Два раза за последнюю неделю мне пришлось пережить в зрительном зале театра «Дайлес» то, что с самой юности меня, с одной стороны, глубоко печалило, а с другой — возмущало.

И в гастрольном спектакле Театра Сергея Безрукова «Пушкин», и в «Онегине» театра «Дайлес» Пушкин погибает. Снова переживаешь эту бессильную ярость, когда ничего не можешь противопоставить заезжему молодчику, походя убивающему того, кто сам — великое достояние нашего народа. «Как он мог?..» — этот вопрос звучит во мне уже несколько десятилетий…

Когда я смотрела безруковского Пушкина, четыре с половиной часа пролетели как один миг. Мне все время казалось, что это история обо мне и моих предках, что ничего более близкого всему моему существу показать на сцене невозможно. Эффект усиливался, когда герои с экрана на заднике сцены сходили прямо на сцену и продолжали начатое на экране действо.

А на ONegina, памятую о херманисовском «прочтении», шла с какой–то опаской. И, несмотря на блестящую игру всего актерского ансамбля, песенка Пушкина (Интара Бусулиса) «Спящая Наташа», практически единственная, не считая некоторых массовых сцен, исполненная в спектакле на русском, возмутила похабным окончанием. Это было в самом начале и, в общем–то, выглядело как камешек авторов — композитора Карлиса Лициса, поэта Яниса Элсберга и либреттиста Эвиты Мамаи — в огород Натальи Николаевны. Упрек, так сказать. Хотя нечего их в этом винить, ведь многие пушкинисты вот уже более 150 лет тоже вешают на юную супругу поэта всех собак…

С самого начала Пушкин как будто и принимал самое активное участие в судьбе своих любимых героев, ведь писал же он: «Онегин, добрый мой приятель…» — значит, мог и стихи ему свои читать, и выпивать с ним, и в карты играть, а с другой стороны, он только наблюдатель. Действо развивалось в русле сюжета романа «Евгений Онегин».

Можно назвать эту постановку мюзиклом, а можно и зонг–оперой. ВСЕ артисты театра пели — и соло, и хором. Хорошие голоса, достойное исполнение, запоминающиеся мелодии. Моя первоначальная настороженность постепенно улетучивалась, потому что я убеждалась в уважительном отношении к великому творению русского гения.

Богатые исторические, со вкусом сшитые костюмы (автор — Илзе Витолиня, которая создает костюмы и для нашего Русского театра), замысловатые раздвижные, двухэтажные декорации, где на втором этаже стоял письменный стол поэта и куда он уединялся, чтобы творить или рвать бумагу, выражая недовольство написанным или героями. Отлично поставленное сценическое движение и танец, раскрывающие отношения героев, эпоху, место, настроения, атмосферу — здесь много удачных находок.

Когда Татьяна (Иева Сеглиня) бранит Ольгу (Илзе Кузуле–Скрастиня) за легкомыслие на балу, где поссорились Ленский (Артис Робежниекс) с Онегиным (Артур Скрастиньш), сестры наскакивают друг на друга в танце. Бесхитростный, добродушный сельский бал в доме Лариных и светский бал в Санкт–Петербурге отличаются и настроением, и костюмами, и текстами. Механически много раз повторяя одно и то же про «удачный танцевальный вечер», поворачивается в разные стороны вместе, как заведенная игрушка, великосветская танцующая толпа. Так показаны пустота и набор условностей, по которым живет высший свет, — о них нам говорили еще в школе.

В сцене письма Татьяны на экране на заднике сцены возникает пушкинский факсимильный текст, а петербургские сцены предваряются возникающими на заднем экране рисунками поэта. И хотя сцена сна Татьяны в «Евгении Онегине» одна, постановщики сделали из нее три. Симпатичный Медведь из рассказанного в романе сонного видения, а вместе с ним целый цыганский табор (Мирдза Мартинсоне, Лилита Озолиня, Янис Паукштелло и другие) с настоящей повозкой и хор деревенских девушек в сарафанах и кокошниках, которые еще и танцевали с парнями, — говорят, в этих сценах участвовали все актеры театра! Красиво, зрелищно, «театрально».

Пушкин пытается уговорить Онегина с Ленским помириться, стоя между ними, но все совершается так, как и написано в романе. И вот здесь возникает первая церковная сцена — отпевание Ленского. Авторы музыки, текста и либретто, как мне показалось, постарались сделать это максимально бережно. Композитор Карлис Лицис говорил, что специально для этого слушал православное церковное пение. И слова в этой сцене из церковных песнопений — «Господи, помилуй!», «Прости грехи наши».

При помощи метафоры — дуэли Пушкина с Онегиным — постановщики показывают трагедию смерти поэта. Я думала: имели ли они право поместить на сцене иконы архангелов, ввести в сцену актера–батюшку в облачении, который окуривал ладаном из кадильницы скорбные фигуры присутствующих при последних мгновениях поэта и его самого на печально знаменитом диване? Ладан настоящий, его приятный запах распространялся на весь зал, усиливая эффект. А костюм для актера, играющего священника, сшили по образцу подлинного облачения. И снова вокал, напоминающий церковные песнопения, но не оскорбляющий твоих чувств.

Последняя ария поэта–Бусулиса звучит величественно и скорбно: «Прощайте мои любимые книги — мои учителя, прощай, жена, прощай Русская земля, единственная моя… Пока будут звучать на этой земле песни, буду жив и я…». Голос Интара хорошо, адекватно звучит на протяжении всего действа. Не потому ли он полушутливо говорил, что «Пушкин — это я».

После премьеры этого, безусловно, непростого, с профессиональной точки зрения, я бы сказала, выматывающего, спектакля постановщики и актеры поведали, что с сентября разучивали вокал, а соединили его впервые с реальными сценами только в начале января. Ведь это так непросто — петь и вести драматическую игру. В хоровых номерах участвовали все актеры театра, но была и помощь со стороны — на их голоса накладывалась запись и светского, и церковного хоров. Здесь еще много секретов, но при некоторой вольности сюжета он достаточно строго придерживается классики, и его все же можно смотреть школьникам, изучающим «Евгения Онегина». Во всяком случае, поэт здесь представлен достойным ЧЕЛОВЕКОМ.