили и поэтому остерегались говорить при нем о своем материале, пока последний не был напечатан. Украдет!» Пытаясь создать образ «ангела светла», Анисимова даже привлекает к этому читателей, которые могли бы ответить на вопросы: «Где он закончил свои дни? Куда его забросила злая судьба эмигранта? Сохранился ли литературный архив писателя, документы, фотографии?»
Удовлетворяя любопытство Л.Анисимовой, отвечаем: в 1939 году Король-Пурашевич уехал вместе с немцами-репатриантами и умер в 1944 году в Лодзи. Так что ничего в Риге от него не осталось, кроме недоброй памяти. И с этим старая страница истории может быть перевернута. А то, что явила Л.Анисимова, уже новая страница, говорящая о состоянии местной русской культуры сегодня.
Только сейчас я в полной мере оценил справедливость слов Освальда Шпенглера: «Демократия с помощью газет полностью вытеснила книгу из духовной жизни масс».
В советское время разрыв между книгой и газетой не разнился так сильно: и тут и там был цензор, редактор внешний, редактор внутренний, тройной контроль, что обеспечивало как недопущение «завиральных идей», так и просто фактических несообразностей и неряшеств.Но стоило рухнуть этой сложной системе контроля, как демократия выразилась в безграничной свободе, в том числе и в свободе от здравого смысла, логики, точного цитирования, необходимости заглядывать в справочники и словари.
Примером может служить феноменальный эпизод в жизни нашей прессы, пришедшийся как раз на разлом эпох — на май-июнь 1991 года, когда некая девица по фамилии Слабоспицкая ухитрилась напечатать сразу в трех газетах — «Независимая Балтийская газета», «Ригас балсс» и «Советская молодежь» — один и тот же материал о русских литераторах довоенной поры, о которой она не имела малейшего представления. В этом ее сочинении утверждалось, что в Риге творил некий М.Брежго-Брежговский, который — цитирую: «Всегда словно торопился успеть как можно больше оставить людям за отпущенные ему судьбой годы. Немало писал сам, но больше убеждал писать других. Таков был его служебный долг и потребность натуры. В архивах до сегодняшнего времени хранятся блокноты и папки с рукописями: немалые богатства, целый многолетний культурный пласт, в котором запечатлено его творчество и творчество десятков талантливых людей».
Откуда вдруг забил этот фонтан вымысла?! Не было в Риге такого феноменального деятеля. Был, правда, профессор Болеслав Ричардович Брежго, но он занимался исключительно историей Латгалии. И в Париже был бульварный писатель Николай Николаевич Брешко-Брешковский. Каким же образом эти имена сплелись столь причудливым образом?! О каких «пластах культуры» в неведомых архивах идет речь?! Какой-то испорченный телефон — слышишь звон, да не знаешь, где он. Все воспринято со слуха и все переврано. Даже глаз Слабоспицкой не останавливался на том, о чем она пишет. Анатолий Перов превратился здесь в ...Карова. Известный романист Юрий Галич, бывший Генерального штаба полковник, по ее словам приехал в Ригу в 1928 году, тогда как на самом деле пятью годами раньше. Цитирую: «Долго терпел материальную нужду, поэтому вынужден был переменить ряд профессий, начиная с киномеханика (!) и кончая землекопом (!)». Все придумано. Единственно, к чему Галич имел касательство, кроме писательства, была должность инспектора кавалерии в латвийской армии. И то недолгий период.
И надо же — ни одна из трех газет не усомнилась в правдивости предложенного ей материала.
Когда я перечитывал эти невесть откуда взявшиеся сведения, в которых нет и грана правды, невольно пришло на память выраженьице, бывшее в ходу у дореволюционных институток, выросших на французском языке: — Нахалитэ анпостижибль э наглёз вопиянт!
Более я этого имени Слабоспицкая не встречал, думается, что отвадили ее не за дремучее невежество, а именно за «нахалитэ», т.е. за продажу одного и того же материала одновременно трем газетам. А смири она свою жадность, может быть, выныривала бы с подобными «сочинительствами» и в наши дни, поелику условия тому не препятствуют. Тем более, что газеты категорически не приемлют практику критики и опровержения подобных публикаций, усматривая в них ущерб для престижа, а стало быть, и тиража. А скорее всего им просто наплевать на это.
В свое время Белинский воскликнул: «Книга есть жизнь нашего времени. В ней все нуждаются — и седые, и молодые, и деловые, и ничего не делающие; дети — также».
Ах, деловые дети, не пренебрегайте книгой!..
Даугава, 2001, № 4
