Природа лепит формы, предназначенные стать вместилищем души человеческой. Виктория Пельше стремится отобразить жизнь этого дворца души — жизнь тела. Признаем, творчество — тоже поступок, особенно во времена, когда задачи скульптуры видят совсем в ином. За инакость надо платить.
Своеобразная отягощенность ее торсов европейской культурной традицией казалась вызывающе откровенной. Завидное мастерство, с которым скульптор объединяла в своих работах непривычную по тем временам чувственность форм, романтические, летящие в пространство элементы и неоклассическую строгость, поражало неожиданностью.
В работах выпускницы скульптурного отделения Латвийской государственной академии художеств казалось, напрочь отсутствовали даже малейшие признаки национальной школы, хотя при ближайшем рассмотрении сама конструктивность и законченность форм выдавала ее принадлежность к ней. Связь с латышской скульптурной классикой у Виктории Пельше оказалась глубинной, она таилась в желании взять у своих учителей не самое форму, а ее художественность.
Результат? «Осторожное» непонимание как со стороны официальных персон, так и со стороны ревнителей традиций. В латышском языке есть очень тонкое выражение «caur puķēm», обозначающее необходимость подать что-то в завуалированной форме, «через цветы». Первые выставки Виктории Пельше проходили в прямом и переносном смысле слова среди цветов и прикрываясь цветами. Зрителей же поражало упорство автора, столь свободно и
талантливо отстаивающего свое право на непривычный пластический ход и неидеологизированный жанр. Временами ее завораживала пластика иных живых существ — птиц и зверей, иной раз тянуло вглядеться в себя и в современника. Все глубже становилось ощущение собственного пространства. И появлялись портреты и анималистические композиции. Необходимость заставляла заниматься декоративно-оформительскими работами. Но главным ее творчестве все же оставалось человеческое тело в его едва уловимом движении, чуть заметных, но рождающих напряжение поворотах, в удивительно разнообразных настроениях и состояниях — от свободного полета «Икара» до мук «Раскаяния».
Разглядывая скульптуры Виктории Пельше, в какой-то момент вдруг ощущаешь исходящий от родной белизны мрамора сквозящий свет, особую душевную ясность. Неуловимое для определения, это чувство возникает при взгляде на «Леду» и «Покой»; есть это «нечто» и в бронзовой «Лежащей», и в прорастающем черенком в виде женской фигурки «Яблоке». Музыкальность ритмов и силуэтов рождает впечатление какого-то тихого танца. Точное и тонкое течение формы — путь, указанный нашему глазу, изящен и естественен одновременно. А неожиданные срезы столь выверены, столь взвешена мера реального и стилизованного, что воображение без труда дорисовывает остальное. Пропорции таковы, что в репродукции трудно определить подлинные размеры; будучи невелики, они выдерживают любое увеличение. Внутренняя жизнь точно наполняет формы.
И так роскошно зрелище крепко слепленных объемов, что невольно начинаешь соединять в себе почему-то порвавшиеся нити между классикой и современной скульптурой. Недаром ведь говорят, что служение красоте, чуткость к ней и даже восприятие красоты есть проявления свободного духа.
Р. S. В мастерской Виктории Пельше стоит эскиз всем нам известной «Даугавы», долгое время не находившей себе места из-за своей конфигурации, напоминающей, по мнению кого-то из власть предержащих, крест. Так вот — они не были так уж неправы. В этом эскизе, полностью повторяющем крест, в скромной ладье — святая Дева Мария, покровительница Риги.