Daugavpils.
27. VIII 1939.
Дорогая Аня!
Я уже, кажется, все причины перебрал и во сне, и наяву, но все же теряюсь и не могу никак толком понять, почему Аня мне не пишет? Может быть, в последних письмах было что-нибудь Вас обидевшее или оскорбившее, может, Вы, как я сегодня видел во сне, заболели или же Вы куда-нибудь уехали, право, не знаю уж, что и подумать...
Эта неделя у меня безалаберней (понятно?) прошла, чем прошлая: на той я хоть что-нибудь сделал, а теперь почти ничего — так и застрял на середине второй книги. Зато живо интересуюсь политикой: ни одной газеты не пропустил, часто по радио слушал сведения и все гадаю, кто сдастся: Польша или Германия? До сегодняшнего дня я верил, что будет война, а теперь начинаю сомневаться, в особенности, когда услыхал, что Мосцицкий (1) дал Рузвельту понять о том, что Польша не прочь принять посредничество последнего. Что выйдет из всей этой каши, конечно, трудно предположить, но и война для обеих сторон слишком рискованное предприятие, чтобы кто-нибудь из них решил взять на себя ответственность в ее возникновении.
Вот видите, до чего увлекся политикой, что барышне начинаю писать чуть ли не трактат — о шансах войны и мира...
Ну вот, Аня, кончаю третье (и последнее) письмо в ожидании Вашего ответа; если такового не будет и я узнаю, что с Вами ничего серьезного не приключилось, тогда берегитесь — отомщу!!!
Вы, верно, полагаете, что со мной можно шутки шутить? Напрасно так думаете: кажется, я не из кротких.
Да, Аня, шутки шутками, а что я эти три дня ничего не делал, так потому, что «придумывал» причины и разгадки Вашему молчанию.
Пишите же...
Юра.


3.IХ.39.
Nomme.
Дорогой Юра!
Сейчас так тихо: все уже спят крепким сном, а мне что-то не спится, несмотря на то, что уже первый час.
Стала вспоминать, как пять недель тому назад Вас провожали, а Вы не уехали, помните?
Подумайте только, как незаметно время-то бежит, кажется, что все
это только вчера было, а вот уже прошло больше месяца. Юра, что же это Вы так с политикой ошиблись (2), а? Ну, нам-то это, конечно, простительно, а Вы что же?
Нет, правда, шутки шутками, а дела-то, оказывается, совсем дрянь: Саша (3) приносил вечернюю телеграмму: Англия с Францией выступают, очень это красиво с их стороны, но зато теперь надо быть ко всему готовым.
Вот и я все время так была уверена, что с Вами еще увижусь, а теперь сомневаться стала.
Бог знает, что с нами будет, Юра, а так хочется еще раз Вас увидеть хоть на минутку, посмотреть — изменились ли Вы после отъезда или нет?
(Вы, наверное, сейчас смеетесь над моей женской «политикой»: тут, мол, люди гибнут, а у нее глупости на уме. Юра, но ведь человек остается человеком: пока сама всего ужаса не переживешь — все как будто бы и не так страшно; чувствую, что Вы не согласны?)
Юра, ноты я пошлю с папой (4) в Ригу, так, пожалуй, удобнее будет, все равно Вам сейчас играть некогда. Папа уже завтра уезжает обратно, он говорит, что комнату Вам постарается найти. Посылаю Вам карточки, скажите, ну как мы выглядываем? (Эта фраза чисто русская, пожалуйста, не спорьте!) (5)
...Юра, я заканчиваю свое письмо такими словами, какими Вы закончили свое письмо!
(Извольте потрудиться, и в случае неудовлетворительного ответа ну и попадет же Вам!!!)
Аня.


Rīga, 27.IX — 39, вечер.
Анюшка, бедненькая Вы моя, совсем замотались с этой службой и беготней под дождем. Да, противнейшая штука — это в такую «мокрую» и холодную погоду бегать по городу, да еще и наталкиваться на всякие неприятности... Мне то что: на дворе дождь, вьюга, а я сижу себе в тепле и ничего меня не трогает. Правда, Аня, страшно настоящую, суровую., беспощадную жизнь испытать, а надо — для того, чтобы «жиром не зарасти». Иначе потеряешь всякую чуткость и понимание чужих несчастий. А это со мной уже начинает делаться. Страшно сознаться, а вот, напр., все те бедствия, которые переживает Польша да и остальные воюющие, меня очень мало трогают, как-то не доходят до сознания. Может это потому, что получаю сведения только из газет, где только пишется, что уничтожено столько-то и столько-то дивизий, -сбито столько-то аэропланов, потоплены такие-то пароходы или подводные лодки, представляешь себе только дивизии (не как людей, а как определенную единицу армии), самолеты, пароходы и т.д., а то, что в каждой дивизии чуть ли не десять тысяч человек, и все они убиты или покалечены, — это как-то проходит мимо, не задевая сознания. Правда, на войне людей не существует, — есть единицы, которые не чувствуют, не мыслят, не понимают: так это требуется от каждого солдата, потому что в противном случае он перестает быть солдатом, т.е. неодушевленным предметом, механизмом, которому можно дать какое угодно задание или приказанье. А на самом деле, ведь хотя бы перед смертью, солдат снова становится человеком, и что он тогда переживает? Брр, страшно! А вот про это в газетах и не рассказывают, это редко (теперь в особенности) рисуют в литературе и еще реже показывают на экране. Вот как это и откуда появилась фильма «Я обвиняю» (6) (кажется, так?) — непонятно. Прекрасная все-таки это вещь, — я лучшей и не видал. Жаль только, что такой Диз не существует на самом деле, а кроме него, кажется, некому остановить грядущие бедствия, потому что и теперешние «властители», слишком увлеклись погоней за славою и увлекли народы разными громкими идеями, на самом деле ничего не стоящими. Да, еще, кроме славы, «властителей» увлекают и материальные расчеты, ибо, ведь в сущности, из-за чего идет война: из-за нежелания Англии уступить Германии колонии и вместе с тем поделиться с ней своим могуществом (финансовым). И вот из-за интересов Англии, даже не ее, а небольшой (сравнительно) группы английских всякого рода финансистов (они же и властители мира) (7) и поднялась эта кутерьма, обещающая закончиться очень и очень плачевно. Закончится же все это, по-моему, в конце концов тем, что, перебив и покалечив 90% всей живой силы Европы, финансисты все-таки достигнут своего и опять поставят мир в свою зависимость. Не дай Бог, конечно, этого, но мне кажется, что все-таки так случится, потому что Англия никогда не начинала войны, не будучи уверенной в победе. Как это произойдет, трудно сказать, но, по-моему, большую роль в данном случае сыграют Советы. Аня, Вы может быть спросите, для чего я переехал на совсем (или до некоторой степени) нам чуждую тему и принялся высказывать свой взгляд («необычайно важный» к тому же!) на современную политику? Видите, Аня, у меня, как и у каждого, есть свои мысли и предположения, и я, как и всякий другой человек, не могу или, если могу, то с очень большими усилиями, сдержаться и не сообщить их другому. (Эта потребность делиться мыслями настолько в нас вкоренилась, что даже сама идея теряет свою прелесть, если она остается только в одних нас; Вы думаете, разве секрет было бы интересно узнавать, если не иметь возможности его сообщить другому? Или же свою тайну не влечет передать какому-нибудь близкому человеку, конечно, если тайны не стыдишься?) А мысль (идея, мнение) — не тайна и не секрет, а все же передать хочется. Может быть, здесь сказывается инстинктивное чувство: дать жизнь идее, иначе бы, если бы этого чувства не было, не было бы на свете и вообще никаких идей: все бы сидели «по умам» разных лиц. Фу-ты, опять забрался в философские дебри и забыл первоначальную мысль. Это со мной часто бывает...
Простите за глупости, надеюсь, больше в будущем подобных писем не писать. Это от скуки, а только с большой радостью прочту подобное Ваше послание.
Юра.


Rīga. 30. IX. — 39, вечер.
Знаете, Аня, я никак не могу дождаться Вашего письма...
...Ну а как вы, эстонцы, примиритесь со своим новым положением «защитников» «большого восточного соседа»? Теперь очередь пришла и за нами, и мы летим в Москву заключать, верно, подобные договоры о «взаимной» помощи. Интересно, будет ли и с нами то же самое или до чего-нибудь нового додумаются (8). Поживем-увидим, что кому придется отдавать?
...Сегодня испытал и разочарование, и боязнь, и, наконец, удовлетворение. Первое, конечно, по случаю неполученного письма, второе
—    от разных толков, что большевики возьмут Д<винск> (ведь все-таки неприятно будет, если я буду в одном государстве, а мои родные — в другом); а третье — от похвалы хозяйки моему голосу: я случайно распелся, а она услыхала и нашла, что мне следует заниматься лучше пением, чем науками, или же, в крайнем случае, и тем и другим вместе...
Юра.


<Рига >
Суббота, 7.Х <1939>
...Раньше я писал, что газета не дает картины отрицательной стороны войны, а вот сегодня наткнулся как раз на заметку: «Журналист на передовых французских позициях». Сначала он описывает работу какой-то французской батареи, разрушившей какой-то блокгауз противника — это мало трогает, но вот как он рисует картину маленькой схватки между небольшим отрядом немцев, бросившихся в нападение, и французов, отбивших неприятеля: «Прячась за деревьями и мелкими бугорками, противники один другого обстреливали с небольшого расстояния. Обе стороны были по силе приблизительно равны. Немцы после короткой борьбы отправились обратно на свои позиции. На поле битвы остались двое павших. Французы их взяли в свои позиции. Трупы обоих павших немецких солдат были помещены в какую-то телегу для сена и покрыты шинелями французских солдат. Французы стали вокруг телеги, опираясь на свои винтовки. Никто не говорил ни слова. С серьезными лицами группа солдат следовала за телегой, которая медленно направлялась в сторону солдатских могил. Похороны произошли без всяких церемоний». Как будто бы ничего особенного и нет: подумаешь, два каких-то солдата было убито, велика важность! Но если внимательно вникнуть в эти лаконичные фразы (особенность латышского языка, между прочим), если представить себе полностью описанную картину и немного подумать, становится как-то не по себе. Вот выскочила из окопов группа немцев (среди них и двое обреченных) и бросилась в сторону противника. Оттуда, в свою очередь, крадучись, используя каждый кустик, каждый пригорок, бежит навстречу небольшая группа солдат. Оба противника обстреливают друг друга, и вот два солдатика падают мертвыми (а может, и не совсем; может быть, еще некоторое время живут, дышат, чувствуют и ...ужасно мучаются). Их товарищи отступают, а противники подбирают их тела и уносят с собой. Да что же это, игра в солдатики? Постреляли, постреляли, выбежали для чего-то, потом опять — обратно, а двое остались лежать, как будто бы притворились мертвыми. Или же человеческая жизнь так ничтожна, что ее можно погубить совершенно ни за что??? Верно, не так, потому что солдаты, стоявшие вокруг павших, задумались, и, верно, ни один из них спросил себя: «За что же мы деремся? за что мы убили вот этих двух? Ведь они нам ничего не сделали». Но что они могут поделать? Рассуждать они не смеют, да это они и могут только теперь под свежим впечатлением, а потом от вечного нервного напряжения, от невозможности высказаться, оттого, что их воля не принадлежит им, от этой борьбы нежелания подчинить ее с необходимостью это сделать, они, в конце концов, звереют, теряют вообще всякую возможность рассуждать, у них накопляется злоба (против кого — неизвестно), которую они готовы выместить на ком угодно, кто только покажется им виновником их бед. А кто же этот виновник, как не те, кто сидит в окопах против них и заставляет и их самих то же делать, — вот на нем и выместить свою злобу! Так создается настроение для того, чтобы в нормальных обстоятельствах хороший, добрый и, главное, человек, понимающий, что война — это убийство, еще недавно спрашивавший себя, за что он убил ни в чем не повинных двух человек, готов по первому же знаку с остервенением кинуться на товарищей павших двух солдат и совершить опять то же преступление еще в больших размерах. В этот момент он исполняет свой «долг» солдата, но долг человека забыт.
Вот опять взялся за «философию», но я, верно, жить без нее не могу. А только и в самом деле становится страшно в такие минуты, когда ясно представишь себе картину «военной правды» (я бы так назвал ту войну, которая происходит на самом деле, в отличие от той, которая существует в нашем воображении в виде цифр, геройских подвигов, идеальных сражений и побед, где почему-то отсутствуют убитые и раненые, т.е. не совсем отсутствуют, а только тоже обозначаются цифрами) и хочется, чтобы встали из гробов мертвецы (в такие минуты и этого не испугался бы) и помешали безумию людей...
12.Х. Да, в связи с отъездом этих самых немцев сегодня читал заметку, что увеличилось число ускоренных браков, причем, очень много немцев женится на русских (9). Как, интересно, дела обстоят в Таллинне? Верно, то же самое происходит. Как бы Анюся не вздумала в Германию прокатиться, а то, того и гляди, приеду как-нибудь опять в гости и не найду уже ее. Мама скажет, уехала с первым пароходом...
Юра.


<Nomme>
Вторник, 10.Х.39.
Милый Юрушка!
Сегодня собиралась отвечать Вам исключительно на Ваше письмо, да что-то не выходит, голова так занята новыми событиями (10). И у вас то же самое, наверное, происходит, но у нас здесь более заметно, я думаю, т.к. город маленький, почти всех в лицо знаешь — и вот сегодня все такие взволнованные, бегут с новыми чемоданами.
Так тоскливо на душе, вот, жили люди спокойно, а теперь должны ехать, Бог знает куда и зачем? Школы уже все закрыты, несколько очень солидных фирм тоже прекращают свою работу. У нас почти все экспедиционные конторы были в руках немцев. Из нашей конторы, может быть, оба бухгалтера уедут: один — бывший русский офицер, другой — большой эстонский деятель. Оба не знают, что делать? И оставаться как будто страшно, и ехать, если бы в более спокойное время, а то отправят прямо на фронт, тоже радости мало.
А нас (эстонцев) очень волнует вопрос, что ответит Финляндия (11) — на такое же мирное соглашение мало надежды: и в мирное время финны так ненавидели русских, а теперь и подавно. Сегодня читала в газетах, что у Них уже объявлена мобилизация, значит, и нам в случае чего «вставать» надо, ведь пакт о взаимной помощи заключен.
Вот, Юра, какие дела печальные, живем как на вулкане — и каждую минуту можно ждать извержения!
Помните, Саша хотел летом меня непременно взять в Куресаар, — кто мог тогда предполагать, что все острова будут русскими заняты.
Как нельзя ничего вперед загадывать. Да, сегодня получили от Лиды (12) письмо (она у нас была за день до приезда папы), пишет, что ее попутчиками были два немца, которые всю дорогу говорили о политике, и она так заслушалась, что чуть-чуть не проехала станцию, где надо пересаживаться в другой поезд; пишет, что выскочила она уже на ходу, в одном платье, а весь багаж, пальто, шляпу — немцы из окна выбрасывали. Представляешь, какая картина была! (а еще говорите, что женщины не политики!)...
Да, милый мой Юрушка, Бог знает, что нас всех впереди ждет, и хоть стыдно сознаться, а так хочется жить, так хочется хоть немного счастья!
Может быть, нам и нужна была такая встряска, — только теперь мы стали ценить то спокойствие, ту беззаботность, которую не замечали, а принимали, как должное.
...Примите уверения в искреннем к Вам уважении.
А.Мурникова.
(Так что ли?)


Rīga, 28.1.40.
Родная моя девочка!
Думал, что в этом семестре будет больше времени свободного, а тут нам столько предметов новых прибавили (это считается сократить курс для сокращения числа лет обучения), что целыми днями не бываю дома, даже некогда черкнуть моей Анюсе...
Я Тебе сказал, что целыми днями я занят в университете, а Ты спроси, что я делаю вечерами? И вот, когда получишь ответ на свой вопрос, — разочаруешься во мне. Я вот уже два вечера (скорее, ночи) прихожу домой после часу, во как! и бываю я на вечерах. Вообще, я, как некогда Владимир-князь искал веру, в которую перейти, ищу общество (студенческое, конечно), где бы мог приобщиться «культуры» и из дикаря (как у нас таких, вроде меня, называют) превратиться в «общественного деятеля». В пятницу пригласили меня в одно латышское общество: слушал рассказ одного из его членов о его впечатлениях, набранных за время его обучения во Франции, песни, «умные» речи и потом... скучал, скучал страшно, вроде Акакия Акакиевича на вечере у своего сослуживца. Однако меня успокоили, что так и все скучают, когда первый раз являются в общество, а затем приобретают знакомых, друзей и... тогда не скучают — надо только поступить, однако я на это не рискую: а вдруг все время так буду скучать?! Да и потом чуждо мне все там: и язык все же не свой, и песни не по духу — ничего не говорят.
Вчера отправился на лекцию по русской истории в русскую корпорацию (13), а после этой оставили на пирушку. Лекция еще туда-сюда, хотя тоже, после вступления, не особенно было интересно, а потом опять скучал, хоть мой сосед по столу очень старательно развлекал меня разговорами и все допытывался, что мне в их порядке не нравится и почему я так скептически ко всему отношусь? Я не мог ему этого объяснить, однако скучал, хотя как будто бы и нельзя было скучать: и люди в высшей степени симпатичные, и шуму много было, и пели, и пили, и ели, а вот все-таки... или, может, я просто от непривычки устал и спать хотел? Кто там знает? Одно только знаю, что пока и в корпорацию не поступлю. Теперь осталось еще посетить русское общество (14): может, там понравится? увидим...
Целую мою славную девочку (не обижаешься, что я Тебя так называю?) крепенько.
Юра.


1.11.1940.
Дорогой мой Юрушка!
...Посылаю Тебе «Акульку» (15). Очень понравилась мне (между прочим, я хотела послать Тебе ее на Рожд., а потом другая отвечала больше на мои мысли) и песенку советскую, может быть ты ее и знаешь, а если нет, то напиши, я пришлю ноты, очень миленький мотив и слова хорошие — у меня даже мама целыми днями ее «распевает», правда, «немного» изменив мотив...
Пока всего, всего хорошего, мой хороший Юрка, крепко, крепко целую.
Аня.



Rīga.
7.11.40
...Слова присланной Тобой, Анюся, песенки довольно симпатичны, но мотива я не знаю, — если не затруднит, пожалуйста, пришли. А только откуда Ты ее выкопала? Из фильмы какой-нибудь, уж верно? У вас там тесные связи с Советами — у нас это менее заметно. Выходит, что вы к ним подделываетесь, а они вас же за это «лупят» — у вас в порту обстреливают ваши же аэропланы, разрушают дома и убивают людей|5а. Мне кажется все-таки, что вы это только из страха их переносите и заискиваетесь, а в душе, верно, ненавидите?
У нас то же самое, а русским — стыдно и обидно: стыдно, что и те все же тоже русские, и обидно, что ничего нельзя сделать...
Целую.
Юра.


Netnme. 10.11.40.
...Первым делом хочу поругаться за мою «Катюшу»; если бы я знала, что эта песенка наведет Тебя на такие мысли, то никогда бы не посылала. Никто не подлизывается и не подделывается, а поем потому, что нравится...
Аня.


Rīga, 3.111. 40.
...А знаешь, Анюся, почему мне сейчас хочется и Тебя расцеловать, и песню о Катюше петь, и вообще, почему я немного ненормальный (хотя я и говорил обратное)? Я сейчас был на фильме «Минин и Пожарский» (16) и видел там Россию; да, ее реки, леса, просторы, людей русских, настоящих, прежних, с бородами; и так мне захотелось ее видеть, а ведь Ты и песня о Катюше это часть ее! Знаешь, я понял, что на ее просторах люди злыми быть не могут (если они, конечно, все время не голодают, да и тогда вопрос), потому что человек злым становится там, где его жмут, давят, теснят, где ему не дают свободы, а ведь там — места, сколько хочешь, а потому... и порядка нет, и подчинения нет — все равны, все свободны. Только Ты, ради Бога, этих слов не отнеси к теперешнему времени: ими я объясняю мое мнение на счет выработки национального характера. Я согласен (сейчас потому, что через некоторое время мое мнение может перемениться, когда я начну размышлять, а сейчас я не размышляя пишу — «душу выкладываю») и с Руссо и с Толстым, что чем ближе к природе человек,
тем он лучше, добрее, а когда его сожмут в каменные ящики без света, воздуха, то он волей-неволей должен уйти в себя, стать угрюмым и злым. Эх, Анюся, как хочу я побывать у себя на «черноземе», — я бы там совсем другим человеком стал! Да, между прочим, Анюся, где Ты родилась? Поймешь ли Ты меня, мою тоску (17)? Да, все-таки здорово всколыхнула меня эта фильма! Когда крутишься и мечешься между своих дел-делишек, как-то забываешь об этом, но зато, когда расшевелишь чем-нибудь это чувство, — так бы вот и полетел отсюда. И это Анюся, по-моему, у всех русских. Да, много еще мыслей у меня на эту тему, да что там зря говорить, еще в философию вдашься. А только хорошая фильма все-таки, несмотря на то, что не могут пройти, чтобы не кольнуть монахов, дворян, хотя отчасти и справедливо, а в общем, кто там разберет правду. Вот еще теперь думаю сходить на «нашу» фильму «Сын рыбака» (18) (правильнее, «Рыбачий сын») для сравнения впечатлений. У вас она, кажется, тоже идет...
Юра.


<28. IV— 1. V. 1941>
28.IV. 9.07 вечера. Не знаю, что со мной: или я не выспался, или немного нездоров, или же так остро переживаю отсутствие ее. Если это состояние останется и на завтра и на более долгое время, то значит, я люблю как помешанный. Не дай Боже только, чтобы у меня с этой тоской по ней остался и ужасный пессимизм, не позволяющий мне ничего делать, но я думаю, что это от усталости — ведь я сегодня так и не ложился. Зато уж теперь отправляюсь спать. Что-то Анюся делает? Завтра получит мое письмо, завтра же должна ответить...
Ух, какая тоска! Ложусь. Спокойной ночи, моя родная.
I.V. 16.50. Сегодня такая чудесная погода —солнышко светит так радостно, а на сердце что-то не то: нет ее. Письма тоже, конечно, нет. Докончил читать старые, но... и это не то: все-то уже читано и перечитано, говорит о старом, будит воспоминания (не совсем иногда приятные), а я хочу жить настоящим, я еще надеюсь на лучшее, радостное в будущем. Ведь вот был я этот год совершенно свободен и спокоен, надо ж было ей явиться и унести опять «покой и сон» (19). Спатьто я еще хотя сплю, а вот Борис говорил, что прошлую ночь (он пришел с бала) я бредил: «Няня, Яня или Аня (он не разобрал) отойди, отойди, отойди». Вот до чего она довела меня, что начинаю бредить, чего никогда со мной не случалось. Недаром уж в бреду кричу: отойди. А сегодня видел ее во сне: моя мама сказала нам убрать параллельные брусья (для гимнастики), и вот почему-то мы взялись с Аней вдвоем; я, как и подобает сильнейшему, решил нести больше, а поэтому взял их ближе к середине, и вот, переходя сейчас же от сна к действительности, стал высчитывать, правильно ли я сделал. Так у меня это незаметно вышло, что я, право, не помню, где кончился сон, а где началась явь, — по-моему, высчитывать начал я еще во сне. Оказалось, что все-таки я и во сне был прав: если бы я взял не за конец, а на 1/4 длины брусьев от их конца, то Ане пришлось бы нести только 1/3 тяжести...
...Сейчас пришла мысль насчет Андрея из «Тараса Бульбы»: прав он или не прав? (Я взял из библиотеки «Т<араса> Б<ульбу>» специально из-за места: «И понесу я отчизну эту в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмертно, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! и все, что ни на есть продам, отдам, погублю за такую отчизну!) Я вообще удивляюсь, как это до сих пор еще никто не написал оперы (ведь, кажется, еще нет такой) на слова Гоголя: ведь что за сила, за красота, что за образность, да и все действие так легко укладывается в рамки оперных актов... Его [Тараса Бульбы] последние слова: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу». Конец. Эх, жаль, что нет таланта, а то написал бы эту оперу! И то это место из арии Андрея: «А что мне отец, товарищи, отчизна?..» — пробовал передать в пении, уж очень оно мне нравится по своей силе, страстности, целостности, хоть я с ним и не согласен...
Ну а теперь, запутав и сбив Тебя с толку окончательно, целую мою разумную и холодную (в письмах) девочку (только что тут об этом писать, толку мало — целуй не целуй, — все не то, в письме, что на самом деле).
Юра.
П.П. А ведь письмо-то обязательно вскроют, — заинтересуются, что за нелегальная литература пересылается.


20V.<1941> 23.45.
...Да, Анюсь, можешь меня поздравить как будущего защитника родины, — сегодня получил билет призывника — кандидата в артиллерию. Здоровье оказалось в порядке, даже глаза приемлемы. Ну да об этом завтра, — сейчас не хочу настроения портить, романтизм свой «сгонять». Я Тебе на другой стороне этого листа привел слова ГоголяАндрея об отчизне, а когда мы встретимся, то и спою: все-таки после долгих усилий и сомнений, бросить или не бросить, я эти слова Андрея превратил в пение (хотя еще не совсем закончил). И как раз это место: «И понесу я...», которое должно быть самым красивым, мне не совсем удалось — и аккомпанемент неважен, и мелодия мне не нравится, а только пока еще ничего лучшего не придумал. И так я уже
Борису моему надоел своей отчизной, он и говорит: «Когда же Ты снесешься наконец?..»
25.V. 19.30. ...Сегодня призывникам моего «выпуска» (т.е. призвавшимся вместе со мной) надо было явиться на призывной пункт для сдачи одной из норм ГТО — «пешехождения» на 25 км, но почему-то, продержав нас около часу, отпустили на неопределенное время домой. Было около 11 ч. Я шел по берегу рукава Двины (что мимо моленной проходит) и... именно «упивался» красотой утра. Увидел рыбаков с удочками, подсел к ним. Поймал три рыбешки (т.е. видел, как поймали). Наблюдал, как чайки с большой высоты, распластав крылья, камнем бросались вниз и опять взлетали к голубому небу, и иногда в клюве трепыхалась серебряная рыбка. Важно проплыли мимо две утки, препроводительствуемые гордым селезнем. Ласточки носились как угорелые над самой водой, чуть ли не задевая ее крыльями. На противоположном берегу зеленели кусты. Эта весенняя зелень мне кажется какой-то прозрачной, нежной, а как чудесно она пахнет! Пахнут листья самых простых растений и деревьев, которые летом ничем не замечательны, а теперь они чудесны. И над всем этим, над всей этой прекрасной картиной сияло и грело солнышко, — причина всей красоты природы, — без него все бы изменилось, — оно одно создает все весеннее настроение, и несчастлив тот, кто его не замечает за своими «важными» делами. Скажи, родная, Ты ведь не принадлежишь к таким? Ведь Ты — не окончательная материалистка? Не знаю, как другие, но я, созерцая, и не только созерцая, но и чувствуя, забываю все, и в эти моменты отдыхаю вполне всем существом и черпаю новые силы и энергию. По-моему, другие должны то же испытывать. Ты не согласна?..
Анюся, я Тебе в прошлом письме писал, что сил у меня хоть отбавляй, а теперь еще скажу: так хочется жить, жить и жить. Это, говорят люди, нехороший признак — значит, скоро умру, а только не хочется этому верить и совсем не хочется этого самого...
Целую.
Юра.


Rīga,
1941. g., 23. VI. 12.00.
Анюся, если получишь это мое письмо, сейчас же попроси за меня прощения у мамы — все-таки материнское сердце чувствует, когда ее любимой дочке надо приехать домой (20). Вчера мы (я и папа) получили открытки Твои, — хорошо, что Ты доехала благополучно. Не знаю, как это удастся мне: к отъезду все готово, надо только получить билет, что теперь не так легко сделать. Ну, авось все-таки сегодня, простояв в очереди несколько часов, мне и удастся получить...
Анюся, не знаю, как скоро теперь будут доходить письма (21), и все ли, а только будем писать почаще — если можно, то каждый день. Сейчас пойду за билетами. Если будет время, допишу этот листок. Свои письма адресуй: Двинск. Красноармейская, 72—12 (адрес старый — улица только новая). Ну, итак, пока.
До станции не дошел. Сижу в каком-то лестничном помещении, а сирены «заливаются» — ужасно приятный звук. Неизвестно, пробная тревога или «по-настоящему». Аэропланы гудят, а только пока еще наши. У меня абсолютно никакого страха и даже некоторое любопытство: как это, мол, будут бомбы падать или еще что-нибудь. Конечно, это — пока нет ясного представления о последствиях этого приятного «зрелища». Мне даже не хочется залезать в самый погреб — авось чтонибудь увижу вроде воздушной битвы: все-таки страсть ко всякого рода зрелищам у человека глубоко развита; по-моему, не у меня одного — у дверей на улицу стоят 4 таких же охотника что-нибудь видеть. Как у вас теперь, все ли спокойно? Ты, родная, пиши обо всем, подробно, конечно, так, чтобы не надо было цензуре вычеркивать. Мне уже начинает скучно становится так сидеть — Тебе я уже все как будто бы написал, а главное, потому, что хочется видеть что-нибудь. Пока кончу.
А все-таки я видел и немецкие бомбовозы, и взрывы, и выстрелы — только не видел еще воздушной битвы. Немцев сосчитал 38. Все еще сижу там же.
22.00.    Ну, билеты получены. Теперь, если доберусь до станции со своими пакетами, то, может быть, уеду, а если сяду в поезд, то, может, доеду до места назначения...
Увидимся мы с Тобой, родная, или нет — помнить мы будем друг о друге долго, правда? Жалеть нам не о чем. Провели мы время свое красиво, и время тоже было красивое (вспомни последнюю ночь — тишина, тепло, а потом утро деловое — болтовня торговок, а нам спать хочется — чудесные минуты!) Целую мою девочку, мою дорогую невесту. Да хранит Тебя Господь. Передай привет всем родным и не забудь попросить прощения у мамы. Всего, всего наилучшего.
Твой Георгий


Двинск,
1941. g., 26. VI, 14.00
Анюся, Анюся, жива ли Ты еще. Хоть бы Тебя Господь сохранил. У меня не все спокойно. Кругом пальба, дым, пожары. Мы свои некоторые бельевые вещи вынесли в каменный дом — как будто бы там они спасутся! Наш дом еще не горит, а загорится — тушить нечем. Печально, но я как-то спокоен — мне все равно. Только когда в погребе, где все прячутся, пронеслась весть, что горит город, немного страшно стало — теперь успокоился. Налил в ведро воды (какая есть), намочил щетки и ... теперь пишу, хотя знаю, что посылаться это письмо не будет, но я почему-то уверен, что мы с Тобой, родная, еще встретимся. Прости, да хранит Тебя Бог! Помолись за меня.
Юра.


Tallinn, 28.VI.41.
6.45.
Только вчера вечером получила Твое письмо, родной мой Юрушка (в котором Ты сообщаешь об отъезде в Двинск).
Не знаю, получил ли Ты мое последнее письмо, которое я послала в воскресенье, хотела отправить с экспрессом, тогда бы, наверное, еще перед отъездом получил его, но оказывается, что таковые можно посылать только за границу.
У нас более-менее, все спокойно, все живы-здоровы, настроение — как всегда. Хорошее. К нам специально теперь забегают для того, чтобы развеяться. Не знаю, хорошо ли это, правильно ли, может быть, надо немного себя по-другому настроить (я говорю, конечно, не только про себя), а так думается, ну что заранее начинать ныть, — что будет, то будет. Я так верю в судьбу, а с ней торговаться не придется.
Лида собирается покинуть свою артель и начать проходить курсы сестры милосердия, а в крайнем случае, если освободится место в больнице, где служит Вера П., будет просто сиделкой, а попутно пополнять свои знания. Я тоже собиралась последовать ее примеру, тем более, что со вчерашнего дня — я осталась безработной ввиду закрытия нашего театра, но меня все мои близкие отговорили. Конечно, это правда, во-первых, надо же, чтобы и дома был кто-нибудь, а во-вторых, на что больше всего опирается мама, можно оказать всякого рода помощь и не будучи сестрой, ведь горя-то везде будет достаточно...
Да, родной мой, все-таки нам действительно очень повезло, подумай, никто не смог получить отпуска, а мы его получили, да еще так хорошо провели...
О тех переживаниях, которые испытал, идя на вокзал за билетами, я все-таки должна Тебя поругать; я сама довольно любопытный «ребенок», но у нас еще и десятой доли того не происходило, что было у вас. Я Тебя в прошлом письме просила беречь себя и причины такие «веские» выставляла, может быть, Ты все-таки получишь его, так не хочется повторяться...
Знаешь, Юрушка, сколько я теперь вспомнила «недоговоренного», ну, оставим все это на «потом», хорошо? Между прочим, я за многое теперь Тебя хвалю, за что прежде ругала; помнишь, Ты как-то сказал, что экзаменов впереди еще много, а таких вечеров мало; было бы теперь очень жаль, если бы мы тогда их не использовали. Прости, родной, чем грешна. Я Тебя перед отъездом даже не поблагодарила за все Твои заботы. Многое еще что вспоминаю, что забыла и сделать, и сказать.
Крепко, крепко целую. Храни Тебя святитель Никола и вразуми.
Аня.


Двинск,
30. VIII. 41.
Дорогая Анюся!
Сегодня узнал, что Таллинн, наконец, взят и, как видишь, пишу — авось дойдет письмо. Жива ли Ты, моя родная, здорова ли? Тут слухи ходят самые неприятные, что, якобы, от гражданского населения мало кто остался жив, но я почему-то уверен, что Ты жива, хотя и не совсем спокоен относительно всех вас и вашего теперешнего состояния. Мы с папой живы (по одному письму обменялись), но, как мне кажется, он порядком волнуется о своих. Поэтому Ты при первой возможности пиши и мне, и ему (думаю, Ты это сделаешь до получения наших писем). Не надеюсь, конечно, что письма дойдут скоро, но, авось, как-нибудь дойдут. Хотел пытаться сам к вам пробраться, но этого пока нельзя сделать (хотя бы до тех пор нельзя, пока я не узнаю, что я Тебе нужен).
Больше писать не буду, но Ты пиши много-много, обо всем подробно.
Дай Боже, чтобы это письмо добралось скорее. У меня все здесь в. порядке, у папы тоже.
Целую родную девочку.
Юра.


Tallinn, 8.ХН. 1941.
Родной мой Юрушка!
На днях узнала, что письмо, посланное Тебе, до Двинска не доехало, а я так ждала скорого ответа.
От папы мы получили одно письмо, но он так мало о Тебе пишет, что я ничего не знаю, где Ты сейчас, чем занимаешься, как с военной службой у Тебя и у брата?
Если сможешь, пиши по адресу:
Zentral Handelsgesellschaft-Ost, fur Buchhalter g. Hallig. Reval.
Г-н Hallig большой друг моего бывшего сотрудника, который уехал в Германию, он переведен теперь сюда, зашел к нам с приветом из Германии и был так любезен, что взялся сделать все возможное, что-ы наладить переписку с Латвией. Папино письмо дошло, таким образом, попробуй и Ты.
...Не знаю, писал ли Тебе папа о нас что-нибудь, живем мы по-старому, только Саши нет с нами. Он был мобилизован 27 июля, в августе получили от него последнее письмо из Кирова, а теперь, конечно, больше ничего не знаем о нем.
Семья его живет по-прежнему в Nomme, в их домике. Ребята учатся, такие большие стали, трудно им будет тянуться без отца, да и в материальном отношении тоже нелегко. Все сбережения уже прожиты, конечно, мы делаем все, что возможно, но и сами теперь который месяц от отца ничего не получаем. Мое жалованье еще не утверждено, на еду-то всем хватает пока, ну а в другом пока необходимости нет еще, а там, что дальше будет, загадывать не стоит. У нас поговаривают о переселении русских в Россию. Это не страшно, только бы вместе всю семью. Может быть, там и с Сашей скорее увидимся.
Андрей (22) был освобожден из-за сердца, пока что он работает все на своей «Birme», но дела, конечно, не такие блестящие, как раньше.
Лидин муж тоже был мобилизован, но через неделю вернулся обратно: в их пароход попала бомба. Многие погибли, а он жив остался. Мы думали, что этот случай на него благоприятно подействует и он «остепенится», к сожалению, наши надежды не оправдались!
Сейчас он и Жения живут у стариков в деревне, в маленьком домике, большой каменный (в котором был Ты) — разрушен.
Лида служит по-прежнему у Андрюши, живет с нами на старой квартире.
Я с 5 июля работаю пом. бухгалтера в Государственных Судоремонтных Мастерских, попала туда по знакомству, сотрудники все очень симпатичные, несмотря даже на то, что я русская, относятся очень хорошо.
С мамой мы, как и в Nomme, по вечерам «ругаемся», около печки иногда занимаемся воспоминаниями, даже, пожалуй, чаще, чем раньше. «Выезжаю» я теперь очень редко, была пару раз на концерте, у знакомых, а так все больше дома сижу, ну, поэтому и «ругаемся», чем же больше заняться!?
Читать трудно, у нас электричества нет, а с одной лампой очень тяжело, каждый хочет светом пользоваться.
Ну да завтра Лида придет из больницы, она у нас живо порядок наведет! Мы с мамой очень боимся ее, даже печка при ней стоит без подпорок. Лида целый месяц пробыла в больнице, все свою спину лечит, гланды вырезала, решила — пока есть возможность, подлечиться, Бог знает, можно ли будет позже такими вещами заниматься...
Итак, Юрушка, надеюсь, что это письмо будет счастливее предыдущего и попадет к Тебе в руки.
Крепко целую.
Аня.
Юрушка, сегодня получили от папы письмо прямо на наш адрес, последуй и Ты его примеру, может быть скорее пошли.


Tallinn, 2.1.42.
Родной мой Юрушка!
Не знаю, чем объяснить Твое молчание? Неужели у Тебя совсем никаких возможностей нет переслать хотя бы письмо?
В особенности мне стало больно, когда накануне Нового года встретила одного рижанина (некто Рыжков Николай (23), он Тебя знает по корпорации, а мы с ним еще на Лениной (24)свадьбе познакомились).
У него в Ревеле невеста живет (тоже наша знакомая), так вот, когда захотел — выбрался как-то, а мой Юрушка даже письма за все эти шесть месяцев не смог отправить...
С папой у нас переписка более-менее наладилась. На днях получили два письма по почте, на наш домашний адрес. Из Ревеля по почте отправить можно только с разрешения нач. почты, может быть и у вас такой же порядок?..
Это письмо отправляю с Рыжковым, и опять пишу на службе. Он завтра рано утром уезжает, надо поспеть сегодня отдать.
Думала еще вчера написать большое-большое письмо, знаешь, такое основательное, высказаться хорошенько, да совсем неожиданно пришлось принять работу на машинке для одного берлинского корреспондента, который спешно уезжал дальше в Россию и торопился отправить свои впечатления в Берлин (25). Не ожидала я, что моя машинка может мне еще пригодиться. Так вот вчерашний день и пропал. А сейчас мы «работаем» сверхурочно. К счастью, гл. бухгалтер побежал купить, — они с Рыжковым в одной корпорации были, так сегодня созвали всех оставшихся еще здесь, по случаю приезда «брата».
Да, фотографию нашу я наконец получила, мне она очень нравится — такая спокойная, а как Тебе?
Между прочим, сейчас передается по радио чудная музыка (я Тебе писала, что у нас в конторе стоит аппарат?), такой знакомый мотив, а что — припомнить не могу, да это и не так важно, а только так хорошо...
Я думаю, мои сослуживицы на меня скоро будут косо посматривать: гл. бухгалтер удрал, а заместительница его — пишет что-то — далеко не дельное.
Ну что ж, пожалуй кончу, главное, потому, что неинтересно писать, когда не знаешь, чем вызвано столь долгое молчание...
Крепко целую.
Аня.


Новополье.
21.1 42.
Получил Твои два письма: от 8.XII и — 2.1. Первое — на второй день Рождества (нашего), другое — на этой неделе, а только теперь собрался на них начать отвечать (начать, — когда же кончу, не знаю, ибо и материала и времени до отсылки чрезвычайно много). А поэтому первое, с чего начну после полугодового перерыва, — это оправдываться, — видно уж такова моя судьба: вечно перед Тобой оправдываться. Отчасти Твой упрек во втором письме насчет моего невнимания справедлив, но, с другой стороны, и нет. «Нет» — если смотреть с формальной стороны, а именно: Ты уже 2.1. обижаешься на мое молчание, тогда как я первое письмо получил только 8.1. До этого я даже не знал, что письма можно уже посылать к вам с надеждой, что они попадут не через особенно долгий срок по назначению... Ты вот опять имеешь повод...
31.1.    42. обижаться, что я даже не поинтересовался, идут ли в Эстонию письма или нет. И на это я не могу сейчас найти оправдания, несмотря на все свое умение выворачиваться. Приходится мне самому искать действительную причину такому спокойствию, и, знаешь... не могу найти. Мне кажется, что все дело в том, что я не умею бороться. Я Тебе написал одно письмо сразу же после занятия немцами Таллинна, бросил его в почтовый ящик и... на этом успокоился. Тебе может стать обидно, что я так мало заботился о том, чтобы узнать о Тебе, дать знать о себе, чтобы Ты зря не волновалась. Ты можешь увидеть в этом безразличие по отношению к Тебе, но все это было бы ложно и напрасно. Большего я в этом смысле не сделал, во-первых, потому, что был уверен в том, что Ты жива, и так же, как теперь уверен, что мы с Тобой встретимся (на это у меня есть свидетели — письмо, написанное мною к Тебе тогда, — когда город горел и кругом стрельба шла, — его я при встрече покажу, — и письмо к папе — его Ты сможешь попросить прочесть у владельца, если не веришь моим словам, но Ты ведь веришь?), а во-вторых, что у меня не было умения и воли что-либо большее предпринять. Это второе обстоятельство, Анюся, Ты должна принять к сведению, чтобы соответственно уменьшить оценку меня. Я не умею за что-нибудь бороться, если это «что-нибудь» зависит не только от меня. Вот и теперь, я сижу с самого нашего Рождества в 30 км от Двинска, и так как в связи с тифом въезд и вход туда запрещен, не могу туда попасть. Другой бы на моем месте уже несколько раз побывал бы дома, так как при желании и умении люди попадают и туда и обратно, а у меня нет, выходит, ни большого желания, ни умения. Однако из этого не следует и в самом деле выводить то, что я не хочу домой или что мало люблю своих, а вот таков уж я есмь. Еще приведу пример по этому поводу. Я работаю вне Двинска уже 4 месяца и ни разу еще не ездил домой или из дому с какой-нибудь военной машиной — все на велосипеде, несмотря на то, что это не всегда легко было, а на машины многие устраивались. У меня же не хватало нахальства остановить хоть одну машину — попросту говоря, я не вполне приспособлен к теперешней жизни. Вот видишь, Анюся, весь этот длинный трактат и со многими примерами я написал, чтобы Ты убедилась в моей несостоятельности чего-нибудь добиваться.
1.II. Ты вполне будешь права, если скажешь на это, что хвалиться здесь нечем. (Я уже перерывы в письме просто отмечаю числом.) Ну, однако, хватит мне и оправдываться и философствовать. Поговорим о чем-нибудь другом. Я Тебе лучше расскажу в коротких чертах, как я провел эти полгода. Во-первых, приехал я домой на второй или третий день войны (но об этом я, кажется, писал). Прослужил один день техником, потом слушал военную музыку стрельбы и треск пожаров (но, верно, не в такой мере, как Ты, моя бедная). Затем вследствие пожаров пришлось испытать всю прелесть беженства (хотя мы не сгорели, а только немножко разграблены). А все-таки интересно вспомнить это время — я тогда был как-то мертвенно спокоен. Шли мы всей семьей мимо горящих домов и церквей, с узлами и чемоданами за плечами и в руках: и тетя на своих костылях, и бабушка понемножку — тюп-тюп. А когда бабушка, спускаясь с откоса, зацепилась и полетела, и долго не вставала, я подумал: «Верно, конец. Ну и лучше так». И как-то мне было безразлично, несмотря на то, что, умри бабушка когда угодно в другое время, я бы очень жалел об этом. Кое-как добрались мы до знакомых, у которых нашли готовую к отъезду подводу, посадили и положили туда всех, что не могло идти, т.е. все, кроме меня и брата, и поехали за Двину. Там нашли приют, тоже у знакомых. Прожили три дня, когда буря удалилась, возвратились домой. А жуткое все же первое впечатление от Д<винска> — ведь большая половина его выгорела. Наш квартал остался цел, потому что мы в то время, как кругом горело, поливали стены и крыши близко стоявших и могущих загореться домов водичкой, ну и потому, что не судьба. Сгорели две моленных, церковь, кирка, сгорела наша гимназия со своей 23хтысячной библиотекой, сгорела городская библиотека — это то, что я больше всего жалею. Потом жизнь пошла по-старому. Постепенно все наладилось. Через месяц я поступил на службу в Управу. Там пробыл два месяца, — не понравилось, — перешел в дорожное управление. Послали в Аглоне (40 км от Дв<инска>). Каждую почти субботу ездил на велосипеде домой — в понедельник или вторник обратно. Так прослужил 3 1/2 месяца. На прошлой неделе перевели в Вышки (на 10 км ближе к Д<винску>) строить мостик, сгоревший во время войны (поэтому такой большой перерыв в письме). Теперешняя работа более по вкусу даже настолько, что несмотря на начало занятий в университете и на поощрение со стороны брата (26) (с обещанием материальной помощи) к продолжению учения, не хочется уезжать, — все же это будет мне хорошей практикой, а потому хотелось бы добыть до конца. Сейчас в Д. не пускают, как я уже писал, вследствие эпидемии тифа (наша семья пока не тронута), а потому вот уже больше трех недель приходится скучать здесь (а хотелось бы попасть домой — все-таки я люблю семью!). Кроме того, еще одно обстоятельство заставило меня сегодня (в воскресенье) работать. Мой ближайший начальник, дорожный мастер, сегодня женится, а потому я обязан его замещать, что значит, безвыходно находиться дома около телефона — уж такова эта служба на главных дорогах. Вот сижу теперь с керосинкой и пишу. Много еще хочу написать, но не знаю как удастся (или кто помешает, или керосину не хватит, или спать захочется). Многого и не напишу — это хочу сказать при встрече, а только как долго ее ждать? Прямо завидно мне, думая о том, что все мои товарищи по работе (и мастер, и другой помощник — его брат) теперь веселятся — на свадьбе пируют. А больше всех завидую самому мастеру за то, что женится...
Ну, на этом думаю закончить сегодня и вообще это письмо, чтобы не получилось слишком большим. Теперь буду узнавать, как его отослать. Мне, родная, пиши по старому адресу, по которому и предыдущие письма посланы были.
Целую любимую (если позволит).
Юра.


Двинск, 16.1 II — 42 г.
Вот, Анюся, начал писать письмо чуть ли не месяц назад, а кончаю (если удастся) только теперь. Может быть, я сегодня и не послал бы его и не думал бы кончать, потому что как никак сейчас рабочее время, а я вместо работы сижу дома, — но, получив такое строгое приказание сейчас же ответить, подтвержденное такими угрозами, как «буду волноваться, заболею», не могу этого не сделать, даже несмотря на то, что надо отправляться в путь-дорогу, несмотря на то, что по приезде получу головомойку от мастера (он и так, видимо, недоволен тем, что я особенно работой не забиваюсь).
Сегодня у меня, родная, совсем другое настроение, чем в тот раз, когда я писал Тебе первый листок этого письма, — исправляюсь на некоторое время.
Во-первых, потому что хоть раз я достиг победы над своей застенчивостью и нерешительностью: приехал домой без всяких пропусков на паровозе. И знаешь, когда мне на станции надоело ждать попутный поезд (даже спать захотелось), я все-таки не сдался главным образом потому, что хотел сам себе доказать возможность достижения своими собственными силами чего-нибудь, а времени для этого оставалось очень немного (только это воскресенье), потому что в Д. уже лежал годовой пропуск, выхлопотанный для меня другими без всякого с моей стороны участия (даже прошение за меня подписал Сергей). Вот я и рассердился бы совсем на себя, если бы первый раз за два с лишком месяца попал бы домой только чужими стараниями, но теперь мое самолюбие удовлетворено и уважение к себе поднялось.
Во-вторых, вчера целый вечер просидел за Тургеневым — «Асей», «Вешними водами», «Пуниным и Бабуриным», «Королем Лиром», и большое впечатление оставили на меня «Вешние воды» (прочти при первой возможности) своим красивым нежным романтизмом, а главным образом, Джеммой, образ которой почему-то привел мои мысли к Тебе...
Ты ошибаешься, Анюся, думая, что я свои слова насчет войны как материала для рассказов потом возьму обратно. У меня счастливая (а в другой момент — наоборот) натура: у меня впечатления испаряются очень быстро (если они налетают и сейчас же проносятся), а ведь войны-то я видел всего два дня, поэтому я и рассказывать позже ничего не смогу, и мне это кажется маловероятно (в то же время я не хочу этими своими словами накликать возможность еще раз испытать все прелести фронта). Все-таки война гораздо интереснее, когда на нее смотришь со стороны (лучше всего, когда видишь ее на экране), чем если в ней участвуешь.
Я сегодня под впечатлением вчерашнего чтения еще нахожусь, а потому Твое приглашение в Т. меня так и всколыхнуло. Если бы можно было просто сесть в поезд и поехать, я так и сделал бы, а только все эти хлопоты, которые, верно, ни к чему не приведут, расхолодят и не такого пылкого, как я.
Ну что ж, пока потерпим, потом «будем посмотреть».
Работа моя, кажется, стоит на месте (я не был на мосту уже больше недели, поэтому и не знаю, что там творится) вследствие холодов. Вот ведь весна-то! Мои воспоминания об этой поре года самые симпаточные, самые романтичные, а тут в 25° мороза всякий романтизм замерзнет, как мой нос, с которым мне теперь надо возиться как с лялькой, — чуть померз — сейчас же начинает болеть. И смех теперь и горе мне: в одно и то же время я и нос отморозил, и загорел — вот погодка-то! Только Ты, Анюся, не пугайся, — ничего безобразного еще нет.
Ну, Анюся, пока прости, что надо кончать, а то я сегодня вообще не доберусь до места работы, хоть и с пропуском — велосипеда не взял, — надо по протекции братца попасть на какой-нибудь паровоз.
Поэтому кончаю. Жду от Тебя.
Только пиши не на адрес, указанный на конверте, а на старый двинский, на который и пишешь все время.
Целую родную, родную девочку.
Юра.

***

Tallinn, 19.V.42.
Прости меня, мой дорогой хороший Юрушка, за все мои «очередные сомнения»...
Насчет своей службы мало хорошего могу рассказать. У нас предвидятся большие изменения. Очень возможно, что наши мастерские будут отданы обратно прежним владельцам, которые в первую очередь постараются избавиться от нас, т.к. у каждого есть свои родные, хорошие знакомые, которые «спят и видят», как будут здесь распоряжаться.
Вчера ходила в одно очень большое мануфактурное дело, где требуются бухгалтера. Условия хорошие, но мама боится, что меня могут куда-нибудь командировать, что не исключено. Так мои переговоры остались недоговоренными. Ну да, авось, где-нибудь устроюсь* в крайнем случае, отправят как безработную в Германию. Даже это не так страшно, — только вот как вас всех оставить, а то, пожалуй, я бы уехала. По крайней мере, посмотрю, как другие живут. Между прочим, я получила несколько писем от своего «далекого друга», он, наоборот, так мечтает приехать обратно, пишет, что очень устал от жизни в столице с таким темпом...
Как ни жаль, родной, а придется кончить: пора домой собираться. У меня предстоит еще сегодня урок немецкого языка, который мы с Лидой старательно принялись изучать (и так, что даже дома, кроме немецкого, Ты другого не услышишь). С мамой исключения не делаем, она у нас бедняжка, тоже на уроки собралась. Это единственная возможность для того, чтобы принять участие в наших разговорах...
Целую крепко...
Аня.
Юрка, хорошо, что у меня денег на марку не хватило: пришла до
мой, а там меня пакет ожидает с папиным письмом и с Твоей малюсенькой припиской. Вместо благодарности я должна и папу, и Тебя побранить за все присланное. Право, Юрушка, не присылайте вы, ради Бога, нам ничего из своих продуктов, не урезывайте себя. Вам там все гораздо нужнее. У нас здесь «дамское царство» — мы скорее себе что-нибудь скомбинируем, чем вы...
Еще раз крепко, крепко целую.
Аня.


Рига, 24. V — 42.
Родная Анюся!
...Передо мной оба Твоих письма: раннее, в папино вложенное, и последнее, от 19.V., полученное мной вчера. (Между прочим, это Твое письмо получено мною вообще первым из присылаемых мне по почте, потому что все присылаемые мне до сих пор отсылались обратно с припиской, что такой-то по указанному адресу не живет, и просьбой не утруждать почту подобными посылками с ложными адресами, — только теперь сторожа, принимающие письма, познакомились вполне со мной.)
...Анюся, недавно я провожал свою учительницу немецкого языка (я тоже теперь усиленно занимаюсь, хотя и не знаю к чему) (27). Разговорились мы с ней на тему весеннюю, как хорошо, радостно, легко чувствует себя человек весной, даже и пожилой, и старый. Она рассказала про знакомую даму, на которую благотворно влияет не только весна, но и каждое утро, а тем более, весеннее, что она совершает прогулки и наслаждается природой и спокойствием. Я спросил, не омрачается ли ее радость «весенняя» мыслью о войне, где-то происходящей, об убитых и раненых. В связи с. этим наш разговор перешел на увиденное в прошлом году (28). Она утверждала, что это ужасно, что лучше быть убитым, чем увезенному быть мучимым. С первым я соглашался, но со вторым не мог никак согласиться, приводил ей всякие доказательства и вообще холодно, спокойно рассуждал. Она же даже немного в волнение пришла от этого спора... Я сказал, что в данном вопросе мы — люди, которые не смогут понять друг друга: «Я рассуждаю только умом, без участия сердца, потому что этот увоз людей лично меня не коснулся, и я, осуждая сделавших это нехорошее дело, все же в состоянии предполагать возможности, отчасти их вину смягчающую; Вы же не рассуждаете вполне беспристрастно, без участия чувств, да и не можете так поступить, потому что это событие затронуло и Вас (у нее был увезен брат со своей семьей)»...
Прости, Анюся, что опять должен прервать письмо, но сейчас половина четвертого, а в 4 мы с папой приглашены на молебен к одному бывшему постоянному певчему, теперь любителю. Надо немного приодеться. Ты, я думаю, уже перестанешь обращать внимание на то, что я все молюсь (вернее, присутствую при молениях, потому что, к сожалению, не всегда и даже очень редко молюсь действительно и сам) — ведь я при моленной живу. Вот и вчера пришел П.М.Егоров (может, Ты его знаешь, — бывший Либавский батюшка) и просил певцов. Ну а вчера — Троицкая суббота — все певцы на кладбище. Ему же обязательно кто-нибудь из певчих нужен для акта в основную школу, где он законоучителем. Пришлось пойти мне, а из-за этого опоздать на урок немецкого языка и получить выговор (правда, получил потом и извинение). Но я не жалею, потому что вспомнил свои акты: видел радостные детские лица — вспомнил и свою радость по окончании школы, видел и затаенную грусть в них, вспомнил, как и у меня сжималось сердце при мысли, что что-то кончилось и больше не вернется. Ну, целую пока...
<25.V>. 15.15.
Сейчас наблюдал приезд молодых в моленную и не понимаю, для чего эти такие «торжественные» свадьбы совершаются. Неужели люди все эти расходы и церемонию проделывают только для того, чтобы минут 15 быть в центре внимания других? — глупо, дико! Я согласен, что этот единственный (так требуется, но не всегда бывает) момент в жизни человека должен быть особенно отмечен, согласен, что можно торжественно венчаться, но несогласен с тем, что суть заменяется формой, что рамки становятся картиной, что то, что должно было бы подчеркивать торжественность случая и создавать соответствующий серьезный подход к совершаемому таинству, совершенно заслоняет, затемняет и отвлекает внимание молодых и близких им людей от истинной цели их прибытия в церковь... Особенно меня рассердило «поведение» дамы, шедшей за молодой (по всей вероятности, матери): она, вместо того, чтобы помолиться искренно о счастьи их, смотрит только за тем, как тянется фата, и нагибается, чтобы поправить ей не нравящееся! Нет, я постараюсь, чтобы на моей свадьбе (если таковая вообще будет) такие люди не присутствовали! А только как я это смогу делать? Да и в конце концов, не все ли равно мне будет, кто как себя вести будет, лишь бы не рассеивалось мое внимание...
Прости, родная, за все причиненные Тебе огорчения в прошлом году и не ставь крестов ни на что, а лучше помолись в минуты печали и за себя, и за меня.
Твой Юра...


Loksa.
4.VI 1.42.
Вот уж совсем не ожидала, родной мой, писать Тебе письмо в такой обстановке: лежу на постели в одной хате, окно открыто, и в него врывается вместе с прекрасным воздухом целая стая комаров, вот это, я должна Тебе заметить, наш бич, мы до того все съедены ими, что уже больше живого места на нас не найдешь... Кажется, Ты уже слышал о том, что наши Мастерские собирались в лес, дрова рубить для своих служащих, но т.к. у нас подобных сборов было довольно много, то и к этому отнеслись весьма скептически, но, как теперь видишь, ошиблись. Лес купили в 80 км. от Таллинна, местность замечательная. Приблизительно в двух километрах от нашего хутора — море. Так что мы, приехавшие, в таком телячьем восторге вот уже несколько дней пребываем. Всего нас здесь 8 человек — 6 мужчин и 2 дамы, — из которых одна хозяйка, занята только добыванием пищи, а я хожу со своими молодцами в лес, чему очень рада. По крайней мере, на воздухе, да и работа не такая уж страшная, правда, с непривычки спина немного побаливает и руки уж очень безобразные стали, ну да дома опять все в порядок приведем.
Сегодня мы кончили в 12, пошли обедать и больше в лес не пошли, по случаю субботы. Я часа три болталась по окрестностям, испытывая такое наслаждение, что словами передать его не могу, это могло бы выразиться иначе, но Ты, пожалуй, не поймешь меня. Знаешь, тропинка, по которой я шла, так напомнила мне мое детство. Тогда мне было лет семь, когда Саша снял для всех нас дачу в Elva (это между Валкой и Tartu). Хорошее было лето. Все были тогда такие молодые, все полны надежд на светлое будущее и никто из них, к сожалению, его не нашел. Как мы все тогда были счастливы. Я помню, как мы с мамой три раза в неделю отправлялись на базар (как раз по такой же тропинке — по бокам густой сосновый лес; никого почти на пути не встретишь, так тихо, только иногда кукушка скажет нам, сколько лет еще жить осталось, и это все). Какая она бодрая тогда была. Мне сейчас так грустно стало, так захотелось, чтобы и вы с мамой были здесь. Мама бы отдыхала, а мы с Тобой ушли бы на разведку. Совсем недалеко от нашего хутора большая березовая роща, в которой, говорят, соловьи к вечеру концерт дают. Сегодня собирались сходить послушать...
Когда я уезжала, мама даже всплакнула, а накануне вечером был устроен парадный кофе (бобовый), все в честь меня, видишь, какая я важная особа, даже Тебе не был бобовый кофе заварен, а мне заварили!..
Между прочим, я ехала сюда вместе с нашим начальством в автомобиле, со всеми удобствами, единственно, что мне мешало наслаж
даться — это немецкий язык. Приходилось все время составлять красивые фразы, так что привезли меня почти в бесчувственном состоянии... Моя поездка была для меня настолько неожиданна, что я много не предусмотрела. Например, книг не взяла. С 6-7 часов я уже совсем свободна, и так хорошо было бы почитать! Работали с 6-ти до 5ти вечера, а остальное время делай, что хочешь... Не знаю, как-то мне удастся ли еще свой 2-хнедельный отпуск получить, я теперь так разлакомилась, что одной недели мне уже мало. Анатолий обещал, но его одного обещания мало.
Вот досада, наши молодцы вернулись из бани, и на столе откуда-то появилась «бутылка». Надо будет опять «ускользать», вот уж здесь мне совсем не хочется такими вещами заниматься...
Целую, мое солнышко, крепко-крепко (видишь, как природа-то влияет).
Любящая Тебя
Аня.


Двинск,
22. IX 42.
Дорогая Аницка!
Я — мальчик исполнительный и сейчас же отвечаю на Твое письмо, только сегодня полученное...
А, значит, вас все-таки навещают с «результатами»? И здорово вы все там переволновались, бедненькиене (29). У нас же все тихо-спокойно эти дни. У меня — такожде. Ем, сплю, «усиленно» служу (с 8 до 10 и с 14-16 — так, действительно, я работал один день) и... дурака валяю — бездельничаю, за что нещадно себя ругаю (так что, простите, — не совсем все спокойно). Но от моей ругани толку мало, надо было бы за ум взяться, да воли нет. Мне это выражение нравится: не иметь на что-нибудь (на совершение чего-нибудь) волю (а не желание, не охоту). А отчего ее нет? Мало рассуждаю, делаю, что попадется, провожу время как придется, а потому — никаких результатов ...
Между прочим, вчера на панихиде пришла мне в голову одна мысля (нечего сказать, — усердно молился!): хочу составить свою родословную, начиная с прадедушек и прабабушек. Сразу же по приходе с панихиды попробовал набросать план: имя, отчество, фамилия, дата рождения, свадьбы, место рождения, образование, краткая характеристика, общественное положение, год смерти. Оказывается, это не такая простая вещь, причем на месте выполнить ее невозможно за неимением сведений, и я сразу же решил, что мне за информацией придется ехать в Эстонию к бабушке, что моих привело в восторг. Отсутствует почти совсем родословная отца (30), но эту беду надеюсь поправить, съездив в это воскресенье в деревню.
А интересно, насколько велики Твои сведения о предках? Верно, дальше мамы с папой никого не знаешь? Хочу написать Лидке, пусть она не только на мои вопросы ответит, но и свою родословную напишет. Так что вот, Анюся, у меня еще одна интересная работа прибавилась к моей «Festīgkeitslehre», изучению... языка ну и, конечно, к черчению планов
— моей платной работе, да, кроме того, еще игра на пианино, пение, клейка рамок для Лидки. Знаешь, я придумал (вернее, не я, а Сергей) ей подарок: фотографии русских писателей (штук 15) в «самоделковых» рамках и с надписанной на обратной стороне карточки краткой биографией и списком главнейших сочинений. Как Ты думаешь, подойдет?...
Пишу на службе. Уезжает мой старший товарищ-немец в отпуск. Вот тоже загадка. Его рабочие говорят, что вспыльчивый и неприятный человек, а я могу сказать, что ко мне никто по службе так хорошо, предупредительно не относится. Почему? И сам пока не додумался.
Целую мою девочку крепко.
Юра.


Tallinn, 19.Х.42.
Прости родной, что так долго не отвечала на Твои письма. У нас теперь увеличили рабочий день — кончаем в 7, притом после болезни нескоро оправилась, так что по приходе домой сразу ложилась...
У нас сейчас многие знакомые берут ребят из приюта (31), и многие уже теперь, к сожалению, раскаиваются. В особенности те, кто взяли ребят в возрасте от 7-ми и старше. Очень испорченные: врут, воруют и так трудно с ними справиться. Юрка, какой ужас, когда имеешь де
ло с подобным «новым поколением», можно себе представить, что же там (32) творится!?
Как у Тебя дела со службой, скоро ли поедешь в Ригу?
Я случайно достала немного хорошей чертежной бумаги, узнай, пожалуйста, какие у вас цены за нее дают. Мне один инженер предлагает всю жизнь на руках меня носить, как думаешь, согласиться отдать или, может, у вас больше что пообещают. Не думай, что я спекулирую, но сам понимаешь, жизнь теперь такая, надо приспосабливаться...
Ты не замечаешь у меня особенную «легкость пера» и «игривость слога»? Это я начиталась «Козьмы Пруткова» в трамвае, сегодня купила, когда в банк посылали. А сейчас любуюсь на Толину (33) трясущуюся спину — тоже читает его же.
Вообще, моя мама не нарадуется на свою умную доченьку (т.е. на меня). В особенности в день получки, когда я приношу жалованье «натурой». Прошлую получку принесла «Чехова», а эту собираюсь «Некрасова» преподнести. Так я живо себе представляю, как она опять захлопает в ладошки.... и «пустит» в меня «Некрасова»... такая шутница, просто беда!
Ну, Юрушка, кончаю, чует мое сердце, что Толя подойдет поделиться особенно смешным местом. Сидел довольно спокойно, а теперь откидывается.
Пока, родной, крепко, крепко целую.
Аня.


Rīga.
З0.Х. 42, 17.00.
Дорогая моя девочка!
...Я уже в Риге, с 29 с. м. Первым делом, конечно, начал пытаться искать комнату. Сам, верно, ничего не сделал бы, да папа посоветовал одних знакомых, вернее, знакомую. Сходил, комната понравилась, только цена (35.00 [марок]) немного остановила... Брат приедет тоже сюда, верно, на будущей неделе. Его перевели в Р<игу>., — отпустить совсем не захотели. Будет мальчику трудно и учиться и служить. Я же со своей службой распрощался, хотя уговаривали остаться. Пока думаю только заниматься (хотя бы до Рождества), ну а там посмотрим
—    на жел.дор. работа обеспечена: и в управл. и на участках. В общем, работать дают, только оплачивают неважно. Вчера записал свою персону в консерваторский хор — соблазнила возможность получения кое-какого музыкального образования, главное — постановка голоса. Надоест, так брошу. За последнее время в Д. привязался к «Кармен» и почти выучил соло Дон Хозе: «Цветок, что бросила когда-то...»
Моя родословная так и остановилась в самом начале: не хватает самого главного, откуда происходит мой дедушка со стороны отца, кто его предки и родня какова. И негде мне этих сведений достать. Единственная надежда еще — это объявление в газету: прошу отозваться лиц, знавших моего деда Михаила Подгурского, офицера Юрьевского полка, погибшего в Японскую войну, по адресу такому-то. Так что Ты, если читаешь «Новое слово» (34) , не удивишься, увидев там такое объявление...
Юра.


Tallinu, 20.XI. 42.
...У нас с Татьяной (35) все по-старому. Вчера были на концерте одного местного пианиста. С большим удовольствием прослушали: игра была хорошая, только подбор вещей не очень удачный. В субботу Оля (Тани сестра) устраивала у себя «прием» по случаю приезда «Нички» (помнишь, мы, кажется, рассказывали Тебе о молодом, очень симпатичном немце, которого г-жа Соловьева уже считает вроде как бы своим сыном) с товарищем. Вот этот раз мне не повезло: играли в «21», и я проиграла около 40 Rm.fрейхсмарок]. Никогда еще я столько не проигрывала, хотя и очень редко играю в карты. Придется этот месяц оставить свою библиотеку без пополнения. Правда, Юрка, у меня порядочно книг набралось. И знаешь, так приятно читать собственную книгу, только самой; вот и не люблю знакомым давать...
Сейчас пришла Таня (большая) (36), хотим отслужить молебен Михаилу Архангелу (завтра праздник). В моленной службы нет, г-н Пруссков отменил, говорит, все равно никто не приходит...
Аня.


Tallinn, 23. XI. 42.
Дорогой мой Юрушка!
У нас сейчас в конторе царит необыкновенное настроение: Толинька уехал в Юрьев, и посему каждый занят своим делом — кто штопает чулки, кто выбирает фасон для своего туалета, а кто занят «месячным отчетом» (как, напр., я). Когда одна из моих сослуживиц вернется из «мастерских», я пойду в «банк» (видишь, все делается по строго выработанному плану), а до этого мне хочется с Тобой поболтать. Знаешь, Юрка, я вчера слушала «Травиатту» и все время жалела, что Ты не был со мной на этой опере. Постановка и игра, голоса (Виолетты в особенности) — настолько замечательны, что я даже согласна была вместе с ней умереть, — настолько сильно было впечатление последней сцены.
Вечером заходила к Татьянке. У нее тоже собралось музыкальное общество; так что я вчера за целый день столько музыки наслушалась и потому особенно тяжело было по возвращении домой окунуться в домашний уют. Где за мое отсутствие переговоры наших супругов достигли «кульминационной точки», так что я как раз вовремя поспела — помогла перетаскивать раму (37) для Лиды в нашу комнату. Бедный Ваня (38), два вечера крепился — сидел дома, разговаривал с мамашей о литературе, о луке, о войне, а вот вчера не выдержал. Видимо, где-то нашел более интересных собеседников и, главное, более интересную тещу...
Между прочим, сегодня 19-тилетие нашей гимназии. В семь часов вечера будет акт. Приглашены все наши бывшие ученики, ставшие за это время знаменитостями. Очень разнообразная программа составлена. Мы с Татьяной тоже, конечно, будем, только, к сожалению, не в числе знаменитостей. Но ведь и без слушателей обойтись нельзя. Хотя, по правдр говоря, и нам предложили поставить какую-нибудь пьеску, только слишком поздно вздумали — не подготовимся. Кончаю, надо еще папе написать, а там и в банк пора.
Крепко целую.
Аня.

***

Rīga, 26. XI -
Моя родная Анюся!
Получил Твоих оба письма. Слава Богу, что с мамой все благополучно, и нехорошо, что вообще у вас не все в порядке. Последнее дело, когда домой возвращаешься с неохотой, зная, что там не найдешь покоя и отдыха. И еще есть одно «последнее дело», которым моя девочка занялась, — это карты. Не старься, родная, прежде времени: карты более подходящи дамам пожилым, которым нечего делать и которые не могут найти себе более интересного, продуктивного занятия. А «21» и вообще никому не подходит. Хотел об этом папе даже рассказать, даже спросил его, не похвалялась ли его младшая доченька своими успехами, заинтриговал его, но потом рассказывать передумал...
Я считаюсь воспитанником Рижской консерватории (пока еще, правда, нет — мешают 15 RM. и два фотоснимка, но ясно, что это не препятствие). Эффектно, не правда ли? Я писал Тебе уже, что пока я был баловнем судьбы. Вот и теперь она, зная мою склонность к пению и небольшое желание учиться и зная, что на подвиги при достижении своей цели я неспособен, решила мне помочь и в этом деле: учредила при консерватории хор классических вещей, погнала меня туда, при поступлении устами проверявшего музыкальные и голосовые способности определила, что данные у меня есть, но надо работать, и в конце концов автоматически зачислила в число воспитанников консерватории со всеми их правами и привилегиями (вроде посещения всех закрытых и открытых вечеров консерватории, половинный проезд на трамваях и т.д.), правда, только после того, как заплатишь 15+20 = 35 RM. в год и подашь 2 фотокарточки, но ведь это пустяк. Таким образом, я нежданно-негаданно подошел к тому, о чем много думал, мечтал, сомневался, надеялся. Посмотрим, что выйдет. Курс наш неполный, но самое главное есть: постановка голоса, элементарная теория, по желанию — уроки пианино и, конечно, спевки. От музыки отказался, так как и так работы выше головы, да и инструмента дома нет. Вообще же, время так летит, что очухаться от воскресенья не успеешь, аи другое — на носу. В прошлое — погулял вечерком с папой маленько, благо погода была хорошая, поговорили о Тебе, нашли, что у Тебя поповские глаза, вспомнив случай Твоего прибытия после первых лесных дней...
29.XI.    Только что пришел после кино домой. Знаешь, о ком я думал (даже мечтал) во время фильмы и после, идя с Наной? О Тебе, моя девочка. И почему? А виновата, верно, Сара Леандр, героиня фильмы, да и весь ход последней: много было в ней (Саре) схожего с Тобой (в голосе, в манере держать себя, даже во внешности), а в фильме много эпизодов, прямо-таки взятых из наших встреч. Поэтому она так напомнила мне Тебя и «наше».
30.XI.    Два слова насчет «Нички». Неужели Т<атьяна> одного взгляда со своей мамашей? Правда, «они» бывают очень «симпатичны», прямо очаровательны, но нам, слыша и видя окружающее, не мешало бы быть немного гордыми и не расточать так легко лучшие чувства тем, которые в другом месте к нам подобным (по языку) относятся как к нелюдям. Не знаю почему, но с лета я к «ним» отношусь не безразлично, а тут еще Нана (39) прибавила своими рассказами слов приехавшего издалека. Знаю: много среди «них» очень симпатичных людей, но... до поры до времени, и Т<атьяну> мне было бы жаль видеть жертвой хотя бы семейных взглядов его семьи...
Целую мою девочку крепко (как вчера видел), — а ведь ужасно много, правда, общего у нас: то ли мы копировали фильму, ее не зная, то ли они с нас обезьянничали).
Юра.


Tallinn, 4.XI 1.42.
...Между прочим, я Тебе писала в последнем письме, что собиралась в гимназию — на годовщину. Очень все симпатично прошло. Самый трогательный момент был, когда вносили знамя. У нас с Татьянкой даже что-то вроде слез показалось, а вот потом я спрашивала Мишу — какое впечатление у него осталось от этой церемонии, и очень удивилась. До чего все-таки время меняет ребят. Он вообще даже и не обратил внимания как следует на это и сказал, что теперь, в военное время, у них у всех более важные интересы.
Пел Христианзен (40). Вещи были подобраны с большим вкусом (между прочим, почти все из Твоего репертуара), но исполнение нам не очень понравилось. Голос у него все-таки очень красивый, сильный, а души мало. В опере как-то это не так заметно, как в исполнении романсов. В особенности жаль было, помнишь — «Отчего я люблю Тебя, тихая ночь?» — она у Тебя так хорошо выходит, а он ее «скомкал» и слова все перепутал. В общем, под конец вышло что-то вроде «Так люблю я Тебя... не забуду никогда!» — такая бессмыслица.
В среду были в кино с Таней и Каз<имиром> Ив<ановичем> (41) давно мы так не смеялись. Глупая фильма была, но знаешь, Казя так замечательно смеется, так заразительно, что я за затылок стала держаться, боялась, не треснул бы. После кино зашли все к нам (еще Таня с Верой пришли). Спешно смастерили кофе. Так что экспромтом получился очень славный вечер. Много пели, Казя рассказывал о театре, и совсем незаметно досидели до 12-ти...
Аня.


9.Х11. <Rīga. 1942>
Дорогая Анюся!
...Пока жизнь моя течет нормально, вернее, ненормально. (Нормальная жизнь студента — голод, холод и ученье, а у меня забота о предотвращении первого (приготовление обеда и т.д.) отнимает возможность заниматься третьим. Так что я серьезно начинаю подумывать, что не напрасно ли я приехал в Р<игу>? В Дв<инске> и работая, я сделал бы не меньше. А теперь ходят такие слухи, что чуть ли не с 1.1. заставят всех студентов работать, так приходится и подумать, что лучше. Папа хочет меня спасать тем, что возьмет меня своим секретарем — не знаю, насколько это могло бы делу помочь, хотя у него круг деятельности расширяется, поэтому может и разрешили бы держать лишнего секретаря. Надеюсь, он уже сообщил о желании «друзей» (42) и его согласии пропутешествовать во Псков через Латгалию (?). Дело — неплохое, только хватит ли у него сил на все эти поездки при теперешних условиях.
Хочу Тебе рассказать свой сегодняшний сон, виденный мною в связи с Твоим упреком, почему я не пишу.
Приехал я к вам в Ревель как будто бы. Надеюсь Тебя увидеть, и вдруг меня поражают такой новостью: Аня вышла замуж за какого-то офицера. Мне так больно стало, так жалко чего-то стало (разбитых надежд, верно). И рассуждаю я сам с собой: как же так — и не будет Анюси со мной? Единственная надежда, это если он пойдет на войну, его убьют — Аня будет опять свободна. Но это все будет не то уже. Потом мечтать начинаю. Встретимся мы с ним на поле битвы, и я его спасу от какой-нибудь смертельной опасности, чтобы доказать свое благородство, и ему станет неприятно, он раскается, что отнял у меня надежду. Дальше как будто бы он должен был отойти от Тебя, но это уже не могу утверждать, т.к. сон смешался с пробуждением и, может, я уже сознательно додумал. Да, самое главное и забыл сказать: Ты решилась на такой шаг оттого, что не получала писем от меня долго, и мне было это вдвое горше, потому что сам виноват.
10.XII.    ...Был сегодня с братцем и Наной Степановой на концерте в опере. Оркестр радиофона, пополненный оперными музыкантами — всего 86 человек, дирижер из Берлина, также и солист — какой-то немецкий профессор виолончели. Из трех сыгранных вещей больше всего Подошел, был лучше понят и понравился концерт для виолончели Дворжака42а...
11.XII.    Сейчас в компенсацию за то, что письмо коротко и неинтересно, посылаю карточку — снимался для паспорта (надо новый получать). Только сделали меня кривым и ни за что не позволили снять очки.
Итак, жду Ваши большие послания. Целую мою девочку и надеюсь, что, несмотря на долгое мое молчание, она не рассердится и не убежит к какому-нибудь офицеру.
Юра.


Tallinn. 11.XII. 42.
Мой дорогой Юрушка!
Представь себе, только вчера получила Твое письмо от 30.XI. Не знаю, чем можно объяснить такое запоздание?..
Ты недоволен моим увлечением картами. Поверь, родной мой, что это совсем не так страшно. Занимаемся ими мы только в том случае, если собирается компания, с которой у нас мало общего, и чтобы какнибудь провести время — беремся за карты...
«Великую любовь» с Сарой Леандр я тоже видела и даже 2 раза. И представь, переживала, так же, как и Ты, почему и второй раз пошла с Татьянкой, т.к. первый раз была с Лидой и приходилось многое ей переводить, она не может так скоро читать [титры] по-эстонски, но от этого у меня не осталось полного впечатления от картины.
Сару — сходи непременно посмотреть в фильме «La Habanera». Там она моложе и гораздо интереснее. И потом вся постановка музыки такая захватывающая (действие происходит в Испании), и я была в таком экстазе, от которого больше всего пострадала моя бедная Татьянушка: легкий вывих левого плеча (от желания удержать меня) и потеря голоса, т.к. она в продолжении всей фильмы говорила мне самые ласковые слова — только бы успокоить мои расходившиеся нервы...
Насчет «Нички» здорово Ты нас оскорбил. Неужели Ты действительно такого мнения о нашей гордости? Дело в том, что Ничка в полном смысле слова — исключение. Во-первых, он сирота, вырос в чужой семье; по натуре человек очень чуткий, отзывчивый, и Таня к нему относится, как к младшему брату. Правда, у него, кажется, по отношению к Т<ане> было чувство более сильное, но это было в далеком прошлом. Пока что она верна своему Павлу (43), хоть и очень мало надежды, что он вернется обратно. Собственно говоря, и он к ней совсем не подходит — ни по характеру, ни по взглядам. Да, видно, правда, что сердцу не прикажешь.
Знаешь, у нас в конторе «страсти» разгораются вовсю. Завтра собирается быть «Kameradschaftsabend», но до этого необходимо всем переругаться, иначе не имеет смысла что-нибудь устраивать. Ужасно неохота, а придется вечером пожертвовать — не то обидятся.
Итак, мой хороший, простимся на этот раз — моя сослуживица уже одевается — идем за покупками, а вечером пойдем с Т. на концерт, так что написать больше не успею...
Юрушка, приезжай, ведь уже не виделись 3 месяца, 4 дня, 6 м. и 47 сек.
Крепко целую.
Твоя Анюська a'la Sara Leandr с поповскими глазами. Довольно я девочка догадливая, но почему вы решили, что у меня поповские глаза — никак понять не могу.


Rīga, 18.111. <1943>
...Твое письмо получил, и настроение у меня поднялось (куда бы тут его поднять?)... во всяком случае, очень высоко. С папой мы говорили насчет издаваемого журнала и думали, как его назвать (44). Я никакого определенного приемлемого заголовка не мог придумать. Прочтя же Твое письмо, сразу же помыслил: «Возрождение, Воскресение...» Конечно, эти слова относились ко мне, но, перейдя через некоторое время к мысли о журнале, решил, почему нельзя дать ему название, напр., «Духовное возрождение»? (Так что, если это название через конкурс пройдет, виновницей будешь тому Ты.)
Сейчас я обретаюсь на товарной станции, где как будто бы что-то должен делать по измерительной части, но так как на службу (в жел. дор. управе) принят я только вчера, то мне еще не успели дать рабочих, поэтому я... бью баклуши и действую на нервы работающим и ...как видишь, пишу письмо, перечитав Твое в третий раз...
Не думаю, что у Тебя будет иное отношение к нашему прошлому, чем мое, а я вспоминаю наши встречи с большой теплотой и краснею за себя только, за свое поведение в Твой последний приезд; за свою недогадливость, близорукость и т.д. В особенности часто последнее время посещали меня воспоминания последнего нашего свидания перед войной, — так там было много симпатичного.
(Перерыв. Продолжение в читальне госуд. библиотеки, где увлекаюсь «Фаустом».)
Теперь, после первого рабочего дня, хоть и сокращенного (начал позже, кончил раньше чем надо — как и землемеры), я понимаю, Анюся, как это трудно и в конце концов противно так долго работать, как это приходится Тебе — ведь 10 1/2 часов что-нибудь да значат! За что, спрашивается, должны терпеть люди? И для кого? Или Ты, может, не согласна с этим и жертву приносишь с радостью?
А когда Ты еще находишь время заниматься пением? Верно и вправду Тебе очень хочется мне отомстить, если, работая до 6 вечера, имеешь силу воли заставить себя упражняться. Хоть это и приятное занятие, но все-таки ученье, требующее внимания, настойчивости и сил. Вот что значит уметь загореться какой-нибудь идеей! Как бы и мне немного Вашего огня! А то делаю все без особой охоты и стремления вперед, несмотря на то, что один из переводчиков и пояснителей «Фауста» считает это свойство присущим каждой человеческой душе. Верно, он написав эту мысль, забыл про Обломова.
Писал я Тебе, родная, что при содействии папы собираюсь ехать во Псков? Хоть Нана Ст<епановна> и отговаривает от этого, и пугает всякого рода «закабалением», и считает, что нас, доверчивых, используют как оружие пропаганды, но так тянет меня туда, что при даче ответа папе о своем согласии на эту поездку ни капельки не задумался ни о чем (даже решил без согласия домашних — С<ергей> и сейчас сердится, а дома толком ничего не знают). Почему, спрашивается, у. меня такое горячее желание появилось? Недавно приезжал в Р<игу> один из членов правосл. духовн. миссии (45) оттуда — мой соученик по гимназии (46) — и так много рассказал хорошего про тамошних жителей в отношении веры, что невольно потянуло посмотреть, побыть с ними и, если можно, полечиться у них от своей «теплохладности». Недаром ответил один протодиакон советский (по рассказам того же), что не желает служить в Риге, ибо здесь тяжело будет ему из-за отсутствия верующих. «Там» как будто бы есть только верующие или только неверующие, но таких, как мы, исполняющих требования Церкви так, между прочим, только ради формальности, там нет. Может, и напрасны мои надежды будут (извне ничего не дается, если внутри не в порядке), но авось... Ну и так, родная, пока кончу и пошлю — следующее письмо, может быть, уже из заграницы, хотя не знаю еще, каков будет ответ на просьбу о разрешении. Ты еще успела бы мне ответить в Ригу, если бы захотела.
Захоти, Анюся!
Юра.


Rīga.
4.IV. 43.
Дорогая Анюся!
Наконец-то получили («мы» ) от вас известие. Значит, в конце концов мы сами и виноваты, что не имели о вас сведений, ибо «пообещали» приехать и не «исполнили» своего обещания. Но, действительно, это от нас не зависело, ибо по пропуску во П<сков> к вам приехать нельзя, а другой сейчас стараться как будто бы не имело смысла, тем паче, что папа (назову «нас» своим именем) собирался надольше ехать после Пасхи. Теперь же после маминого письма думает чуть ли не завтра просить о пропуске к вам на несколько дней. Я еще не представляю себе, насколько это можно будет увязать с его делами (журналом, Управлением, поездкой), т.к. он журнал хочет приготовить до своего отъезда, а этот [вопрос] как будто бы окончательно решен в следующий вторник, т.е 13.IV. Вообще на папу обижаться теперь совсем нельзя, ибо у него своей воли нет: с 5 часов — исповеди, затем панихиды, погребения и др. требы; дела общественные, опять — требы, подготовка статей для журнала, деловые разговоры с посетителями — буквально нет минуты, чтобы даже толком поесть или притти в себя. Может и напрасно он так все на себя берет, но, с другой стороны подумать, что.иначе все станет опять, и не знаешь, что сказать, ибо, авось, от всей этой работы и будет какая польза, — сотрудников же пока не находится. Я в этом отношении — помощь слабая и по неопытности, и из-за работы.
Анюся, Ты прости мне мое последнее письмо, ибо я не знал Твое душевное состояние. Зная это, я никогда не стал бы разбирать фильмы или свои отношения к Н<оне>. Тебе не до этого. Как раз мы с С<ергеем> сегодня, наблюдая полет 5 немецких бомбовозов, говорили, что если бы эти «птички» стали бросать «перышки», то людям было бы и не до спекуляции, и не до барышей (мы как раз говорили на эти темы). Теперь вам там всем также мало интересного в будничных разговорах: все ваши мысли, верно, устремлены на «будет или не будет сегодня» (47)? Противное состояние быть в такой неприятной неизвестности. Мы теперь будем думать, как и чем вам можно помочь, так
что если папе все же завтра или послезавтра выехать не удастся, мы о своих суждениях напишем и вам. Пока же будем желать только, чтобы все кончилось поскорее и благополучно. И несмотря все же ни на что, родная, мне верится, что так и будет, а чтобы мы слишком много лишнего не думали, пишите как можно чаще. Хорошо?
Юра.


Rīga,
7.IV 43.
Дорогая Анюся!
Получил сегодня к празднику, наконец, Твое письмо, хоть совсем и не праздничное. О Тане папа рассказал вчера (48). Действительно, — неприятность для нее и всех близких. Помочь почти невозможно, хотя я слышал недавно, случайно, из уст потерпевшей по той же причине (отсидевшей две недели в префектуре), что ее освободили благодаря усиленному ходатайству ее дочери, только и ходившей от префекта к помощнику и обратно и просившей: «Отдайте мне мою маму!» Мотивировала она поступок матери ее религиозностью. Я тогда подробностями не интересовался, а теперь (может, завтра) схожу специально порасспрошу подробнее, и что узнаю, сообщу Тебе. Теперь, родная, о Тебе лично. Очень прошу, уезжай немедленно в эту свою Локсу (49). Постарайся все свои силы приложить, чтобы желание Толи не исполнилось и отправляйся. Маму же отвези (если нельзя с собой взять) хотя бы в Nomme. Если она не хочет поселиться у невестки и нельзя найти отдельной комнаты или квартирки, может, она согласится побыть это время пока у моей тетушки: комнат у нее достаточно — особенно тесно не будет, а она будет рада помочь. Хочешь я ей напишу? Ответ Твой хочу ждать еще в Риге, т.к. теперь решили ехать (как будто окончательно) во вторник, 14.IV. Может быть выберешь за всеми хлопотами и переживаниями минутку и поделишься чем-нибудь? Твои письма, подобные последнему, чрезвычайно важны для меня. Мне даже неприятно, Анюся, оттого, что у меня все так хорошо складывается, когда вокруг (или подальше у близких) такие неприятности, — верь мне, с удовольствием поменялся бы сейчас с Тобою местами, чтобы избавить Тебя (и всех, кого можно) от испытаний нервов, коим вы подвергаетесь ежедневно. Может быть, меня пока судьба щадит, готовя какое-нибудь особо сильное испытание, — ну, что же: дай, Боже, сил! Анюся, скажи, из Твоих Мастерских переход на другую службу невозможен? Абсолютно некуда? Я спрашиваю это к тому, что, может быть, нашлось бы важное место в Риге (важное — в смысле важности учреждения), куда бы Ты могла поступить? У нас до сих пор — благословенная страна — тишина, порядок и мир, поэтому я и хотел бы всех здесь видеть. Папа, конечно, более чем рад был бы. Напиши, что считается важнее ваших Мастерских? Тогда будем действовать. У папы имеются сильные знакомства — может, они в чем-нибудь могли бы помочь...
Журнал наш, верно, все же выйдет в свет, хоть и не таким, каким его ожидают и каким хотелось бы его видеть, но что ж поделаешь, если бумаги не дают, а обещают только потом, так что надежды на чтонибудь более солидное еще есть — были бы сотрудники только!
Ну, пока все. Да хранит Тебя Господь!
Юра.


<Двинск>
Светлое Воскресение 1943, 25(12)IV.
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Дорогую Анюсю поздравляю с Великим Праздником. Хочу очень, чтобы родная девушка пережила то же, что я при встрече этого единственного по какому-то необъяснимому чувству в году дня. Я простоял всю утреню и часы (за недостатком затемнения молились у нас с утра) не устав и не заметив, как прошло время (все-таки 5 часов). Все время я был в каком-то потешном настроении — беспричинно хотелось плакать. По-моему, просто оттого это со мной так было, что эти три дня с четверга я от простуды и поездки на велосипеде в 80 км. против ветра чувствовал себя очень слабым, хотя температура выше 38 градусов, кажется, не поднимается. Во всяком случае, то, что я испытал сегодня на Светлой заутрени (каковы бы то ни были причины) было хорошо и как таковое я желал бы от всей души и Анюсе, в теперешнее тревожное время в особенности. В такие моменты не чувствуешь окружающего, и все не относящееся к пению кажется неинтересным и лишним. Нарочно проверял себя, чего бы я сейчас еще хотел: может быть, музыки, светского пения, других каких-нибудь развлечений, — и ничего более приятного, могущего дать большее наслаждение, чем слова и мотивы (и пение их) пасхальной службы, не нашел. Я думаю, родная, Ты согласишься в этом со мной, что Великий канон, стихеры, да и все пасхальное богослужение имеют какую-то особую прелесть? Может быть, это только так кажется нам, с детства привыкшим к нему (богослужению), и любим мы его потому только, что оно связано где-то в нашем подсознании с дорогими и близкими каждому человеку воспоминаниями детства? Не могу (да и не хочу) анализировать — почему да отчего — нравится? приятно? — и хорошо, и слава Богу. Сегодня же я захотел поверить мысли, что анализ такой, каким себя мучил J1.Толстой, каковому подвергаются бесконечное множество хороших чувств, мыслей, желаний и дел всех чувствующих и мыслящих людей; анализ, с каким люди и нашего времени хотят подходить к делам веры (т. наз. искатели новых путей в религии), — такой анализ совсем не нужен и вреден для тех же искателей. Как смешны мне показались в этот момент все философы и ученые-мыс лители, изучающие всего до бесконечности много и толкущиеся в то же время на одном месте, открывающие какую-нибудь «новую» мысль, учение, о котором много говорят, спорят, волнуются умы людские (а на самом деле, уже давно кем-нибудь, когда-нибудь, где-либо сказанное и забытое), и в конце концов запутывающиеся в самими же созданных противоречиях. Боюсь сказать, что эта мысль не создалась во мне под влиянием момента (известную роль сыграла, верно, и поездка во Псков) и не утверждаю, что я сам, такой большой любитель анализировать, в будущем больше поверю в непонятное и необъясни-1 мое, не стараясь объяснить, разобрать, проконтролировать разумом. Но может быть, что мне просто уже надоели всякие такие рассуждения и разборы, так запутывающие и усложняющие жизнь, и захотелось простоты, которую я почувствовал и на Твоей родине, родная.
Подробно рассказывать обо всем в письме не представляется мне возможным. Много видел, много слышал, много перечувствовал, ходя по нашей родной земле среди нашего истомившегося, всему покорного народа, хотя пробыли мы, как Ты, верно, уже от папы знаешь, только четыре дня. В первый же день — день приезда — показал папа Твое место рождения (именно только место, и то приблизительно, так как дома уже нет, да и все пространство что-то огорожено было проволокой); показал и свое имущество: три [?] без одного. Вообще П<сков> показался мне замечателен тремя особенностями: живописным расположением (для глаза); своей стариной: церквами и стеной с башнями, да еще некоторыми старинными постройками вроде Паганкиных палат (для глаза и сердца); и, наконец, своим населением (только для сердца). Вот Тебе план, по которому буду рассказывать.
Великая, Пскова, Мирожа и множество маленьких ручейков оживляют иначе довольно унылую и суровую природу. Этому способствуют и возвышенность, на которой П<сков> находится и которую все эти речки и ручейки прорезают оврагами. Великая довольно, впрочем, большая река (приблизительно с Двину около Д<винска>). И на этой возвышенности, куда ни взглянешь, — церковь: одна, другая, за ней, в сотне шагов, третья в 2-х сотнях и т.д. В особенности хороши церкви по берегам речек: окруженные деревьями, белые (издали) при весеннем солнышке они казались моему сердцу особенно близкими и милыми. Таково впечатление от них издали на мои слепые глаза.
Ближе же все церкви (как, положим, и вообще все почти старые постройки) пугают своей запущенностью, загрязненностью, а больше всего в большинстве случаев — отсутствием на куполах крестов. Для нас, непривычных к этому, было действительно жутко смотреть на поржавевшие, раньше зеленые или голубые купола, теперь как бы обезглавленные. Во П<скове> — 36 церквей, но из них, вместе с собором и старообрядцам отданной 530-летней [давности], действуют лишь 6, — остальные или под складами, или просто закрыты и стоят без употребления или из-за недостатка материала на починку, или служителей для совершения богослужений.
Собор, на который группа лишенных родины как-то с таким интересом и тоской смотрела с эстонской границы около Изборска, сам по себе очень высок (без куполов высота 5-6-этажного здания), да, кроме того, стоит еще на самом высоком месте почти у слияния П<сковы> с В<еликой> — недаром он и был в солнечный день виден на таком далеком расстоянии: таинственный, манящий из голубой дымки, как будто он был один из града Китежа...
О старообр. церкви и старообрядцах поближе, может быть, расскажу в следующем письме, а может, и не расскажу до свидания. Теперь только скажу несколько слов о жителях вообще. Впечатление о наружности не скажу, чтобы очень тяжелое, но и не особенно приятное: одеваются почти все жители так же, как у нас крестьяне из Латгалии. На ногах редко у кого приличная обувь, редко встречается и костюм или пальто получше, еще реже на женщинах (да и на мужчинах) встретишь шляпу, — часто видны толстые чулки и галоши, валенки в галошах, сбитые тапки, полушубки, платки, кепки, фуражки, даже зимние шапки. Но не важно, во что человек одет, — главное, что внутри него, а у псковитян, насколько я мог за эти дни узнать, хорошего еще много сохранилось, и, главное, простота, добросердечие, предупредительность, приветливость. Может, это и нельзя отнести ко всем жителям, но те четыре семейства, с которыми я имел возможность познакомиться, совершенно не подобранных, а случайно встретившихся, этими качествами обладают. И это было то, что заставило и заставляет меня с грустью вспоминать и влечет к ним. Кроме того, во сне на обратном пути я вспомнил мою новую знакомую, оплакивающую своих уехавших детей и как-то (во сне же) сравнил ее с Россией, оплакивающей своих погибших чад, — это сравнение — ее образ с заплаканными глазами надолго останется во мне.
Ну, прости, родная. Спешу к вечерне, а потом хочу опустить письмо.
Пиши мне в Ригу.
Целую (сегодня ведь можно).


Rīga, 11. V — 43.
Дорогая Анюся!
Только сегодня получил Твое письмо от 21.IV...
Бесконечно рад за Татьянку (и за Тебя тоже) — может быть, поэтому отчасти письмо мне показалось таким приятным. Ты не пишешь ничего о судьбе ее мамаши, но, верно, и она свободна вместе с Татьяной?.. Как теперь у вас с налетами, — может, и в этом отношении спокойнее стало? Мы как будто в какой-то благословенной стране живем — мир и спокойствие извне, только в нас самих (ну это, — как и всюду) его не находим.
О поездке я Тебе уже рассказывал в прошлом письме. Папа дополнит. Если же еще что-нибудь заинтересует — с удовольствием напишу. Спросишь, что за эти 2 недели (от моего последнего письма) произошло у меня? Особенного ничего: хожу по дорогам, сбиваю подметки, за это деньги получаю, вечером читаю, хожу по гостям (пасхальную неделю всю с визитами проходил), по панихидам (уже 2 было), на немецкий и т.д. Пытался браться за ученье (один раз от большого усердия целую ночь просидел), но от всяких слухов и ожиданий чегото пропадает всякая охота заниматься чем-либо для будущего. Что мне больше всего из мною содеянного по душе, — это чтение. Прочел три вещи Ибсена: «Пер Гюнт», «Союз молодежи» и драму в 2 ч. «Кесарь и Галилеянин». Из них большее впечатление и больше всего понравилась последняя. А в общем все они подняли много «больших» вопросов, напр., «Пер Гюнт» прожил жизнь бурно и не нашел ни одного дела, которое могло бы его жизнь оправдать. Ведь страшно так прожить! А как надо жить, чтобы этого не случилось? Где цель, где содержание нашей жизни? Не является ли семейная жизнь, которую некоторые ставят целью, просто формой, которая заслоняет собой эти вопросы и в которой мы прячем, как страусы под крыло, головы перед этим вечным «для чего живу»? «К<есарь> и Г<алилеянин> ставит другой вопрос: «Где границы между гражданскими обязанностями и обязанностями к Богу? Как понимать «Воздай кесарю кесарево, а Богу — Божие»? А в субботу был по милости учительницы в театре на «Марии Стюарт» Шиллера. Огромное впечатление произвела сцена исповеди. Почти схватил потом, понял главную мысль легенды о Великом Инквизиторе (из «Бр. Карамазовых»), да все не хватает времени (а может быть, сил) разобрать поглубже: католицизм есть религия не христианская, а антихристианская! Папизм, проповедуя полную власть и непогрешимость папы, создал совершенно противоположное учение учению Христа. Его сознательные последователи — люди, действительно духовные, идеалисты-священники, понимающие ложь своих слов, но проповедующие их ради счастья и мира душевного своих паств — несчастные, должно быть, люди, ибо восстали на Христа во имя этого душевного спокойствия своих ближних. Чем длят они его? Своим авторитетом: что они разрешают, значит, действительно разрешено, что прощают, действительно прощено (такое создается впечатление от их уверенности, а на самом деле — кто знает?). Это я почувствовал во время исповеди М<арии> С<тюарт> и в уверенных словах священника: «Прощается тебе все». Действительно, какое утешение, какая благодать в этих словах для слабой души! Какая уверенность должна в ней поселиться от них, уверенность в том, что раз это сказано, то это действительно так, и Ты будешь спасен! Никакая другая религия этого дать не может, ибо там нет того, кто бы взял на себя смелость считать себя безгрешным и совершенным и как таковой разрешил бы грехи других (или его именем разрешались бы). А когда знаешь, что человек, тебе грехи отпускающий, только человек есть (себя таковым считает), след., и ошибаться может, то не чувствуешь в нем полной уверенности и сомневаешься, действительно ли так будет, как он сказал, ведь он человек, за все не отвечает?! Папа же дерзнул объявить себя безгрешным, и этим смертельно согрешил. Но несмотря на то, что я знаю, что он согрешил, я — слабая душа, жаждущая оправдания, закрываю глаза на это и верю ему, ибо меня покоряет его власть, его уверенность в себе, я ищу того, кто бы снял с меня бремя грехов и взял бы на свои плечи. Другие священники говорят: «Бог прощает тебе», а откуда я знаю, прощает ли Он меня действительно или же говорящие это повторяют заученное. Когда же уполномоченный папы, ксендз, говорит, что папа отпускает мне грехи, я ему верю, ибо папа здесь на земле и в случае чего я и сам мог бы у него это спросить и получить. Я уверен, что ксендз не врет: а какое мне дело до того, может, смеет ли папа это сделать или нет: он дерзнул, он и отвечает и за себя и за меня.
Потому людям слабым духом я бы советовал быть католиками, но людей сильных в отношении духовного развития это не удовлетворит, ибо у них гудит страх за неповиновение христовым заветам.
Вот приблизительно то, чем мой разум был занят это время. Я Тебе, верно, надоел своим последним рассуждением, но не сердись, Анюся, что я не утерпел поделиться с Тобой тем, что меня так заинтересовало, да и темы сами по себе очень интересные.
Ну, прости, родная. Передай Тане мое поздравление с благополучным исходом неприятной истории — очень, очень рад. Хочу это письмо послать завтра с папой. Думал уже сегодня отнести, да засиделся за письмом — теперь поздно. Ну, итак, пока, всего наилучшего.


<Двинск>
29. VII. <1943>
Аник! Два дня я уже провел в Д<винске>. Удовлетворен? По правде говоря — не вполне: и хочется мне воскресить пору беззаботного детства, когда жизнь меня не касалась (что мне и теперь нравится), и уже это не удается — я уже чувствую себя «величиной», переросшей многих. Один раз мне все же удалось «вжиться» в роль Юры-маленького: первый вечер по приезде, когда я, чувствуя себя усталым, растянулся на своей кровати и сквозь сон слышал переговоры мамы с бабушкой. Это напомнило мне самые первые годы нашего пребывания в Д<винске>, когда я, совсем маленький, проснувшись рано, когда еще никому не надо вставать, но когда никому после долгой зимней ночи не хочется спать, нежусь в постели, ощущаю свою ничтожность и безответственность и прислушиваюсь к разговору старших. Приблизительно то же почувствовал я и теперь, засыпая, когда ум и воля уже были парализованы сном и уютом постели и дома. Но это один миг только. Днем чувствуешь себя опять бесконечно ленивым и ничем не интересующимся, а только без моего Анютика все же скучно бывает. Нет-нет, да и вспомнишь и взгрустнется немного, что его нет вместе со мной. Сегодня зато мы предприняли с мамой прогулку по Новому Строению (50) (помнишь, где я Тебя еще бросил)...
Оба утра же провели в моленной, а промежуток между обедом, завтраком и вечером за чтением книг, пианином, хождением за овощами, исправлением велосипеда и т.д. На последнем завтра собираюсь совершить небольшую экскурсию из Д<винска>. Как мне это удастся, пока не знаю. Сейчас написал поздравление немке (она родилась того же числа, что и я, только «немного» раньше). Завтра хочу, чтобы С<ергей> отвез его и бросил в ящик в Ригу. Другое же письмо рассчитано передать в руки. Только Аник мой будет сердиться и обижаться в этот раз, за то, что мало писал, но, Анюся, прости уж, как-нибудь при встрече расскажу подробно обо всем, сейчас же невероятно спать хочу. Спокойной ночи, родная ! 29.VIII. — 12.00.
Юра.
_________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
1.    Мосьцицкий Игнацы, президент Польши.
2.    1 сентября 1939 г. вторжением Германии на территорию Польшу началась Вторая мировая война. 3 сентября 1939 г. войну Германии объявили Великобритания и Франция.
3.    Саша — Мурников Александр Львович (1908-1985), брат АМурниковой; до войны — столяр, инкассатор. В 1941 г. был мобилизован в Советскую ар
мию, по демобилизации — бухгалтер, плановик, товаровед. Последние годы жизни посвятил изучению истории старообрядчества и религиозного наследия своего отца.
4.    Мурников Лев Сергеевич (ум. 1945 г.), старообрядческий наставник. Выходец из Прибалтики, учительствовал в России, участвовал во II Всероссийском соборе старообрядческих деятелей (Москва, 1912), в 1919 г. вместе с семьей оптировал эстонское гражданство. В 1935-1945 гг. наставник Рижской Гребенщиковской старообрядческой общины. См.о нем: С.Б. К трехлетию со дня смерти духовного наставника рижского Гребенщиковского храма Льва Сергеевича Мурникова // Старообрядческий церковный календарь на 1949 год. Р. 1949. С.84; С.Б. 10 лет со дня смерти Л.С.Мурникова, наставника Рижской Гребенщиковской общины // Старообрядческий церковный календарь на 1955 год.. Б.м.Б.г. С. 106.
5.    В переписке регулярно обыгрываются прибалтийские «русизмы»,
6.    Антивоенный фильм французского режиссера Г.Абеля. Снят в 1919 г.; в 1938, озвученный, повторно вышел на экраны.
7.    Точка зрения, характерная для части русской эмигрантской печати правой ориентации, для советской печати периода «сближения» с Германией в 1939—1941 гг., для германской печати тех лет.
8.    28 сентября 1939 г. между СССР и Эстонией был заключен «Пакт о взаимопомощи», в соответствии с которым Советский Союз получал право иметь военно-морские базы и аэродромы на эстонских островах Сааремаа, Хийумаа и в г.Палдиски. 5 октября 1939 г. аналогичный пакт был заключен между СССР и Латвией.
9.    Речь идет о фиктивных браках — заключавшихся с целыо выезда из Латвии вместе с репатриировавшимися в Германию прибалтийскими немцами.
10.    Речь идет о начавшейся в октябре 1939 г. репатриации прибалтийских немцев в Германию.
11.5 октября 1939 г. в Москве начались советско-финляндские переговоры, посвященные разного рода территориальным вопросам. Окончились они безрезультатно, и 30 ноября того же года между СССР и Финляндией начались военные действия.
12.    Лида — сестра АМурниковой.
13.    Возможно, речь идет о старейшей русской студенческой корпорации в Латвии «Fraternitas Arctica».
14.    Вероятно, имеется в виду основанное в 1925 г. «Общество русских студентов Латвийского университета».
15.    Открытка (Берлин. Изд. О. Дьяковой) с репродукцией работы Ф.Сичкова «Акулька». На оборотной стороне открытки — текст «Катюши» (М.Исаковский. 1938) рукой А.Мурниковой.
15а. 2 февр. 1940 г. дислоцированные в Таллинском порту советские корабли обстреляли пролетавший над акваторией порта эстонский учебный самолет. В результате обстрела были повреждены здания в городе, пострадал один чело
век. 3 февраля эстонская сторона вручила советской стороне Ноту протеста, на которую 4 февраля последовала ответная Нота с объяснениями и сожалением по поводу случившегося, (см.: По недоразумению обстрелян эстонский аэроплан // Сегодня. 1940. №33. 3 февр. С.1; Роковые годы 1939—1940. События в Прибалтийских государствах и Финляндии на основе советских документов и материалов. Таллинн. Олион. 1990. С.52—53).
16.    К/ф «Минин и Пожарский» (1939), режиссер М.И.Доллер, сценарист Б.В.Шкловский.
17.    Ср. письмо А.Мурниковой 11.111.40: «...Юрушка, Ты писал о том впечатлении, о том настроении, которое оставила советская фильма «Минин и Пожар<ский>». Я Тебя очень-очень хорошо понимаю; то же самое и я испытываю после каждой сов<етской> фильмы, может быть, не в такой сильной форме, а все-таки то, что я родилась на русской земле (во Пскове), только родилась (это было как раз во время беженства) и не помню, конечно, своей родины, но, видимо, это и не обязательно».
18.    «Сын рыбака» (1939), режиссер В.Лапениекс; к/ф снят по одноименному роману В.Лациса.
19.    Реминисценция из песни «Как много девушек хороших...» (к/ф «Веселые ребята», 1934 ). Песни из советских кинофильмов печатались (вероятнее всего, «с голоса») в разного рода русских песенниках, издававшихся в Латвии в 30-х гг. (см., например: О.Строк. Наши песни. Сборник избранных песен, романсов, танго и фокстротов. R. Logos. 1938. С.20, 46, 75, 117, 121). В указанном сборнике песни эти печатались, как правило, с незначительными или существенными искажениями оригинального текста.
20.    А.Подгурская вернулась в Таллинн из Риги накануне начала советскогерманских военных действий.
21.    В первые дни войны почта продолжала действовать. Настоящее письмо пришло в Таллинн 27 июня.
22.    Андрей — брат А. Мурниковой.
23.    Рыжков Николай — активный деятель русского молодежного движения в Риге.
24.    Имеется в виду Елена Карловна Францман (1912-1996), впоследствии известный рижский педагог и методист.
25.    Речь идет о корреспонденте берлинской газеты «Новое слово» Николае Февре. См. его книгу «Солнце всходит на западе». Буэнос-Айрес. 1950. С. 37-39.
26.    В годы оккупации Латвийский университет именовался: Рижский университет (Universitat Riga). На большинстве факультетов занятия в ун-те начались в конце 1941 г.. В 1941/42 уч.г. среди 5314 студентов числилось 139 русских студентов (ср.: 1939/40 — 221 русск. студ., 1940/1941 — 217 русск. студ. — См. L.Žukovs, F.Kopeloviča. Skolotāju izglītība Latvijā 1941, —1944 gados // Baltijas valstu pedagoģijas vēsturnieku simpozija materiāli. Pedagoģiskā izglītība Baltijā. Rīga. 1999 g. 14.-15. maijā. C.32.
Сергей Подгурский (род. 1922), брат Г.Подгурского. По обвинению в антисоветской агитации был арестован 26 февраля 1945 г.
27.    Ср. в письме Г.Подгурского из Риги 2 июля 1942: «Вот хотя бы о немецком языке. Хороший язык, полезный, не мешало бы изучить, да нет пособий. Вот если случится увидеть где-нибудь в витрине то ли грамматику, то ли какой-нибудь самоучитель, схвати и пришли с папой, пожалуйста».
28.    Речь идет о крупномасштабной депортации (июнь 1941 г.) населения Латвии, Литвы и Эстонии в глубь СССР.
29.    Речь идет о бомбардировках советской авиацией военных объектов в районе Таллинна, в результате чего существенно пострадал город. См. письмо А.Подгурской от 7.1Х.42: «Одну ночь совсем спать не пришлось, очень много неприятностей сделано. А у нас еще так глупо получилось. Мы с Лидой пошли около 8-ми к Андрею, на минуточку, и не могли выбраться до 11-ти... Печальные теперь вечера начинаются. Надо рано быть дома».
30.    Отец Г.Подгурского, Михаил Михайлович Подгурский, — офицер Советской Армии. Судя по его письмам, он как-то был связан с Двинском начала века. Ср. его письмо сыну из Москвы от 30.6.1948: «В декабре 1922 года я уехал из Орла по вызову Москвы. Тогда Тебе исполнилось три года. В одну из командировок мне привелось быть в Орле, и там, на Васильевской улице, я узнал, что Подгурские выехали в Двинск».
31.    Речь идет о детях, перемещенных в Эстонию из оккупированных областей России.
32.    Т.е. в России.
33.    Анатолий — начальник А.Мурниковой по службе.
34.    См. прим. 25.
35.    См. прим. 48.
36.    Татьяна Филаретовна Прусскова, впоследствии жена Александра Львовича Мурникова, преподавательница-славистка Тартуского университета.
37.    Рама — подобие раскладушки.
38.    Ваня — муж Лидии Мурниковой.
39.    Нана Степановна — соседка Г.Подгурского по квартире.
40.    Христиансен — эстонский оперный певец.
41.    Казимир Иванович, аккомпаниатор, друг дома Мурниковых.
42.    Т.е. оккупационных властей. См. письмо Г.Подгурского от 16. XII. 1942: «Между прочим, папа меня собирается «вытаскивать в люди». Они здесь образуют (пытаются, во всяком случае) центр, комитет старообр., и меня хотят «всадить» туда секретарем... По правде говоря, я не хочу торопиться, пока не выяснил окончательно свои взгляды на всякие жизненные вопросы, не поставил окончательно цели своей жизни и не привык всю свою деятельность направлять к ее достижению». Ср. письмо АМурниковой от 4.VIII. 1942: «Вчера получили от папы письмо, он собирается в Псков ехать для налаживания связи между старообрядцами рижскими и псковскими».
42 а. См.: I.Graubiņš. Simfoniskais koncerts operā.//Tēvija. 1942. 14.12. №290, с.4
43.    Павел Мезипуу, член Русского студенческого христианского движения в Эстонии. Погиб на фронте.
44.    Ср. в письме А.Подгурского от 14.IV.1943 о деятельности Л.С.Мурникова: «...то заседание совета, то хождение к комиссару за результатами насчет Управления... неоконченный журнал...». Ср. статью «Наши задачи» (Старообрядческий церковный календарь на 1943 год. Р. 1993 г. С.70-71): «<.„> Нам, старообрядцам, дана полная возможность издать свой календарь, дана возможность установить деятельность Центрального Управления старообрядческих общин, чтоб регулировать духовную жизнь по канонам церкви. Дано право издавать духовный журнал 2-х или 3-х месячный. Не будет препятствий иметь связь Центральным Управлениям Прибалтийских областей между собой, чтоб вести и руководить духовными делами в одном порядке». В Старообрядческом церковном календаре на 1944 год сведения об издании намечавшегося журнала отсутствуют.
45.    Внешняя православная духовная миссия была создана в Риге в августе 1941 г., действовала на территории оккупированных Германией Псковской, Ленинградской, Новгородской областях.
46.    Вероятно, имеется в виду Константин Иосифович Кравченок (191 </1973), в 1941-1944 гг. — казначей и заведующий хозяйством Псковской миссии.
47.    См. прим. 29.
48.    Речь идет об аресте подруги А.Мурниковой Татьяны Соловьевой и ее матери. Ср. письмо А.Мурниковой от 8.IV. 43: «С Татьянкой такая неприятность. Когда они с мамой ушли, всем казалось, что ненадолго, а теперь вторая неделя идет, и, говорят, может и год и два пройдет в таком ожидании. Причину очень долго рассказывать... Здоровье у них обеих неважное, а весной в каменном помещении особенно мучительно, и было бы за что, а то ведь глупость». Впоследствии Т.Соловьева вышла замуж за Вячеслава Якобса (нынешний епископ Таллинский Корнилий).
49.    В письме от 4 апреля А.Подгурская писала о вероятности ее перевода в г.Локса, который налетам советской авиации не подвергался.
50.    Район Двинска (Даугавпилса). В годы войны германские оккупационные власти «вернули» топонимам традиционное для дореволюционных прибалтийских губерний двух или трехъязычное (латышское-эстонское, немецкое, русское) наименование. См., напр., издававшуюся в годы войны поднемецкую газету «Двинский вестник»; ср. «Наш Двинский голос», с 1935 г. именовавшийся «Наш Даугавпилсский голос». Ср., впрочем, газету «Libausche Zeitung», сохранившую свое название на всем протяжении 30-х гг. при одновременном запрещении публично именовать г. Лиепаю немецко-русским «Либава», «Libau».