Я помню, каким она была придирчивым литературным редактором "Советской молодежи" и как не просто отбраковывала, а устраивала разбор присланных нашими читателями и начинающими поэтами виршей. Она приехала к нам (проездом из Москвы к дочери в Таллин) с кучей амбарных тетрадей со стихами, литературными и критическими опусами и привезла целое море красивых и умных книг. Можно сказать, весь багаж тоненькой и хрупкой "дюймовочки" Ольги из них и состоял. Она раздаривала их друзьям.

У Ольги в последнем сборнике Владлена Дозорцева "Персональный код", который разбирается в "Рижском альманахе" Владимиром Френкелем, вызвало возмущение стихотворение "Символ веры" — про Крест Господен. "В том–то весь и ужас, что стихи написаны очень талантливым человеком", — говорит она…

— Знаешь, если мы прочтем русского православного философа Ивана Ильина, который в 1930–е бывал и в Риге с лекциями, то увидим, что он пишет о поэтах Серебряного века, выражая свое горькое недовольство Анной Ахматовой, Александром Блоком.

Те, на кого и мы, и их современники молились, оказываются, на взгляд философа, "чудовищными". Он смотрит на их творчество с позиции человека, который прозревает даль культуры, видит ее будущее и куда мы идем. Видя в них то направление, которое может оказаться гибельным для русской литературы вообще. В Советском Союзе эти мотивы назывались "упадничество", "диссидентство", у нас восхвалялся автор "серпастого, клыкастого и молоткастого", а другие поэты, которые не восхваляли пришедшую власть, порицались.

И, как ни странно, эти две совершенно разные стихии объединяются в своем неприятии этих поэтов. Ильин с христианской позиции недоволен, а советская власть — с той точки зрения, что они не дают пищи новому Молоху.

— Но ведь Анна Андреевна была верующим человеком…

— Да, настоящие поэты всегда были платоничны по отношению к своему лирическому герою. И у нее и близко не могло бы быть того, что ляпнул один современный автор, — "эротики ангелов". Но для Ивана Ильина, который задавал очень высокую планку русской литературе, это все равно было сниженной позицией.

То, что было перед революцией — так называемый Серебряный век, — это было очень страшно. Блока ведь даже привлекли к революционным собраниям. А у него было христианнейшее отношение к русскому народу. Почему он и написал "Двенадцать" — чувствовал свою глубокую вину перед народом. Дикий комплекс, привитый революционерами, — что дворянство так перед народом виновато. Он сам себя отдал на заклание ради того, чтобы был счастлив народ. То, что пережил Блок, — состояние ангела, которого мажут черной краской падшего. Оттого и умер так рано, в 1921–м…

Когда мой покойный ныне дядюшка прочел мой первый поэтический сборник, он написал мне письмо со словами: "Пять копеек цена твоему этому рифмоплетству. Отсутствуют традиционные ценности". Он считал, что поэт продешевил главное. И вообще мы своих предков, предыдущие поколения очень сильно подвели. Не раз они на том свете за нас стыдились…

— А что ты скажешь вообще о состоянии умов нашей русской латвийской литературной общественности?

— До конца всего постичь, конечно, не могу, но мне кажется, общество здесь здоровое. Есть возможность рассматривать литературный процесс со всех сторон, взаимодействовать — хотя люди собрались очень разные.

Вообще мы можем быть единодушны по поводу каких–то повседневных вещей, морали, но как только дело доходит до суждений об искусстве, начинает действовать закон, высказанный Валерием Брюсовым, о свободе творчества.

Как выразилась сегодня одна литературная дама, любое искусство и поэзия чуть ли не выше религии. Но это ведь формула Ренессанса, потому что именно в то время человека поставили на место Бога, а искусство — выше веры. Поэтому все эти суждения вроде и не новы, но каждый раз очень пугают. Так называемые гуманистические ценности приходят в противоречие с ценностями духовными. Потому что если мы начинаем путать "выше — ниже", в конце концов приходим на самый низ.

Что, собственно, и происходит с культурой в мире. И вот сейчас эта тенденция настигла русскую культуру. Хотя в Латвии русская культура сохраняет какую–то высокую планку. Но если мы возьмем массовую культуру — а ведь это и есть главная воспитывающая людей сила, куда ее денешь! — телевидение, поп–музыка, — она ниже всяких планок.

Но вот что странно: когда приходишь в общество таких высокообразованных людей, вдруг видишь, что на столе у них разложены Лимонов, Пелевин, Акунин и Соколов, который пишет о Достоевском какую–то муть. Латвийский критик Борис Равдин сказал, что, мол, лучше меня не трогать, потому что я кипяток. А как без кипятка, если такие "скорпионы" лежат на писательском столе?

Для меня это просто убойный набор. И я сказала людям правду — что я обо всем этом думаю. Когда готовился "Рижский альманах", я прислала свои стихи из венецианского цикла. Но редакторы посчитали, что уж больно там негатив во всем.

Они говорили, что Венеция полна сокровищ искусства, дивные водяные улицы ведут в столицу поэтов, в которой умер и похоронен Бродский. А я писала о том, что в Венеции рядом с местом упокоения святого апостола Марка, на площади Сан–Марко, гремит из ресторана песня на мотив "А нам все равно…", что все эти ценности так "перемолоты", что почти лишились своего достоинства… Там был и еще один мотив: упрек русскому туристу — что ты, мол, гуляешь по заграницам, когда у тебя на родине гибнет родная культура. Взяли другие мои стихи — подборку "Среди огня".

Мы уже как будто уважаемые люди — выучились в университетах, приобрели большой опыт, много лет творим, а различать нетленное и сиюминутное не научились.

— Ты много лет живешь в России — в монастырях и среди светских людей. Чем там сегодня дышат?

— В России человек, включая телевизор, видит всегда почти одно и то же: детективы, роковая любовь и т. п. Как прозорливо говорил много лет назад грустный клоун Вячеслав Полунин — "Кыно, дэтэктыва, любов…". Маленький мальчик сказал, "русские фильмы ни за что смотреть не хочу — там одна пьянка". Милиция пьет, рыбаки и военные пьют, ученые пьют. Но ведь это же заказ! У меня есть на эту тему стихи.

Ведь иной раз в подмосковной электричке разговоришься с человеком — прямо душа оттаивает. И думаешь: ну как же так, ну разве же можно только ОДНУ сторону показывать, самую ужасную, все про эту пьянку!

А какая промышленность, какие научные разработки были у нас в Союзе! Если даже японцы брали наш журнал "Техника — молодежи" и на основании писем в редакцию школьников, описывающих свои опыты, как построить в домашних условиях то и это, совершенствовали свою технологии. Поэтому сказать, что Россия сама по себе загнила и пропала, — это иллюзия интеллигенции, которая по–прежнему остается слепой.

С одной стороны, мы обожаем декабристов, потому что они были готовы пожертвовать собой ради счастья народного. А с другой — они ведь были обмануты. Когда Пушкин это понял, стал издавать журнал, чтобы показать, до какой степени разрушительна для всего нашего западная идеология.

А в недавние времена диссиденты, думая, что уничтожают советскую власть, уничтожили государство. Но тот, кто их направлял, имел именно такую цель — уничтожение государства, а вовсе не спасение России.

Мы не знаем, что нам предстоит, но Россия еще имеет потенциал наследственной чистоты. Даже Черчилль во время войны удивлялся и говорил, как можно победить народ, у которого девушки 20 лет — невинные. Поэтому Западу нужно было подойти с другой стороны: развратить, отравить и дезориентировать этот народ — и он падет сам.