Нынешний алхимик (о новых стихах Сергея Пичугина)
Вера Панченко
В конце недавнего 2017 года рижскому поэту Сергею Петровичу Пичугину исполнилось 60. На мой взгляд, для творческого человека – самый цветущий возраст. В 2015-м поэт издал в Риге сборник стихов «Огниво», в который вошло почти всё, написанное с 2010-го, и кое-что из более ранних изданий. В своем предисловии к «Огниву» я старалась выявить определяющие черты книги: «В этой стихии строк аккумулируются сильное энергетическое поле и сильная суггестивность…» И ниже: «… широта мировидения и сила чувства водят пером поэта и исполняют главную авторскую роль – роль самообреченья. В этой роли вряд ли надо разделять исповедальность – духовную составляющую от рабочего состояния творца – безграничной самоотдачи. На такой высоте и приходит к поэту свобода – ибо мастер всегда осознает все перипетии своей борьбы за совершенство». Прошу извинить меня за самоцитирование, но оно в данном случае – кратчайший путь к разговору о новых стихах поэта.
В канун своего юбилея Сергей Петрович прислал мне около двух десятков стихов, написанных после «Огнива». Выход книги воспринимается мною (и, наверное, всеми) как ступенька роста, поэтому к новинкам я отнеслась придирчиво, перечитывала много раз, откладывая на долгое время… И они не подвели. В подборке совсем разные стихи – короткие и длинные, напряженные и спокойные, близкие к эмпирической жизни (таких мало) и далекие, но все объединены признаками авторского роста. Расширилось и углубилось внутреннее видение поэта. Обогатилась красками и усложнилась его метафорическая структура. Многоуровневое строительство метафоры – для воображения ведь не существует никаких границ – зиждется на еще более искушенном чувстве формы, в нем, как в тигле, переплавляются подробности и реалий, и культурных пластов, близких душе автора.
Сергей Пичугин, верующий человек, воцерковлённый, генетический старообрядец, знаток древнерусского распева и издатель древнерусской певческой литературы, всегда жил в православной культуре, как в родном доме. Но не замыкался в ней. Тягу поэта к другим культурам, в частности, к античной, можно проследить по старым стихам. А в новой подборке он уже по-хозяйски инструментирует свои строки красками и образами античной мифологии, и даже тематически они вытесняют предметность эмпирической жизни.
И более того, проникновение в античный мифологический мир, мне кажется, углубило его творческую суть, что выразилось, в свою очередь, в усилении эмоционального слоя стихов. Поневоле задашь вопрос: чем же это обусловлено? Думаю, что мифологичность, присущая нашему мышлению вообще, является доминирующей в мышлении Сергея Пичугина. Но наряду с античной питательной средой у автора, как упомянуто выше, есть еще духовная, православная, задействованная в творчестве изначально. Правомерно ли сказать, что религиозность имеет ту же основу мышления? Ответ очевиден. Конечно, не касаясь религиозности как реальной веры – это уже другой подход к теме.
Известно, что Карл Густав Юнг отводил для религиозности довольно большую долю человеческого psihe (выражение Юнга). В свое время, еще до знакомства с учением великого психолога, исходя из своего самоанализа, я пришла к мысли, что поэзия для меня чем-то схожа с религией. Выводы Юнга прояснили дело… Теперь присматриваюсь к психо-ментальной сущности своего коллеги, ибо творческий уровень его новых стихов очень близок к сущностным глубинам человека, и именно этим качеством проложили дорожку моим вопросам.
Содержание труда “Mysterium coniuctionis” (в книге, переведённой на русский, оставлено латинское название), думаю, можно резюмировать и в таком плане: как долго и трудно человечество пробивалось к пониманию своей внутренней сути – бессознательному. Анализируя духовные и, в основном, алхимические тексты, автор объясняет, как в материальных образах и персонажах древней литературы персонифицировались неосознаваемые свойства психики. Свет этих знаний проявляет новые черты в понимании изобразительной культуры вообще и поэзии Сергея Пичугина в частности. Сила, масштабность и парадоксальность его метафорики наводят на мысль, что поэзия, по сути, – та же персонификация бессознательного. Изобразительность структурирует наше внутреннее поле, где взаимодействуют сознание и бессознательное в формировании своей цельности. О сложности этого процесса можно только догадываться…
Эти размышления работают на неизбежный вопрос – какова сверхзадача творчества Сергея Пичугина в контексте современной русской поэзии? Не вдаваясь в логику развития мысли, скажу коротко: в историческом плане русская поэзия нащупывает параметры личностной цельности во всех ее аспектах – психо-ментальном, социальном и природном. На пике поиска первого из них, главным образом, и находится поэзия Сергея Петровича – таково моё убеждение.
У меня не получилось анализа стихов в привычном для нас виде - с цитированием строк и подробным их разбором. Но, может быть, не менее важно вглядеться в онтологию произведений, в глубинное естество личности. Именно глубинность корней творчества, как мне кажется, обуславливает его природную необходимость и позволяет человеку с неподдельным упоением создавать нечто прекрасное, взлетающее высоко над нашей короткой жизнью. И с каких бы сторон мы ни подходили к поэзии с рациональными рамками, она останется таинством. Мне как читателю хочется впитывать в себя это таинство свершения, пить, как нектар, и вырастать в собственных глазах – благодаря приобщению к его живительной силе. Спасибо, Поэт, за твой великий, невозвратный подарок, он стал моей духовной плотью, моей силой, моей опорой…
И еще о сверхзадаче поэта. На земле религий немало, в каждой имеется свой Бог, но общий для всех и всегда – это Красота. Самый зримый и самый требовательный, вездесущий и живущий во все времена, и такой же глубинный, как и все остальные. Он полновластно работает вместе с автором над строчками и диктует их форму. Да позволит мне поэт, старовер и неистовый православник Сергей Петрович Пичугин сказать о нем, что поэзия для него – тоже религия. Или - та же самая религия. И дай Бог ему, в его 60-летие, в этом благотворном для полновесного творчества возрасте, много новых стихов и новых горизонтов.
Стихи Сергея Пичугина
Снова город разбудят раскаты военного горна –
и луна загудит, поднимая прилив свысока.
Мореходное горе наступит заливу на горло –
и умножатся воды, бесшумно залив берега.
Это наши славянские сны и старинные грёзы –
кровью брать города и идти по горючей звезде.
Реют, над камышом шелестя, штурмовые стрекозы,
и разбуженный ветер под утро бредет по воде.
Камень веры уходит под воду, и правда сто-лица.
Всё тревожней любовь, - верно, как от себя ни таи,
кочевые весталки – с хитринкой-горчинкой сестрицы,
двуязычны, как уж, благоверные братья мои.
Узнаю их, матёрых, с повадками рудознатцев,
как повинная пенная чаша, их дом – до краёв,
в их стихе – точно пёстрые дервиши в танце кружатся,
и горящими шапками в ночь убегает ворьё.
Колыхание света и стрелы невидимой битвы,
перед ясными ликами ранью зрачки зажжены.
Как не сдвинуть ладонью огонь, не отнять у молитвы
высоту и смиренье, и девять частей тишины.
Больно вылить ребёнка с водою – как выплеснуть царство…
Точно гения птичий язык, оживут в естестве
повзрослевшие сердцем и душами в годы мытарства
августейшие дети небес, эти взгляды в листве.
По велению свыше, как в битву, войти в литургию –
и судьба осыпается стаей кружащих ворон.
Это скальпель небес, родословная, драматургия,
влажных взглядов за мной неотступно следящий огонь.
* * *
Снег идет в тишине одиночества,
и натоплена жарко избенка,
и бутыль на столе, и так хочется
Видеть правду глазами ребёнка.
Шторм укравший у неба – раскается.
Засыпаю заснеженной поймой.
Слишком много со мной приключается –
видно, в сети метели я пойман.
Дар у птиц открывается крыльями,
Мы его не услышим вполуха.
Ты поймешь этот мир без усилия
прорастающим деревом слуха.
* * *
Небесный луг и души, как цветы,
и удивленье глотки соловьиной,
и поцелуй земли, как правоты:
минувшая судьба непоправима.
Ионосферный луг, высотный яр,
библейский воздух благорастворения…
Но вяжется любовь, как терпкий дар
чудесного обмана и прозренья.
Любовь моя, направь мои ступни
к тебе, хмельной занозе, вечной сшибке!
О Господи, прошу Тебя, храни
мое земное право на ошибку…
* * *
Так дорог мне в суровом храме
хранитель родовых ключей –
приворожёнными стихами
разворошённый книгочей.
Вот он идет по коридорам –
и открываются в пыли
листы, прошитые простором
горючие века Земли.
Единокровными ночами
ему услышать довелось:
во мне кузнечиком печальным
стрекочет световая ось.
Ковчег
Что же случилось со мной: то ли мне не везет,
или же в мире моём назревает гроза?
Навзничь на землю, срываясь с воздушных высот,
падает слово, посланное в небеса.
Плачу над строчкой, сорвавшейся с вьюжных небес,
точно укор или казнь и сквозящий карниз.
Непостижим и влекущ, как полуденный бес,
косноязычий божественных ранящий смысл.
Новой обманщицей тьмы бесприютная страсть
кровью стучится в меня, как в закрытую дверь.
Чудищем облым, обзорным грядущая власть
В силу вошла, как из вьюги простуженный зверь.
Реет алеющий Марс и так близко война,
в небе огнем ворожат наливаться луне.
Темными винами наши текут имена,
бронзовый викинг разбойничает во мне.
Тайным советом архонтов, всемирным ворьём
бойня готовится огненней всякой лихвы,
страстной Афиной-воительницей с копьем,
яростным Зевсом рожденной из головы.
В Ветхом Завете грядущего небытия
новым ковчегом нам станет молитвенный кров.
В верности ты меня слышишь, родная моя,
только с тобой нам услышать свирельную кровь.
Ночью молчания ревностью растревожь,
любящим взглядом ребёнка меня уязви.
Станешь мне грустной избранницей, если поймешь,
сколько промилле заката в моей крови.
Тот же, кто светом прожжён и бедой поражён,
будет судьбой и отечеством благословим.
Пусть нас помилуют те, кто слезами сожжён,
примем мы всех, кто прощением исцелим.
Малых детишек приветим, как Ноевых птиц,
воинов неба, - лишь их имена назови –
как прирастают лозой и слезами вдовиц
винные грозди на месте пролитой крови.
* * *
Зреет верба. Ветер смольный,
токи Черной Калитвы.
Отчего же мне так больно
Строить город на крови?
То ли ангел мой тревожит,
то ли темная река,
то ли зверем сердце гложет
негасимая тоска.
Нераскрывшиеся почки,
не родившаяся дочь,
и с оборванной цепочки
крестик, падающий в ночь.
Мир откроется младенцем,
освятившим свой вертеп,
огневым новокрещенцем
путь преламывать, как хлеб.
Амазонка
На побережье Евксинского понта жива
воля твоя, но любовь для тебя – лишь трофей.
Ты ничего не откроешь ключами родства,
и лишь скакун под тобой – благородных кровей.
Ищешь не мужа – ребенка, в своей наготе
новых наложников клича в бессонном бреду.
Что у тебя предначертано на щите,
девочка-воин, кто у тебя в роду?
Это Арес и Гармония празднуют страсть,
в небе рожденных детей отдавая земле.
С луком и стрелами в вечной войне породнясь,
гибкая девочка, слушай себя в седле!
На небесах предвоенные громы ворчат,
волчьими квинтами слышится будущий бой.
Выпустишь стрелы, опустошая колчан –
в поле мужчины схлестнутся между собой.
Новым созвездием нежности, как благодать,
ляжешь под вечер, беглянка военных дымов.
Дикая девочка, как ты мечтаешь стать
воином верности, родиной спелых холмов!
В тмутараканской глуши, у судьбы на краю
солнечный луч ты вплетаешь в свою косу.
Девочка, милая, вырасти в маму мою,
в мире твоём я любовью тебя спасу.
Ты не посмеешь оставить, обычай храня,
мальчика неба в живых, и судьбе наперёд,
милая мама, без боли роди меня,
я посвящу тебе стих, который меня убьёт.
