Даугава,  1998, №4

Воспоминания печатаются с любезного разрешения редакции информационного вестника “Старовер” (Рига)

Ивана Никифоровича Заволоко впервые я увидел и услышал в 1939 году. Перед концертом воспитанников Гребенщикове кой школы — дети пели духовные стихи — их руководитель в прочувствованном слове обстоятельно и эмоционально рассказал о происхождении и судьбах этого своеобразного жанра русского фольклора, исчислил содержательное многотемье и высокую художественную ценность песен, в которых изливается миросозерцание, вера, раздумья, чувства глубоко верующих исповедников старой веры. Докладчик рассказал о той огромной поисковоисследовательской работе, которую на протяжении многих лет проводили члены Кружка ревнителей русской старины, собирая духовные стихи в Латгалии, среди литовских, эстонских и прусских староверов.
События 40-50-х годов вывели руководителя Кружка ревнителей русской старины из моего поля зрения. И вновь я с ним встретился уже в послевоенное время, после его возвращения из сибирской ссылки.
Теперь я уже хорошо знал о трудах И.Н.Заволоко в области изучения истории старообрядчества в Латвии, духовной культуры и искусства ревнителей древнего благочестия. Изданиями духовных стихов, которые я добывал у любезных наставников Гребенщиковской моленной, мне удалось еще до возвращения самого собирателя и издателя этих материалов снабдить видных московских и ленинградских фольклористов.
В задвинский домик матери Ивана Никифоровича (Межотнес, 10) привело меня, прежде всего, желание лично познакомиться с “человеком из легенды”, узнать более подробно о Лескове и Боборыкине, имена которых он прославил в своих публикациях.
Хозяин встретил меня приветливо, даже сердечно. Это определило последующие частые посещения задвинского особнячка и в одиночку и с другими посетителями, которые хотели познакомиться с одним из наиболее крупных знатоков русской культуры Латвии. Среди них были не только рижане, но и москвичи, ленинградцы, а также ученые из-за границы — Польши, Румынии, Германии.
О чем же рассказывал мне и другим своим гостям добросердечный хозяин?
Свет Божий впервые увидел он в самом центре латгальского староверия Режице, той самой Режице, которая не раз привлекала внимание и русских и латышских литераторов — Александра Бестужева-Марлинского и Ивана Лажечникова, Юрия Тынянова, Андрея Седых и Адольфа ЭрЪа. Это они рассказали своим читателям — и русским и латышам — о латгальских ревнителях старой веры, их “птичьих” фамилиях и страстной любви к рысакам.
О староверском ските на берегу озера, о знаменитом кирмаше, на который съезжались бородачи всей округи. О режицком мосте, на котором дважды в году расфранченные девицы с “невестиным” свертком в руках ждали своих сужены- х-ряженых. Но со всей этой экзотикой И.Заволоко познакомится позже, через 43 года, когда станет наставником Ре- жицкой Кладбищенской моленной. Детские же свои годы Ваня проводит и первым молитвам обучается в Двинске, у богобоязненной бабушки, верной хранительницы древлеправославных обрядов и обычаев, недоброжелательно относящейся к своей невестке Киликии Ивановне, полоцкой мещанке, недостаточно преданной, по мнению свекра и свекрови, заветам старины. В результате, родители Вани были вынуждены расстаться. “Явление редкое у староверов”, — добавляет к своему рассказу И.Заволоко. И не это ли обстоятельство так запало в душу мальчика, что в его подсознании возникло недоверие к семейной жизни? Или сохраненное до конца жизни безбрачие коренится в глубинных заветах федосеевского учения о чистоте душевной и телесной как идеале человеческого существования?
Хотя родители и расстались, заботиться о сыне своем оба не перестали. Отец — железнодорожный сторож, выучил Ваню церковнославянскому пению. Обладая хорошей памятью, мальчик уже в раннем детстве знал наизусть не одно Давидово песнопение. Мать же — Киликия Ивановна — отвезла восьмилетнего сына в Ригу, в Гребенщиковское училище. Мальчик попал в атмосферу кондовой Руси, духовности, благочестия. Малиновый колокольный звон, запах ладана и восковых све- щей, облаченные в азямы фигуры, торжественные звуки древних распевов, непрестанное молитвословие — все создавало обстановку духовного парения, глубинных размышлений, осязания благодати. К чувствам Божественного со временем присоединяется и разум.
Где же как не здесь, в стенах Гребенщиковской школы, мальчику было дано услышать имена Николая Лескова и Петра Боборыкина, уважение к которым сохранил он на всю жизнь, ведь первый из них так много сделал для того, чтобы рижские блюстители древлего благочестия смогли открыто содержать свою старообрядческую школу. Второй обессмертил рижских попечителей, наставников, учителей Гребенщиковской школы в своем романе “Обмирщение”.
После завершения своего рижского образования, юноша оказался в подмосковной Петрово-Разумовской сельскохозяйственной академии. Из этого учебного заведения рижский студент вынес любовь к природоведческим наукам. Многое пригодилось ему в последующие годы и в Праге, и в Сибири.
Из Петрово-Разумовской академии вынес рижский студент и большую любовь к пчеловодству, которая не оставляла его ни в Сибири, ни в рижском Задвинье в 60-70-е годы.
Немалое значение в жизни Ивана Никифоровича имела и та близость к Москве, ее древним святыням Кремля, Троице-Сергиевского монастыря, Преображенского кладбища — центра, поморских старообрядцев, близость московских церквей златоглавых, усыпальниц древлеправос- лавных святителей, Третьяковской галереи с иконами Рублева и Дионисия, картинами Сурикова, Нестерова и Васнецова.
В Ригу Иван Никифорович возвращается в 1919 году вполне сложившейся личностью, вполне осознавший цель человеческого существования, увлеченный русской стариной, не чуждый журналистских навыков, философских и педагогических устремлений. Он не равнодушен к судьбам русской молодежи в Латвии, оказавшейся как бы на периферии основного пути развития русской культуры, как бы “отколовшейся от материка”. Как сложится ее дальнейшая судьба, материальные и моральные условия жизни, какими окажутся возможности образования, труда, духовного совершенствования личности? В русских газетах и журналах Латвии — в “Рижском курьере”, “Маяке”, “Сегодня”, в альманахе “Отклик” появляются статьи Ивана Никифоровича Заволоко о чаяниях и ожиданиях своих сверстников. Не забыты и голодающие в России.
Вскоре и сам автор статей об устремлениях и задачах студенчества становится слушателем университетских лекций, на этот раз в Праге, в знаменитом во всем русском зарубежье Карловом университете, продолжая начатое в Петрово-Разумовской академии образование: сначала он занимается естественно- историческими науками, но скоро окончательно определяется и останавливается на юридическом факультете. Лекции здесь читают такие светила русской науки, как историк А.Кизеветтер, философы С.Булгаков и С.Завадский. Но не этот факультет определил будущую научную судьбу рижского студента. Таким фактором стал “Кандаковский семинар”, на занятия которого съезжались со всей Европы и Америки известнейшие византинологи и слависты. Особое впечатление на молодого, алчущего знаний человека оставили лекции Г.Вернадского и Н.Беляева, патриотические призывы философа Ильина. “На семинаре, — рассказывал И.Н.Заволоко, — занимались не только прошлым, но и размышляли о настоящем русской культуры и ее будущем”. В Праге была, правда, иная ситуация бытования русских людей, вспоминает наш собеседник. — Здесь были только эмигранты. Не было того массива коренных русских людей, которые мощно заявляли о себе в Прибалтике, где староверы уже настолько прижились, что чувствовали себя коренным населением, и на выборах в Сейм заявляли о своем присутствии, таким образом участвуя в управлении государством. Что-то подобное имело место в Восточной Чехословакии, в краю Ужгорода. Но в Праге русские в полной мере чувствовали себя эмигрантами, да и не всегда желанными, равно как и в Польше, Германии, Франции. И немало было таких, которые это “эмигрантство”, отчужденность, отгоргнутость ощущали весьма болезненно, во всяком случае, гораздо сильнее, чем это чувствовалось в Режице, Двинске, Риге. “Поэтому разговоры на тему “эмигрантства”, — вспоминает Иван Никифорович, — раздавались гораздо чаще, призывы спасать русскую культуру от забвения, а самих русских людей от ассимиляции, звучали чаще, громче, резче, бескомпромис- снее”.
Ни годы, ни Сибирь не привели в забвение заветы И.Ильина: “Не давайте ассимилироваться молодежи!
Не позволяйте соотечественникам забывать вдали от родины свою историю, свою речь, свои песни, свой быт!”. Этот завет рижанин запомнил надолго.
Не оставался чужд рижский студент и других общественных организаций и объединений русского зарубежья. Был близок к “Правлению Союза Русских академических организаций за границей”, увлекся идеями евразийцев, притом правого крыла этого движения. “Все евразийцы, — пояснял Иван Никифорович одному московскому литературоведу, — считали бедствия русского народа результатом отчуждения от своей самобытности, и причину революции видели в недостатках, ошибках и просчетах всей общественно-политической и культурной жизни и быта русского народа в послепетровской России”. Но Заволоко, который в 1917-1918 годах в России, а в 1919-1920 годах в Латвии, воочию убедился в антинародной, разрушительной силе большевизма не мог принять теории “левого крыла” евразийцев, ведь они считали и большевизм одним из этапов естественного развития русской культуры. И при построении новой, посткоммунистической жизни считали необходимым учитывать и опыт коммунистического периода. Неприятие этой концепции “левых” евразийцев И.Заволоко впоследствии в 1927 году изложил в своей статье “Уклоны евразийства”, опубликованной в газете “Слово”.
К пражским своим годам Иван Никифорович мог возвращаться вновь и вновь. Именно в Праге он впервые участвует в праздновании Дней русской культуры, снова слышит призывы И.Ильина свято хранить родной язык, родную культуру, память о России.
1927 год. Новоиспеченный кандидат прав снова в Риге. Свое образование он считает все еще не завершенным — пражский диплом в Латвии не признается — и поступает на педагогические курсы. По их окончании он становится школьным учителем. В том же 1927 году со своими единомышленниками (среди них известный художник А.Юпатов) молодой учитель организует при Гребенщикове ком училище “Кружок ревнителей старины”. Цель этого кружка — собирать, изучать, популяризировать памятники русской культуры, бытовавшие и бытующие среди староверов Прибалтики и Восточной Пруссии.
Иван Никифорович со своими единомышленниками развивает бурную просветительскую деятельность: выступает с докладами и лекциями, проводит собеседования, вечера и концерты хора древнего знаменного распева. С большой теплотой рассказывает организатор всех этих творческих начинаний о своих помощниках, выступавших на этих вечерах — о большом любителе русской старины, юристе и философе профессоре Синайском, философе В.Зеньковском, известном археографе, коллекционере редких книг, авторе увлекательных романов для юношества Сергее Рудольфовиче Минцлове.
Лекции, концерты, выставки привлекают слушателей и зрителей не только из других городов Латвии, но и из-за границы — Литвы, Эстонии, Польши, Чехословакии. Из США приезжает познакомиться с деятельностью кружковцев Л.Гребенщиков, из Берлина И.Ильин, из Парижа И.Бунин, И.Шмелев, Андрей Седых. В переписку с кружковцами вступает Н.Рерих и А.Ремизов.
Лекции, обращения, призывы “ревнителей” находили отклики прежде всего среди школьной молодежи, интеллигенции, притом не только среди русских людей. Исследования в области истории старообрядчества в Прибалтике, его культуры, зодчества, церковных распевов, иконописи не могут оставаться только на бумаге в одном экземпляре и сообщаться слушателям только устным путем. Эти ценнейшие открытия надо сохранить для последующих поколений — и вот появляется замысел журнала. Он так и назывался — “Родная старина”. — С 1927 по 1933 год удалось выпустить 13 номеров. “Комплект этот, — говорит его редактор и издатель, — это целая энциклопедия, и притом единственная в целом мире, истории и культуры прибалтийского староверия”. Особенно ценными И.Заволоко считает основанные на архивных материалах статьи по истории иммиграции и расселения старообрядцев Латвии, о построении храмов. На этом материале строили свои исследования почти все авторы, которые изучали эту тему. Сам редактор и издатель писал преимущественно о старописных иконах, деревянных и литых крестах, древнерусских узорах и вышивках.
И еще одно пристрастие Заволоко в 20-30-е годы: коллекционирование оригинальных документов по истории старообрядчества. На них подписи Петра I, Екатерины II, Петербургских и Московских митрополитов, генерал-губернаторов, жандармских полковников... Письма, подписанные Н.Лесковым, П.Боборыкиным, фотографии и
автографы рижских друзей Лескова. Судьба этого архива оказалась плачевной. В холодные и голодные годы II Мировой войны матушке Ивана Никифоровича не удалось сберечь это ценное собрание.
С теплым чувством вспоминает наш собеседник руководителей и сотрудников газеты “Слово”, в редакции которой он и сам работал некоторое время. Но газете не суждено было долгое существование. Признательные слова мы слышали и о сотрудниках газеты “Сегодня”. Особенно высоко ценил Иван Никифорович администраторские и организаторские способности редактора газеты Ганфмана. “Уже в Петербурге, — говорил И.Заволоко, — редактируя газету “Речь”, этот журналист и политик сумел создать популярную и влиятельную газету. Такой же суждено было стать и рижской газете “Сегодня”. Она сохранила свой авторитет до трагического 1940 года”. В 30-е годы Иван Никифорович близко сошелся с сотрудниками газеты “Сегодня” Пильским, Перовым, постоянным автором этой газеты Минцловым. И в 60-е годы наш собеседник с прискорбием вспоминал печальную судьбу своих прежних друзей, зная местопребывание каждого, кто еще не успел завершить свой жизненный путь.
Во второй половине 30-х годов исследовательская деятельность кружковцев несколько притихает. Если и осуществляются, то преимущественно дальние экспедиции.
В конце 1930 года кружковцы посетили Закарпатье (окрестности Мукачева, Хуста). В 1936 году целью поездок исследователей стал старообрядческий женский монастырь в Войнове (Восточная Пруссия), где узнали много нового о своеобразном монастырском быте, об особенностях молитвенных напевов этого монастыря.
Ценная находка Иваном Никифоровичем была сделана тут же, в Риге, в древлехранилище Гребенщиковского молитвенного дома. В 1933 году им был обнаружен второй список “Слова о погибели Русской земли”.
—    Значение этой находки, — поясняет ее автор, — заключалось в том, что наконец удалось рассеять толки, что единственный до этого известный список этой замечательной рукописи — подделка. Однако опубликовать эту рукопись в те годы в Париже при посредстве журналиста Михаила Горлица не удалось.
Во второй половине 30-х годов притихла и издательская деятельность И.Заволоко. Не выходит больше журнал “Русская старина”, уменьшается количество публикаций нашего собеседника в газетах и журналах.
—    Намечался какой-то спад активности русских, — замечает Иван Никифорович. — Но главная причина, — говорит он, — в том, что теперь основным занятием становится подготовка отдельных трудов. В 1933 году свет увидело обстоятельное исследование “О старообрядцах города Риги”, в 1935 году — “История Церкви Христовой” — учебное пособие для старшеклассников (сам И.Заволоко преподает этот предмет в Рижской Правительственной гимназии). В 1936 году — “Учебник по Закону Божию”, в 1937 году — второе издание “Истории Церкви Христовой” и “Духовные стихи”, в 1939 году — “Древнерусские вышивки”.
1940 год принес коренные изменения в жизни и творческо- исследовательской деятельности Ивана Никифоровича Заволоко. В начале года он становится настоятелем Режицкой Кладбищенской моленной — она славилась во всем латгальском староверии строгостью соблюдения во всей чистоте древних традиций. “Туда не пойдешь в пестром платке, как в Крутовскую”, — говорили режицкие староверы. Принадлежность именно к кладбищенскому приходу свидетельствовала о чистоте и глубине веры.
Но и здесь, на этом сложном и ответственном посту, новый наставник не считал неуместным продолжать свою просветительскую деятельность и в научно-бытовом плане. Об этом свидетельствует цикл публикаций режицкого наставника о сути и понимании символики церковных праздников, о народных обычаях и обрядах. Этот цикл печатался из номера в номер в приложении “Мой двор” к двинской газете “Наш голос”.
С издателем А.Формаковым устанавливаются самые дружеские отношения, которые сохраняются и после возвращения обоих из
Сибири.
Эта плодотворная и богоугодная деятельность старообрядческого наставника и фольклориста прерывается, как того и следовало ожидать, в 1940 году арестом. По словам самого И.Заволоко, причина ареста, главным образом, его связь с правым крылом евразийцев в Праге, бескомпромиссное неприятие большевизма во всех его проявлениях.
—    Разумеется, — добавляет он, — немалое значение сыграли режицкие проповеди в моленной и участие в белоэмигрантских газетах и журналах 20-30-х годов.
О следствии, высылке на север, а потом в Сибирь наш собеседник много говорить не любил. Политическая атмосфера 60-70-х годов таким беседам не благоприятствовала, особенно с людьми, которых с ним связывали единственно научные, археографические, этнографические, литературоведческие интересы. И все же Заволоко не мог удержаться, чтобы не поиронизировать по поводу интеллектуального уровня допрашивавших его чекистов. “Первые следователи в Риге, судя по отношению к ним их коллег, были весьма высокого ранга. Они, действительно, хорошо разбирались в различных идейных, политических течениях и движениях и в Латвии, и в русском зарубежье. Потом их уровень компетентности и общей культуры все снижался. И дошло до того, что в Новосибирске, куда меня занесла воля чекистов, мне самому приходилось оформлять протоколы моего допроса”.
Ни о каких ужасах ГУЛАГа из уст Ивана Никифоровича не приходилось слышать, скорее всего, это опять-таки объясняется атмосферой всеобщего недоверия, в которой мы все жили в 60-70-е годы. Из его рассказов посетителям становилось известным, что в Новосибирске он “выучился на фельдшера” — тут пригодились его занятия естественными науками в Петрово-Разумовской академии и в Пражском университете. Пригодилось и знакомство со староверческими “травниками”: наш собеседник изобрел универсальный препарат от цинги, от которой страдали не только гулаговцы, но и чекисты. Издал результаты своих исследований в книге “Травник”.
Но и в эти сибирские годы произошло одно весьма знаменательное событие, определившее последующую жизнь нашего собеседника.
Как уже говорилось, в 1933 году неутомимому археографу в древлехранилище Гребенщикове кой моленной удалось отыскать второй список “Слова о погибели Русской земли” и тем самым развеять толки о единственном до того списке памятника как подделке. Тогда опубликовать в Париже эту рукопись не удалось, но о ней проведали французские слависты, и в 1945 году А.Ваньян защитил диссертацию об этом памятнике древнерусской литературы, воздав должное и открытию второго списка, и археографу Ивану Заволоко.
О неутомимом исследователе узнали и в Ленинграде. И энтузиаст Пушкинского Дома Владимир Иванович Малышев проникся горячим
желанием познакомиться с неизвестным ему до этого коллегой. Однако прошло еще 12 лет, пока ему удалось отыскать рижского ученого в далеком Новосибирске. Началась переписка, которая продолжалась многие годы, до самой кончины Малышева в 1976 году. (В Пушкинском Доме хранится около 200 писем И.Н.Заволоко.)
После 17-летнего пребывания в лагере и ссылке Иван Никифорович был освобожден, как сам он был уверен, не без немалого участия В. Малышева. Гулаговский узник снова в задвинском домике своей матушки. Он потрясен гибелью своего бесценного архива и решает махнуть на все свое прошлое, на всю предыдущую, столь близкую его сердцу ареографическую деятельность — отыскание, спасение от забвения памятников древности, и продолжать в Риге начатые в Сибири занятия “фельдшерством”, как он сам говорил.
Но в дело вмешивается В.Малышев, Христом-Богом заклинает он своего друга не оставлять плодоносной поисковой деятельности; ведь только с его помощью ученые смогут спасти от забвения и уничтожения еще не отысканные рукописи, старопечатные книги, бесценные иконы, записать новые метры духовных песнопений. И Заволоко сдался.
Возвращение исследователя к своей прежней деятельности возрождения старины совпало с началом возделывания им нивы старообрядческого церковного календаря.
Участие опытного мастера расширило в журнале историческую часть, особенно Прибалтики. Начиная с 1967 года почти в каждом номере печатались юбилейные статьи из истории старообрядчества и небольшие заметки, приуроченные к памятным событиям, происходившим в Латвии, Литве, Эстонии.
Иван Никифорович раскрывает перед нами один за другим календари в красочно оформленных обложках. Перед собеседниками мелькают имена близких автору статей подвижников, события отдаленных веков. Василий Великий и просветитель славян преподобный Кирилл. Старцы “Стоглавого Собора” и Соловецкого монастыря, составители “Изборника Святослава” и знаменитые иконописцы, протопоп Аввакум и боярыня Морозова, авторы “Поморских ответов” и подвижники Выговского общежития. В 70-е годы фундаментальными исследованиями, прокладыванием новых путей в науке о старообрядческой культуре Иван Никифорович больше не предполагал заниматься. Пусть это теперь изучают молодые исследователи! Для себя же И.Заволоко оставлял единственно книги и рукописи с крюковыми пометами. Вот ими-то он и впредь будет заниматься, сколько позволит ему судьба.
Работа над календарем, подборка статей и иллюстраций, редактирование, чтение корректур и печатание осуществлялось не так легко, как казалось нам, привыкшим печататься в государственных, “казенных”, научных издательствах. “Пальцев одной руки, — говорил издатель календаря, — недостаточно, чтобы перечислить все инстанции, с которыми приходилось согласовывать содержание этой книги,
начиная с Главлита и кончая Особыми отделами Комитета государственной безопасности и Риги, и Вильнюса, и Москвы”.
Многообразная деятельность по изданию церковного календаря отнюдь не мешала новым археографическим поискам и открытиям. Прошло всего лишь несколько лет после возвращения в Ригу, ив 1961 году неутомимый труженик вместе с сотрудником Пушкинского Дома Бегуновым отправляется в свою первую послесибирскую экспедицию. На этот раз в Причудье, — то самое Причудье, которое он с таким успехом навещал в 20-е годы, где отыскал свыше сорока памятников старины и где оставил о себе добрую память. Так же как тогда, и теперь поездка оказалась весьма плодотворной.
И так продолжалось из года в год. Каждую осень Иван Никифорович в одиночку или в сопровождении сотрудников Пушкинского Дома отправлялся в путь-дорогу. Объезжал Латгалию, Причудье, Север, Поморье. Добирался до Ленинграда, Москвы. Побывал даже в Новосибирске. Коллекции Пушкинского Дома и музеев древнерусского искусства пополнялись все новыми и новыми ценными находками.
В задвинском домике посетителей поражали кипы книг, журналов, рукописей в шкафах, на столах, на табуретках и на полу, ленты с записями мелодий, на полках расставлены древние иконы, литые и деревянные кресты. В папках и альбомах — фотографии икон рижских мастеров-старообрядцев, рассеявшихся по всему свету и присылающих своему другу копии всего того, что им удается создать. Посетителю кажется: он попал то ли в какую-то интеллектуальную “фабрику”, то ли в лабораторию, где сосредотачивалось, изучалось, а затем распределялось добытое по книжным древлехранилищам, музеям, архивам. Самое ценное, разумеется, направлялось в Ленинград, Малышеву.
С гордостью показывает Иван Никифорович труды Института русской литературы со статьями В. Малышева, И.Кудрявцева о “Заволокинском” фонде Ленинградского древлехранилища, где количество подаренных им рукописей, книг достигало солидного числа.
Неутомимый рижанин воздает должное “гуманному” собирательству своего ленинградского единомышленника и друга. Тот ведь, да и его помощники хорошо понимают, как дороги для староверов, для духовных наставников заветы предков, в том числе и оставленные в древних рукописях, старопечатных книгах, как трудно с ними расставаться.
—    Ученые ведь тоже, — говорит Иван Никифорович, — руководствуются совсем не азартом коллекционирования, а стремлением спасти от забвения и гибели бесценное наследие старины. В то же время они с пониманием и уважением относятся к религиозным чувствам и потребностям хозяев этих памятников, к необходимости повседневно использовать их и при богослужении, и для удовлетворения индивидуальных религиозных потребностей. Как же сочетать в таком случае интересы науки и религии? Оказывается, выход найден. Отыскав какую-либо рукопись, старопечатную книгу — богослужебную или поучительную, — ценную либо по своей старине, либо по особенностям исполнения заставиц и иллюстраций, археограф предлагает обменять вновь открытый памятник на имеющийся в его распоряжении аналогичный по содержанию, но менее ценный по другим параметрам экземпляр. На такой обмен духовные наставники и боголюбивые прихожане обычно соглашаются охотно, к обоюдному согласию и удовольствию.
—    Наиболее плодотворными, — возвращается Иван Никифорович к рассказу о своих археографических находках, — были поездки 1966-1968 годов: в Москву, Ленинград, Серпухов, Новосибирск.
Неутомимый исследователь отыскал много списков и автографов поморских авторов, сделал немало фотоснимков, зарисовок, копий заставиц и титульных листов. Многие из них в эти и последующие годы публиковались в церковных календарях. На ленту протяженностью в 2000 метров записаны были новые распевы как богослужебных песнопений, так и духовных стихов и другие фольклорные жанры.
Но самое главное долгое время оказывалось невыполненным... Чуть ли не перед каждой новой поездкой В.Малышев не переставал напоминать своему другу, что его святейшая задача отыскать второй автограф “Жития протопопа Аввакума”.
—    Первый, — напоминает своим собеседникам Иван Никифорович,— открыт был уже в 1912 году Ф.Каликиным и В.Дружининым. Старообрядцы Белокриницкого (поповского) согласия на Рогожском кладбище предлагали В.Дружинину за рукопись 30000 рублей, но ученый решил сохранить рукопись для науки. Списки же “Жития Аввакума” в изрядном количестве были известны и ранее. Первая известная нам публикация относится к 1861 году. Осуществил ее известный литературовед Н.Тихонравов в Петербурге. Высоко ценил “Житие” М.Горький, исследованием памятника занимались такие ученые, как Н.Гудзий, А.Робинсон, В.Гусев, французские и немецкие русисты.
Почему именно в Латвии В.Малышев надеялся найти этот второй автограф? Во-первых, потому, что еще в 1780 году рижский купец Савва Дьяконов перевозил свои товары на корабле “Протопоп Аввакум”. “А там, где корабль, там должна была быть и сама рукопись”, — размышлял ленинградский ученый.
Во-вторых, само имя Аввакума в нестароверских книгах встречается впервые в трудах рижского епископа Филарета (Гумилевского). Труды эти изданы в первой половине XIX века. Не значит ли это, что аввакумовский автограф находился и на книжных полках епископа?
Так-то оно так, однако разыскиваемый автограф все время не давался в руки.
И вот однажды... Наша очередная встреча состоялась, кажется, в начале 70-х годов. И новый рассказ Ивана Никифоровича мог бы поразить самое пылкое воображение.
В одну из очередных поездок в далекие края, это было в 1966 году, возвращаясь из Новосибирска, остановился в Москве. Здесь на Преображенском кладбище он пополнил свои новые приобретения еще несколькими рукописями, в том числе и какой-то книжицей со скорописью XVII века — поучением некоего Дорофея, как поведал рижскому археографу его московский друг. Подаренная рижанину книжица в сафьянном переплете из оленьей кожи получена вместе с другими памятниками старины — Прологом XV века, Хронографом, иконами XV века — из Серпуховской моленной, строительница которой, Анна Васильевна Мареева, умершая в 1928 году, была известна как страстная собирательница старинных рукописей.
В своем рижском доме латвийский археограф распределил привезенные иконы и литые кресты как обычно. А неказистую книжицу с поучением Дорофея положил на шкаф. Там она пролежала более года.
Однажды, в свободное от обычных занятий время, Иван Никифорович взял в руки незнакомую еще ему рукописную книгу и стал ее перелистывать. Что же оказалось? За двумя страницами дорофеевского поучения почерк вдруг изменился и перед глазами исследователя предстал столь знакомый ему почерк... протопопа Аввакума!
—    Нет, это не очередной список! — сразу же решил И.Заволоко. А вот и карандашная запись почерком Х1Х-ХХ века: “Сия книга написана собственною рукою протопопа Аввакума...”
Чем дальше рассматривал Иван Никифорович наконец-то найденный второй автограф “Жития Аввакума”, тем больше рукопись задавала загадок, требовавших длительных размышлений.
Прежде всего, непонятно было отсутствие заглавия на первой странице “Жития”. Оно оказалось подклеенным к нижней крышке переплета. И сделано это было вскоре после написания “Жития”. Для исследователя становится ясным: операция проведена в целях конспирации, для уничтожения явных признаков принадлежности текста Аввакуму.
—    Не менее примечательно, — продолжает рижский исследователь, — другое заглавие, написанное рукою инока Епифания, духовного отца Аввакума. Вот оно, — показывает нам фотографию страницы из своей московской находки наш собеседник: “Многострадальный узник темничный, горемыка, нужетерпец... священнопротопоп Аввакум”. Это второе заглавие написано на отдельном листе и вложено в книгу перед второй частью “Жития Епифания”, которое также являлось составной частью сборника.
Удивление вызвало еще одно открытие. На трех первых страницах “Жития” было написано имя, кому, очевидно, предполагалось послать сборник. Это имя тщательно выскоблено.
Очевидно, в целях конспирации, — поясняет Иван Никифорович.
По самое примечательное в рукописи — редакторская правка
Епифанием аввакумовского текста. И опять перед собеседником хозяина две фотографии.
—    К удивлению своему, — продолжает разговор исследователь, — на одной из страниц аввакумовского “Жития” почерк протопопа сменяется почерком Епифания. Притом этот епифаниевский текст написан на листе, который наклеен на другой лист бумаги. Когда Иван Никифорович отклеил епифаниевский текст, под ним оказался аввакумовский.
И.Заволоко предлагает своим собеседникам сопоставить оба текста.
Текст Епифания:
“И в то время Божиим промыслом прииде на него некое забвение, яко сон, и не почул резания языка своего, только в мале некак ощутил, яко во сне резание языка своего безболезненно, благодатию Хрестовою осеняемо”.
Текст Аввакума:
“Господи, не остави мя, грешного, потяни своима рукама язык свои; спекулатор же на нож палагая, даже не милуя его режет. Палач же дрожа и трясыйся насилу выколупал ножем язык из горла, ужас бо обдержаша его и трепетен бяше”.
Переделка аввакумовского текста Епифанием, поясняет Иван Никифорович, свидетельствует о различных подходах к изображению жизненных фактов. Аввакум реалистически, даже натуралистически описывает самый процесс казни. Противопоставлены фигуры кроткого и твердого старца и дрожащего от страха палача. Епифаний же заменил рассказ Аввакума описанием своего духовного состояния во время казни и чуда “забвения-сна”, ниспосланного ему Божиим промыслом. Такая значительная правка говорит о том, что Епифаний счел себя вправе описание собственной казни представить в иной редакции.
Буквально потрясла Ивана Никифоровича и первая, как он говорил, в русской литературе карикатура, нарисованная Аввакумом на своих злейших врагов — Никона и восточных патриархов.
Как потом выяснил латвийский археограф, привезенный им из Москвы автограф Жития Аввакума и Епифания в свое время был приобретен за 50 ООО рублей благочестивой староверкой, миллионершей, хозяйкой фабрики, матушкой известного Саввы Морозова. Во время революции сборник исчез и был вновь “открыт” в Риге, в комнате Ивана Заволоко. “Теперь прежние хозяева локти себе кусают, узнав, что за сборник был у них в руках, который они отдали рижскому собирателю”.
О находке рижанина (кое-где его в информационных сообщениях называли “профессором Пражского университета”!) оповестили японские, американские, французские газеты. После доклада И.Заволоко на заседании Ученого Совета Института русской литературы появилась заметка в “Вечернем Ленинграде”, затем в “Известиях”, в их приложении “Неделя”, в передачах по Всесоюзному радио. Даже ко мне
обратились весьма высокопоставленные чины из Латвийской Академии наук с недоуменным вопросом, не знаю ли я, кто такой Заволоко.
Известный исследователь жизни и творческого пути Аввакума
А.Робинсон предложил за рукопись огромную даже по тому времени сумму денег. Академия наук смогла выделить на покупку рукописи всего лишь 4000 рублей. Но И.Заволоко, теперь уже корреспондент Института, после своего доклада безвозмездно передал рукопись в Пушкинский Дом. В ответ на это В.Малышев от имени Академии наук ходатайствовал о присуждении щедрому жертвователю персональной пенсии и сам приехал в Ригу хлопотать об этом. Просьбу Всесоюзной Академии латвийские власти отклонили. По этому поводу Иван Никифорович иронизировал: “Отклонить просьбу Академии наук было очень легко. Стоило только сослаться на то, что судимость с меня снята не была. Но власть имущие решили свой отказ мотивировать более “идейно”. Решение гласило: “Отказать как церковнику”, чтобы лишний раз подчеркнуть “свободу” религии в Советском Союзе.
Вообще-то ни я, ни сопровождаемые мною при посещении И.Заволоко светские посетители (приемущественно люди науки, следовательно, “работники идеологического фронта”) от хозяина не слышали каких-либо сетований на создавшуюся в стране Советов неблагожелательную атмосферу для людей религиозных. Лишь иногда прорывались его реплики, в которых звучало, по меньшей мере, недоумение по поводу практики некоторых действий власть имущих. Запомнилось, например, удивление Ивана Никифоровича, связанное с непоследовательностью начальников почтового ведомства: присланный из Америки молитвенник ему вручили целым и невредимым, альбом же для почтовых марок — конфисковали.
Вообще же, думается, Иван Никифорович свято верил в правоту евангельских слов: “Несть власти, аще не от Бога”. Однажды он нам показал свое письмо — увещевание одному старообрядческому наставнику, который отказался исповедовать коммуниста. Аргументируя, с одной стороны, учением Христа, апостолов и отцов церкви, с другой, высказываниями Маркса и Ленина о свободе совести в человеческом общежитии будущего, автор послания рассуждал: формальная принадлежность к коммунистической партии еще не является идентичной с понятием атеиста и безбожника.
Итак, ученый-археограф, известный всему миру, корреспондент Отделения русской литературы Всесоюзной Академии наук, постоянный участник научных конференций 60-70-х годов по проблемам древнерусской литературы был отстранен от участия в научной жизни Латвии. Правда, в середине 70-х годов доцент кафедры русской литературы филологического факультета Латвийского университета Элга Станке сделала попытку организовать при кафедре что-то вроде “Кружка ревнителей русской старины”, пригласив к участию и И.Заволоко. Но начинание это заглохло на корню.
Со мной и моим коллегой Александром Германовичем Лосевым разговор в доме на улице Межотнес не раз заходил о русской литературе и литераторах, творчеством которых наш собеседник особенно интересовался или с которыми встречался и в 20-30-е, и в 50-70-е годы. “Вот на этом стуле в 1938 году сиживал Иван Бунин, — рассказывал нам хозяин дома, — он заходил ко мне, когда приезжал в Ригу как лауреат Нобелевской премии. Тут же сидел Иван Шмелев в 1936 году”.
После одного из наших посещений мы с А.Лосевым стали обладателями реликвий, связанных с посещением Риги в 1863 году Николаем Лесковым. Это — оригинальный экземпляр Дерптской немецкой газеты 60-х годов, в которой излагалось содержание “секретного” отчета писателя о староверских школах в Риге; “Рижский вестник” 1914 года с пространным некрологом о супруге купца Тузова, в доме которого Лесков провел несколько недель и именем которого до 1956 года в Задвинье называлась одна из улиц; фотографии самого Тузова и его ныне не существующего дома на Московской улице №45, на месте которого высится многоэтажное здание; фотокопии хранящегося в Рижском историческом архиве “Дела” о разглашении
Н.Лесковым государственных тайн “о преследовании старообрядцев” города Риги в 40-60-х годах прошлого столетия; подробнейшие сведения о проживавших в Сигулде родственниках Тузова, у которых могли сохраниться какие-либо письменные материалы или семейные предания о рижских днях и делах Николая Лескова.
Из бесед с И.Н.Заволоко мы с А.Г.Лосевым извлекли много других немаловажных сведений о русско-латвийских литературных контактах в самые различные эпохи. Так, мы получили самую точную информацию о    журналистах, сотрудничавших в русских газетах Латвии в 20-30-е годы, о научных сотрудниках Пушкинского Дома 50-70-х годов, с которыми ему Приходилось и переписываться, и подготавливать совместные доклады, и совершать археографические экспедиции.
Но беседы с Иваном Никифоровичем становились неиссякаемым источником сведений и из более ранних эпох. Именно он впервые рассказал нам о подвижническом труде алуксненского пастора Эрнста Глюка на благо староверского просвещения, на благо развития русской культуры вообще, формирование современной системы русского силлаботонического стихосложения, в частности.
Показывая соответствующее место в календаре на 1970 год, Иван Никифорович обратил мое внимание на странный факт, вычитанный им в “Истории” Петербургской академии Пекарского. Там сказано, что переводить Библию на русский язык помогал Глюку ученый монах из Печугского монастыря. “Что это за такой “Печугский” монастырь?” — в недоумении спросил меня Иван Никифорович. Я, конечно, ничего не смог ему ответить, но проблема меня заинтересовала. К счастью, в библиотеке института истории Академии наук оказалась книга того самого Теца, на которого ссылается Пекарский. Листы книги пожелтели от
старости. Кроме того, напечатана она готическим шрифтом, а все имена собственные к тому же курсивом. Когда же соответствующее место в книге было разглажено, оказалось, что монастырь, из которого был монах, назывался не Печуг, а Печур. Значит речь в книге Теца шла о Печурском (то есть Печерском) монастыре. Так недоумение Ивана Никифоровича привело еще к одному немаловажному открытию.
Как уже отмечалось, среди посетителей Ивана Никифоровича бывали ученые из зарубежья. Иногда причины их посещения были не совсем обычными. Так, заведующая сектором русского языка, фольклора и литературы Института славистики Польской Академии наук Ирида Грек-Пабисова обратилась к духовному вождю старообрядцев с просьбой приехать (на средства Польской Академии) в Польшу, чтобы разъяснить проживающим в этом государстве староверам о надобности блюсти и сохранять старинные иконы и рукописи, воздерживаться от продажи этих памятников старинной культуры за границу.
Иногда незнание зарубежными посетителями строгих устоев латвийских старообрядцев приводило к неловким ситуациям. Доцент Бухарестского университета Михаил Маринеску, исследователь фольклора проживающих в Румынии “филиппонов” приехал вместе со мной к И.Заволоко, захватив с собою торт. Но день оказался постным, да и к тому же, как я и предупреждал своего спутника, хозяин дома вряд ли сочтет возможным сотрапезничать с “мирскими”, да к тому же и весьма неопределенной идеологической ориентации. На мой недоуменный вопрос хозяину, что же делать с тортом, тот ответил: “Да оставьте! Мои племянники воспитаны по-современному, они его слопают!”