Рига. Февраль-июль 1944
Ростислав Полчанинов (США)
В ночь на 14 января 1944 г. Красная армия под Ленинградом перешла в наступление. Жители Пскова узнали об этом только тогда, когда на Октябрьском проспекте, переименованном нацистами в Адольф Гитлер-штрассе, появились первые грузовики с бегущими немецкими солдатами. За ними, вскоре пошли сплошным потоком машины. Город был разрезан на две части, так, что было трудно перейти на другую сторону улицы. Немцы не отступали, а бежали. Грузовики и легковые машины обгоняли конные упряжки, и все они мчались к Ольгинскому мосту и дальше, по Рижскому шоссе, на запад. Я видел своими глазами легковой автомобиль, у которого вместо одного заднего колеса была палка, и он как-то комично подпрыгивая, катил туда же на малой скорости.
В это же самое время панического, как мне казалось, бегства одних, другие немцы, деловито, как всегда, складывались и упаковывались. Складывали они и упаковывали и своё и чужое. Немцы выкапывали электрические кабели и наматывали их на катушки, собирали битое стекло и старую бумагу. Биржа труда сжигала во дворе свой архив.
Православная миссия получила приказ готовиться к эвакуации. Эвакуация Миссии и многих других учреждений была назначена на 18 февраля, но я решил не ждать всеобщей эвакуации, и, взяв пропуск, ехать в Варшаву.
Мы все, моя жена Валентина Петровна, тёща Анна Сидоровна и я, переживали необходимость разлуки с родиной и с тяжёлым чувством упаковывали всё то, что считали самым необходимым. Я пошёл сперва за пропуском в Варшаву, который получил без всяких разговоров, а потом на станцию взять билеты. До Варшавы мне билетов не дали, а дали только до Риги.
Мы прибыли на станцию 8 февраля к вечернему поезду в Ригу. Ручной багаж мы разместили в вагоне над собой на полочке и кое что на полу, а тяжелый багаж я устроил в товарном вагоне, прицепленном к концу поезда. Там было достаточно свободного места. Я стоял около открытых дверей и смотрел за багажом. В это время к товарному вагону подъехала машина и из нее вышел немецкий офицер. В темноте, приняв меня за официальное лицо, он попросил разрешение положить багаж одной русской старушки-художницы, которая работала в его Dienststelle (учреждении) реставратором икон. Я, конечно, согласился и указал ему место в другом, свободном углу. Офицер и сопровождавший его солдат, с моей помощью, быстро вкинули в вагон скромные пожитки художницы, и мы разместили их в указанном мною месте. Я нарочно вылез из вагона помогать офицеру, чтобы немцы меня заметили и поняли, что я имею какое то право быть в этом вагоне, куда я залез, никого не спрашивая.
Всё было сделано быстро, и немецкий офицер, поблагодарив меня за помощь, попросил меня побеспокоиться о старушке, когда мы приедем в Ригу. Я, конечно, не возражал, и он дал мне телефонный номер человека, который в Риге должен был бы в дальнейшем взять на себя все хлопоты о художнице.
Услышав, что поезд скоро отойдет, я поспешил в вагон, в котором были жена и её мать. Валя с мамой стояли у окна и тихо плакали, глядя на серые вокзальные постройки, родную землю, которую придётся с минуты на минуту покинуть. Чуть только я вошел в вагон, железнодорожный солдат прошел вдоль поезда, закрыл все двери и дал сигнал «Abfahren!».
Когда мы въехали на станцию Псков-товарная, мама снова заплакала. Здесь она знала каждый уголок. Сколько раз, работая в ветеринарной лечебнице, ей приходилось здесь принимать посылки с лекарствами. Мы не сразу двинулись дальше, так как к нашему поезду немцы прицепляли товарные вагоны с добром, которое они, по их выражению «организовали» в Ostgebiet, или попросту награбили в России.
Я сразу поспешил в служебный вагон посмотреть, чтобы кто-нибудь не проявил «организаторских талантов» к нашим вещам и вещам художницы, за чьи вещи я чувствовал себя тоже ответственным. Поезд неожиданно тронулся. Я остался в товарном вагоне без окон, и с грустью смотрел в щель не закрытых до конца дверей на постепенно исчезающий кремль и громаду Троицкого собора. Собор сперва превратился в белое пятнышко, а потом и совсем растворился в вечернем небе. На первой же остановке я вернулся в вагон к Вале и маме. Поговорив да погадав, что будем делать завтра, я облокотился на рюкзак и, сидя, заснул. Валя с мамой не смогли заснуть, а только дремали.
Утром 9 февраля мы прибыли на станцию Рига-Шкиротава (сортировачная), и нам объявили, что поезд дальше не идёт. Вернее, не поезд, а только наш вагон с багажным, которые почему-то отцепили. Задумываться над вопросом, почему нас отцепили, времени не было. Надо было действовать. Я решил позвонить по полученному мною во Пскове номеру.
Получив связь, я сообщил, что старушка-художница прибыла на товарную станцию, и попросил, чтобы о ней кто-нибудь позаботился. Человек, говоривший по-немецки, спросил меня, прибыла ли она одна, или с нею прибыли ещё люди. Я ответил, что с нею прибыли еще русские из Пскова, и что нас целый вагон. Человек заволновался и сказал, что немедленно пришлёт грузовики и пленных, которые помогут погрузить вещи. Я вернулся к вагону, от которого уже успели отцепить обогревавший нас паровоз, и сказал людям, вышедшим из вагона, что за нами пришлют грузовики и пленных. Я предложил всем вытащить свои пожитки и быть готовым к погрузке.
Все взялись за дело, и ожидание грузовиков показалось нам непродолжительным. Я был очень доволен, но радость моя была непродолжительной.
Не помню, долго ли мы ехали, но остановились мы перед забором из колючей проволоки, и ворота открыл нам немолодой еврей с большой жёлтой звездой. Грузовики с нами въехали во двор, а ворота за нами закрылись. Это было бывшим гетто. Люди испугались, женщины заплакали.
Не успели мы разгрузиться, как к нам подошел невысокий плотный человек, обратившийся к нам по-русски, но с латышским акцентом. Он спросил, кто здесь начальник транспорта. Все посмотрели на меня, и я решил принять на себя эту роль.
Латыша, как потом выяснилось, звали Бродерс (Gerbert Broders). Он приказал мне составить список для получения продовольственных карточек и указал на дом, в котором нам следовало разместиться.
- Перенумеруйте комнаты, разместите семьи из расчёта двух-трёх человек на комнату, – и, указав на двух еврейских девушек, выметавших мусор из дома, добавил:
Мы не думали, что так скоро начнут прибывать беженцы, но мы сделали всё возможное, чтобы обеспечить вас всем необходимым.
Он, конечно хотел сказать, что он не думал, что дела немцев под Псковом так скверны.
Я прошёл с ним в дом 38 по ул. Лудзас, который был в нескольких шагах от нас, но не за колючей проволокой, чтобы знать, где находится его канцелярия, и куда мне следует явиться со списками.
Я немедленно сделал всё как мне было сказано, и Бродерс был очень доволен. Он мне сказал:
- Молодой человек, вы будете у меня работать в Беженском отделе. Разрешите посмотреть ваши документы.
Я не ожидал такого оборота дел и, признаюсь, растерялся. Я ему только сказал, что я, как служащий Псковской миссии, без согласия моего начальства не могу ему дать сразу ответ. Это было правдой, так как я считался на службе до 15 февраля, то есть до предполагаемой эвакуации.
Бродерс тоже не ожидал такого ответа и сказал, что просит меня сразу выяснить этот вопрос и сообщить ему о результате.
Адрес Русского комитета я получил еще в Миссии во Пскове, и потому я решил поехать прямо туда. Было мне также известно что мой знакомый, Дмитрий Александрович Левицкий, занимает там крупную должность. Как потом выяснилось, он был заместителем председателя и управляющим делами комитета. С ним меня познакомил, еще в мой прошлый приезд в Ригу в марте 1943 г., Женя Кашкин, один из рижских руководителей подпольного НТС.
Дмитрий Александрович очень обрадовался и моему благополучному приезду и тому, что я оказался в лагере для русских беженцев в бывшем рижском гетто, куда представителей Русского комитета латышские власти не желали допускать. Они были вообще против создания в Латвии русского комитета. Во всех оккупированных странах, кроме Прибалтики, были комитеты для защиты интересов русского населения. Но в Латвии немцы разрешили создание Русского комитета с директором Кузнецовской фарфоровой фабрики Георгием Александровичем Алексеевым во главе только 2 ноября 1943 г.
Левицкий сразу же прошёл со мной к председателю Русского комитета (Vertrauensstelle fur die Russische Volksgruppe im Generalbezirk Lettland) и объяснил ему положение, а Алексеев сразу же сказал, что он принимает и меня и мою жену на работу в Русский комитет и что мы будем получать по 120 марок в месяц жалования. Он тут же написал письмо на имя Бродерса и попросил меня завтра же приехать и рассказать ему, как у меня всё получится.
Через какие-нибудь два часа я уже был в кабинете Бродерса. Я ему объяснил, что у Миссии есть договор с Русским комитетом, о том, что гражданские
служащие Миссии получат работу в Русском комитете, и передал ему письмо Алексеева. Бродерс выслушал меня, прочитал письмо, улыбнулся и сказал:
«Ёлкис-палкис», это то, что я и хотел. Вы будете работать у меня, а всё остальное уладится.
Домой на Ерсикас № 39 я пришёл на обед. Меня, конечно, ждали с нетерпением и были очень рады, что всё устроилось благополучно. Бродерс сразу же позвонил в Русский комитет и договорился, что я буду, как служащий комитета, сотрудничать с ним в общем для всех нас деле устройства русских беженцев. После года проведенного в Пскове где не было трамвая, и где мне приходилось большие расстояния покрывать пешком, рижский трамвай мне показался верхом благополучия. Удивила меня и ещё одна мелочь. Во втором вагоне трамвая не было кондуктора, а была копилка, куда едущие сами опускали деньги за проезд. Боже мой, какое доверие! Такого доверия я не встречал нигде, ни до, ни после Риги.
Вернувшись из города за колючую проволоку, которая на всех нас произвела такое гнетущее впечатление, я решил доложить об этом на следующий день Бродерсу и он, согласившись со мной, обещал её немедленно убрать.
Нам попалась комната на третьем этаже. К нашему ужасу, из нашего окна с третьего этажа, за низкой стеной, был виден двор бывшей тюрьмы для евреев, с закрытыми щитами окнами и виселицей во дворе.
В середине нашего двора была огромная куча мусора, в котором ковырялись новоприехавшие беженцы. Это были перья из еврейских перин, рваные носки, книги, до-
кументы, открытки, письма. Всё это было следом погрома и страшного нацистского злодеяния над беззащитными людьми, вся вина которых была только в том, что они были евреями. Трудно было жить в таких домах. В одной комнате на стене видны были следы крови. От огромного количества местных евреев, и привезенных из других городов и стран для незаметного их уничтожения в Латвии, остался маленький островок, никем не охраняемый дом с жуткой по своему смыслу надписью: Германское Министерство финансов – Управление гетто (Reichsfinanzministerium Getto Verwaltung).
Евреи для нацистов были не людьми, а инвентарём. Оставшиеся в живых были частью этого инвентаря, охранявшего это имущество для нацистских хозяев.
Работа у Бродерса начиналась в 9 часов утра. Я пришёл на следующий день на пару минут раньше и нашёл Бродерса уже в его канцелярии. Он встретил меня любезно и спросил, как мы переночевали. Я сказал, что слава Богу, имели крышу над головой и окна со стеклами, но спали мы на полу, так как никакой мебели не было, да и электричества во всём доме тоже нет. Я сказал, что никто не жалуется, но надо было бы как-то помочь людям. Он обещал провести электричество и бесплатно снабдить нас мебелью, для чего я должен был бы составить список семейств, указать сколько кому нужно столов, стульев, кроватей, тазов и кувшинов и дать ему на подпись. Для транспорта мебели он обещал подводу, но грузить и разгружать должны были бы мы сами.
Со списком, подписанным Бродерсом, и несколькими беженцами, я пошел в Управление имуществом гетто. Я прошёл по коридору и поднялся на второй этаж. Коридор и стены были сплошь украшены роскошными коврами и люстрами, а комнаты соответствующей мебелью. Я смотрел, и мне казалось, что всё это невидимо забрызгано кровью.
В кабинете немца, который был здесь главным начальником, на стене висела дощечка с надписью “Jeder Mann hat seinen” и вместо слова “Vogel” была нарисована птичка. Надпись «Каждый человек имеет свою птичку» значила, что у каждого человека есть своя странность. Какая же странность была у этого немца?
Приняв список и прочитав подпись Бродерса, немец спросил меня, кто составлял список, и, узнав, что это я, приказал мне тоже расписаться на документе. После этого немец нажал на кнопку и к нему явился человек в форме СС с латвийским флажком на рукаве. Немец дал список латышу, приказав проводить меня на склад и выдать всё, что полагалось.
На улице ждали меня люди, и мы пошли за латышским ССовцем на склад, взяв по дороге пару телег с еврейскими возницами. На лошадях, к моему удивлению, были дуги. Там в углу двора была огромная куча вёдер, кувшинов и тазов. Искалеченные, проржавевшие, с отбитой эмалью, они, казалось были ни на что не годны. Мои спутники стали деловито выбирать и складывать вещи на подводу, а я стоял молча, ничего для себя не выбирая. Понял ли латыш мои мысли? Во всяком случае он дёрнул меня за рукав и сказал мне по-русски:
- Берите себе что нужно и поедем.
Я взял ведро и кувшин. Тазы мы взяли с собой из Пскова. Мы поехали к складу кроватей и матрацев где уже возился еврей. Мы погрузили и это и поехали дальше за столами и стульями, как по кладбищу, по безлюдным улицам бывшего гетто.
Вечером я поехал к члену НТС Жене Кашкину. Я у него останавливался в мой первый приезд в Ригу. Он был на все руки мастером, и когда я сказал, что у нас нет электричества, он сразу взял инструменты и поехал со мной. По дороге он зашел в магазин и, сдав старую перегоревшую лампочку, купил новую. Я его предупредил, что у нас нет патронов, а с потолка торчат только провода. У него патрона не нашлось, но он тут же смастерил из какой-то деревяшки и проволоки что-то такое, что заменит нам патрон. Приехав, он всё быстро сделал, и у нас на кухне зажглась лампочка. Так закончился второй день нашего пребывания в Риге.
Придя на следующий день к Бродерсу, я рассказал ему, как устроились все мы, новоприехавшие. Бродерс объяснил мне, что моей работой будет распределение квартир, предназначенных для русской интеллигенции, указал мне стол в комнате латышской полиции, за которым я буду принимать моих посетителей, и дал список домов, которые будут в моём ведении. Он сказал, чтобы я пошёл познакомиться с управдомами, у которых ключи от квартир.
Я зашёл домой и вместе с женой пошёл осматривать дома для интеллигенции и заодно и другие дома, в которых были размещены ранее эвакуированные.
В одном доме, в ужасных условиях проживали вывезенные на работу в Ригу на фабрику электрических приспособлений жители Орла. Жили они по десять человек в комнате без мебели и спали на полу. Люди жаловались, что латыши их притесняют, да ещё грозят всех расстрелять. Для того, мол, и поместили их в бывшем гетто, что отсюда только одна дорога - на тот свет. Мы старались как-то успокоить людей. Сказали, что мы от Русского комитета, и я показал им удостоверение на немецком языке. Я сделал несколько фотографий и обещал доложить начальству об их плачевном положении.
То, что мы с женой увидели в этот день, показалось нам ужасным, хотя через полгода мы сами попали под Веной в подобные же условия, и они нам тогда показались хоть и не очень удобными, но всё же сносными.
На следующий день я поехал в Русский комитет. Г.Алексеева там не было, а служащий, не выслушав меня до конца, предложил мне изложить всё это письменно.
В бывшем гетто были размещены только советские «беженцы». Собственно говоря, это не были настоящие беженцы, а, в большинстве, насильно вывезенные. Немцы насильно вывозили гражданское население для того, чтобы, с одной стороны, вблизи передовых линий не было никого, кроме военных, а с другой стороны, чтобы не было угрозы со стороны партизан. Деревни сжигались, а в городах искали с собаками спрятавшихся в подвалах. Всех отправляли в лагеря для работы в Германии или в Прибалтике. Что касается русских из Прибалтики, оказавшихся среди «беженцев», то им давали квартиры в Риге или других городах. Как хорватский подданный, я бы тоже мог получить квартиру в Риге, но я хотел быть с русскими людьми и, по мере сил, помогать им. На всякий случай я всё же поехал в Главное полицейское управление и зарегистрировался как иностранец. Эта маленькая формальность сослужила мне потом большую службу.
Посетителей у меня было немного. Я помогал им чем мог. Это были либо женщины, либо пожилые, и мне приходилось не только выписывать им ордер на квартиру, но и самому грузить и доставлять им кровати, столы, стулья, вёдра, тазы и кувшины. Очень часто, переночевав в выбранной ими квартире, люди потом просили выдать им ордер на другую, и я в этом никогда не отказывал, хотя Бродерс говорил мне, что я это совсем не должен делать.
Спокойная жизнь кончилась в субботу утром 19 февраля с прибытием первых эвакуированных из Пскова. Рано утром, Бродерс прислал человека с просьбой сразу прийти к нему в Беженское управление. Я пришёл и просто столкнулся с ним в маленьком коридорчике. Он схватил меня за руку и потащил к себе в кабинет. Как хорошо, что вы пришли. Ваша помощь мне очень нужна. Знаете ли, что вчера была назначена всеобщая эвакуация Пскова? Люди собрались на станции, а ваши же налетели и перебили тьму народу. Псков весь разрушен. С утра к нам один за другим приходят транспорты. Для вас я выделил специальную комнату. Там уже люди, которые вас ждут. Проверяйте документы и смотрите, чтобы в дома для интеллигенции не затесалась всякая шпана.
Я забрал всех ждавших меня людей и пошел с ними в ближайший дом, предложив
самим выбирать себе комнаты и ждать меня, а сам побежал домой сообщить о случившемся.
Ближайший дом был четырёхэтажным. Его недавно дезинфицировали. Во время дезинфекции на герметически закрытых окнах и дверях были надписи по-немецки и по-латышски, что «входить опасно для жизни». Несмотря на то, что все окна были долгое время открыты настежь, чувствовался резкий запах газа.
Комнаты были пустыми и неуютными. На каждом этаже была одна уборная и один водопровод. До войны здесь жили бедные рабочие, а в беженских условиях, где в одной комнате на нарах жило по десять человек, одну комнату на семью, можно было считать привилегией.
Я пришёл, и вместе с управдомом начал выдавать ключи от комнат тем, кто уже выбрал приглянувшуюся им комнату. Я записывал, кому дал какую комнату, и кончив с первой партией, поспешил назад в канцелярию. Там меня ждали новые люди. Я дал им адрес дома, который я уже начал заселять, и посоветовал выбирать себе 2-3 номера комнат, на тот случай, если первый номер окажется уже занятым. Конечно, я бы мог этого не делать, а выдавать комнаты по порядку номеров, но мне хотелось проявить как можно больше человечности к людям попавшим в беду.
Работа кипела. Я выписывал ордеры на комнаты, составлял списки на то барахло, которое именовалось «мебелью», ходил с людьми на склады, помогал им грузить. Работал до позднего вечера, пока все не получили крыши над головой, продовольственные карточки и дрова, и, конечно, дико уставал.
В дома для интеллигенции принимались только имевшие среднее или высшее образование и мне приходилось кое-кому отказывать. В первый же день первые два дома оказались заполненными. У меня оставались в запасе еще два дома.
20 февраля было воскресеньем, но я решил встать пораньше и посмотреть, что у меня творится в канцелярии. Оказалось что все служащие Беженского управления во главе с Бродерсом были на местах, а меня ждали новые просители. Я был очень усталым со вчерашнего дня и попросил Бродерса дать мне несколько грузчиков на помощь, так как устал от погрузок и разгрузок. Бродерс сразу распорядился прислать мне людей, а сам буркнул, «Ёлкис-палкис, кто вам сказал самому грузить». Всё же мне и впредь приходилось помогать при погрузках, так как мне совесть не позволяла стоять с руками в карманах и наблюдать, как женщины и пожилые мужчины напрягались с тяжеловесными железными кроватями и тюфяками.
Проверка документов было делом не лёгким. Не знаю почему, но люди редко предъявляли мне дипломы, а показывали обычно всякого рода справки. В сомнительных случаях я обращался к Бродерсу, но он, не вникая в дело, говорил мне: «Гоните их в шею». Он был всегда очень занят, и ему действительно некогда было вникать в подробности. Может быть, он и меня погнал бы в шею, но я считался за Русским комитетом, с которым он не хотел ссориться. Как мне говорили в Русском комитете, он был рад, что делами интеллигенции ведает не он с латышами, а представитель Русского комитета, и если будут какие-то жалобы, то он окажется в стороне.
Помню, как в первый или второй день прибытия эвакуированных, одна женщина напористо требовала от меня ордер на определенную комнату в определённом доме. Ни дипломов, ни справок у неё не было и я ей отказал, но она, повысив голос, сказала, что ей сам Бродерс дал эту комнату. Я прошёл в кабинет Бродерса, но его не нашёл. Я сказал ей, чтобы она принесла письменное разрешение от Бродерса. Она ушла искать Бродерса. Че-рез пару часов она бросила мне на стол записку от Бродерса. Меня в НТС предупреждали, чтобы я был осторожен с управдомами, так как все они работали на ЭсДэ (SD –Sicherheits-dienst - немецкую службу безопасности) и я подумал, что и она может быть тоже подослана ЭсДэ. Чтобы убедиться, я прошёл с запиской к Бродерсу и спросил, не ошибка ли тут. Бродерс взял записку и посмотрел на меня с улыбкой, как на наивного мальчика.
- Никакой ошибки нет. Дайте бабе комнату, так как это требует от меня ЭсДэ.
Я изобразил на лице испуг, и сказал, что готов ей дать лучшую комнату в доме.
- Никакой ей лучшей комнаты не надо. Дайте ей ту, которую я указал.
Я попросил Бродерса давать, в будущем, записки. Он согласился, но свою записку мне не вернул. Я понял, что таковы правила игры. Пару раз я получал от него такие записки и всегда их ему возвращал. Видимо, у ЭсДэ были сексоты среди интеллигенции, но не в достаточном количестве.
Было у меня и ещё одно столкновение с сексотами. Два интеллигентных парня получили у меня квартиру. Потом она им не понравилась и я им выдал ордер на другую. Другая им тоже не понравилась и они попросили дать им ту, которую они первоначально от меня получили. Я извинился, сказав, что я уже успел её отдать какому-то профессору. Тогда один из них сказал мне:
- Выкиньте старика вон из нашей комнаты.
- Эта комната перестала быть вашей после того как вы из неё ушли и получили другую комнату.
- А знаете ли кто мы такие? Да мы работники ЭсДэ! -- Закричал парнишка и бросил мне на стол удостоверение. Я тоже закричал, что знаю где они работают, а вот они не знают где я работаю, и чтобы они немедленно убирались.
Посетители качали головами и выражали мне сочувствие. Я сказал, что мне надо выйти, и попросил подождать. Взявши список квартир, я пошёл к Бродерсу и с испуганным видом рассказал ему о случившемся. Бродерс внимательно меня выслушал, записал их фамилии и адрес и сказал, чтобы я ничего не боялся, что они не имели права публично заявлять, что работают в ЭсДэ и, что за это им будет.
Через пару дней я их встретил на улице. Увидев меня, они сняли шапки и приветствовали меня:
- Здрасьте, господин начальник! Видно им здорово влетело.
Кроме немецкой ЭсДэ за нами следила латышская полиция. Чуть ли не с первого дня они выдавали специальные удостостоверения с надписью на немецком и латышском языках: «Только для беженцев с территории СССР» («Nur für Kriegsflüchtlinge aus dem Gebiet der UdSSR”), и далее также и по-русски: «Латвийский генеральный округ. Удостоверение личности».
Моё удостоверение за номером 20622 я получил 24 февраля. Кроме фотографии, на нем были и отпечатки двух пальцев. Удостоверения были сроком на полгода до 24 августа 1944 г.
С первого же дня у меня с полицией наладились хорошие отношения. Находясь первые дни в их комнате, я помогал им разбираться в разных советских документах и справках. Потом, когда я получил отдельную комнату, в которой потом разместилось еще три работника Русского комитета, Олег Анисимов, который был во главе беженского комитета, Миловский, его помощник, и Монокандилос, полицейскии приходили ко мне, в случае необходимости, за помощью.
Однажды в канцелярию Русского комитета пришёл немецкий офицер по фамилии Бруно. Он был уроженцем Санкт-Петербурга и в душе русским человеком. Оказавшись после революции в Германии он стал немецким подданным (Reichsdeutsche) и во время войны занимал в Пскове крупную должность в хозяйственном управлении (WiKaDo - Wirtschaftskomando). Он всюду где мог помогал русским. От о. Георгия Бенигсена, с которым я работал в Псковской миссии, я знал, что он помогает детскому приюту, но мы не встречались, и он не подозревал, что я о нём многое знаю.
Войдя в канцелярию, Бруно спросил, кто здесь господин Полчанинов. Я встал и пошёл к нему на встречу. Он протянул мне руку, представился и сказал:
- Господин Полчанинов, я привёл к Вам человека без документов, но я, немецкий офицер, ручаюсь за него. Зная, что вы заботитесь здесь о русской интеллигенции, прошу вас позаботиться о господине Белоусове. Во время всеобщей эвакуации Пскова, он попал в тюрьму, а при ликвидации тюрьмы, его просто посадили в транспорт и отправили в Ригу без всяких документов.
Господин Бруно, - сказал я – сперва пройдёмте со мной и господином Белоусовым в отделение латышской полиции и попросим выдать ему удостоверение личности, а о прочем я побеспокоюсь.
В латышской полиции Бруно повторил сказанное мне, подчеркнув, что он, немецкий офицер, ручается за господина Белоусова.
Латышский полицейский выслушал немецкого офицера стоя, потом сел и предложил нам сесть. После этого, как-то не обращая внимания на немецкого офицера, латыш обратился ко мне:
- Полчанинова кунгс, знали ли вы Белоусова кунгс в Пскове?
Я, конечно, сразу, хоть и видел его впервые, подтвердил, что знал господина Белоусова по Пскову.
- Тогда нам вашего ручательства достаточно.
Полицейский составил протокол и дал его только мне подписать. Бруно понял, что всё это было направлено не лично против него, а против немцев вообще.
Надо сказать, что латыши были очень разочарованы тем, что немцы, освободив их от советской власти, лишили их даже надежды, что после войны у них будет независимое государство. В Латвии было известно, что, сделав из Чехии протекторат, немцы сохранили там чешские деньги – кроны, а для завоеванной Польши – злоты. Выпускались там и особые почтовые марки в местной валюте. Прибалтийские же страны, в том числе и Латвия, были всего этого лишены. Там в обращении были немецкие оккупационные марки, а на почтах те же немецкие марки, только с надпечаткой «Остланд». Конечно, у латышей не было выбора, и им пришлось из двух зол выбрать немцев, как меньшее зло, и удовлетвориться скромным самоуправлением.
Варнувшись в помещение Русского комитета и Бруно и Белоусов меня очень благодарили, а я чувствовал себя неловко, будто бы я в чём-то был виноват. Чтобы сгладить впечатление, я сказал Бруно, что слышал о нём много хорошего и от о.Георгия Бенигсена и от девушки из ветеринарной лечебнице (на которой я женился). Бруно заулыбался, просил передать Вале привет и как будто бы забыл о случившемся. Я Белоусову дал адрес дома, в котором он должен был выбрать себе комнату и они оба ушли очень сердечно попрощавшись со мной.
Белоусов вернулся ко мне один за ордером на комнату. На нём была какая-то ужасная одежда и я решил спросить Бродерса, нельзя ли достать Белоусову что-нибудь более приличное. Бродерс сказал, что нового костюма он дать не может, но дал записку на склад одежды, где хранилась еврейская одежда. Заодно Бродерс выписал и записку на кровать и прочее.
Мы пошли вместе к главному немцу и от него с солдатом СС на склады. Не найдя на месте сторожа, он изверг массу латышско-русских ругательств и пошёл искать Фогеля. Так звали сторожа склада с одеждой. Вскоре мы оказались свидетелями, как тучный и немолодой еврей бежал к складу одежды, подгоняемый ударами солдата в спину и по голове.
Я не выдержал и сказал солдату, что всё же не хорошо так бить старика, а он мне ответил:
- Не жалейте. Все эти жиды, которых вы видите, все они заслужили себе жизнь доносами на соплеменников и службой во внутренней полиции. Посмотрели бы вы как они, в своё время, избивали своих же жидов.
Почти весь февраль у меня было много людей, нуждавшихся в жилище и мебели, но к концу месяца ко мне стали приходить только единицы, вроде бедного Белоусова, и я решил в одной большой комнате в доме 7 на улице Виляну, которая раньше была не то еврейским клубом, не то молельней, устроить библиотеку и устраивать там по четвергам в 19 часов доклады от имени Кружка молодёжи. В планы Русского комитета входила не только правовая защита русских, но и культурная деятельность. Я обратился к начальнику беженского комитета Анисимову, чтобы поделиться с ним своими планами. Он сразу дал своё согласие и обещал достать книги. Частично это были книги, изданные Отделом пропаганды Север (PAN – Propaganda Abetting Nod), печатавшиеся в Риге, и дореволюционные, и довоенные, и даже советские, но с печатями немецкой цензуры. На многих книгах были овальные печати «Псковский государственный музей – Библиотека».
В начале марта, на пожарной машине, прибыл псковский руководитель НТС Павел Васильевич Жадна (1901-1975). В своей книге «Русская судьба» (С.177-184) он подробно написал, как знавший его по Пскову немецкий генерал, начальник Гражданского отдела группы армий «Север», пригласил его и Владимира Петровича Аксёнова, бывшего районного начальника из Острова, в создаваемый немцами комитет помощи русским беженцам, начальником которого был назначен немецкий офицер, вернее зондерфюрер (зондерфюрерами в германской армии называли рядовых, исполнявших офицерские должности, и потому считавшиеся офицерами). Этот комитет назывался Центральным отделом информации IV – отдел помощи (Zentralauskunftstelle IV. Abteilung Hilfswerk) при Верховном командовании Север (Oberkommando der Heeresgruppe Nord) и ему была поручена забота о беженцах в Латвии и Эстонии. Этот комитет сотрудничал с русскими комитетами в Литве и Эстонии, и с беженским отделом Русского комитета в Латвии, возглавляемого Алексеевым.
Было решено, что библиотекой будет заведовать моя супруга Валентина Петровна. Об открытии библиотеки я сообщил, вывесив объявления во всех моих домах, а также, с разрешения Бродерса, и в управлении где были беженские канцелярии. Я попросил нашего псковского художника Николая Дмитриевича Сабурова нарисовать на верхней части задней стены панораму Псковского кремля, а на столбе, поддерживавшем потолок «дуб зеленый» с ученым котом на златой цепи. Эти рисунки придавали особый уют помещению и создавали псковский дух у посетителей.
В рижской газете «Русский вестник» от 1 июня было дано краткое описание помещения библиотеки и места сборов Кружка молодежи (официальное название). Стенная роспись Сабурова, которая была упомянута в заметке, произвела на корреспондента сильное впечатление.
Пары сот книг, которыми я располагал, было явно недостаточно. Люди говорили, что им пришлось бросить во время эвакуации свои домашние библиотеки, которые сейчас могли бы очень пригодиться. Я решил поехать во Псков за этими книгами. При помощи Русского комитета было получено разрешение, и ко мне приставили двух работников Einsatzstab Rosenberg, знавших, какие книги можно было брать для библиотеки, а какие
нельзя. Обоих я знал по Пскову. Это были Великанов и Черепенкин, сын бывшего городского головы Пскова.
С пропуском через границу, полученным через Русский комитет, я купил на станции билет и поехал со своими спутниками в Псков. Поезд шел всю ночь и утром остановился в открытом поле. Станция была разрушена, и туда нельзя было проехать. Немцы стали выгружать амуницию и грузить использованные артиллерийские гильзы, а мы пошли к начальству со своими бумагами, чтобы объяснить, кто мы и зачем сюда приехали. Немец объяснил нам, что Псков считается на линии фронта и штатским людям без военного сопровождения ходить не разрешается. К нам приставили какого-то русского солдата с нашивкой РОА, который разрешил мне даже делать фотографии. Мы получили подводу и на неё грузили всё, что считали нужным. Там в развалинах, кроме книг, я нашёл
икону св. Михаила и бронзовый бюст Пушкина, которые сейчас хранятся в нашей семье.
Вместе с солдатом мы прошли в русский госпиталь в одном из зданий Военного городка и посетили двух псковичек из молодёжных звеньев Люсю Егорову и Анисимову. Обе были ранены при налёте 18 февраля на железнодорожной станции во время всеобщей эвакуации. Они не могли ходить, и немцы таких, как они, оставили в госпитале. Мы посетили и заведующего больницей др. Павла Геннадиевича Горицкого, которого я знал как руководителя группы НТС. Он нам рассказал, что он потребовал, чтобы немцы, его и несколько человек медицинского персонала, оставили с больными. До войны др. Горицкий был завучем в медицинском техникуме (1) и преподавал там хирургию. Как началась война он отправил свою семью в Поволжье, а сам остался с раненными, поступавшими в госпиталь с первых же дней войны, С приближением фронта их становилось всё больше и больше, а к моменту отступления красноармейских частей из города работы, особенно для хирурга, было столько, что, в общем-то о себе думать было некогда.
Немцы, разрешив первоначально др.Горицкому остаться с раненными во Пскове, всё же потом его и большинство персонала, вывезли в Ригу. Там он был арестован СМЕРШем, и несмотря на честно выполненный долг врача, осуждён и отправлен в концлагерь (2).
Если бы в январе-феврале 1944 г. красная армия прорвала немецкую укреплённую линию «Пантера», то большинство населения осталось бы на своих местах. Люди ждали своих, надеясь, что больше трёх лет не получат. Люди прятались в подвалах, но немцы их искали с собаками и отправляли кого в Прибалтику, а кого и в Германию. Задержка насту-пления дала возможность немцам вывезти многих трудоспособных и даже нетрудоспособных жителей Псковщины. Когда 22 июля 1944 г. советские войска вступили в совершенно обезлюдивший Псков, там осталось всего 143 человека (3).
В помещении библиотеки устраивались раз в неделю доклады. И докладчиками и слушателями были беженцы, жившие на форштадте, в так называемом «Беженском городке», но были и приезжавшие из города. От докладчиков комитет требовал, чтобы они вкратце изложили мне в письменном виде содержание своего доклада. Один докладчик, выступая на философскую тему, сильно уклонился от намеченного плана. Я не хотел его обрывать, но обдумывал, что и как ему сказать. На этом докладе был случайно Жадан, который в своих воспоминаниях описал этот случай (С.186-187):
«Аудитория, человек сорок самого разного возраста, реагировала вяло. Вдруг в задних рядах поднялся невысокий, с седой бородой, профессорского вида человек, и сказал мягким голосом:’Разрешите мне сказать несколько слов по поводу доклада. Прочитанный доклад не имеет отношения к философии, а представляет собой компиляцию из большевицких пропагандных брошюр’. Затем он по порядку доказал несостоятельность положений докладчика. Правильный русский язык, ясное выражение мыслей захватили аудиторию, и в ответ раздался гром аплодисментов». Жадан назвал его Николаем Ивановичем Осиповым, но настоящая его фамилия была Поляков. Осиповым он стал уже после войны в лагере Менхегоф, чтобы избежать выдачи большевикам. Я его попросил выступить со своим докладом по затронутым вопросам на следующей неделе. Надо сказать, что его доклады, а он не раз выступал, всегда привлекали самое большое число слушателей.
О случившемся узнал Анисимов и подробно расспрашивал меня как о докладчике, так и о выступившем Полякове. Он сказал мне, что докладчик был, видимо, подослан теми, кто хотел бы покончить с докладами под предлогом, что я не могу их как следует контролировать, но Бог был милостив, Поляков спас положение, и немец, говоривший с Анисимовым, остался доволен, что мы справились своими силами и посрамили советскую пропаганду. Кроме Полякова, частым докладчиком был Борис Андреевич Филистинский (1905-1991), сосланный большевиками после отбытия срока в концентрационном лагере в Новгород, и ставший после войны в США известным литературоведом Филипповым. Читал у нас лекции и известный в России, а потом в эмиграции религиозный философ Иван Михайлович Андриевский (Андреевский – 1894-1976)
В марте же я возобновил работу с молодежью, с которой работал в Пскове при миссии. 14 марта было основано первое звено и названо именем псковитянки Св.вл.кн.Ольги. Вслед за звеном девочек, было создано звено мальчиков, во главе с Петей
из Св.-Дмитриевского приюта, ставшим после войны священником в Острове. Мальчики попросили у меня дать им отдельную комнату, которую они почистили и обклеили обоями. Сборы проводились раз в неделю и по началу я был вожаком и одного и другого звена. Потом было создано звено из старших девочек. Звено решило устроить спектакль, и жена начала с ним подготовку. Ребята всё время прибывали, и чтобы правильно наладить работу мне нужна была помощь. В НТС мне посоветовали обратиться к Борису Дмитриевичу Лузину (1918-2000), скаутскому руководителю и члену НТС. Через него я познакомился и с другими рижскими скаутскими руководителями, среди которых главным был Николай Родионов (1904-?) бывший одно время начальником старейшей 3-й дружины (по латвийской терминологии, а по-русски – отряда). Родионов мои планы работы с беженцами встретил более чем прохладно. Мой рассказ о работе в Югославии до войны, о подпольной работе в Югославии, Германии и Польше, он слушал, как мне кажется, только из вежливости, зато подробно рассказал мне о работе русских скаутов в Латвии, подчёркивая, что они не эмигранты, и потому работа у них велась по-иному. Меня он сразу признал скаутом, но о моих советских ребятах и слышать не хотел.
Выручили меня несколько молодых гайд (девушек-скаутов), членов НТС. Они не делили русских на «своих» и «чужих». Одна из них работала с советскими сиротами, которых в Ригу привезли немцы и для которых старообрядцы устроили приют в своей Гребеньщиковской общине на Московском форштадте (переименованном местными властями в Латгальский форштадт). Она занималась раз в неделю с сиротами 7-10 лет, по волчатской системе, применяемой у скаутов для младших. У неё был опыт работы, и дети её очень любили. Для самых младших в Гребеньщиковской общине был устроен детский сад с постоянной работницей. Следует отметить, что немецкий отдел пропаганды Север выпустил для русских детских садов на оккупированной территории три листа бумажных игрушек. В Риге в них особой надобности не было, так как русские жители для сирот пожертвовали много хороших игрушек. Две её подруги проводили сборы, тоже раз в неделю, в помещении библиотеки, каждая со своим звеном, состоявшем из советских девочек-беженок. Они тоже знали, что и как надо делать. Без их помощи я бы не справился.
Ребята регулярно посещали госпиталь РОА – Русской Освободительной Армии и на Пасху я устроил с ними маленький спектакль. Ставили басни, декламировали и пели. Под руководством Лузина ребята ездили в зоологический сад и на Взморье.
За нами, в том числе и за мной, следили и немцы и латыши. Последние с самого начала были недовольны тем, что русские имели возможность жаловаться на их действия прямо немцам, но ничего не могли поделать. Подозреваю, что провокация с докладчиком была делом их рук. Была у меня и ещё одна неприятность.
Дело было на Страстной неделе. Я пошёл за картошкой в ближайший магазин. Было рано, но уже перед входом стояла очередь. Люди стояли давно, а магазин был закрыт. Наконец пришел хозяин и объявил, что картошки нет. Люди стали протестовать, что их зря заставили так долго ждать, а хозяин показав на записку на латышском языке на дверях, сказал, что, мол, об этом было сказано в записке. Тогда я обратился к нему и сказал, что имея в виду русских покупателей, не понимающих по-латышски, он бы должен был написать и по-русски. Хозяин повысив тон, заявил, что здесь Латвия, что он не обязан
писать по-русски. Я тоже, вероятно, повысил тон, и проходивший мимо латышский полицейских потребовал от меня предъявить документы. Взяв моё удостоверение, он сказал, что доложит о случившимся начальству. Вечером я был арестован.
Я считал, что как служащий Русского комитета должен был заступиться за русских людей, и надеялся, что попаду к немцам и они меня поймут.
Меня доставили в главное управление полиции и отправили сразу в подвал в камеру. Там уже был один заключённый, говоривший по-русски, что не было редкостью в
Риге. Я довольно скоро догадался, что это так называемая «наседка», то есть человек, который под видом заключённого должен был у меня как можно больше выведать, чтобы потом обо всём доложить начальству. О существовании «наседок» я слышал от членов НТС.
Ни в первый, ни во второй день меня никуда не вызывали. Мой сокамерник говорил, что вот и его арестовали недели две тому назад и тоже «забыли», а что это самое страшное. Он мне стал что-то плести, что его арестовали по пустяку, и конечно, сразу отпустят, да вот вся беда, что не вызывают. Он стал мне говорить, что боится прихода русских и спросил как дела на фронте. На фронте было затишье и я ему стал говорить, что немцы оставили Ленинградскую область для сокращения и укрепления своего фронта, что
для немцев Остланд часть «Новой Европы», куда Красную армию ни при каких условиях не пустят, и что ему не стоит волноваться.
У меня при аресте забрали не только содержимое карманов, но и пояс и шнурки для ботинок, а у него в кармане нашёлся огрызок карандаша и какой-то клочёк бумаги, и это мне тоже показалось подозрительным. Чтобы как-то скоротать время, он предложил играть в шашки. На досках, на которых мы спали, он сразу начертил игральную доску, а из бумажки скатал маленькие шарики – шашки. Мы играли в шашки, а он расспрашивал меня и о деле, по которому я попал в тюрьму, о семье, о том, кем я был в Советском Союзе и не был ли, не дай Бог, в комсомоле. Он меня утешал, что меня сразу выпустят, как только допросят, но беда если придётся долго ждать этого допроса. Он предложил, что когда принесут нам еду, попросить стражника напомнить о нас начальству. Я ему сказал, что за меня как служащего Русского комитета, наверное хлопочет начальство, и русское и латышское. Он мне говорил, что не надо терять надежды, что моё положение не так уж плохо, а вот с ним беда, что за него некому хлопотать. Вечером мы оба обратились с просьбой к стражнику напомнить о нас начальству. Сокамерник говорил по-латышски, а я по-русски.
На следующий день моего сокамерника вызвали на допрос. Думаю, что это был не допрос, а доклад о том, что ему удалось от меня узнать. Когда он вернулся, то я поздравил его, что наша просьба через стражника была услышана, и спросил его, неужели он раньше не обращался к стражникам с такими же просьбами. Он сказал, что нам попался хороший человек, а что до сих пор, сколько раз он ни просил, ничего не помогало. Он меня старался и утешить и ободрить. Меня вызвали на следующий день после него.
Следователями по моему делу было трое молодых латышей. Они мне сказали, что я обвиняюсь в хулиганстве, подстрекательстве людей и сопротивлении власти, т.е. полиции.
Я сказал, что с моей стороны никакого сопротивления власти не было и что я отдал полицейскому своё удостоверение по его первому требованию.
- Да, но вы ему наговорили грубостей.
- Никаких грубостей я полицейскому не сказал. Может быть он плохо понял, что было сказано по-русски. И даже если было что-то сказано грубо, то это нельзя называть сопротивлением власти.
- Всё это входит в понятие вашего хулиганского поведения.
- Смею утверждать, что с моей стороны никакого хулиганства не было. Допускаю только, что полицейский не привык слышать возражения и объяснения со стороны людей, да ещё по-русски, и назвал мои объяснения хулиганством.
- Не это главное. Главное, это ваша агитация.
- О какой агитации идёт речь? Люди стояли в очереди и возмущались отношением
торговца к ним. Я же хотел им показать, что я через Русский комитет улажу это дело к всеобщему удовольствию.
- Мы вас знаем как старого комсомольского работника, и случай с картошкой не был единственным.
Я поинтересовался откуда у них такие сведения и можно ли им доверять. Они сказали, что у них точные данные, а я сказал, что могу доказать, что никогда не был в комсомоле.
- Таких удостоверений никому в СССР не выдавали.
Я попросил принести мои вещи, взятые у меня при аресте, и когда их принесли, вынул из мешочка мой хорватский паспорт.
- Вот видите, я никогда в Советском Союзе не был и в комсомоле не мог состоять.
Следователи этого не ожидали, но один из них нашёлся и спросил меня, почему я как хорватский подданный, оказался в «Беженском городке» с удостоверением, в котором говорится, что я подданный СССР. Я объяснил, что мне было удобнее иметь квартиру в пяти минутах ходьбы от места работы и что в главном полицейском участке, где я сразу зарегистрировался как хорватский подданный, не было возражений против моего места жительства, а что касается удостоверения, то я решил не протестовать. Моя жена хорватского паспорта не имеет, а тёща и не имеет права на хорватское подданство.
На следующий день меня выпустили. Это была Страстная пятница 14 апреля 1944 года. Пасха встречалась нашей семьей с особой радостью. Конечно, за меня хлопотал Русский комитет, но, вероятно, главную роль сыграл Бродерс, который обещал жене похлопотать за меня. Когда меня отпускали на волю, мне было сказано, чтобы я не забывал, что нахожусь в Латвии и чтобы уважал её законы.
Когда я пришёл поблагодарить Бродерса он мне сказал, чтобы я был осторожней, а в Русском комитете высказали мнение, что мой арест был задуман как удар по Русскому комитету, у которого есть немало врагов среди латышей.
Православная церковь Латвии жила по новому стилю, и для наших скаутов день св. Георгия приходился на субботу, 23 апреля. Поэтому празднование было перенесено на воскресенье 24 апреля. Меня пригласили, но когда я спросил разрешение привести с собой
несколько человек псковичей, которых я принял в Пскове в скаутскую организацию, мне было сказано, что они приглашают только меня, без советских ребят. Я, конечно, отказал-ся, но Лузин уговорил меня не бойкотировать встречу, которая должна была бы быть для меня очень интересной. Это был самый настоящий подпольный скаутский сбор. То, что можно было сделать при немцах, на следующий год, в советских условиях, было уже немыслимо.
В доме одного из руководителей собралось около тридцати юношей и девушек и началось торжество. Главным считался Николай Родионов, который скомандовал построится по дружинам (отрядам). Картина была трогательная. Стояло семь дружин, в которых было от двух до шести человек. Родионов сказал слово перед строем, что мы, мол, «последние из могикан» русского скаутизма, вспомнил, как до войны в этот день стояло несколько сот скаутов и гайд (девочек), сказал о трудностях в настоящее время и о том, что от будущего ничего хорошего нельзя ожидать. Затем была перекличка дружин. Номера дружин соответствовали латвийским номерам, ибо русские скауты и гайды были в составе Латвийской центральной скаутской организации.
На этом официальная часть была закончена и началось шутливое награждение «орденами» (оригинальная традиция). За мои широкомасштабные планы разведческой работы мне пожаловали «Орден солнца 1-й степени на розовой ленте на шею». Одному счастливому отцу пожаловали орден соски, а начальнику бывших речных скаутов, потопившему скаутскую лодку – «Орден подводной лодки». Были и другие «ордена» и все они были вырезанными из плотной бумаги и по-разному раскрашенными. Потом были угощения и ностальгическая беседа о добром старом времени.
Убийство митрополита Литовского и Виленского и экзарха Латвии и Эстонии Сергия (Воскресенского) произвело ужасное впечатление на русских в Прибалтике, включая и беженцев. 27 апреля в Вильне был первый и последний выпуск Пасторско-богословских курсов, созданных митрополитом Сергием для миссионерской работы в России. По дороге в Каунас (Ковно) экзарх, двое его спутников и шофёр были убиты, как было официально объявлено, советскими партизанами. Одновременно стали говорить, что это дело рук немцев, которые всегда к нему относились враждебно.
Немцы имели все основания ожидать беспорядков и потому на панихиду в рижский собор надо было иметь специальный пропуск с печатью собора. Контроль у входов в собор был поручен служащим Русского комитета, в том числе и мне. Запомнился мне случай с гестаповцем. Я стоял у боковых дверей, кода ко мне подошёл немец в штатском в сопровождении двух немецких телеграфисток (Blitzmädel) в форме. Вместо пропуска с печатью русской церкви он показал мне овальный брелок с надписью Гестапо
(Geheimlichestaatspolizei). У меня в руках был образец церковного пропуска, который я ему показал, сказав, что имею приказ пропускать только с такими пропусками. Девушки возмутились, но гестаповец похлопал меня по плечу и сказал, что за этот вход он может быть спокоен. Думаю, что это была хорошая мина при плохой игре.
В «Беженском городке» мы отмечали день св.Георгия, как было принято в России, по старому стилю – 6 мая. В помещении библиотеки был сложен «костер», по всем правилам, только с электрической лампочкой замотанной в красную прозрачную бумагу. Было полное затмение и царило лагерное настроение. Было только несколько гостей из местных скаутов. Костёр был начат пением разведческого гимна «Будь готов, разведчик к делу честному...» что было большой неожиданностью для гостей. Я говорил о тяжёлом времени, в котором мы живём, и о борьбе за Россию, вчера, сегодня и завтра.
Пелись песни – разведческие, РОА, советские, читались стихи. Гости, – рижские скауты и гайды, не верили своим глазам, что есть смена, и что они не «Последние из могикан». Всегда готовы! За Россию! – это были последние слова у костра псковских подпольных разведчиков и разведчиц 6 мая 1944 года в Риге.
Лузин и девушки, которые вместе с ним помогали мне работать с ребятами, конечно, верили моим рассказам о подпольной разведческой работе в Германии, Польше и Югославии, другие относились с некоторым недоверием. Когда я стал расспрашивать о судьбе русских скаутов в других городах Латвии, то оказалось, что никто ничего не знает, и только кто-то смог мне дать адрес А.Н.Гродзицкого в Режице (Darzu iela 9). Я написал ему письмо и мы сговорились о встрече. С Гродзицким я быстро и легко сговорился. Я рассказал, как работал в Пскове и как теперь продолжаю работу в Риге. Он сказал, что старым режицким скаутам, по примеру рижан, было бы трудно встречаться, но он бы мог собрать кое кого из знакомых между собой русских детей и попробовать с ними летом ходить в походы. На этом мы расстались и я с ним больше не встречался.
Каково же было моё удивление, когда после войны в Германии я встретил режичанина Алёшу Афанасьева, который рассказал мне об одном походе под руководством Гродзицкого, в котором он участвовал.
Алёша, которому в 1944 г. было лет двенадцать, поделился своими воспоминаниями в разведческом журнале «Одиночка» (1946. Но.2 январь Менхегоф, Германия): «В один тёплый майский день старый скаутский руководитель Гродзицкий сказал нам, чтобы мы приготовили всё необходимое к походу и на следующий день собрались бы в назначенный час у его дома. <...> Проверив, всё ли у нас взято, мы направились в лес. <...> Там мы выбрали небольшую полянку, расставили имевшуюся у нас палатку, снесли в неё провизию и принялись за устройство лагеря. Первым делом Гродзицкий созвал нас всех трёх вместе и стал показывать нам, как нужно устраивать печку в земле. Под его руководством мы быстро устроили печку, а потом принялись собирать хворост. Один из нас принёс воды из озера для обеда. <...> Из имевшихся у нас продуктов вышел суп с картошкой и морковкой. На второе была яичница с жареной картошкой и салом. На третье был чай с печеньем. После обеда, вымыв посуду и поставив её сушиться, мы с полчаса отдыхали в палатке. Начальник нам рассказывал про разведческую жизнь, про лагерь, про дорожные знаки. После отдыха <...> из кустов, росших вокруг полянки, мы сделали арку у входа в лагерь. Между двумя соснами, росшими близко одна к другой, мы устроили скамейку. В пять часов вечера мы пригласили в гости наших матерей и угостили их чаем. Им очень понравился наш лагерь. После чая мы вымыли посуду и, собрав наши вещи покинули лагерь».
Немецкий комитет помощи беженцам, о котором было сказано в начале, создал отдел розысков под названием «Русская почта», помогавшая беженцам найти своих родственников и друзей. Многие, у которых связь прервалась с первых дней немецкой ок-
купации, смогли наконец вступить с ними в переписку. Все годы оккупации русские люди были лишены не только права посещения родных и друзей за чертой населенного пункта, но и почтовой и телефонной связи. В Латвии, и вообще в Прибалтике, таких ограничений не было. «Русской почтой» воспользовалась и моя жена. Она нашла знакомых по деревне Гнилки, Островского района и от них узнала всё, что там происходило в последние два с половиной года. В Гнилках побывали и партизаны, которые кое-кого убили и мобилизовали всех мужчин, потом в Гнилки нагрянули немецкие каратели и тоже кое-кого расстреляли, в том числе и калеку родственника, которого партизаны не взяли с собой.
В мае 1944 г. стало ясно, что в Риге нельзя оставаться, а надо ехать в Германию, вернее в Австрию. В НТС давно считалось, что англо-американцы из Сицилии ударят по немцам в Югославии, где всё было готово для поддержки десанта, и не допустят захвата
Красной армией Югославии, а тем паче Австрии. После штурма англо-американцами 6 июня неприступного Атлантического вала стало ясно, что десанта в Югославию не будет,
но уже поздно было менять планы. Да и менять было нечего. Путь для отступления был только в Германию, а Австрия считалась её частью.
Если в Пскове мне без труда дали пропуск через границу, то в Риге это оказалось не так просто. В соответствующем учреждении мне сказали коротко и даже угрожающе: никаких пропусков и никакой паники. Казалось бы, положение было безвыходным, но в НТС знали выход и из безвыходных положений. Оказалось, что существует возможность получить пропуск в Германию через немецкий комитет помощи беженцам. В НТС мне сказали, чтобы я там хорватского паспорта не вздумал показывать, а предъявил бы своё удостоверение беженца из Ленинградской области. Так я и сделал, и меня там встретили очень по дружески. Уже 20 июня я имел в руках приказ немедленно выехать вместе с эвакуированными юристами и административными работниками в Германию (“mit andern
Juristen und Verwaltungsfachleuten aus dem Kreis der russ. Evakuirten baldigst in das Reich umgesiedelt werden...”). Далее говорилось, что мы не будем считаться «Остарбейтерами»,
что можем брать с собой и деньги и одежду, но «мебель лучше не надо». Всё это было сделано для нас, русских, нашими немецкими друзьями. Слава Богу, что такие были.
При виде такого документа, служащие того же самого учреждения, которые не так давно со мной не хотели говорить, были исключительно любезны и немедленно выдали для меня и всей семьи пропуска в Германию. Оформив отъезд, я уволился с работы в Русском комитете и пошёл на железнодорожную станцию, чтобы спросить сколько багажа
можно с собою брать. Железнодорожник, подняв брови спросил меня, что это за вопрос, намекая, что нельзя вдаваться в панику, на что я ему сказал, что я беженец из Пскова и не знаю правил. Немец сразу подобрел и сказал, что могу брать сколько угодно вещей, но не должен рассчитывать на носильщиков.
С Бродерсом у меня давно уже никаких дел не было, но я считал своим долгом с ним попрощаться и поблагодарить его за доброе ко мне отношение. Он пожелал мне счастливого пути, а я ему, - счастливо оставаться. Думаю, что в душе он волновался за свою судьбу, но умело это скрывал. То же самое было и в Русском комитете. Я сдал дела Миловскому и начал упаковываться.
На прощание я выпустил рукописный журнал «Перезвоны», в котором дал берлинский адрес Андрея Доннера, через которого ребята смогли бы восстановить связь со мной и между собой. Сделал под копирку 5 экземпляров, оставил один себе, а 4 дал старшим девочкам-разведчицам, чтобы они размножили журнал и снабдили бы им всех ребят, устроил прощальный сбор и пожелал всем всего наилучшего. Я знал, что ребята ждали Красную армию как освободителей, и не думали о возможных трудностях и неприятностях.
Передовицу в первом номере «Перезвонов», имея в виду колокольню в псковском Кремле, где происходили наши сборы, я закончил словами: «Сегодня на колокольне не звонят колокола, но мы верим в возрождение России и знаем, что оживут седые свидетели Псковской и Российской славы и вновь загудят. Сейчас звенит только наш перезвон со страниц нашего журнала. Мы призываем верующих в Россию откликнуться». На третьей странице были «Наши законы» – 12 разведческих законов, в которых вместо слова «Разведчик» было слово «Будь», но было добавлено: «Не мы придумали эти законы. Они существуют более 30 лет в организациях русской молодёжи. Они выработаны на основе законов рыцарей и запорожских казаков. Впервые были введены в организации «Юных разведчиков», основанной в 1909 году в Павловске». На девятой странице было приведено письмо Миры (Яковлевой, но фамилия не была указана) из Купишки (Литва). Вот, что она писала: «Живу не в лагере, а на хуторе у крестьян <..> Пряду, тку, умею запрягать лошадь,боронить сеять и даже научилась ездить верхом <...> Чтобы я сейчас отдала, чтобы хоть на час очутиться в той среде, в которой была во Пскове! Поблизости нет ни одной русской церкви, ни одной русской книги, так что негде забыть окружающее. Я взяла все необходимые брошюры для молодёжной работы, но? увы, и работы здесь наладить невозможно, потому, что на 6 км. в окружности нет никого из русских».
Попрощался я и с рижскими скаутами. Они в Германию не собирались. Когда я предложил им дать мне, чтобы спасти, их скаутские знамёна, то они мне сказали, что в этом нет надобности. Мы их, мол, сумели сохранить в 1940 г., сумеем и сейчас. Это было очень наивно и кое-кому стоило жизни.
Когда в июне-июле 1941 г. в Латвию пришли немцы, то латыши надеялись, что Латвия станет независимым государством, таким, как, например, Словакия или Хорватия. Среди латышей нашлось много добровольцев, пожелавших с оружием в руках бороться вместе с немцами против Советского Союза, в 1943 г. был создан Латышский легион Советских подданных в эту легион не брали, но русских с латвийским подданством брали наравне с латышами. По рассказам русских, служивших в легионе, к ним относились «специфически», даже можно сказать, враждебно, посылали на самые опасные участки. Русскому комитету пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться у немцев создания особой части для русских. В июле 1944 г. был сформирован такой батальон, командиром которого был назначен Евгений Иванович Гакман, балтийский немец и большой русский патриот. В 1919 г. он служил в отряде кн.Ливена. После войны он жил и умер в Гамбурге. В этот батальон забрали и нескольких служащих Русского комитета, в том числе и Женю Кашкина, который в боях потерял ногу, Миловского и Монокандилоса, которые работали в беженском отделе на Московском (Латгальском) форштадте. С моим отъездом из Риги и их призывом в армию беженский отдел Русского комитета перестал существовать.
Считаю своим долгом поблагодарить Д.А.Левицкого и редактора журнала «Даугава» Б.А.Равдина за помощь в работе над этой статьёй.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Средние специальные учебные заведения Пскова в 1920-30 гг. //«Псков» научно практический, историко-краеведческий журнал. Но.18/2003, С.248.
2. Беседа псковского историка Константина Петровича Обозного с ученицей и сотрудницей др.Горицкого Ксенией Ивановной Жемчужиной. Письма К.П.Обозного от 8.07.2003 и 1.04.2004 в архиве автора.
3. Колотилова С.И. и др. Псков. Очерки истории. Л. Лениздат. 1971. С.326
Статья опубликована в журнале «Даугава» (Рига), 2004, №2,.сС.130-162.
