НЕ МОЕ ВРЕМЯ
8-9 июня в Таллинне проходили очередные Самойловские чтения, организуемые Педагогическим университетом. В числе участников были А.Городницкий, В.Тумаркин, сын поэта А.Давыдов, Н.Мирская, редактор журнала «Знамя» С.Чупринин, поэт О.Хлебников, В.Агеносов и др. От Риги была проф. Латвийского университета Н.Кононова и председатель Латвийского общества русской культуры Ю.Абызов. Последний любезно предоставил журналу текст своего доклада «Не мое время», которым были начаты заседания.Несовпадение во времени –
Тоска о том, чему не сбыться.
Бессмысленное озаренье
Томящегося ясновидца.
(«Несовпадение в пространстве»)
По дороге из Риги в Таллинн я думал о тех, кого увижу, и то и дело навертывались слова Окуджавы о том, что мы связаны «одной судьбою, в прощанье и в прощенье, и в смехе и в слезах». И связаны судьбой поэта Самойлова. Я знал, что увижу знакомых и необходимых мне людей, которых можно охватить одним взглядом. И тут начинала назойливо крутиться известная картавая цитата, точно прикипевшая к ситуации: «Узок круг этих самойловедов. Страшно далеки они от народа».
А здесь, в Таллинне, первое, что я услышал от москвичей, - восторженную реляцию о многолюдном вечере, посвященном Самойлову, в Доме литераторов, что говорит о его широкой популярности. Но одно дело разные по сути дела зрелищные мероприятия, тем более, что в Москве, которая так же «страшно далека от народа», и другое – картина складывающегося отношения к Поэту, к нынешнему состоянию поэтического мироустройства.
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется...
Да, не дано предугадать, но ведь не запрещается и гадать, поскольку это никак не грозит естественному ходу событий. Хотя бы потолочь воду в ступе. Не прибегая к науке. А как известно она бессильна там, где дело касается будущего. Пока что никто с ее помощью не смог заглянуть туда и благодаря этому сорвать куш в Монте-Карло. В науку чем больше влезаешь, тем больше ее остается. «Ведь у науки нету дна, а голова у нас одна», - писал Самойлов. Всё все равно не влезет, а результат один – что сам сообразил, а что прибегая к науке. Побудительные мотивы, когда гадают, - разные. Кто чем озабочен. Меня донимает тоскливая тревога за поэзию Самойлова в будущем. Очень уж я сжился с нею.
Юрий Тынянов писал: «Мы не знаем, что нам делать с хорошими вещами, как дети не знают, что им делать со слишком хорошими игрушками».
Нет, что делать сейчас, мы знаем: расширять круг ее почитателей, углубляться в нее. А вот что делать, чтобы она сохранилась, сберегла и в дальнейшем свойство эликсира, «который душа»? Ведь так наглядна сейчас переоценка ценностей, когда торжествует Торжище Людское, посреди которого поэзия Самойлова как бы взывает ко мне: “Переведи меня через Майдан». А ее спихивают на обочину, чтобы не мешала как старый и громоздкий meuble. Не вступая в разговоры, объявляют ее вчерашним днем.
Нет, не даром поэт постоянно задавался вопросом, что будет со мной после меня. И еще при жизни свое состояние в ходе «протекания времен», как он именовал жизнь, писал:
Мне выпало счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь прикасаться к победам.
Но ведь так может говорить о себе только тот, у кого, как говорится, жизнь задалась.
И тем не менее при всем при этом:
Мне выпало все. И при этом я выпал,
_
Как пьяный из фуры, в походе великом.
Как валенок мерзлый валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.
Обида на неприятие? На забвение? Ну выпал, что значит выпал из своего времени. Так ему казалось. А пребывать в своем времени для него много значило. Мало того, что он был отлучен от печатания за свое «подписанство», делались попытки отлучить его и от «прикасания к победам». И это казалось критикам тем легче, что он же не описывал батальные сцены, торжество нашего оружия и ничтожество поверженного врага. Его стихи преимущественно «Я, оказавшийся на войне». В первую очередь «Я».
Вспомним попытку Глушковой показать на примере хрестоматийного «Сороковые, роковые», как Самойлов искажает историческую картину. «Война гуляет по России, А мы такие молодые». В то время, как для народа это трагедия, страдание, слезы, - Самойлов, видите ли, «молодой, веселый и задорный». Для него, видите ли, война нечто вроде увеселения. А отсюда уже можно делать оргвыводы. По одному этому видно, как время спрямляло все сделанное не по тому лекалу.
В стремлении определить с в о е в р е м я поэт часто давал различные толкования. В одном месте он утверждает, что всегда воспринимал время, как ныне говорится, адекватно.
...в шестидесятые годы
я понимал шестидесятые годы,
и теперь понимаю,
что происходит
и что произойдет
из того, что происходит.
И знаю, что будет со мной,
когда придет не мое время,
и не страшусь.
А чего, собственно, может страшиться поэт? Одного – забвения. Но ведь это, как нынче говорят, нечто виртуальное. Ну, будет время, так меня-то не будет.
И все, и все. Навеки кану.
Уйду. И я уже не стану
Сидеть у вашего огня,
Все это будет без меня.
Так сказать, переложу заботу о своей поэзии на вас.
Мысль о посмертной судьбе сделанного им допускала – пусть и в шутливой форме – и списание оного.
Увы! Наш путь недолгий!
И помни: как халтуру,
Господь нас снимет с полки
И сдаст в макулатуру.
(Инскрипт на книге «Горсть»).
В дневнике Самойлова читаем:
«Время как будто застыло. Но это только для меня застыло. Для многих оно движется, изменяется».
Но нет, и для него постоянно шло перемещение временных состояний.
Милая жизнь. П р о т е к а н ь е в ре мен,
Медленное угасание сада...
Вся жизнь состоит из разных в р е м е н.
Ведь я не знал, что времена
Должны упасть на нас.
_
Грядут иные времена,
Извечно, как у Гесиода.
_
Приближение музыки новой
И конец переходных времен.
пробел-
Он рассуждал:
“Недаром нить
Времен у нас еще крепка”.
И предполагалось, что тот, для кого Самойлов пишет, может мысленно пробегать по клавиатуре этих времен, что он достаточно н а ч и т а н, чтобы схватывать ассоциативные ходы, как бы отсылать свою память к тому, что за кадром.
...Встало облако невдалеке.
_
Так высоко оно и расправлено
И такая в нем гордая стать,
Что роскошную оду Державина
Начинаешь невольно читать.
_
И на облачном светлом нагории
Поднимаются, полные сил,
Алексеи, Платоны, Григории
В белизне полотна и лосин.
Понимаешь, что читатель Самойлова должен был в свое время прочитать и оду Державина, чтобы она хотя бы смутно маячила в его сознании и слышались хотя бы обрывки :«О! Что за зрелище предстало...», «О Росс, о род великолепный...», «Не так ли с неба время льется, Кипит стремление страстей...», что имена эти привязаны к реальным лицам – Зубовым, Орловым, Потемкиным и др. Подобные стихи ждут такого читателя, которого чает поэт. Какие-то времена порождают его, а какие-то нет. И вполне можно ожидать, что будущее не обязательно предоставит его в должном числе. И хотя это наивно, невольно хочется стать предстателем поэта, доказывать будущему, что поэт достоин занять положенное ему по чину. Ну не может быть, чтобы поэта не вдвинуло в будущее время то, что составило целую эпоху. Я мысленно набрасываю перечень тех, кто стоял вокруг Самойлова, жил его стихами, его мыслями, искрометностью его строф, тех, кто были его ровесниками, личностями со сходной судьбой, которые несли на своем горбу тяготы времени. Гердт, Козаков, Левитанский, Ю.Давыдов, Ю.Ким, Окуджава, Либединская, Никитины, Ландау, Л.Чуковская, Искандер, Рассадин... Где-то надо и остановиться. Но невольно хочется продолжить:
...блещут эполеты,
Все они красавцы, все они таланты,
Все они поэты...
Неужели не зачтется оценка Сахарова: «Люся повезла меня к Давиду Самойлову, прекрасному поэту, может быть лучшему сейчас поэту классического звучания – прямому наследнику поэзии ХIХ века».
Да, конечно, поэзия утверждается в полноте своих сил не по выпискам из трудовой книжки и рекомендациям гражданских авторитетов, а исключительно благодаря золотому запасу, которым она обеспечена. Но, как писал Твардовский, «И все же. Все же. Все же... Ведь эпоха, она все-таки что-то значит... Не могут же с нею не считаться. Только вот кто это должен, перед кем предстательствовать? кто?”
Самойлов как бы замкнул эпоху, определив ее: «Это мое время», эпоху с ее войнами, бреднями о мировой революции, чаянием грядущих светлых времен, с самозабвенной готовностью к жертвенности, с многообразной талантливостью, вырастающей Бог знает из какого сора. Несмотря на то, что всюду вылезал профиль усатого пахана, который старался сделать эпоху пустотелой, чтобы заполнить ее собой.
Подлинными выразителями эпохи являлись личности, твердо сознающие, что «обязанности выше прав», и одной из обязанностей полагали для себя невозможность опуститься ниже допустимого нравственного предела:
Кто устоял в сей жизни трудной,
Тому трубы не страшен судной
Звук безнадежный и нагой...
Нет, не знаю, как, но дОлжно же это как-то учитываться в будущем при разговоре о поэзии.
Что же еще имеется, говоря адвокатским языком, в пользу моего подзащитного? Какие у него достоинства, которые могут быть признаны читателями будущего?
Пушкин в свое время отозвался о Грибоедове :
«О стихах я не говорю: половина - должна войти в пословицу».
Есть книга Светланы Коваленко «Крылатые строки русской поэзии». Самойлова пока в ней нет. Но четкие, отточенные, афористичные стихи его уже растасканы в качестве постоянных цитат и благодаря этому наверняка утвердятся в подобного рода справочниках. Не говоря уже о врезанных в историю «Сороковых, роковых»:
В провинции любых времен
Есть свой уездный Сен-Симон.
_
Нет! Невозможно научиться
Себя и ближних понимать!
_
Дворянства назначенье
Хранить народа честь и просвещенье.
_
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
_
Был бы голос! Ну а песни
Запоются! Ничего!
_
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.
Популярность многих речений в известной мере объясняется тем, что они на слуху как песенные строки. Ну а почему стихи стали песнями? Это ведь тоже свидетельство поэтического достоинства. А теперь зададимся вопросом – а будет ли стих Самойлова восприниматься в будущем так, как воспринимается нами? А что если он устареет и с этим придется смириться?
Тынянов пишет: «Стих стареет, как люди – старость в том, что исчезают оттенки, исчезает сложность, он сглаживается – вместо задачи дается сразу ответ».
Ну что ж, скрадывается интонация, легкие акценты, аллюзии, что-то отпадает, отслаивается. Но остается «сложность» и «понятность».
Правда, важна утрата не всякой «сложности». Наум Коржавин верно говорит:
«Пушкин становится понятен не сразу – не потому, что он пишет непонятно (наоборот, настолько «понятно», что как раз эта «понятность» обманывает), а потому что для его понимания требуется хотя бы минимум взрослости. А в те времена взрослели туго – больше становились молодыми да ранними».
Препятствием для понимания и принятия Самойлова является инфантильность поколения.
И не случайно Самойлов писал:
Усложняюсь, усложняюсь –
Усложняется душа,
Не заботясь о прошедшем,
В будущее не спеша.
Усложняются значенья,
Расположенные в ней.
Слово проще, дело проще,
Смысл творенья все сложней.
Это обращено к себе. А вот это к читателю:
Думать надо о смысле
Бытия, его свойстве.
Как себя мы ни числи,
Что мы в этом устройстве?
Кто мы по отношенью
К саду, к морю, к зениту
Что является целью,
Что относится к быту?
Что относится к веку,
К назначенью, к дороге?
И, блуждая по свету,
Кто же мы все же в итоге?
К сожалению, многие поэты – а в наше время особенно! – понимают «сложность» преимущественно как усложнение формы, доводя этим стих до загадочной картинки – «Найди, где здесь смысл».
Если нет читателя, нет и поэта (нечитаемый поэт как бы и не существует). А между существованием поэта и существованием читателя - обратная связь. Усложняется один – рано или поздно будет разгрызать эту сложность другой. Лишь бы читатель этот был.
Рассчитаемся не мы – потомки
Порешат, кто прав, кто виноват.
Так давай оставим им потёмки.
Пусть мой стих им будет темноват.
Нынешнее «Не-мое время» проявляет себя усложнением формы, а не смысла. Скорее даже лишь заботой о сложной форме. А уж там как и что в результате получится. Чтобы дать представление о характере современного состояния поэзии, я не собираюсь прибегать к таким «высоколобым» источникам как «Новое литературное обозрение» - где сплошная апологетика заумного авангардизма. Для этого вполне достаточно полистать расхожий газетный материал.
«Каждый может наконец-то свободно говорить то, что хочет. И каждый может точно так же «свободно» не слушать. И выяснилось, что сказать-то, собственно, нечего.
...Я не верю, что, скажем, Л.Рубинштейн, или Кублановский, или А.Вознесенский могут знать и искренне любить русскую поэзию. Они и подобные им, видимо, любят себя в поэзии, возможно, им нравится называться поэтом... Но взрослый человек, бесстрастной рукой выводящий на бумаге «Чайка – это плавки Бога»... Этот человек или вообще лишен всякой эстетической совести, или же просто-напросто за всю жизнь по-настоящему не прочел, не понял и не почувствовал ни одного хорошего русского стихотворения. ...Думается, подавляющему большинству участников литературного процесса не нужен по-настоящему талантливый, а тем более гениальный поэт. Он не только не нужен, он «смертельно опасен». Ведь такой поэт отменит всю литературную ситуацию, он нарушит основополагающий принцип, на котором ситуация зиждется: «Время гениев прошло и великая поэзия больше невозможна» (Игорь Болычев. Мерзость запустения. «Лит.газета». 2004, № 25-26).
«Поэзии «нет, она не играет ни былой, ни какой бы то ни было новой роли; она застыла в собственном образе десятилетней давности (в изводах пустописания, хохмачества и хеппенинга), она превратилась в неуловимого Джо, который никому не нужен; она кичится одним и тем же списком (точнее, двумя-тремя обоймами) опостылевших имен... Современных стихов не читают ни в профессиональных кругах, ни в провинции; интеллектуальной поэзии нет. Кроме явных симулякров» (Виктор Топоров. Похороны Гулливера в стране лилипутов. СПб-М. 2002, с.177).
И естественно, что на фоне этого торжества плетения словес и рифм прорывается голос взыскующего здравого смысла. «Поэзия – удел каждого отдельного поэта, стоящего на собственной вершине. И какой будет эта вершина, не знаем ни мы, ни он сам. Мы не можем предсказать, какой будет поэзия нового века» (Ефим Бершин. Партийная организация и партийная литература плюс «попсовизация» всей страны. «Лит.газ.», 11-17 августа 2004 г.)
Высказываясь от первого лица, Самойлов как бы машет рукой: время само разберется, что мне бесполезная забота о наследии. Но от третьего... Тут стоит обратиться к стихотворению «Мастер». Оно, безусловно, автопортретно. Как известно, Поэт не входил в круг лиц, для которых характерно было - «Жомини да Жомини, а о водке ни полслова». Поэтому
...Мастеров немного
Ему под стать придется.
И если не найдется,
Он выпьет с кем придется.
Не верь его веселью
Ведь мастера лукавы
И своему изделью
Желают вечной славы,
А не похвал в застолье
Под винными парами.
Зачем? Ведь он же мастер,
И смерть не за горами.
И вот он, несомненный Мастер, знающий себе цену и рассчитывающий, что после него останется хотя бы «полглоточка эликсира, который душа», хочет, чтобы пришел Новый Поэт, чего так не хотят нынешние версификаторы.
Когда сумбур полународа
Преобразуется в народ,
Придет поэт иного рода,
Светло и чисто запоет.
И поросль свежая, иная
Взойдет, как новая звезда,
О наших горестях не зная
И нашим радостям чужда.
И вы, хранители традиций,
Вдруг потеряете себя,
Когда потомок яснолицый
Ударит в лиру, мир любя.
Подлинный поэт не ревнив, он даже взыскует Нового, превосходящего его поэта, раздвигающего рамки времен. Осознав это, я ощутил необходимость прибегнуть к науке, т.е. необходимость основываться на твердом камне веры или хотя бы на убежденном заверении в свидетельстве опыта.
Какое-то время я как на костыль опирался на статью Л.Я.Гинзбург «Литературные современники и потомки».
В ней говорится, что судьба писателя во много зависит от соотношения его творческого ритма с ритмом исторического сознания читателей. Читателей же этих можно разделить на: предшественников – младших современников – ранних и близких потомков.
Молодежь, задающая тон, авангард читателей, убеждена в том, что ее проблематика начисто сняла все предыдущие проблемы, так что с теми строфами, в которых они предстают, можно не считаться. И авангардные критики убеждены, что известный писатель должен искать только то же, что ищут они. И если имеет место несовпадение, то такой писатель объявляется устарелым, не их времени и задвигается в шкаф прошлого.
И лишь у близких потомков ритм совпадает с писательским в пределах одной большой современности и потому он свободен от прямолинейной и грубой требовательности. Они уже понимают ценность и масштабность его творчества, обогащенного за время бытования культурными ассоциациями. Они уже понимают, что, как говорил Ортега-и-Гасет, «настоящее время отягощено настоящим всех прежних поколений».
Младшие современники примеривают произведение к себе, близкие потомки примеривают себя к произведению, дальние потомки подтверждают себя произведением. Казалось бы, механизм приятия писателя заведен на века, следуя одним и тем же законам, и надо лишь подождать, когда придут потомки, понимающие кто к чему. А как придут – все образуется. Но накладывается ли это на условия нынешнего состояния общества? Ведь Л.Я. располагала картой XVIII –XIX в., когда смены и переломы не затрагивали основополагающих факторов: строй, религия, формы собственности и пр. Сейчас же произошла кардинальная сломка, один строй сменился другим. Несвобода сменилась свободой. Но оказалось, что к свободе мы не готовы.
В условиях не-свободы любое эзоповское несогласие производило сенсацию. Эталоном здесь считался хотя бы Евтушенко. Но когда вдруг свалилась свобода, жестикуляция стала выглядеть вчерашним днем, понадобилась артикуляция. По логике вещей на первый план выступили проблемы вечные, конечные вопросы – жизнь, смерть, судьба и т.д. А к ним почти не прикасались с полной отдачей сил, не наработан был интеллектуальный опыт. И вчерашние «гении на час» сморщились и опали, позволив появиться целой популяции псевдо-поэтов. На этом фоне Самойлов оказался в форме. Он-то постоянно имел в поле зрения судьбу народа, его проблемы, особенно в критических моментах. Ведь он считал себя народом.
«Я народ. Мешает анкета» – писал он в дневнике. Т.е., я живу тем, чем живет он. Одно что я еврей. Приходится все время следить, чтобы не допускать оговорок. И не очень добиваться признания.
Что еще он писал?
«Лет десять я исследую практику умирания. Поэтому моя поэзия не для молодых. Почему у меня все же есть молодые читатели?»
Молодые серьезно занимали его своей неповторимостью его поколения и в силу этого своей непредсказуемостью.
Мы были какие? – «Культ страдания и самоотречения глубоко сидел в наших умах».
«Важны не те, для кого идеи были ложью, а те, для кого они были правдой». То есть для нас – для Когана, Кульчицкого, Слуцкого.
«У этого поколения нет эпопеи. Современность им не нравится, но они хотят в ней удобно устроиться».
«Уже есть поколение, которому Маяковский, Брики, весь тот круг не дорог. Мы их не смели судить».
В общем, черты этого поколения суть:
1. «Всезнание», отсутствие иллюзий.
2. Политический конформизм, отсутствие интереса к государству.
3. Честолюбие. Сознание элитарности.
4. Культура.
5. Современный стих вне «острой» формы.
6. Желание мыслить категориями добра и зла, жизни и смерти.
7. Усложненный ассоциативный аппарат. «Знаки» культуры в стихах.
8. Иногда все это нарочито.
Ах, Давид Самойлович, «если б знали вы,
Холод и мрак грядущих дней!» (Блок),
где спешат «удобно устроиться» ваши ранние потомки! Насколько это «не мое время» оказалось хуже предполагаемого Вами 15 лет назад.
Падение уровня поэзии не является чем-то автономным. Аналогичные явления происходят и в области экономики, экологии, правосознания и армейских структур. Все это порождено историческим явлением – безвременьем, которое свалилось вместо чаемого Нового Времени.
Ведь я не знал, что времена
Должны упасть на нас.
Должно же быть какое-то внятное объяснение «шутовскому хороводу» в области поэзии. Да, проявление дурных эмоций, да, но почему такое «массовидное»?!
Мне уже приходилось разговаривать об этом с учителями, которые подавлены мутным валом постмодернизма, который не уживается с хрестоматийным литературным материалом, с учителями, нуждающимися в пособиях, чтобы отвечать на вопросы учащихся. Я обычно ссылаюсь на статью Андрея Столярова «Время вне времени» («Октябрь», 2002, № 3).
«Нас постигло Безвременье с его «периодом пустоты», охватывающим не только настоящее, но и будущее. Одна эпоха изжила себя и скончалась, а другая еще не наступила.
«Главенствующим в этот период времени становится бессодержательность, «слепое ничто», в котором стремительно растворяются идеологемы прошлого и настоящего... Это состояние мира, когда все можно и одновременно ничего нельзя, когда все важно и одновременно ничего не имеет значения, когда фантомны все ценностные критерии и потому нельзя отличить истинное от ложного, умное от глупого, добро от зла...
...в сфере культуры, распад которой как раз и свидетельствует о смысловой исчерпанности бытия, состоянию исторического безвременья соответствует искусство так называемого «актуального направления», представляющее собой не столько художественное откровение, которое выявляет суть, сколько простое «эстетическое конструирование, рождаемое случайным соединением смыслов и фактов...
Всего, что было пережито, слишком много для жизни одного поколения. Будущее – это всегда перемены, а нынешнее российское общество просто устало от перемен. Более того, оно убедилось, что все перемены – к худшему. И потому реального будущего сейчас не хочет никто.
И в силу этого свобода слова, права человека и обеспечивающая их либеральная демократия, не будучи конвергированы содержательной силой будущего, разрастаются без ограничений и обретают уродливо-дикие очертания
Одна надежда на культуру. На этот сцепляющий времена universum человеческого духа».
В сущности, Безвременье – это лишь зазор между двумя временами. Вызреет новая эпоха – и наступят иные времена.
И окончательно я расстался со своими опасениями за поэзию Самойлова, когда еще раз перечитал Бахтина. И он меня заверил.
«Мы обычно стараемся объяснить писателя и его произведения именно из его современности и ближайшего прошлого... Мы боимся отойти во времени далеко от изучаемого явления... Пытаясь понять и объяснить произведение только из условий его эпохи, только из условий ближайшего времени, мы никогда не проникнем в его смысловые глубины. Замыкание в эпохе не позволяет понять и будущее жизни произведения в последующих веках... Произведения разбивают грани своего времени, живут... в большом времени, причем часто... более интенсивной и полной жизнью, чем в современности... Произведение не может жить в будущих веках, если оно не вобрало в себя как-то и прошлых веков. Если бы оно родилось все сплошь сегодня... оно не могло бы жить и в будущем. Все что принадлежит только к настоящему, умирает вместе с ним». (М.Бахтин. Эстетика словесного творчества. М.1986, стр.350)
Итак, Будущее проявляется Прошлым. У поэзии Самойлова достаточный запас Прошлого, чтобы быть за нее спокойным, чтобы пожелать ей счастливого пути в Будущее. Времена, в которые вложил себя Самойлов, это времена связанности с Россией, которой надо быть преданным несмотря на все злоключения, которые постоянно приходится ждать от нее.
Родину люблю не за взаимность!
Ей за все вовеки исполать!
Надо так глядеть, чтоб не двоилось,
И себе пожестче постилать.
Тем, кто боком не спешил в клевреты
И, разинув рот, не ждал раздач,
Никогда не тягостны запреты.
Не убийствен воздух неудач.
Ждать Будущего от Родины, можно только сознавая ее Прошлое.
Я слышал то, что слышать мог:
Баянов русских мощный слог,
И барабанный бой эпох,
И музы мужественный вздох.
Мы шли, ломая бурелом,
Порою падая челом,
Но долго будет слышен гром
И гул, в котором мы живем.
И как бы ни складывались события, поэт основного звучания России мог сказать о себе, что он мог
... злобы и хитросплетений
Почти что и не замечать...
И будь он жив сейчас, сострадал бы своей стране, но не отрекся бы от нее.
Для примера беру талантливого поэта наших времен – Геннадия Русакова.
И детские вопросы бытия,
Словесный блуд, случайные названья...
И крик, мольба: - Скажи мне, кто же я?
Что есть душа?
И горечь узнаванья.
Страна моя, я разлюбил тебя.
Ты плоть моя, а я себе не нужен.
Но почему, не помня, не любя,
Навек тобой, постылая, контужен?
Вот этого Самойлов не мог сказать даже сейчас, это их оглушило Новое Время, которое Безвременье. И уж коли Русаков упомянут, коснусь одного момента, как Самойлов сказался в молодых.
Вспомним, как кончаются у него «Цыгановы».
Ему глаза закрыла Цыганова,
А после села подле Цыганова
И прошептала: «Жалко, Бога нет».
Ну нет, но он так необходим, потому что некому пожаловаться, некому предъявлять претензии, не перед кем каяться. Ведь как было бы легче, когда бы Он был. Одна строка, а из нее вышла вся книга Русакова «Разговоры с Богом», где Бог поэтический субститут подлинного Творца, Зиждителя. Где Русаков, не веруя, исполнен мыслями о Нем, порождая Его, привлекая все, что смертный может сказать о нем и что уже было сказано. Но это отклонение от главного. А вернемся к судьбе поэзии Самойлова, которой мы озабочены.
Вспоминается сон Алексея Турбина, где Бог говорит: «Ну, не верят, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно... Потому что мне от вашей веры ни прибыли, ни убытка».
Вот и поэзии Самойлова ни жарко, ни холодно от того, что она задвинута на какую-то не на ту полку. Какие бы ни были времена, никто не может отщипнуть от нее что-то, урезать, исказить, придать ей другой смысл. Придет ее время – и она предстанет такой, как и была, ни одно перышко с нее не упадет.
Поэзии ничто не может помешать,
Да и помочь ничто не может –
Ни обозленная печать,
Ни преклоненье множеств,
Ни пуля в лоб, ни нож из-за угла,
Ни подношенья, ни букеты.
О чем же вы тревожитесь, поэты?
Как говорится, начал за упокой, а кончил во здравие.
Даугава, 2005, № 5
